Текст книги "Благими намерениями"

Автор книги: Александр Клочков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Николай приблизился к толпе, на ходу вынимая из кармана мандат делегата. Скользнув взглядом по лицам собравшихся военных, он не обнаружил среди них знакомых и решил заранее пробираться к входу в здание, чтобы потом не участвовать в давке.

Предъявив свой мандат дюжему матросу-часовому, поглядывавшему на собравшихся с нескрываемым неудовольствием, Николай вошёл внутрь. Взглянув на стены холла, увешанные красными знамёнами и лозунгами, которые он не посчитал нужным читать, он встал в стороне. Спустя четверть часа, делегатов начали пропускать в зал заседаний.

Множество голосов, звуки подвигаемых стульев заполнили помещение. Разнообразные звуки эти подчеркивали великолепную акустику зала, созданного много лет назад по велению князя Таврического с целью ублажения своих гостей концертами и театральными постановками. Иные арии пелись здесь теперь…

Зал был заполнен офицерами битком. Николай попытался навскидку подсчитать количество присутствующих людей, но сделать это было непросто: помимо сидящих в рядах, слушатели стояли вдоль стен и в проходах. Были они совершенно различных возрастов и рангов, от безусых прапорщиков и мичманов до суровых генералов, которые нынче не вызывали ни малейшего стремления благоговейно вытягиваться перед ними, а напротив, сами выглядели потерянными. Впрочем, лица всех собравшихся имели одинаково тревожный, настороженный вид. Однако Николай насчитал, всё же, не меньше семисот человек вместе с солдатами-наблюдателями, занявшими места в ложах.

В ожидании открытия заседания офицеры начинали тихо переговариваться, и через несколько минут зал зазвучал ровным гулом, будто улей.

Вскоре этот гул разрезал тонкий, звонкий голос секретаря заседания. Николай, пока не услыхал его голоса, даже не заметил, как он оказался у трибуны, маленький, юркий в движениях человек.

– Слово для выступления предоставляется члену Временного правительства, Лаврентьеву Аркадию Борисовичу, – известил секретарь.

Внимание собравшихся обратилось к направлявшемуся к трибуне высокому плотному мужчине, на жилетке которого ярко блестела золотая цепочка часов. Он продвигался к трибуне, задумчиво оглаживая свою густую русую бороду. Гомон, по мере его приближения к трибуне, стихал.

Два раза кашлянув и дождавшись тишины в зале, мужчина повёл свою речь:

– Здравствуйте, дорогие друзья! Господа, сегодня я имею честь открыть этот съезд! Мы собрались здесь, как истинные патриоты, верные сыны своего Отечества, желающие ему только лучшей доли… Так давайте же совместными усилиями примем верные решения, направленные на его спасение…

После Лаврентьева выступили представители Англии и Франции, служащие своих посольств. Уже в приветственном слове, опасаясь, что позднее возможности может и не представиться, они, несколько завуалировано, дали понять главное: развлекайтесь, дорогие, чем и как хотите, – революциями, дебатами или ещё чем, только обеспечьте своё участие в войне до полного её завершения.

– Первое заседание Всероссийского съезда офицерских депутатов, военных врачей и чиновников объявляется открытым! – снова пропел секретарь. – Повестка заседания:

1. Отношение к Временному правительству и к Совету.

2. О войне.

3. Об Учредительном собрании.

4. Рабочий вопрос.

5. Земельный вопрос.

6. Реорганизация армии на демократических началах.

Когда дело дошло до вопроса, являвшегося, по сути, для прибывших фронтовых офицеров главным, но который, тем не менее, был вынесен в конец повестки, время было уже вечернее, и собрание порядком всех утомило, и Николая в том числе.

Наконец, перешли к делу. Наболевшие вопросы военными ставились прямо.

– Господа, необходимо отменить Приказ №1 и вернуть трибуналы!

– Строжайше запретить политическую агитацию в войсках!

– Вернуть смертную казнь!

– Вернуть казнь! Хотя бы в пределах фронтов!

