Текст книги "Дорога на Порт-Артур"

Автор книги: Александр Сметанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Ночами напролет по траншее ходят офицеры разных родов войск. При свете фонариков, стоя на коленях, они делают пометки на картах, подолгу разговаривают с командиром роты и с Гусевым. Или, осторожно выглядывая из-за бруствера, смотрят в сторону противника, потом опять опускаются на колени и опять что-то помечают на картах.

Немцы догадываются, что мы вот-вот будем наступать. В небе все чаще появляются их самолеты-разведчики, но наши истребители все время находятся начеку, смело идут на сближение с гитлеровскими асами, и те, не принимая боя, убираются восвояси.

...Сегодня с утра всем приказано находиться в траншее на своих местах. Быть побритыми и по-уставному одетыми. Очевидно, что-то вроде строевого смотра. Но кто его будет проводить всего в двухстах метрах от противника?

Стоим в ячейках для стрельбы, устланных для тепла соломой и ветками. А у меня под ногами, кроме того, сиденье от кресла, обитое бархатом. Сивков завидует, хотя колченогое кресло нашел за сараем он, а вот приспособить сиденье под ноги, чтобы не так зябли, не догадался.

Наконец в траншее появляются два генерала и группа офицеров. Все в телогрейках, без погон, в шапках-ушанках, генералов можно опознать лишь по лампасам.

Чудно! Такого в моей службе еще не бывало. Да, меняются времена!

Генерал, идущий первым, направляется прямо ко мне в ячейку. Успеваю заметить, что он молод, хорошо по-спортивному сложен, телогрейка на нем туго подпоясана новеньким кожаным ремнем со звездочкой.

– Докладывайте, товарищ младший сержант, – негромко говорит генерал.

Ячейка у меня глубокая, поэтому стоим в полный рост, не остерегаясь шальной пули.

– Командир первого отделения младший сержант Кочерин, – говорю я и сам удивляюсь, что нисколько не робею перед высоким начальством. – ...С началом атаки отделение выдвигается вслед за танком, атакует противника и уничтожает его у стыка хода сообщения с траншеей. В дальнейшем...

Генерал слушает меня внимательно, затем приказывает кому-то подать стереотрубу, осматривает объект атаки нашего отделения. Он спрашивает, какие цели будем подавлять ружейно-пулеметным огнем, сколько времени мы затратим на бросок до первой траншеи немцев, как я буду контролировать расход боеприпасов. Спрашивает так, словно сам долго командовал стрелковым отделением и не раз водил его в атаку.

– Ну, что ж, товарищ Кочерин, задачу вы знаете хорошо, надеюсь, так же будете ее выполнять. Желаю успеха в бою.

Генерал уходит. Следом за ним спешит по траншее и его немногочисленная свита. Судя по тому, что командир нашего полка идет последним, со мной разговаривал начальник очень высокого ранга.

Наблюдательность меня не обманывает. После ухода генерала капитан Полонский скажет, что со мной разговаривал сам командир корпуса, проверяющий сейчас готовность нашего полка к наступательным боям, что своими четкими ответами я произвел на него хорошее впечатление.

Вечером в блиндаже мне пришлось не раз пересказывать разговор с командиром корпуса. Уже одно то, что такой большой начальник побывал на «передке», говорило о важности задачи, которую нам предстоит выполнить. «Смелый человек – генерал», – заключил Сивков. И этим было сказано очень многое.

Через несколько дней после этого события, в самый канун наступления, в отделение пришел новичок, появлению которого никто из нас не обрадовался. Это был печально знаменитый в полку «адъютант» (как он себя называл) начальника штаба полка Пирогов, всегда стремившийся подчеркнуть, что он с начальством на короткой ноге.

Пирогов, весело поздоровавшись с нами, не докладывая о своем прибытии для дальнейшего прохождения службы, сразу же просит выйти меня из блиндажа в траншею.

Там он полушепотом сказал:

– Слушай, Кочерин, учти, я к тебе ненадолго. Меня опять заберут в штаб.

Пирогов деланно смеется, тянется ко мне, словно пытается разглядеть в темноте, что там у меня в глазах.

– А раз так, то дружбу со мной тебе никак нельзя терять. Давай пока служить, вместе командовать парадом...

