355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Сметанин » Дорога на Порт-Артур » Текст книги (страница 2)
Дорога на Порт-Артур
  • Текст добавлен: 15 сентября 2016, 01:34

Текст книги "Дорога на Порт-Артур"


Автор книги: Александр Сметанин


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

КОМАНДИР ОТДЕЛЕНИЯ

– А это кто тут развалился? А ну, подымайсь! Подымайсь все живо! Какая рота? Рота какая, к тебе обращаюсь?

– Это кто тут орет? – слышится голос из темноты.

Мы, дружно вскочившие при первом же «подымайсь!», узнаем этот голос.

– Не «орет», а распоряжается, наводит порядок, – возмущается незнакомое начальство. – Вы кто такой?

– А вы...

– Я лейтенант Сонин, адъютант командира запасного армейского полка.

– А я командир маршевой роты старший лейтенант Жуков. Вот что, любезный, объясни мне, кто дал тебе право оскорблять моих бойцов? Ишь, фронтовик нашелся!

Жуков, могучий, неразговорчивый мужчина из кавалеристов, подходит к лейтенанту, берет его за локоть и отводит в сторону.

– Так ведь подполковник приказал всех собрать в сарай, – уже несколько спокойнее говорит лейтенант.

– Вот я за этим и пришел. Считай, что ты приказание выполнил. Своих людей я сам приведу. Ступай. Кстати, я попрошу, чтобы тебя ко мне в роту направили, когда на фронт выступим.

– Имейте в виду, старший лейтенант, – говорит адъютант уходя, – что о вашем поведении по отношению ко мне будет доложено командованию.

– Докладывай, – отмахивается Жуков. – Рота, встать, приготовиться к построению.

В сарае, чудом не сметенном войной с этой истерзанной длительными боями земли, горит одна-единственная свечка, которую держит в руке немолодой, густобровый подполковник. Свет на его лицо падает как бы снизу, и оттого глаз мы не видим, а лицо командира полка издали, сквозь пар от мокрого обмундирования кажется бледным.

– Товарищи! – глуховатым голосом говорит подполковник. – Сегодня вы влились в состав прославленной армии, дравшейся с фашистами под Москвой, Сталинградом, Брянском. Служить под ее знаменами – большая честь для любого советского воина. Разрешите поздравить вас с этим событием.

Подполковник говорит глуховатым голосом, монотонно.

– Вы займетесь боевым сколачиванием отделений, взводов, рот. Будете по-фронтовому экипированы, вооружены, после чего выступите на передовую и вольетесь в состав стрелковых соединений.

Он называет нам номера некоторых наиболее отличившихся в боях дивизий, выражает свою уверенность в том, что и мы своими подвигами, воинской доблестью приумножим их боевую славу, освобождая родную землю от фашистской нечисти.

– Все три прибывшие эшелоном маршевые роты, – продолжает он, – временно до переформирования будут располагаться в соседнем селе. От станции это всего семь километров. Если нет вопросов, командирам рот строить подразделения и выступать в район дислокации.

Переформировали нас только через неделю. Из отделения ушли Кузнецов, назначенный парторгом роты, и Ахмедов, оказавшийся во втором взводе пулеметчиком.

Вместо них пришли рядовые Сивков и Манукян. Нашим новым командиром роты назначен капитан Полонский, худощавый, рослый, очень красивый мужчина лет сорока, не то строитель, не то архитектор. «Городской товарищ», как сказал про ротного Сивков.

Получил официальное утверждение в должности и я, Сергей Кочерин. Назначен командиром первого отделения первого взвода седьмой стрелковой роты с присвоением воинского звания «младший сержант». На мое несмелое высказывание о том, что в боях на Курской дуге был рядовым пулеметчиком, командир роты, кажется, даже не обратил внимания.

– Ты воевал, тебе и командовать нами, – заключил Сивков, узнав о моем назначении.

Сивков, несмотря на сравнительно молодой возраст (ему двадцать семь), кажется, все знает и все умеет делать по части житейской. Тут он может с успехом потягаться с Тельным и даже в чем-то обойти его. До войны Алексей работал продавцом у себя на родине, в Архангельской области. Прикидываю: Игнат и Алексей будут отличными солдатами, в бою на них можно положиться.