Представители правительства в ответ на это убеждали, что всё происходящее в армии извращение вековых канонов военной службы необходимо и полезно. На деле же, опасаясь волны недовольства, они просто не могли отказать Петросовету в принятии Приказа №1, безусловно понимая всю пагубность таких решений.

После того, как своё мнение по этому вопросу высказал некий штабс-капитан, оказавшийся заместителем председателя заседания: «Издание Приказа №1 диктовалось исторической необходимостью: солдат был подавлен и настоятельно нужно было освободить его…», начались оживлённые споры.

Гвалт и беспорядочные выкрики приходилось прерывать стуком молотка, как на судебном заседании. Строгая сдержанность и дисциплина, присущие военным собраниям, ещё напоминавшие о себе в начале встречи, исчезли, и всё явственнее собрание делилось на два лагеря: офицеров политиканствующих, тыловых – их было явное большинство, – и офицеров фронтовых.

Для офицеров второй группы, искренне желавших вернуть в войска хотя бы какой-то порядок, бесполезность происходившего мероприятия сделалась очевидной, а представители различных партий, присутствовавшие на заседании и говорившие высокопарно и многословно, обнаружили теперь свои истинные намерения: каждая политическая сила пыталась завладеть расположением военных.

К концу первого дня заседания, ни к какому ясному заключению собрание не пришло, выводов не последовало. Фронтовики выходили из дворца с чувством смятения и злости, по военной привычке матерно ругаясь.

***

На второй день заседания съезда людей в зале было заметно меньше. Второе заседание по своей сути повторяло первое, и уже к середине дня Николай решил уйти: глупость происходящего злила, а результат съезда, недавно ещё вселявшего хоть какую-то надежду на лучшее, теперь для него был ясен: офицеры никогда уже не получат прежней власти, и его голос здесь ничего не решит.

Выйдя на улицу, Николай задержался на крыльце, нервно покусывая губы от раздражения.

Спускаясь по ступенькам, он вспомнил вдруг совет отца и решил навестить Антона.

Дверь ему открыл Дмитрий Евсеевич. Николая он видел впервые, был с ним по-профессиональному холодно вежлив, сообщил, что Антона дома нет, а где он находится – неизвестно.

– Может быть, родители дома?

– Нет-с, к сожалению… Желаете обождать Антона Алексеевича? – великодушно предложил Дмитрий Евсеевич, скользнув взглядом по Николаю и полагаясь на свой жизненный опыт: Николай внушал ему доверие, к тому же, – офицер… – Проходите…

– Спасибо, но так можно и до вечера просидеть, я лучше пойду. Жаль, конечно…

– Передать что-нибудь Антону Алексеевичу?

– Привет от Николая Листатникова, – улыбнулся Николай.

– Будет исполнено.

– Благодарю.

Николай отправился домой.

Ни Оли, ни отца дома не было. Послонявшись без дела по комнатам, Николай выбрал в шкафу кабинета Петра Сергеевича книгу и прилёг на диван. Но чтение не давалось – мысли возвращались к съезду. Николай закрыл книгу, не вставая с дивана, потянувшись, положил её на журнальный столик, мрачно начал думать о том, к чему может привести наступивший теперь в армии бардак.

Незаметно для себя он уснул, а проснулся от настойчивой трели дверного звонка. Ещё протирая спросонья глаза, едва он только приоткрыл дверь, как услышал радостный вопль Антона, тотчас ворвавшегося в прихожую:

– Колька! Чёрт тебя раздери! – Антон тряс друга. – Здравствуй!

– Привет! Привет! – радостный и растерянный от неожиданности, Николай обнял Антона, чуть ссутулившись над ним, как будто прикрывал его от чего-то или кого-то своим долговязым, худощавым телом.

– Я, как только узнал, что ты к нам заходил, – пулей сюда, – смеясь, выпалил Антон.

Друзья несколько секунд с улыбкой молча смотрели друг на друга.

– Ну, рассказывай: как ты, что ты? – снова хлопнул по плечу Николая Антон.

– Нормально… Вот, в командировку прибыл… – улыбался Николай.

– Нет! Подожди, ничего не рассказывай! – перебил Антон. – Собирайся, едем в ресторан!

Николай слегка замялся.