– Служить, Пирогов, мы будем, раз тебя в отделение прислали, а вот командовать буду я один.

– Ах вот ты какой?

– Такой. Шагом марш в блиндаж. Через час на пост, в траншею.

– Ну ладно, Кочерин, пожалеешь, – он смерил меня с ног до головы презрительным взглядом, берет карабин на ремень и идет в блиндаж.

Обхожу траншею, обещаю Тельному сменить его через час и возвращаюсь в блиндаж. Там ждет меня командир взвода.

– Ну вот, Кочерин, теперь ты укомплектован почти до полного штата. Еще один активный штык у вас.

– Этот «активный штык», товарищ младший лейтенант, уже торговался со мной. Объяснял, на каких условиях служить будет.

– Вот как? – Гусев улыбается, о чем-то недолго думает, потом говорит:

– Не надо обижаться на Пирогова, Кочерин. Третий год его знаю. Хоть повоюет немного, а то вернется домой и детишкам нечего рассказать будет. Верно, Пирогов?

Пирогов не отвечает. Он зло смотрит на командира взвода, на меня.

– Я, товарищ младший лейтенант, ходатайствую перед вами о переводе рядового Пирогова в другое отделение.

– Не проси, Кочерин, не переведу. Именно в твоем отделении пусть он узнает, что такое война. Считает себя фронтовиком, а живого фрица в глаза не видел, в атаку ни разу не ходил. Мы ведь с ним вместе рядовыми в полк пришли. Приказываю тебе, Кочерин, – голос Гусева становится тверже, – смотреть за ним в бою в оба.

Около полуночи, когда немцы стреляют редко, вывожу свое пополнение в траншею и начинаю объяснять Пирогову его задачу во время атаки.

Днем нам раздают пайки НЗ, пополняют запас патронов. В траншее теперь тесно от людей. Саперы, артиллерийские наблюдатели, связисты, санитары с лодочками для выноса раненых. И все это на каких-то семидесяти метрах траншеи, где обязанности начальника «гарнизона» исполняю я.

Ясно, завтра наступаем. Ночью будет отдан приказ. А пока действительно надо поспать.

Но спать почти не приходится. После полуночи наши тяжелые бомбардировщики начинают бомбить ближайшие тылы немцев и их резервы. Сначала над нами пролетают невидимые в темноте «кукурузники» и сбрасывают светящие бомбы. Они необычайные, эти бомбы, не на парашютах, а какие-то новые.

– Ровно уголье баба из печи выгребает, – хохочет Сивков. – Вот глянь, командир, глянь.

Да, похоже. В густой темени сырого холодного неба сначала появляется какой-то красный ком, потом он рассыпается на мелкие частицы, они вспыхивают яркими желтоватыми огнями и долго горят, освещая на километры окрест укутанные снегом траншеи, дороги, мосты, колонны фашистских машин и танков.

Это и есть цели для бомбардировщиков. Они «работают» почти всю ночь, но мы уже не слушаем гула рвущихся бомб, сон может свалить даже пехоту. Он сильнее.

Приходят разносчики пищи. Они будят нас задолго до рассвета. Над рисовой кашей в термосах клубится парок, чай горячий. Хлеб мягкий, свежей выпечки.

Не знаю, как в других родах войск, а в пехоте люди отсутствием аппетита не страдают. Однако на войне происходит смещение во времени. Можно пообедать в полночь, а позавтракать вечером. Когда доставят пищу – тогда и ешь.

Тельный первым в отделении управляется с завтраком.

– Теперь покурим всласть, – говорит он, – полежим еще малость и можем начинать войну.

НА КЕНИГСБЕРГ!

Лес позади нашей траншеи стонет жалобно и протяжно. Даже не стонет, а как бы плачет от боли, причиняемой ему осколками мин и снарядов, дымом, в котором, кажется, вот-вот задохнутся высоченные сосны, вздрагивающие от комля до макушки при каждом очередном разрыве тяжелого снаряда.

Да, у фашистов еще есть чем огрызнуться и «запереть ворота в свой собственный дом». Прошло, наверное, около получаса после занятия нами исходного рубежа для атаки, а гитлеровцы продолжают обстреливать наши траншеи, огневые позиции.