Настоящим мучением для меня, как командира отделения, стал Кремнев. Он из тех людей, которые все умеют, но ничего не хотят делать. Несмотря на мои и Сивкова потуги, он не мог научиться скатывать шинель.

После каждой неудачи Кремнева я, не опытный в педагогике, начинал горячиться, повышать голос на своего подчиненного, но это мало приносило пользы.

В таких случаях хозяйка нашего дома бабка Гаша воинственно становилась между нами и, напирая на меня, с генеральскими нотками в голосе командовала:

– А ну, уймись! Нешто можно так? Чему начальники тебя учат, а?

Пришлось воспитательную работу с Кремневым проводить в основном в поле, на занятиях, где моим помощником становился Сивков.

– Нет, Кремнев, не так идешь в атаку, – сокрушенно говорил Алексей, с каким-то сожалением поглядывая на сослуживца. – Ты пригнись. Вот так вот...

Сивков ловко перехватывал карабин в положение «на изготовку», полуприседал, слегка наклонял туловище вперед и в ускоренном темпе, короткими шагами двигался в атаку, зорко вглядываясь в «противника».

Он шел по своей русской земле как ее хозяин и защитник, прочно впечатывая каблуки ботинок в еще нетронутую плугом пашню. Полуистлевшая стерня похрустывала под его ногами. Но пока это были шаги воина, а не хлебороба, которого ждала эта истосковавшаяся по плугу земля.

Стерня наводила нашего парторга Кузнецова на невеселые думы. Шел июль, а поля не вспаханы. Некому, да и нечем пахать. Весь инвентарь колхоза вывезли куда-то в тыл накануне прихода немцев еще в сорок первом, и пока ни один плуг, ни одна борона не вернулись назад. Бабы и ребятишки вскопали кое-где лопатами небольшие полоски, засеяли рожью из семян, выделенных колхозу государством, но семян этих было мало.

Кузнецов со вздохом разминал в крупных сильных ладонях хлебороба комочки земли, долго нюхал их, грустно качал головой, снова вздыхал и осторожно, словно боясь причинить земле боль, ссыпал их обратно на бурую стерню.

Помня, как учили меня прежние командиры, я тоже старался хорошо подготовить свое отделение к предстоящим боям, но у меня получалось далеко не так, как у них. Особенно со стрельбой. И Манукян, и Таджибаев, и Кремнев стреляли плохо.

Командир взвода младший лейтенант Ядрошников то и дело распекал меня за огневую выучку стрелков отделения, грозился отстранить от командования.

Реальную огневую силу в отделении представляли только двое: Тельный с ручным пулеметом и Сивков со своим ППШ. Как автоматчик, я тоже был не из лучших.

Выручил парторг. К тому времени Ивану Ивановичу присвоили звание старшины, и он часто бывал у нас, в бывшем своем отделении, видел мои горести и решил сам взяться за обучение Кремнева, Таджибаева и Манукяна.

Несколько лучше обстояли дела с тактикой. Я учил свое отделение тому, чему самого научила война, рассказывал им, что, где и как было, просил наматывать на ус. В основе обучения была практика.

Самое желанное для нас время в ту пору было – от ужина до отбоя. Подымив перед сном грядущим на крыльце, мы не спеша входим в дом, разуваемся, снимаем гимнастерки и укладываемся рядком на пол, застланный шинелями и плащ-палатками.

Прошел еще один день. С утра и до вечера с коротким перерывом на обед мы прорывали «вражескую» оборону, «блокировали» дзоты, вели «бой» в траншеях. Если в прошлом году я был в роли ученика, то теперь в другой – учителя. А это, оказывается, куда сложнее, чем я предполагал. Особенно не хватало мне главного качества любого учителя – выдержки. Мне казалось, что даже после самого короткого объяснения изучаемого всем и все должно быть ясно и понятно. Оказывается – нет.

После ужина сидим на завалинке нашего временного жилья, ждем Алексея, Он пошел к старшине за гармошкой. В роте Сивков – единственный гармонист, но старшина все же не дает ему гармонь на постоянное хранение, боится, как бы не уплыло куда-нибудь это ценное ротное имущество с помятыми кое-где мехами, приехавшее с нами вместе с самого Урала.