– Может, дома посидим… Отвык я, знаешь, от светских дел этих…

– Никаких «дома»! Столько времени не виделись! И пусть чёртов свет знает своих героев в лицо, пусть посмотрят на настоящего офицера. Одевайся!

– Ладно, ладно, – смеясь, сдался Николай.

Он надел френч, написал Оле с отцом записку о том, что ушёл с Антоном, предупредил, чтобы не ждали его к ужину.

Антон предусмотрительно не отпустил извозчика и теперь, щедро добавив сверху оплаты «на сугрев», потребовал не жалеть коней.

Швейцар ресторана, очевидно, знавший Антона, вежливо поклонился гостям, услужливо открыл перед ними дверь, из проёма которой друзей обдало волной музыки, смеха, запахами еды.

Войдя внутрь, Антон с порога кому-то помахал, кому-то кивнул, подоспевшему официанту дал короткое распоряжение сделать всё по высшему разряду и, придержав за локоть, предупредил:

– Да смотри: без ваших махинаций со спиртным. Настоящее подавай, понял!

– Обижаете, Антон Алексеевич!

– Вас обидишь, как же! – усмехнулся Антон.

«Высший разряд» включал и посадку гостей за укромный, уютно, за небольшой оранжереей расположенный столик, который скоро начал заполняться закусками; появилось шампанское, коньяк.

– Ну, приступим! – взялся за бутылку Антон.

Николай с интересом рассматривал собравшуюся публику. Среди расфранченных мужчин и их искушённых спутниц ему было не по себе, точно он случайно оказался на чужом празднике. Но несколько выпитых рюмок коньяка сделали своё дело: сняли напряжённость. Оглядевшись ещё раз, Николай заметил трёх офицеров. Они отдыхали одной компанией и, в отличие от него, нисколько не смущались: шумно поднимали тосты, развлекали сидевших с ними благосклонно хохотавших дам. Дамы, судя по всему, были не самой высокой морали.

– А я смотрю, ты уже в новой жизни пообвыкся, – с улыбкой взглянул Николай на Антона, с первых минут отметив его свойское поведение в ресторане и фамильярное обращение с некоторыми из его знакомых, которых они здесь встретили. – Я ведь о том, что ты из армии ушёл, узнал только из письма отца. Очень удивлён был. Я, признаться, ещё в училище, на тебя глядя, думал: Антон определённо генералом будет, задатки есть.

– Интересно! Чего же это ты мне об этом никогда не говорил?

– Чтобы не зазнавался, – усмехнулся Николай.

– Понятно. Проявлял заботу о моей нравственной составляющей, значит.

– Вроде того.

– Ничего, главное, что я в душе генерал, – хохотнул Антон, снова наполнил рюмки. – Участвую в битве за капитал. А насчёт новой жизни, ты прав – пообвыкся. Дело нехитрое… Да и – хочешь не хочешь – надо ведь приспосабливаться к иным условиям существования. Ты-то как? Как революцию встретили у вас?

– А-а-а… – махнул рукой Николай. – Ну её к чёрту! Не спрашивай.

– Ответ ясен, – улыбнулся Антон, протянул рюмку. Они снова выпили. – А здесь, как видишь, все вполне довольны.

– Вижу… И мне это не понятно, если честно. Знаешь, я в Петроград как в другую страну приехал: здесь, как будто даже не знают о том, что война идёт. Царя предали… армию тоже… и радуются. Даже передать не могу, насколько отвратительно мне это видеть…

– Ну, почему же предали? – рассудительно заметил Антон. – Они так не думают, потому и радуются.

– Только не говори, что и ты рад, а то я уйду, – не то в шутку, не то всерьёз предупредил Николай.

Но Антон смотрел на друга серьёзно.