Лишь позже мы узнаем, что наше наступление в январе 1945 года явилось составной частью гигантского зимнего наступления Красной Армии, развернувшегося на советско-германском фронте от Балтики до отрогов Карпат, ударная группировка 1-го Украинского фронта уже двинулась с сандомирского плацдарма на Бреславль и что мы своим наступлением начинаем Восточно-Прусскую операцию.

Гитлеровцы, те, что продолжают осыпать нас снарядами и минами, тоже, очевидно, не знают этого и артиллерийской контрподготовкой стараются не выпустить нас из траншей и окопов.

Бейте, бейте, черт с вами! Мы знаем, что скоро начнется наша артиллерийская подготовка наступления. Она будет продолжаться сто пять минут или около этого, как сказал младший лейтенант Гусев, и артиллеристы вместе с минометчиками поквитаются с гитлеровцами. А пока надо терпеть.

Мы сидим в моей ячейке вдвоем с Арменом Манукяном. Я знаю, одному такие артналеты переносить довольно «грустно», особенно если ты новичок на фронте, и поэтому даже в нарушение приказа позвал Армена к себе.

Почему в нарушение? Да потому, что при сильных артобстрелах нужно каждому находиться в своей ячейке: в случае прямого попадания в нее будет убит или ранен только один человек.

Мы сидим с Арменом спина к спине, накрывшись плащ-палаткой, чтобы не сыпалась за ворот шинелей мерзлая земля. При каждом близком разрыве Армен вздрагивает, теснее прижимается ко мне. Ему страшно. Мне – тоже. А так как я – его командир, то не имею права это показывать.

Приподнимаю плащ-палатку, смотрю в небо. Его не видно. Плотный, липкий туман стелется над самой землей. В нем с трудом просматриваются сосны на опушке леса.

Опять вонь взрывчатки, грохот, сполохи взрывов в предрассветной мгле, опять качается земля под сиденьем кресла, на котором разместились мы с Арменом.

Но все это для меня, например, стало уже несколько привычным. Знаю, что разрыва того снаряда или мины, которые адресованы фрицами лично мне, все равно не услышу.

Слева, шагах в десяти от нас, должен находиться в своей ячейке Пирогов. За ним – Сивков. Когда гитлеровцы перестанут стрелять, нужно будет обойти все отделение и осмотреть позицию, убедиться, нет ли потерь. Хотя обойти позицию сейчас сложно, траншея, кроме наших ячеек для стрельбы, забита представителями всех родов войск.

– Армен!

– Я, товарищ командир.

– Терпи. Когда невмоготу будет, в рукав шинели зубами вцепись.

– Есть, товарищ командир.

Молодец Армен. Сидит и не порывается сбежать куда-то. У меня, к сожалению, была такая думка в первом бою.

Наконец-то открывают огонь наши. Тысячи орудий и минометов по чьему-то магическому слову одновременно изрыгают столько же снарядов и мин, и весь передний край обороны противника мгновенно окутывается огнем и дымом. Грохот, постепенно перерастающий в гул, все усиливается, в нем глохнет голос вражеских батарей, реже и реже рвутся «гостинцы» с той стороны, сосны за нашей позицией перестают вздрагивать, с них осыпаются последние сорванные взрывной волной иголки.

– Армен, – я вскакиваю с теплого сиденья, – ступай в свою ячейку, наблюдай за результатами нашей артподготовки. О всем замеченном докладывай мне!

Манукян уходит, а я отправляюсь вдоль траншеи проверять боевое состояние своего отделения. Пирогов на месте. Он сидит не в своей ячейке, а в ходе сообщения, ведущем к ней из траншеи. Сидит, подняв воротник полушубка (Пирогов один в отделении щеголяет в нем), и курит самокрутку, тупо уставившись взглядом в противоположную стенку хода сообщения.

– Ну как, Пирогов? – спрашиваю больше для порядка.

– Как видишь, – не поднимая головы, отвечает он. – Еще вопросы будут?

– Не будет вопросов. Напоминаю: из траншеи выходишь по моей команде: «В атаку, вперед».

– Да ладно, – отмахивается Пирогов и снова затягивается самокруткой.

В отделении потерь нет. Сивков смотрит из ячейки, как стреляют по немцам орудия прямой наводки. Таджибаев рассовывает по карманам пачки автоматных патронов. Тельный нашел нового «земляка» среди санитаров и о чем-то толкует с ним. Ясно одно: вражескую контрподготовку все перенесли стойко, а под свою плясать можно.