Сивков идет по деревне вместе с Зинкой-солдаткой и еще двумя-тремя девчонками. Идет, как у себя на родине, тихо наигрывая незнакомую нам простенькую мелодию, Догадываемся: Алексей своей игрой созывает молодежь к нашему крыльцу.

Скоро сюда потянутся солдаты, подойдут молодые женщины-солдатки, девчата, Потом встанут в кружок и будут, хихикая и перешептываясь, смотреть, как пляшут Зинка и Сивков. Затем, как бы осмелев, вслед за ними выйдут на круг еще несколько девчонок.

Первым начнет свои архангельские частушки-припевки Алексей:

 
А моя милка маленька
Да как кобылка каренька.
В лапотки обуется
Да как пузырь надуется...
 

Тальянка взвизгивает в его руках на полную мощь своих легких. Сивков «дробит» и свысока оглядывает улыбающихся девчонок синими круглыми глазами из-под крупных белесых с рыжинкой бровей. Около Зинки он останавливается и отбивает чечетку с особым усердием, вызывая партнершу на круг. Зинка, ладная, кареглазая, с высокой грудью и длинными косами, обутая в довоенные брезентовые туфли на низком каблуке, поправляет на мягких покатых плечах полушалок, секунду-другую как бы раздумывает, потом стремительно пускается в пляс, смело наступая на партнера.

Мы знаем: вот-вот и баба Гаша не выдержит, выйдет на круг, взмахнет своим головным платком и споет такую частушку, что хоть вались на землю и хохочи до колик в животе.

Нашему парторгу, старшине Кузнецову, как-то побывавшему на таких посиделках, не понравилось их «идейное» содержание, о чем Иван Иванович доложил капитану Полонскому. Но тот не поддержал парторга, сказал, что слез эти люди пролили вдосталь. Пусть хоть так повеселятся. Лучшего ни он, командир роты, ни Кузнецов, парторг ее, предложить не смогут.

Иван Иванович махнул на нас рукой и больше не приходил на вечеринки к бабкиному крыльцу.

Сивков умел играть еще и кадриль, но танцующих не оказывалось, и Алексей опять заводил свою простенькую архангельскую. Когда совсем смеркалось, все начинали расходиться.

Так случилось и сегодня. Но с одним непредвиденным происшествием...

– Слышь, товарищ командир, – Алексей, стоя рядом со мной, хитровато отводит глаза. Гармонь, застегнутая на ремешки, у него под мышкой. – Ты разреши после отбоя малость задержаться. Зинку, понимаешь, проводить надо. На том краю деревни, понимаешь, живет. Боязно одной идти.

Я знаю не хуже Сивкова, где живет Зинка. До того края деревни и всего-то шагов триста. Но уж так и быть, пусть провожает. Может, сегодня старшина роты не придет нас по пяткам считать.

Алексей возвращается ночью. Тихонько разувается у порога, снимает гимнастерку, нащупывает свободное место на полу и ложится.

Но через некоторое время слышу – встает, подходит к печке, шепчет:

– Баба Гаша?

– Чего тебе, полуночник? – Старуха, как и я и еще, наверное, кто-то, не спит.

– У тебя тряпочки какой-нито чистенькой нет?

– А по что тебе она?

– Понимаешь, нос в темноте расцарапал, – Алексей говорит еще тише. – Да и лоб, кажись, тоже рассадил.

– Полно тебе врать. Зинка тебя разукрасила. Ох-хо-хонюшки, один грех с вами.

Баба Гаша, ворча, слезает с печки и уводит незадачливого ухажера в сени.

Едва дверь за ними захлопывается, как Игнат начинает комментировать:

– А ведь она, братцы, здорово Алексею физию разрисовала. Во попал мужик! Хо-хо-хо!

– А ну, тихо, спать всем! – Утихомириваю говорунов и скоро засыпаю.

Троих: Тельного, Сивкова и меня парторг поднимает на рассвете. Поеживаясь от утреннего холодка, выходим на крыльцо, недоуменно смотрим на Кузнецова, но первым спрашивает он:

– Чего это ты, Алексей, весь подорожником облеплен?

– Ночью до ветру ходил да в старый окоп брякнулся.

– А, тогда еще ничего. – Кузнецов гасит на губах хитрую улыбку. – Бывают и у окопов острые ногти... Я вот чего, ребятки поднял вас. Косить умеете?

Мы дружно и утвердительно киваем.