– Я, Коля, хоть и в монаршем духе воспитан, скажу тебе так: не «тянул» возок Николай… Не его это стезя. Мягкий он для политики оказался, а в этом деле скидок не делают… Он, поговаривали, время своё распределял чаще в пользу семьи, нежели служебных обязанностей. И, само по себе, это, наверное, не плохо и даже правильно – для отца и мужа, – но не для человека, облечённого властью – такова суровая действительность. Знаешь, я убеждён, что революцию даже в ту злосчастную ночь можно было придушить жёсткой рукой, силой нескольких верных полков, снятых с фронта, а не расхлястанных здесь, в столице, будь Николай лично в Петрограде. Но он ведь из Ставки сначала в Царское село помчался. А почему?… Да потому что семья его там была – за них боялся. Семью уберёг, а власть потерял. А император должен приоритеты в обратном порядке расставлять. Жестоко, знаю, но по-другому не бывает… Так что, если хочешь знать моё мнение, всё произошло вполне закономерно.

– Что же, теперь, что ли, лучше стало? – глухо спросил Николай.

– Время покажет… Давай не будем об этом больше, – не дожидаясь обострения разговора, закрыл тему Антон, – не для того мы, в конце концов, встретились. Чёрт меня дёрнул спросить.

Он снова наполнил рюмки, с радостной улыбкой посмотрел на Николая.

– Расскажи, друг любезный, лучше, как у тебя дела, почему до сих пор не в академии?

– Не направляют…

– Не направляют, – поддразнивающее повторил Антон. – Зная тебя, это означает: кому-то не угодил. Верно?

– А я – не гарсон, чтобы угождать, – сверкнул глазами Николай, сразу попавшийся на удочку Антона.

Антон рассмеялся.

– Ох, Колька! Чудной ты человек, честное слово. Вот за твоё прямодушие и люблю тебя.

– Ты и сам тем же недугом страдаешь, – нахохлившись, ответил Николай.

– Возможно. Только у меня это, скорее, по глупости, а ты… ты всегда был идеалистом, этаким праведником в миру, а в армии праведникам тяжело приходится, тебе ли этого не знать. Ты этот урок ещё в училище запомнить должен был крепко, когда тебя наш начальник курса возненавидел, за твой всегда презренный взгляд с укором его глупости, мол, я-то сделаю, как вы велите, но это не отменяет того, что вы – болван, господин капитан.

Николай улыбнулся. Пожалуй, Антон был прав: он всегда непросто сходился с людьми, и препятствием тому действительно была его не декларируемая, но всегда и всеми ясно чувствуемая моральная требовательность и к себе и окружающим.

После выпуска из училища, в войсках, офицеры-сослуживцы довольно скоро начали его сторониться: разврату не предаётся, водку пьёт, – как будто одолжение делает, по службе – отличник. Вроде бы и не враг им, и не выслуживается, а чувствуется холодность, дистанция, никого к себе не подпускает, и сам в друзья не лезет.

Начальники тоже относились к Николаю недружелюбно, с опаской, боясь оказаться дураками, как это не однажды бывало в конфликтных ситуациях и словесных прениях с ним, где он, искусно и остроумно переворачивал главный военный принцип начальников-самодуров: я – начальник, ты – дурак, публично их унижал. И ведь не подкопаешься: всё спокойным тоном и приторно вежливо… Офицер толковый, бесспорно, да только как с таким совладать.

Совладали. Перевели его с должности взводного командира командовать полуротой в другом полку. До войны дело было. Командир роты, сдержанно прощаясь, поздравлял с повышением, а в глазах так и светилась радость: «Сбагрили, наконец-то!»

Ничего удивительного в этом для Николая не было. Он, скорее, относился не к «неугодным» офицерам, а к «неудобным». А в армии существует несколько способов избавления от таких (глуповатых или не справляющихся со своими обязанностями в достаточной мере, но неплохих по человеческим качествам; либо вот таких, как он, «чересчур умных»): переназначить в другую часть, пускай даже с повышением – не жалко; отправить на учёбу в Академию или на офицерские классы – тоже не жалко, но такое «избавление» в случае Николая, вроде поощрения его дерзости можно рассматривать, а этого никак допустить нельзя, чтоб другим неповадно было. Нет уж, пусть задумается над своим поведением, правильные выводы сделает, а пока что ещё в войсках помаринуется – глядишь, и дойдёт до него, доедет… Можно ещё, конечно, уволить из армии к чертям, в совсем уж крайнем случае. Да только как такого уволишь, когда у него по всем показателям взвод на образцовый тянет. А вот переназначение в другую часть, поближе к вероятному противнику – самое то. Пожалуйста!