Но вот сто пять минут подходят к концу. Раздается последний, как бы заключительный залп «катюш», после которого, я знаю, послышится команда младшего лейтенанта: «Взвод, в атаку, вперед».

Выглядываю из траншеи. Ничего не видно. Как в молоке рвутся снаряды орудий прямой наводки. Черный дым, смешанный с туманом, тяжелым ощутимым пластом висит над передним краем обороны немцев. Чтобы чем-то унять волнение перед броском вперед, выгребаю комья земли из приступочков в стенке траншеи, по которым буду из нее вылезать.

Вот и команда младшего лейтенанта. Я должен продублировать ее, сказав вместо «взвод» «отделение», но неожиданно для себя говорю совершенно другое, вовсе не уставное:

– Сивков, Тельный, пошли! Все пошли!

Пойдут ли? Найдут ли в себе силы оторваться от земли? Нашли. Все нашли. И Пирогов, и Манукян, и Таджибаев.

Они вылезают из траншеи и вместе с 816-м, перевалившим через траншею между мной и Манукяном, атакуют противника.

Радостно кричу «Ура!», единым духом вырываюсь вперед, скорым шагом иду по следу гусеницы. Перестроившись в две маленькие колонны, ко мне сходится все отделение. Все идет, как на учении.

Почему молчат немецкие пулеметчики? 816-й грозно водит стволом вправо, влево, как бы отыскивая их в черной пелене, но те не подают голоса. Что за наваждение? Неужели подпускают ближе?

Под гусеницами танка начинают лопаться противопехотные мины, в лицо летят комья земли, снег. Но это все не страшно. Не наехал бы наш танк на непротраленную противотанковую. Тогда друзьям-танкистам придется невесело, а мы останемся без броневого прикрытия.

К нам кто-то бежит. Ага, это связной от командира взвода. Что за приказ несет?

– Кочерин, – кричит связной, – младший лейтенант приказал ускорить движение. Немцев в первой траншее нет...

Понятно! Гитлеровцы заблаговременно отвели свои войска во вторую и третью траншеи.

Но как сообщить об этом танкистам? Нужно обогнать танк.

Когда мне это удается, сигналю механику рукой, чтобы увеличил скорость.

Вот она, первая траншея вражеской обороны. Она вся исклевана снарядами и минами, снег на ее бруствере почернел, проволочные заграждения разбросаны взрывами, колючка наматывается на гусеницы танка и вместе с кольями ползет следом за машиной, уже переваливающей через траншею.

– Отделение, за мной!..

Мою команду внезапно заглушает серия мощных разрывов, в промежутках между ними слышится непрерывный стрекот десятков пулеметов. Туман и тот, кажется, становится теплым.

– В траншею, – успеваю крикнуть и первым прыгаю в пахнущую порохом щель.

Лежим вповалку, друг на друге. Фрицы отлично пристреляли свою первую траншею, сделали это, очевидно, загодя, с умыслом, и теперь кладут снаряды и мины точно, добавляя к ним ливни автоматных пуль.

Эх, погода, погода! Будь ты неладна! Как бы к месту была нам сейчас помощь летчиков.

Да что летчиков! Танкисты, артиллеристы и те, наверное, кусают себе локти, кляня этот туман.

Интересно, где 816-й? Стоит, наверное, в чистом поле, осыпаемый свинцом и сталью.

К нам по траншее, перепрыгивая через брошенное немцами снаряжение, приближается связной.

– Младший лейтенант сказал: как будет красная ракета, всем вперед, ко второй траншее.

Связной убегает. Я поднимаю отделение со дна траншеи и жестами приказываю рассредоточиться. Успеваю заметить: в глазах наших молодых страха не видно. Только Пирогов двигается, как манекен. На его лице – ни кровинки.

– По сигналу – красная ракета – всем в атаку. Приготовиться!

Иду по траншее вправо, к месту ее стыка с ходом сообщения. Вот оно, это место. Но ход сообщения завален ежами из колючей проволоки.

Артиллерийский и минометный огонь противника несколько ослабевает. Сейчас, наверное, будет подан сигнал атаки. Так и есть. Ракета взлетает в небо и вспыхивает бледно-розовым дрожащим пятном.