– Тогда порядок. С женщинами да девчатами не только плясать надо, но и помогать им. Давайте-ка до подъема разомнемся, покажем силушку молодецкую. Я еще кое-кого из роты собрал. Айда-те за мной.

Косарем я был заурядным, коса оказалась неотбитой, и уже через несколько минут не только обливался потом, но и отстал от всех. Трава перестояла, местами полегла, шеренга солдат в пятнадцать человек двигалась вперед медленно.

И все-таки к часам девяти утра мы скосили делянку за оврагом, обкосили кустарник вдоль противотанкового рва.

– Не знаем, как и благодарить вас, товарищи бойцы, – Зинка, оставшаяся за бригадира, низко кланяется нам, сверкая фарфоровой белизной мелких зубов. – Может, молочка отведаете? Парное еще...

– За угощение спасибо, Зина, но отдайте это молоко ребятишкам. Вроде подарка от нас. Мы сейчас завтракать пойдем.

Кузнецов вытирает косу пучком травы, бережно прислоняет ее к изодранному осколком стволу березки. – Ты вот что, бригадир, принеси-ка вечерком все косы ко мне в избу. Отобьем их.

– Ох, старшина, миленький, не донесу одна, – Зина притворно вздыхает, – совсем силенок не стало...

– Ай, лукавишь, девка! Есть у тебя силенка, Зина. Мне не веришь, вон у Алексея спроси. Не даст соврать. Правда, Сивков?

Сивков молча втыкает косу черенком в землю и, замечая наши ехидные улыбочки, проходит мимо Зинки, гордо вздернув белобрысую круглую голову на могучей короткой шее и широченных плечах.

– Сивков, – бросает ему вслед Зинка, – так поможешь косы нести, ай нет? А то, гляди, плясать не приду...

Вчера командир роты проверил наше отделение по огневой и тактической подготовке. По «огню» мы получили «удовлетворительно», по тактике «хорошо».

– Слабо, Кочерин, очень слабо, – говорит мне капитан Полонский. – Скажи, когда твои люди наконец научатся стрелять?

– Манукяна и Кремнева подтянем. Таджибаев стал стрелять лучше.

Разговаривая еще о чем-то, капитан и парторг уходят, а меня начинает воспитывать командир взвода. Мы с ним одногодки, но на фронте младший лейтенант еще не был, и война ему кажется точным воплощением уставов, которые он изучал в училище, и ровнехонько вписывается в соответствующие статьи и параграфы.

И когда на занятиях по тактике я говорю своим обучаемым, что в такой-то ситуации нужно делать так-то и так-то, Ядрошников отменяет мои рекомендации, ссылаясь на устав.

Я понял, что Ядрошникова не переубедишь, и не стал больше ему возражать, но делать решил по-своему. Для начала нужно было подтянуть огневую выучку тех, троих. Кремнева я закрепил за Тельным, Манукяна – за Сивковым, сам стал заниматься с Таджибаевым.

Мы понимаем, что научить метко стрелять молодых солдат одними лишь тренировками «всухую» нельзя. Нет-нет да и боевым патроном их нужно бы порадовать, а патронов нам почти не дают. Только для контрольных стрельб во время проверок.

Ясно, что приходилось экономить. Патроны нужны были там, на переднем крае. Об этом мы не раз толковали и на занятиях, и во время обедов под звон быстро опоражниваемых котелков.

На помощь нам неожиданно приходит... баба Гаша.

– Ладно, так и быть, выручу я тебя, Серега, – бабка, свесив голову с печки, затягивает седой пучок волос на затылке, хитро поглядывает на меня. – Сколько тебе этих патронов-то нужно?

Мы перестаем звенеть ложками, удивленно смотрим на хозяйку.

– Неужто у вас патроны есть? – Я встаю, подхожу к печке, все еще не веря своим ушам.

– Есть. Могу коробку дать.

– А где они у вас, патроны-то, баба Гаша? – не без тайной робости спрашиваю я старуху.

– Да на полатях вон, в углу. Их, должно, саперы забыли, стояли тут до вас. Только коробку железную мне верни. Заместо ведра будет.

Теперь мы, уйдя подальше от деревни на тактические занятия, палим в овраге по самодельным мишеням.