Николай же, уже раз обжёгшись, и к новому месту назначения добирался, мысленно готовясь столкнуться с той же отчуждённостью и непониманием, смиряясь с этой своей, видно, роковой участью.

Но, вопреки ожиданиям, дела у него пошли в гору. Командир роты, невысокий, сухопарый немолодой капитан с пробивающейся сединой сразу приметил нового командира второй полуроты. Опытный военный, он поначалу не мог понять, почему этого добросовестного офицера задерживали в служебном росте, пытался разглядеть в нём «преступные» черты, но в расспросы не вдавался (предпочитал на всё иметь собственное мнение) и сам всё сообразил вскоре.

Он решил лично хлопотать о командировании Николая в академию, о чём обмолвился ему как-то, да только начатое им «хождение по инстанциям», скоро было прервано начавшейся войной – не до «хождений» стало, да и Николаю – не до учёбы. Так и оставил Николай мысли об академии до окончания войны: выживет, даст Бог, – только в плюс ему будет боевой опыт при поступлении на курсы.

Это ротный и направил его в Петроград на съезд. Вызвал вечером в свою землянку, тихим своим сипловатым голосом сказал:

– Поезжайте-ка, Николай Петрович, поглядите на это представление, оцените своим умом, что там да как, и чего ждать нам в дальнейшем.

И вот приготовил Николай для командира вести о своей поездке нерадостные. Впрочем, вряд ли ротный удивлён будет.

– Как с личной жизнью? – спросил Антон.

– Пока никак. Отвоюемся – потом об этом думать буду. А у тебя?

– Также.

– Ну?! – удивился Николай. – Ладно, у меня – жизнь окопная, ты-то чего тянешь?

– Я ж – генерал, – усмехнулся Антон, – вот и ищу генеральшу себе под стать. Ты когда уезжаешь, кстати?

– Завтра.

– Надо же! Хорошо, хоть сегодня встретились. Молодец, что зашёл. – Антон наполнил рюмки, поднял свою, посмотрел в глаза Николаю, с улыбкой сказал: – Я очень рад тебя видеть, Коля.

– И я тебя, – ответил Николай, и тут же ощутил лёгкую примесь досады: чувства его были странно двойственны, и он сам ещё не мог в них разобраться.

Он действительно рад был видеть старого друга, но с сожалением отмечал, что в памяти его держался, видимо, другой Антон, такой же энергичный, нагловатый до тонкой грани между «притягательно» и «отталкивающе», но с простыми понятиями о правде и чести, которые оба они всегда были готовы отстаивать отчаянно… А теперь утилитарные рассуждения друга о жизни безжалостно сметали зыбкие образы памяти о былом, и казалось, будто в обличии близкого тебе человека, живёт человек иной – незнакомый, чужой… Хотя, может, не стоило так преувеличивать, ведь они давно не виделись, а жизнь не стоит на месте… Или это он, Николай, отстаёт в этой жизни и пытается держаться старых вех, тщетно старается не упускать из виду дорожные столбы, которые уже давным-давно должны были промелькнуть мимо.

Он обвёл зал ресторана потяжелевшим взглядом. Нет, эти вехи-столбы не стареют! По крайней мере, для него.

Из ресторана вышли поздно, едва стоя на ногах, поддерживая друг друга. Счёт оплатил Антон, категорически настаивая на этом пьяным бессвязным набором слов.

Неподалёку от ресторана стоял «дежуривший» у злачного места извозчик, который тут же тронул лошадь в сторону потенциальных пассажиров. По взмаху руки Антона приостановился, но моментально оценив его состояние, хотел было проехать мимо – многолетний опыт его подсказывал, что с пассажирами в такой кондиции лучше дел не иметь: то драться лезут, то коляску испоганят, а то и вовсе на дорогу вывалятся на ходу – возись с ними потом.

Но не тут-то было: Антон с удивительным проворством, в два прыжка подскочил к лошади и остановил её, схватив под уздцы. Потом запрыгнул на облучок и подсунул кучеру под нос свой небольшой, жилистый, крепко сжатый кулак.