– Отделение, в атаку впере-ед!

Выбираюсь из траншеи первым. Слева и справа тоже вылезают. Пригибаясь, иду скорым шагом по следу танка. Его пока не видно, но уверен, что он должен быть тут, где-то рядом.

Гитлеровцы, кажется, только того и ждали. Они обрушивают на нас такой шквал огня, что едва успеваем откатиться назад и снова юркнуть в траншею.

Нахожу какую-то нору, устланную жердями, и ныряю туда. Ладно, фриц, колоти: мы малость погодим. Все равно у тебя не хватит духу целый день снарядами швыряться.

Кажется, кто-то к нам идет. Кто это? Ага, сам командир взвода. В правой руке пистолет, в левой граната, на шее автомат.

– Почему лежите, Кочерин? Вперед!..

– Дак, товарищ младший...

– Вперед! Броском вперед! Фриц бьет наугад. Он ведь тоже ни хрена не видит. Быстро уходите из-под обстрела!

А ведь он прав. Тебя, Кочерин, еще Иван Николаевич учил: «...уходи из-под обстрела».

Мне вдруг становится веселее от этой самой немудреной истины, начинаю соображать. Ведь немцы же ведут неприцельный огонь. Они бьют не по нам, а по своей первой траншее, зная, что в ней находимся мы.

– Отделение, выйти из траншеи. Броском вперед! Пирогов – за мной!

Командир взвода убеждается, что мы поднялись и бежит на правый фланг взвода. Там, наверное, дела обстоят не лучше.

Ползу по танковому следу, прижимаясь к земле так, что иногда задеваю ее каской. Выше по-прежнему фыркают осколки, о каску бьют комья земли. Метрах в пятидесяти от покинутой нами траншеи останавливаюсь передохнуть, оглядываюсь, чтобы убедиться: не отстал ли Пирогов?

И не увидел его. Не было моего новенького.

– Пирогов! – Окликаю его. – Пирогов!

Никто не отзывается. Осматриваюсь по сторонам: остальные ползут, как сказал бы Назаренко, на параллельных курсах. Не хватает только Пирогова.

Что делать? Возвращаться за ним? Меня не поймут остальные ребята. Чего доброго, подумают – струсил. Эх, Пирогов, Пирогов. Навязали тебя на мою шею!

Продолжаю продвигаться вперед. Разрывы вроде бы остаются позади. А что это темнеет впереди? Танк. Неужели 816-й? Точно, он.

Прячусь за его гусеницу, зову:

– Эй, танкисты?

– Чего тебе? Мы здесь, под танком...

– Вы чего сидите?

– А нам что, одним танком атаковать? Все стоят.

Из-под днища выползает лейтенант, командир экипажа.

– Какой приказ получил ты, Кочерин?

– Ползком сближаться с противником, а потом – броском в атаку.

– А мне сейчас приказ принесут. Башнер побежал к командиру взвода. У того радийная машина.

– Ну, будьте. Я пополз вперед.

– Давай, пехота. В случае чего знай: мы будем атаковать в направлении развалин дома за третьей траншеей.

– Помню. Но ведь его не видно все равно.

След гусеницы оборвался, и теперь ползти стало труднее. Энергичнее перебираю локтями и коленями, тычусь в снег лицом, чтобы малость охладить его, оглядываюсь. Вроде бы все мои живы, все ползут. Игнат тянет своего «дегтяря» на ремне.

Сколько еще ползти? Между первой и второй траншеями около полукилометра. А тут еще немцы убавляют прицел и опять начинают хлестать по нам. Неужели они что-либо видят?

Надо вставать и короткими перебежками прорываться к траншее.

– Сивков, Тельный! – кричу что есть мочи. – Короткими перебежками.

Вряд ли они услышали меня. Скорее догадались, что нужно делать, увидев, как я поднялся, пробежал метров двадцать и плюхнулся в снег.

Туман, кажется, редеет. Сквозь него просматриваются неясные фигурки атакующих солдат роты.

Мы бежим прямо, не петляя. Немецкие пулеметчики все-таки нас не видят. Иначе и мы давно бы заметили огоньки в амбразурах дзотов. А танкисты – подавно.