Главное, чего мы добиваемся от своих солдат, чтобы не ждали они выстрела, не боялись его. У Таджибаева и Манукяна это уже получается. У Кремнева – нет.

Странный человек Кремнев. В отделении его, включая меня, никто не любит. А его мало заботит это. Таких индивидуалистов я еще не встречал. Из-за каждого пустяка он со всеми ссорится. Когда начинают делить сухари, сахар, махорку, а делает это у нас Тельный, Кремнев не спускает глаз с рук Игната, хотя знает, что пайки будут не раздаваться, а разбираться после того, как один из нас отвернется, а Тельный, показывая на пайку, спросит: «Кому?»

И даже при такой архидемократической форме дележа Кремневу кажется, что ему досталось меньше, чем другим. Беседовали с Кремневым и Кузнецов, и командир взвода, и, конечно, я, но с него как с гуся вода. Тельный в глаза и за глаза называет Сашку куркулем, а Сивков все стыдит его, взывает к совести, которой, я замечаю, у Кремнева нет ни капельки.

Со стрельбы идем гуськом. Угрюмые и злые. И все из-за Кремнева, с которым опять состоялся невеселый разговор. Я иду первым, за мной Игнат, за ним Сивков. Последним, как всегда, еле плетется Сашка, загребая пыль растоптанными, ставшими похожими на лапти ботинками. Пилотка у него заткнута за пояс, рукава гимнастерки засучены. Ох и влетело бы Сашке от моего первого фронтового командира старшего сержанта Журавлева! Нет у меня настоящей командирской струнки, и свое назначение командиром отделения считаю случайным.

И все-таки неряшливый вид Кремнева заставляет меня остановить отделение и приказать ему заправиться, надеть пилотку. Делает он это неохотно, но без оговорок. Видимо, соображает, что со мной, младшим сержантом Кочериным, сейчас лучше не вступать в пререкания.

КАПИТАН ПОЛОНСКИЙ

Меня вызвал к себе командир роты. Он сидит за столом в красном углу избы, под образами, и бреется.

– Проходите, проходите, Кочерин. Присаживайтесь, я сейчас.

Капитан вытирает лицо влажным полотенцем, застегивает воротник гимнастерки, одергивает ее.

– Старшина Кузнецов мне говорил, что у вас есть родственники в Ленинграде? Просто знакомые? Кто же? Где они живут? Дорога на деревню Рыбацкую... Это, кажется, на Охте, у Пороховых? Ах, не знаете! Дело вот в чем: командир полка разрешил мне пятидневный отпуск с выездом в Ленинград, к семье. После снятия блокады я там не был. Могу взять вас, если пожелаете, как своего связного. На это тоже есть разрешение...

И вот мы с капитаном в Ленинграде. Бог ты мой, никогда не думал, что выпадет такое счастье – оказаться в Ленинграде, увидеть Галю, ту самую Галю, которая дала мне свою кровь, когда меня доставили в госпиталь!

С Витебского вокзала, задымленного, исклеванного снарядами и бомбами, с выбитыми окнами, мы едем на трамвае до Невского. У меня за спиной два вещмешка с сухим пайком. Один – мой, другой – капитана. Не хочу, чтобы офицер, да еще такой видный, как наш капитан, таскал на себе «сидор», потому и ношу сразу два, хотя капитан и не очень охотно согласился на мое предложение.

На Невском проспекте мы расстаемся. Командир дает бумажку со своим адресом, рассказывает, как ехать на Охту, и берет с меня слово, что я сразу же приеду к нему, если моих знакомых по каким-либо причинам не окажется дома.

Гали дома не было. Впрочем, и самого дома – тоже. Оказывается, в первую же блокадную зиму его разобрали на дрова. Так решили в райисполкоме: ветхие деревянные строения разобрать на дрова. Надо было чем-то отапливать находившийся поблизости госпиталь для раненых детей.

Все это рассказала мне Любовь Алексеевна, учительница-пенсионерка, до войны жившая в том же доме.

Мы сидим с ней на теплых кирпичах полуразрушенного фундамента, едим зеленоватые ягоды красной смородины, грустно вздыхаем каждый о своем. Любовь Алексеевна повторяет:

– Уехала, Галенька, уехала. Как вернулась из эвакуации, узнала, что отец погиб, сразу на фронт подалась. В регулировщицы ее зачислили. Мой племянник Виктор, он в автобате шофером, уже в Выборге ее встречал, когда наши освободили его. Говорит, видная она в военной-то форме. Стоит, флажками этак помахивает. Узнала Виктора, подбежала к нему, расплакалась. А вот адреса ее, полевой почты, значит, не догадался записать. Потом еще ездил, но уже не видел. На другой фронт, говорят, перебросили их батальон.