– Ууу, – промычал он, что означало: «Не дури, дядя!».

Кучер всё понял правильно, глядя в пьяные глаза резвого господина, потрясающего кулаком перед его носом. Матерясь про себя, он успокоился тем решением, что сдерёт с пассажиров плату вдвое больше: всё равно дорогой разморит, убаюкает обоих, уже ничего соображать не будут.

Злобно, хлестанув лошадь по спине вожжами, как будто она была виновата в том, что ему достались такие пассажиры, извозчик повёл на Садовую.

У дома профессора остановился. Антон и Николай, прощаясь, молча обнялись, с минуту посидели, упершись друг в друга лбами, и Николай, спотыкаясь на обмякших ногах, с помощью Антона сошёл с коляски.

Только когда он исчез в подъезде, Антон, вновь отваливаясь на сиденье, буркнул: «Трро…», – и извозчик тронул.

Наутро Николай, ещё не открыв глаза, почувствовал ужасную головную боль. Он тяжело сел на кровати, помассировал виски, попытался вспомнить вчерашний вечер – воспоминания наплывали эпизодами, обрывались, и он совершенно не помнил, как попал домой.

Дверь в комнату тихо приоткрылась, заглянула Оля.

– Да ты не спишь уже, а я крадусь! Доброго утречка вам, братец, – сказала она с лёгким поклоном, злорадно улыбаясь.

Николай с лицом, сморщенным, как от зубной боли, одним прищуренным глазом взглянул на сестру.

– Издеваешься, да?

– Должна же я хоть как-то отыграться за свои ночные мытарства с тобой.

– Так это ты меня уложила?

– А то кто же, домовой? По грохоту на лестнице догадалась, что это ты вернулся… Выбежала на площадку до того, как ты до двери добрался, чтобы папу не разбудить, и втащила тебя.

– Спасибо.

– Тяжёлый же ты, скажу я тебе, хоть с виду и худой.

– Любой человек в бессознательном состоянии тяжёлым становится: тело расслабляется, – пояснил Николай.

– А-а-а, – понимающе кивнула Оля. – А я-то думала, это потому, что я в тебе ещё несколько литров водки тащила или чего другого, что вы там пили…

– Ты, кажется, обещала…

– Ладно, ладно, не буду больше. Как ты себя чувствуешь?

– А по мне не видно?

Николай встал, пошатываясь, побрёл в ванную. Оля вышла вслед за ним.

– Я сейчас аспирин тебе принесу. Есть будешь?

– Нет. Папа дома?

– В клинике. Сказал, вернётся пораньше, чтобы тебя проводить.

Николай, приняв ванну, несколько пришёл в себя. Одевшись, сходил в прачечную за формой, немного прогулялся, потом дома снова отлежался и к приезду Петра Сергеевича и выглядел, и чувствовал себя гораздо лучше, даже аппетит появился. Все вместе сели ужинать перед его отъездом.

– Что ж, погладим дорожку, – Петр Сергеевич встал, вынул из шкафа бутылку с остатками коньяка, что они пили с Николаем в день его приезда, и бокалы.

– Что-то не хочется, пап… – сказал Николай и строго посмотрел на прыснувшую Олю.

Пётр Сергеевич застыл в нерешительности, переводя взгляд с руки на руку – с бокалов на бутылку.

– Что ж… оставим до следующего раза, – сказал он с улыбкой и поставил коньяк обратно в шкаф.

Разговор не вязался. Предстоящее расставание угнетало, больше молчали. Коротко расспросив Николая о вчерашней встрече с Антоном, Пётр Сергеевич совсем замолчал, неспешно, сосредоточенно жевал.

– Мы тебя проводим на вокзал? – спросила Оля.

– Ни к чему, – коротко глянул на неё Николай. – Оставайтесь лучше дома, так мне спокойнее будет: на вокзале сейчас кутерьма бесконечная, затолкают, или стащат чего-нибудь.

Сразу после ужина, Николай начал одеваться. Оля собирала ему в дорогу еду, а Пётр Сергеевич молча наблюдал за сборами.