С каждой минутой мы все ближе и ближе к противнику. Теперь уже видны огоньки в амбразурах дзотов. Вокруг них начинают густо ложиться снаряды и мины. Значит, где-то в одной цепи с нами находятся и артиллеристы-корректировщики. Это, конечно, по их командам огневики открыли прицельный огонь. Теперь надо воспользоваться помощью артиллеристов и следом за разрывами своих снарядов смело атаковать противника.

Ждать команды Гусева или самому поднять отделение в атаку?

Слева слышится жиденькое «Ура!» измотанных длительным переползанием людей. Значит, соседний взвод атакует! Подхватываю этот воинственный клич, даю две-три короткие очереди по вражеской траншее и устремляюсь к ней. Мои не отстают. Молодцы, ребята!

Азарт боя захватывает еще сильнее, когда вижу трассы своих снарядов над головой. Это двинулись в атаку танки. Ну, держитесь, фрицы!

А они держатся. Да еще как! Через несколько Минут мы уже лежим в снегу и ковыряем рядом с собой лунки – жалкое подобие окопов. Нас встретили таким плотным огнем из абсолютно целехоньких дзотов, с пулеметных площадок и из выносных ячеек, что мы еле унесли ноги, теряя по пути убитых и раненых.

У нас ранило Манукяна. Его уже уволокли на лодочке-волокуше санитары. Куда ранило Армена, легко ли, тяжело ли – не знаю. Когда бежали назад после неудачной атаки, он упал, приподнялся, упал снова. Сивков подбежал к нему, но санитар опередил Алексея.

На помощь приходят артиллеристы и минометчики. Они закрыли нас огневой завесой от пулеметов противника, загнали в траншею его автоматчиков. Если бы не сделали этого, вряд ли кому-либо из нашего взвода удалось вернуться целым.

Справа, позади, горит танк. Но это не 816-й. Наш танк отошел назад и ждет начала новой атаки. Когда она начнется – никто не знает.

Надо окапываться: таков приказ младшего лейтенанта. Делать нечего, видно, придется опять оборону немцев «прогрызать». Для меня это дело знакомое.

Вторую атаку начинаем где-то около полудня. Неудача. Третью постигает Такая же участь. Подорвался на мине 816-й. Его уже утянули в тыл. Без одной гусеницы. Гусеницу заберут потом.

Мы овладели второй траншеей противника только в сумерках с четвертого захода, после того как артиллеристы приволокли на руках пушки и начали почти в упор расстреливать огневые точки фашистов, Среди артиллеристов оказался и расчет сержанта Егорова.

Дорого далась нам эта вторая вражеская траншея. Тут и там на поле чернели трупы павших в бою наших товарищей.

Правда, у меня в отделении потерь больше не было. Под прикрытием пушки Егорова мы подползли почти к самой траншее и пустили в ход гранаты. Бросали их без промаха. Особенно хорошо это получалось у Сивкова.

Затем мы дружно поднялись и на едином дыхании ворвались в траншею. На дне ее, усыпанном стреляными гильзами, лежали два убитых немца, а живые отходили по ходу сообщения. Рядом с убитыми валялись ручной пулемет и две коробки с лентами.

И тут словно из-под земли появляется Гусев.

– Почему остановились, Кочерин? Вперед, к третьей траншее. – Лицо младшего лейтенанта кажется спокойным, лишь губы нервно подрагивают.

– Передохнуть бы малость...

– Вперед, Кочерин! – тихо говорит он. – Мы должны сегодня же овладеть и третьей траншеей. Такова задача полка.

– Есть, вперед! Отделение...

Оглядываю свое отделение. Нет Тельного. Где же Игнат? Замечаю, что младший лейтенант удаляется по траншее в сторону правого фланга и потому медлю с подачей команды. Сивков и Таджибаев стоят рядом.

– Тельный где? – спрашиваю их.

– Тут был. Игнат! – кричит Алексей. – Тельный!

– Иду, – слышится откуда-то слева, и в траншее появляется Тельный, толкая стволом пулемета пленного.

– Вот, фрица знакомого встретил, – говорит он, улыбаясь.

– Что, опять земляк? – гогочет Сивков, с любопытством разглядывая немца.

– Нет, этот не земляк. Что делать с ним?

– Ты где отыскал его?

– Да тут, в блиндаже, Заглянул, думал, никого нет, а он увидел меня и руки в гору.