Я ведь, Сережа, Галеньку с рождения знаю. С первого по четвертый класс учила ее. Отец у них уж очень хороший был. Мосты на железных дорогах строил. Георгием Васильевичем звали. Умный такой, обходительный. А жена его, Маша, она не здешняя. Где-то на стройке познакомились. Она тоже хороша в молодости была. И очень, скажу я тебе, эту приметность в себе любила.

Галенька не в нее, нет. Она в отца пошла. Да что мы с тобой, как воробьи голодные, эту зелень клюем? Пойдем ко мне, я у дочки теперь живу, недалеко тут. Угощу, чем бог послал. Грибочков на комбижире поджарю. Насобирала тут в лесу.

Я отказываюсь, ссылаясь на то, что меня ждет командир, достаю из мешка банку рыбных консервов.

– Вот вам, Любовь Алексеевна, подарок с фронта...

– Спасибо, родной, спасибо, но не приму я его. Знаю, что за подарок. Это паек твой. А сам чем сыт будешь?

Она берет у меня из рук вещмешок, кладет в него банку обратно, умело, по-солдатски, затягивает шнурок и лямки.

– Если командир сказал, то надо идти, ступай с богом. Дай я тебя на прощанье поцелую, воин ты мой юный. А теперь запиши мой адрес. Если будет какая-либо весточка от Гали, я дам тебе знать на фронт. Пиши мне чаще.

Я написал Любови Алексеевне лишь глубокой осенью, когда стояли в обороне под Голдапом. Милая, добрая старушка на тетрадном листе в косую линейку, политом, очевидно, горькими слезами, сообщила мне страшную весть: Галя погибла в сентябре того же года на переправе через Теплое озеро – пролив между Чудским и Псковским озерами.

Как это случилось, никто не знает. В коротком извещении военкомата больше ничего не было сказано.

Пройдет много, много лет, прежде чем я побываю на ее могиле и положу на холодный бетон обелиска неяркий букет полевых цветов.

...Как проехать к Гагаринской, где жил капитан Полонский, мне объяснил милиционер. Но я решил все же идти пешком вдоль набережной Невы, к Литейному мосту. Мне казалось, что по рассказам я немножко знаю Ленинград. Оказалось – нет. Ни одного здания, которое я мысленно давно представлял себе, не узнаю.

У Литейного моста (его название я узнал со слов милиционера) меня останавливает патруль. Капитан внимательно читает документы, осматривает мой внешний вид, очевидно, находит его сносным и говорит:

– Можете идти, младший сержант.

– Товарищ капитан, а не скажете, где здесь можно переночевать? Как-то неудобно идти к незнакомым людям.

Капитан уже знает, что моей родственницы (так я отрекомендовал ему Галю) в Ленинграде нет, уехала на фронт, поэтому думает, как помочь мне.

– Вот что, – говорит он, – раз приехал в Ленинград, погуляй, посмотри город и поезжай на Фонтанку, дом девяносто. Там военный пересыльный пункт. Устроят как-нибудь.

Я ходил по городу весь день. К вечеру еле волочил ноги от усталости и думал лишь о том, где бы найти уголок в скверике, закусить и завалиться спать до утра. Ни на пересыльный пункт, ни к командиру роты решил сегодня не ходить.

Такой уголок я нахожу, когда уже начинает смеркаться. Скверик расположен невдалеке от улицы, на которой живет капитан, посреди его стоит какой-то памятник.

Я сажусь на ступеньку, ведущую к цоколю, достаю консервы, хлеб. У меня есть даже сахар и, если бы где-либо можно было разжиться кипяточком, – ужин оказался бы что надо.

Гранит ступеньки нагрелся на жарком июльском солнце, спать на ней будет удобно, как на печке. Лишь бы скорей темнело. Но, как назло, в Ленинграде в эту пору, как и у нас в деревне, темнеет где-то около полуночи. Тихие синие сумерки так незаметно переходят в ночь, что и не сразу заметишь, когда же она наступила.