Увязав свой мешок, Николай подошёл к нему, обнял.

– Gai, рара́ [Веселее, папа]! – усмехнулся он. – Всё будет хорошо.

– Эх, сынок, – грустно взглянул на него Пётр Сергеевич, – легко ли родное дитя на войну провожать…как бы и кто бы не обещал, что всё хорошо будет.

Николай поцеловал отца, сестру, еле-еле сдерживавшуюся, чтобы не заплакать, и поспешил выйти, чувствуя, что уже и у него самого начинает щемить в груди, сжимает горло. С улицы он видел их, стоящих у окна, улыбнулся, махнул рукой, жестом потребовал, чтобы и они улыбнулись в ответ, и быстро пошёл к вокзалу, уже не оборачиваясь.

В кассе ему, как фронтовику, удалось достать билет на ближайший поезд, правда, пришлось немного доплатить: место было забронировано за каким-то важным лицом, да и чёрт с ней, с доплатой, зато не сидеть на вокзале лишние часы.

Вагон был полон. Продвигаясь по коридору, в котором тоже стояли люди, Николай подумал о том, что придётся, наверное, «отвоёвывать» законное место в купе, но оно оказалось свободным. Он бросил на свою верхнюю полку мешок, умостив его вместо подушки, забрался наверх и уже скоро, под монотонный говор попутчиков, уснул, сквозь сон, слабо ощутив и безразлично отметив, что поезд начал движение.

9

Подходил к концу второй месяц пребывания Владимира в госпитале. На улицах во весь опор бушевала весна. Свежие запахи зацветающих деревьев, цветов и моря дурманили голову, врываясь в открываемое по утрам окно палаты. Из сада густо и приторно наплывали ароматы сирени и черёмухи.

Замаявшись от безделья до невозможности, Владимир ежедневно одолевал своего лечащего врача уговорами о выписке его из госпиталя ранее положенного срока, ходил за ним по пятам, караулил у операционной. После нескольких таких разговоров с навязчивым подопечным, доктор начал избегать встреч с ним. Но, поняв, что конца этим преследованиям не будет, вскоре сдался.

Когда он окончательно убедился, что ранение Владимира не внушает ему больше опасений и дело уверенно идёт к окончательному заживлению, то созвал врачебную комиссию, составил и подписал рекомендацию о его досрочной выписке.

В день выписки, сразу после завтрака, Владимир направился в кладовую, чтобы сдать пижаму и получить обратно свою форму. Сестра-хозяйка, маленькая старушка, расправила на деревянной стойке его форменный сюртук, чтобы показать, что всё цело и невредимо. Видимо, товарищи предусмотрительно передали форму Владимира из целого комплекта при доставке его в госпиталь, ведь китель, в котором его ранило, был теперь никуда не годен. Старушка поставила на стойку также и личный чемоданчик Владимира, о котором кто-то тоже позаботился.

– Погоны-то, чай, снять тебе лучше, господин офицер, – сказала сестра.

Владимир опешил, не знал, как реагировать.

– Если это была шутка, то очень неудачная, – выдавил он, наконец. – Сделаю скидку на ваш возраст.

– Какие уж шутки в мои годы, мил человек. Или не слыхал? Отменили погоны ваши, так-то.

Владимир сдёрнул со стойки сюртук, быстро, морщась от боли в руке, оделся, забрал чемодан и вышел из госпиталя.

Но старуха предупреждала не зря. Уже в следующем квартале три матроса, завидев его с противоположной стороны улицы, сразу же направились к нему.

– Это как же понимать, господин мичман? – слегка поддел погон пальцем один из них. – Не желаете, значит, революции подчиниться?

– Руки! – угрожающе процедил Владимир, вскипая от этой наглости и сознавая, что за время его лечения многое, видимо, изменилось.

– Я те дам руки! – осклабясь, подтолкнул его грудью другой матрос, стоявший сбоку.

Не устояв, Владимир отлетел на пару шагов, уперся висевшей на подвязке раненой рукой в стену дома. Его передёрнуло от боли. «Ну, гады!..» – подумал он и уже хотел было ударить ближайшего к нему матроса, но издали донёсся крик:

– Отставить!