– Вот что: свяжи ему руки и оставь здесь. Сейчас подойдет второй эшелон, подберут. Все вперед!

Темнеет. Мы идем цепочкой вдоль хода сообщения, держа автоматы на изготовку. Конечно, удобнее было бы спуститься в ход сообщения, но там можно напороться на мину или засаду. А так лучше всего идти по кромке бруствера. В случае обстрела есть прикрытие с левой стороны, да и мины вряд ли кто надумает ставить на бруствере. До третьей траншеи примерно километр. Гитлеровцы пока не стреляют.

Справа и слева слышатся негромкие команды, приглушенный говор. Значит, вся рота идет вперед, как и мы, группками, перестроившись в маленькие колонны. Бьет наша артиллерия. Снаряды ложатся далеко впереди, где-то в районе третьей траншеи. Взрывов не видно.

Туман становится еще гуще и влажнее. Снег тоже сырой, как при оттепели. Он липнет к ботинкам, к полам шинелей.

Интересно развивается бой. Необычно. Немцы задерживают нас перед своими траншеями, а потом отходят, стремясь нанести нам как можно большие потери огнем. А в рукопашную не идут. Нет!

...Нас опять накрывают огнем. Как и всегда, снаряды и мины, даже не «свистнув», плюхаются в землю, взрываются, осыпая снегом, землей, осколками.

– Ложись! – успеваю скомандовать и прыгаю в первую попавшуюся воронку. Но только для того, чтобы передохнуть, прийти в себя, сориентироваться в обстановке.

Ясно, немцы нас не видят. Очевидно, услышали разговоры и вызвали огонь наугад, по площади. Решение может быть единственное: короткими перебежками выйти из-под огня.

Командую и начинаю перебежку первым. Позади меня невдалеке слышится гул танковых моторов. Неужели следом идут танки? Да, идут. Вижу, по крайней мере, три. Один ползет точно по следу нашего отделения, вдоль хода сообщения. Это хорошо. С танками веселее.

– Сивков, Тельный, Таджибаев!

Не отвечают. Не слышат, наверное. Когда грохот очередного взрыва затихает, кричу снова. Услышали, откликаются. Порядок! Можно делать следующий бросок.

Танки обгоняют нас, и теперь есть возможность бежать по следу гусеницы. Гораздо легче. И разрывы остаются позади. Это у немцев был, очевидно, рубеж заградительного огня. Следующий окажется где-то чуть дальше.

Я не ошибся. Он проходил вдоль глубокой дренажной канавы, протянувшейся через все поле с севера на юг.

Немцы расширили канаву, углубили, сделали какое-то подобие противотанкового рва и именно здесь они намертво прижали нас к земле.

Мы лежим в снегу, на дне канавы, роем под собой ямки. По сторонам взлетают ввысь фонтаны разрывов, веерами рассыпаются трассирующие пули. Они барабанят по броне стоящего поблизости танка, рикошетируют, с противным визгом уходят в туман.

Ко мне кто-то ползет. Кто бы это? Узнаю, солдат из соседнего отделения.

– Приказано передать по цепи: всем окопаться!

– Понял, друг. Уже окапываемся. Дуй обратно. Сивков!

– Я, – доносится голос Алексея.

– Передать по цепи: всем окопаться!

– Есть!

Атака отменяется. На время, конечно, до рассвета. В такой темнотище сами себя перестреляем.

А копать для верности надо не на дне, а в откосе канавы. Он уже и так под прямым углом срезан, чтобы танк не мог взобраться. Морозы не сильные, земля не могла промерзнуть.

– Сивков!

– Я, командир.

– Передай Тельному и Таджибаеву: пусть в грунт зарываются, в стенку.

Земля подается с трудом. Малая саперная лопата хороша, да легка больно. Вот бы сейчас настоящую, на которую ногой приналечь можно! А огонь немцев слабеет. Убедившись в том, что нас опять остановили, они, конечно, начинают стрелять так, для острастки. Огонь на изнурение.

Пригнувшись, подходит Гусев. Тяжело садится на свежевырытую землю, распрямляет ноги.

– Как тут у тебя, Кочерин?

– Вроде нормально.

– Что в землю зарываешься – хорошо. Докладывай о потерях.

– Есть, докладывать! Ранен Манукян и пропал куда-то Пирогов.