Но вот, кажется, темнеет. Я расшнуровываю ботинки, кладу мешок под голову, ложусь на ступеньку, накрываю лицо пилоткой и в то же мгновение слышу:

– Это что такое? Кто тебе разрешил здесь спать?

Передо мной стоит женщина в каске, с противогазом и красной повязкой на рукаве синей вязаной кофточки. Голос ее строг, но глаза, кажущиеся неестественно огромными на красивом, отмеченном неизгладимой печатью блокады лице, улыбаются.

– Ты кто? – спрашивает незнакомка голосом, который я никогда прежде не слышал ни у каких других женщин.

– А вы кто?

– Я дежурная по подъезду. Как раз по тому, напротив которого ты расположился почивать.

– Слушайте, – женщина мне годится в матери, поэтому стараюсь быть предельно вежливым, – я сегодня пять раз показывал военным патрулям свои документы. Можно я вам их не покажу?

– Можно. – Женщина снимает каску и садится рядом. – Находилась я сегодня – моченьки моей нет. Как зовут тебя?

– Сергеем. Кочерин Сергей.

– Слушай, Кочерин Сергей, махорочки у тебя, случаем, нет?

– Есть!

– Давай покурим.

– Некурящий. А вы, пожалуйста, закуривайте.

– Вот умница. Давай, мальчик, подымим, а потом подумаем, как устроиться тебе с ночлегом. Не годится фронтовику на мостовых валяться.

– Я привык...

– Твоя привычка тебе еще послужит. Но не здесь. Здесь, Сереженька милый, Ленинград. А мы – ленинградцы. Зовут меня Нелли Максимовна. Пойдем-ка ко мне на квартиру.

– Нет, спасибо, я здесь...

– Глупый ты. Пошли. Все равно не отстану.

Она устало поднимается, отсыпает в горсть немного махорки, протягивает пачку мне.

– Возьмите всю. Говорил же: не курю.

– Ну спасибо за рыцарский поступок, товарищ фронтовик, – улыбается она и бережно опускает пачку в кармашек.

Нелли Максимовна живет на четвертом этаже. Лестница длинная, и она медленно идет впереди меня, цепко хватаясь за переплетье литых чугунных решеток.

– Разрешите, я помогу вам.

– Спасибо. Не привыкать. Все самое страшное, Сережа, уже позади.

За старинной ободранной дверью незапертой квартиры тянется длинный темный коридор. Нелли Максимовна включает свет, под потолком вспыхивает крохотная лампочка.

– Сюда, налево, Сережа. Это моя комната, входи.

– Вы одна живете?

– Сейчас одна. Соседи еще в эвакуации.

Комната Нелли Максимовны большая и, очевидно, светлая, с тремя высокими окнами, выходящими на Неву, почти пустая. В углу стоит старинный рояль с бронзовыми подсвечниками, но без крышки, в одном углу – кровать, в другом – печь-буржуйка со снятыми трубами.

Хозяйка опускает светомаскировку, делает это, наверное, по привычке и зажигает электричество. В простенке я вижу большой портрет в металлической раме. Это, конечно же, Нелли Максимовна. Она в огромной шляпе с какой-то сеткой, в белом платье с приколотыми цветами; на длинной, в мягком изгибе шее черная ленточка с брошкой.

Заметив, с каким вниманием я рассматриваю портрет, Нелли Максимовна подходит ко мне, спрашивает с улыбкой:

– Похожа?

– Конечно. Я сразу узнал.

– Это я в костюме Сильвы. Смотрел такую оперетту?

– Нет. Ни одной оперетты я не видел. Я ведь из деревни.

– Догадываюсь. Еще посмотришь, Сережа, посмотришь. Ты молодой. И оперы, и оперетты, и балет. Все посмотришь.

– А это ваш муж? – указываю я на мужчину средних лет, портрет которого висит в соседнем простенке.

– Он. Владимир Петрович.

– Наверное, тоже на фронте?

– Его уже нет в живых. Он умер от голода в январе сорок второго. И мама – тоже.

Нелли Максимовна достает из кармана «бычок» самокрутки, дрожащими руками зажигает спичку, прикуривает.

– Если бы ты знал, Сережа, какой это был человек!

– Он тоже артист?