Все разом обернулись. К ним бежали два незнакомых Владимиру офицера.

Сразу сообразив, из-за чего случился конфликт, офицеры смогли-таки остудить пыл матросов:

– Вы что же, не видите: офицер только-только из госпиталя! Не знал ещё…

– Ваше счастье, что мы мимо проходили, – сказал второй, когда матросы ушли, – а то подпортили бы вам «картинку». Прецеденты уже были неоднократно.

– Благодарю, – сказал Владимир, окончательно убедившись, что сопротивление бесполезно: офицеры тоже были без погон. – Кто же вы по чину теперь? – посмотрел он на галун на их рукавах.

Это были лейтенант и мичман с крейсера «Слава».

– 16 апреля министром по Морским делам был издан приказ об изменении формы одежды на флоте для офицеров, кондукто́ров и сверхсрочнослужащих, – сказал лейтенант. – Погоны заменились на нарукавные знаки из галуна на манер английского флота.

– Неужели же офицеры безропотно стерпели это надругательство? – подавленно спросил Владимир.

– Почему же, поначалу все мы бурно воспротивилось приказу, особенно, когда до нас докатились слухи о том, что приказ этот совершенно беспрепятственно был подписан новоявленным командующим флотом, контр-адмиралом Максимовым, показательно сорвавшим с себя погоны в знак полной солидарности с этим решением. Такого оскорбления, никто из нас и представить себе не мог. Но тут уж сверху начальники начали поджимать: мол, мы и сами всех проклинаем, но надо покориться, чтобы вновь не спровоцировать избиения офицеров.

Лейтенант помолчал и, как будто оправдываясь, добавил:

– Да, мы покорились, но потому лишь, что сейчас это нужно для спасения Родины. У нас на крейсере офицеры, в большинстве своём, сошлись на том, что с окончанием военных действий навсегда оставят флот.

– Ну, будем честны, – заговорил мичман, – есть немало и таких, которые с широкими объятиями встретили новую власть вместе со всеми её приказами и втайне уже изучают перспективы своего существования при ней.

От офицеров Владимир также узнал, что его «Лихой» вторую неделю уже как находится в море, выйдя в поход сразу после докового ремонта. Теперь он понял, почему за всё время его лечения никто из товарищей ни разу не навестил его.

– А погоны снять придётся, – сказал лейтенант, прощаясь. – Прибудете в штаб, попросите ознакомиться с приказом, если нам не верите. Ну, всего хорошего. Честь имею!

Офицеры коротко козырнули Владимиру, он кивнул им в ответ: поднимать руку было ещё больно.

Владимир дошёл до ближайшего сквера, выбрал неприметную скамейку. Придерживая больную руку, снял сюртук, отстегнул погоны и убрал их в чемодан.

В штабе царила деловая суета. Владимир скромно встал у стены, рассматривая мелькавших, занятых делами офицеров. Он, как и большинство корабельных офицеров, недолюбливал штабных. Это относилось не к командованию и флагманам (тут уж кого бог послал), а к младшим офицерам штаба, являвшимся своеобразными «столоначальниками» и делопроизводителями, с которыми приходилось иметь дело при оформлении каких-либо справок, приказов, выписок, распоряжений и тому подобного. Они раздражали уже одним своим важным видом, педалированием приближённости к высшим командным кругам и сквозящим презрением в общении с корабельными офицерами. С кораблей же в штаб, в случае служебной необходимости, как правило, отправляли кого-нибудь из молодых офицеров, потому как походы «старых» зачастую заканчивались скандалами, связанными с желанием привить теми штабным офицерам должное уважение к корабельным.

Подумав, Владимир решил напрямую зайти к офицеру, заведовавшему кадрами. Высокий, худощавый, неприветливый на вид капитан второго ранга, с вислыми, густыми усами, выслушал Владимира, глядя на него из табачного тумана, выбрал в шкафу из многочисленных книг-реестров нужную, не садясь, держа её навесу, начал быстро листать страницы.

– Та-эк-с… Мичман Препятин… Вместо вас назначен мичман Бубнов.

– И куда же я теперь? – растерянно спросил Владимир.