– Как пропал?

Я объясняю, что приказал Пирогову ползти следом за мной сразу же после выхода из первой траншеи противника. Сначала он полз, но при первом же артналете исчез.

– Вот что: пока я буду находиться здесь, в твоем отделении, ты оставь за себя Сивкова и иди поищи Пирогова. Помнишь, где полз с ним?

– Помню.

– Тогда ступай. Тут всего с километр будет. А лопату не трогай. Пусть лежит. Я сейчас копать буду.

– Надолго остановились, товарищ младший лейтенант?

– Наверное, до утра. Ступай, Кочерин, ступай!

Вот наконец и первая траншея фрицев. Здесь уже находятся наши. Очевидно, второй эшелон полка, а может, и дивизии. Я прошел точно по танковому следу от того места, где начали перебежку до первой траншеи, но ни живого, ни мертвого Пирогова не обнаружил.

Надо возвращаться обратно. Кое-где на снегу чернеют трупы. Неожиданно вспоминаю, что Пирогов один в роте носил полушубок.

Оглядываюсь, нет ли среди убитых кого-либо в полушубке? Нет, не видно. На снегу он выглядел бы светлее.

Вот гусеница от 816-го. Останавливаюсь, машинально трогаю ее рукой и смотрю на глубокий след, оставленный катками танка, теми, с которых снаряд сорвал гусеницу. Кажется, один каток поврежден, след неровный.

Итак, снова назад, ко второй траншее. Где-то здесь ранило Армена. Может быть, это его вещмешок лежит на краю воронки? Кто знает, смотреть некогда, нужно торопиться.

В траншее, у блиндажа, в котором Тельный захватил пленного, толпятся какие-то люди. Нет ли среди них Пирогова?

Спрыгиваю вниз, иду по траншее к блиндажу. В блиндаже на высоких нотах разговаривают двое: капитан Полонский и незнакомый мне офицер-танкист в комбинезоне и меховом шлеме с наушниками. Голос капитана сегодня необычно сердит и резок.

– ...раз ваши танки предназначены для непосредственной поддержки пехоты, то извольте находиться здесь и непосредственно поддерживать. Вплоть до прорыва всей первой позиции противника. Вам ясно?

– Вчера с вашим комбатом, – не уступает танкист, – было согласовано...

– Это было вчера, товарищ старший лейтенант. А сегодня комбат уже убит, батальоном командую я, и обстановка совсем не та, что была при организации взаимодействия. И потому я вам приказываю, если хотите – прошу вас, пока не отводить танки ни на метр. Иначе нам не удержаться на достигнутом рубеже. Ведь люди подумают, что кто-то дал приказ отходить. Они лежат на снегу, в открытом поле с десятком патронов в диске. Понимаете вы это?

– Но в роте осталась половина танков? У нас нет снарядов, горючего, экипажи коченеют в машинах. Это вы понимаете?

– Понимаю, товарищ командир танковой роты. И все же вы не отдадите такого приказа. Горючего у вас полные баки. Вы прошли с исходного рубежа всего восемь километров. Снаряды вам поможем принести, экипажи как-нибудь потерпят.

– Нет, капитан, я отвожу роту...

– Вы ее не отведете! – неожиданно понизив голос, говорит Полонский. – Я арестую вас и оставлю в этом блиндаже. Автоматчики, не выпускать старшего лейтенанта!

– Ого! – танкист удивленно, не без некоторого испуга смотрит на Полонского. – А вы решительный человек, капитан!

– Станешь решительным, если знаешь, какой ценой заплачено за эти полтора километра немецкой земли.

– И долго вы меня продержите под арестом?

– Часа два, пока солдаты кое-как окопаются да сумеем объяснить людям, что танки только на время отойдут за горючим и снарядами.

– Ладно. Убедили. Не нужно держать меня под арестом. Три часа танки не сдвинутся с места. Честное партийное слово.

– Вот так бы сразу. – Полонский улыбается. – Давайте покурим в тепле минуту-другую.

На позиции, там в канаве, меня ждет сюрприз: младший лейтенант вырыл окоп, воткнул лопату и ушел во второе отделение, за цепью которого он обычно идет в атаку. Нахожу его, докладываю о том, что сходил впустую, а попутно рассказал о споре капитана с танкистом.