– Нет, врач. Педиатр. Детский, значит. Он называл свою профессию самой гуманной на земле и умер, служа ей. Когда Владимир Петрович уходил на дежурство в больницу, я давала ему на обед тонюсенький ломтик хлеба с комбижиром. Но, оказывается, он не съедал его, а отдавал раненым детям. Так долго не могло продолжаться. Однажды, придя с работы, я нашла его мертвым... Скажи, ты уже был на фронте?

– Да, я после госпиталя.

– И ты видел фашистов, стрелял в них?

– Конечно. Я ведь был пулеметчиком и стрелял хорошо.

– Ну а вот так, лицом к лицу, приходилось сталкиваться?

Нелли Максимовна словно с недоверием смотрит на меня, грустно вздыхает, берет меня за руку выше локтя и очень тихо, почти шепотом, говорит:

– До войны я бы не поверила, что смогу убить человека... Но фашисты – они не люди и потому, наверное, Сережа, остались твои глаза такими чистыми. Впрочем, довольно. Давай-ка соображать ужин.

Нелли Максимовна снимает сумку с противогазом, вешает ее на спинку кровати.

– Знаете, я уже поужинал.

– А я нет. У меня есть рыбьи головы и картошка.

– У меня – кусочек сала и сахар. И хлеб, конечно.

– Хлеб теперь и у меня есть. Так что давай устроим пир.

Она принесла из кухни картошку, принялась готовить ужин.

– А ты, Сережа, полистай пока альбомы. Там много моих театральных фотографий. Они в рояле. Там внутри, на струнах лежат.

Альбомы листаю не без робости. До чего же она была хороша!

– Нелли Максимовна, а вы и сейчас артистка?

– Нет. После смерти мужа я санитаркой в госпитале работаю, рядом здесь.

Поужинав, Нелли Максимовна стелет мне в углу и приказывает снять белье.

– Ложись и не разговаривай. Я тебя укрою одеялом, а сама выстираю белье, к утру оно высохнет. Оно ведь почти черное у тебя, Сережа. А у меня кусочек мыла есть.

– Вам же отдохнуть... – пытаюсь протестовать, но хозяйка перебивает меня.

– Сегодня я всю ночь буду дежурить. Налетов на город давно нет, но дежурство не отменяется. Все. Спи, мой мальчик, я пошла на кухню.

Она будит меня утром. В изголовье лежит выстиранное и отутюженное белье, на столе попыхивает паром чайник, комната по самый потолок наполнена солнцем, и даже черная от копоти старинная лепка по карнизу кажется не такой уж мрачной.

– Одевайся, Сережа, и посмотри на это чудо, – Нелли Максимовна, приоткрыв дверь в комнату, показывает на окно.

Одеваюсь, босиком подхожу к окну, открываю его и вижу чудо, о котором говорит хозяйка.

Чудо – это Ленинград. Израненный бомбами и снарядами, изморенный голодом и морозами, опаленный огнем, он был воистину велик и воистину прекрасен. Велик мужеством и доблестью своих защитников, прекрасен плодами человеческого гения и ранами, полученными в долгом и страшном бою с врагом.

Каким я видел Ленинград? Вот таким. Великие люди писали о нем, и разве смог бы я что-нибудь добавить своими словами к той красоте, которая открылась передо мной в то ясное, подернутое голубой дымкой июльское утро сорок четвертого года.

– Ты знаешь, Сережа, – Нелли Максимовна, стоя за моей спиной, мягко кладет руку на мое плечо, – в сорок первом мне предложили эвакуироваться вместе с одним детским садиком. Я поехала, но только до Ладоги. Дальше не смогла. Ну скажи, могла ли я оставить это чудо в беде? Не могла! Я вернулась, чтобы разделить судьбу своего города. Если бы враг убил его, то только вместе со мной.

В девять утра я попрощался с Нелли Максимовной у ворот госпиталя на Суворовском проспекте и направился к Полонским, дав ей слово, что, если капитан не оставит меня в своей квартире, обязательно приду ночевать к ней.

Но к Полонским я пришел лишь после обеда. Ходил по городу, нашел Смольный, посмотрел на него издали, побывал у Исаакиевского собора, на Дворцовой площади. Если бы не патрули, ходил бы до темна, но надоело показывать свои документы и без конца объясняться.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю