Текст книги "Дорога на Порт-Артур"

Автор книги: Александр Сметанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Меня радовало, что новички учатся хорошо и слушают меня внимательно. Мои беседы были не так уж частыми и долгими. Мне приходилось выкраивать минуты в перерывах на занятиях или инженерных работах.

Я знал, с каким нетерпением они ждали весточек из дома, где о них ничего не знали вот уже четвертый год. Когда в роту приносили почту, они первыми бросались к почтальону и с замиранием сердца слушали, как выкликают фамилии счастливчиков, которым вручались самодельные конверты-треугольнички.

В один из дней и ко мне пришла радость: сразу три письма от Полины. Все они начинаются одними и теми же словами: «Дорогой Сереженька!»

О чем пишет Полина? Сначала она жалуется на то, что редко ей пишу, потом извиняет меня, зная, как я занят и чем. А после всего этого о своих делах. Дел у нее, конечно, много. Детский дом разрастается. Детишек уже больше сотни...

Конечно, такие письма можно написать и брату, и дяде, и просто хорошему знакомому. Наверное, я и есть для Полины просто хороший знакомый. Ни одного слова про любовь, про чувства. Ведь я же ей писал про это!

Нет, очевидно, Полина решила твердо держаться своего правила: не связывать себя, инвалида, со мной. Вот потому и письма пишет такие. Эх, Кочерин, Кочерин!

Поздно вечером к нам наведывается младший лейтенант Кузнецов. У него главный вопрос сейчас – политработа с пополнением.

Иван Иванович интересуется, кто в отделении кроме меня беседует по политическим вопросам с новичками, причем со всеми, а не только с теми четырьмя. Оказывается – никто.

– Плохо, Кочерин, плохо. Возьми, к примеру, Куклева. Ведь меньше года назад он еще работал в колхозе бригадиром. Ему есть что рассказать о том, как трудятся в тылу наши старики, женщины да подростки. Не думай, Сережа, что политработу на фронте должны вести лишь командиры да политработники. Это дело многих людей. В том числе и таких, как Сивков и Куклев. Они не просто рядовые бойцы, они фронтовики. Им и карты в руки.

К моему немалому удивлению, скромный и молчаливый Куклев охотно согласился раз-другой рассказать новичкам о своем колхозе.

Но сделать это ему не пришлось. Ночью мы быстро снялись с позиции, а утром уже были на Земландском полуострове, километрах в двадцати западнее, сменив ранее стоявшую здесь гвардейскую стрелковую дивизию. Сразу же беремся за лопаты, начинаем совершенствовать оборону. Но было уже поздно...

ВНЕЗАПНЫЙ УДАР

В «Истории Великой Отечественной войны» записано:

«19 февраля... немецко-фашистские войска нанесли два внезапных удара западнее Кенигсберга. Первый удар из района Фишхаузен в восточном направлении на Кенигсберг нанесли три пехотные дивизии, несколько отдельных пехотных полков и батальонов при поддержке 70 танков, полевой и морской артиллерии... После трехдневных ожесточенных боев немецкие войска оттеснили советские части, действовавшие на побережье, и создали коридор, соединивший кенигсбергскую группировку с земландской».

Этот первый удар пришелся по нашей дивизии. Трое суток мы отражали яростные атаки противника, начавшиеся мощной артиллерийской подготовкой.

Наше отделение она застала в маленьком бетонированном подвальчике одиноко стоявшего на опушке леса домика.

При первых же разрывах снарядов я скомандовал Сивкову и Куклеву: «К бою», выскочил в неглубокую, заметенную снегом траншею, но тут же юркнул обратно, в подвал: находиться снаружи было просто невозможно. Правда, одного тяжелого снаряда хватило бы, чтобы превратить наше укрытие в груду кирпича, черепицы и досок. Но все-таки это было укрытие.

На этот раз немцы нас провели. Артиллерийская подготовка еще не кончилась, а их танки уже прорвались через наш передний край.

От наседавших гитлеровцев мы отбились гранатами, а потом спешно отошли к лесу, огрызаясь короткими автоматными очередями.

На опушке мы задержали вражеских автоматчиков, но вскоре получили приказ командира взвода отойти на линию огневых позиций противотанковых орудий, сумевших остановить вражеские танки.

Бой длился трое суток. Мы, солдаты, не знали, что такой же удар противник нанес из Кенигсберга на запад, в сторону Фишхаузена, что ему удалось пробить коридор от одной группировки к другой и что наша поредевшая дивизия находится в окружении.

Рассвет 22 февраля застает нас в старинном двухэтажном пакгаузе, невдалеке от берега залива Фриш-Гаф, по которому проходит морской канал в Кенигсберг.

Здесь, в пакгаузе, сосредоточился весь батальон – человек двадцать во главе с младшим лейтенантом Гусевым. С нами же находится и майор Полонский. Ночью при отходе сюда, к пакгаузу, он был ранен автоматной очередью в ноги и в командование батальоном по его приказу вступил Гусев, младший по званию и самый старший по возрасту из оставшихся в строю офицеров.

В пакгаузе есть огромный без единого окна подвал, «комендантом» которого Гусев назначил меня. На каждом этаже есть свой «комендант», отвечающий за его охрану и оборону.

К нам только что прорвалась через немецкую пехоту группа артиллеристов из полка нашей дивизии во главе со старшиной, оказавшимся командиром взвода боепитания. В их числе и мой давний знакомый Сашка Маслов.

– Все полегли у пушек, – сказал он мне, окидывая взглядом свою крохотную группку. – Это все, что осталось от дивизиона. Танки как раз напоролись на нас.

Да, видно, туго пришлось артиллеристам, если даже неунывающий Сашка сегодня скис и не пытается веселить нас какой-либо очередной выдумкой.

– А пушки? – спросил я, мысленно представляя положение, в котором оказались артиллеристы.

– Что пушки? Они уже на второй день окружения без снарядов остались. Расстреляли их немцы, либо гусеницами подавили. Слышь, пехота, пожевать ничего нет?

– У тебя вечно одна песня.

На Сашкино счастье (и на мое, конечно) к нам вскоре при активной поддержке огнем из пакгауза пробивается еще одна группа. И совсем необычная: старик – немец, девушка, командир хозвзвода батальона и с ним двое солдат-ездовых с мешками за спиной, В них оказались сыр и сухари.

Старика немца и девушку, оказавшуюся русской, из Смоленской области, в подвал приводит Сивков.

– Вот, товарищ майор, – докладывает Алексей Полонскому, – командир хозвзвода приказал к вам доставить.

– Кто они такие?

– Не знаю, товарищ майор. Обоих обыскал. У старика ничего нет, а она вот не дается...

– Тебя как зовут? – спрашивает Полонский.

– Лиза, товарищ командир.

– Какой он тебе «товарищ»? – нарушая субординацию, вмешивается в разговор Сивков.

– Господин майор, – вдруг обращается к комбату немец, – имею честь вам, как представителю власти, свидетельствовать, что я знаю фройлен Лизу, она достойная гражданка своей страны, в Германию ее вывезли насильно.

Вот тебе на! Слова старика, говорящего так чисто по-русски, заставляют нас от удивления замолчать. Все, как по команде, поворачиваются и недоуменно смотрят на немца.

Первым нарушает невольную паузу майор.

– Приятно слышать. Но позвольте в свою очередь спросить: кто вы и где вы изучали наш язык?

– Меня зовут Йорген Кнапке. Я экономист. Родился у вас, в России, в Петербурге, в семье советника правления Русско-Азиатского банка. В четырнадцатом году вместе с отцом, сестрой и мачехой выехал в Германию и в том же году был мобилизован в армию Кайзера. Через три года опять оказался на территории России. Пожалуй, этого достаточно, господин майор? По убеждениям я пацифист и за отказ явиться на мобилизационный пункт был посажен нацистами в концлагерь. Около года назад меня освободили из-за резкого ухудшения здоровья.

– Ну, дела! – майор приподнимается с кушетки, на которой лежит, с любопытством смотрит на немца. – Получается, что мы земляки, господин Кнапке. Я тоже родился в Петербурге, но значительно позже вас. И всю жизнь вплоть до войны прожил там. Да вы садитесь, господин Кнапке. Кочерин, подай ему стул.

Я не успел выполнить это приказание комбата. Здание внезапно вздрагивает от фундамента до конька крыши, наверху рвутся снаряды, и на лестнице, ведущей в подвал, показывается Гусев.

– Началось, товарищ майор.

– Всем, кроме дежурных наблюдателей, в подвал.

– Слушаюсь! – Гусев быстро взбегает по лестнице, и вскоре в подвале появляются все, кто еще способен держать в руках оружие. Гусев приходит последним, садится на ступеньку, ставит автомат между колен и достает кисет. Он курит только махорку.

Сколько раз я замечал это: когда противник звереет, осыпая нас снарядами, младший лейтенант не жмется куда-либо в уголок, не ложится на дно траншеи или на пол, а садится ближе к выходу и обязательно достает кожаный кисет.

Подвал с кирпичным полом огромен, едва ли не с футбольное поле, но мы занимаем лишь один его угол, тот, что ближе к выходу.

Я сижу на ящике слева от Гусева и опять смотрю на него. Младший лейтенант, ссутулившись, делает глубокие затяжки. Если бы не грохот, я бы, наверное, слышал как потрескивает в козьей ножке махорка.

Идет четвертый год, как немцы бросают в нашего младшего лейтенанта снаряды, мины, бомбы, пули, катят на него танки, самоходки. Все хотят убить его, а он, командир пехотного взвода, все жив, все не поддается, не сгибается. Он лишь ссутулился под колоссальной тяжестью войны.

Рядом со мной на полу у стены сидят Кнапке и Лиза. Что за пара? Ничего не понимаю. И все-таки к Лизе я испытываю какое-то трудно объяснимое уважение.

Подвал гудит и гудит, как будто наверху катают огромные каменные шары. Иногда раздается особенно сильный грохот. Мы догадываемся, что это обвалились кирпичи из стены, пробитой насквозь снарядом. Бьют осколочно-фугасными. Если бы у них были бетонобойные, нам бы пришлось кисло и в подвале. Тот имеет взрыватель, срабатывающий не сразу. Тому надо сначала «забраться» поглубже в кирпич или бетон, а уж потом он рванет.

Смотрю на Лизу. И только сейчас замечаю, как она красива. Глаза прикрыты мохнатыми ресницами, брови вразлет до самых висков.

Трогаю ее за плечо.

– Не боишься, Лиза.

– Я уже ничего не боюсь, – отвечает она с нотками строгости в голосе, но взгляд у нее теплеет. Очевидно, ее радует то, что первый раз задали вопрос, не относящийся к факту ее появления здесь, в подвале.

В проеме двери появляется Куклев.

– Товарищ младший лейтенант, идут!

Гусев бросает окурок, смотрит на комбата, как бы спрашивая его согласия, но майор ничего не говорит, и тогда он командует:

– Всем наверх! Раненым и гражданским лицам, – младший лейтенант бросает взгляд на Кнапке и Лизу, – оставаться здесь!

Гремя ботинками и сапогами по бетону лестницы, мы выскакиваем наверх. По приказу Гусева я занимаю позицию у окна, вблизи входа в подвал. Рядом со мной Сивков. Мы с ним отвечаем за жизнь майора. Так приказал Гусев. Когда будем прорываться через кольцо окружения, мы должны вынести комбата на плащ-палатке. Об этой задаче пока знаем мы трое.

Немцы атакуют нас со стороны шоссе, находящегося метрах в ста от пакгауза. Только теперь, днем, можно по-настоящему оценить выгодное тактическое положение пакгауза: пока мы его занимаем, ни одна живая душа не пройдет по шоссе, связывающее здесь Кенигсберг с портом Пиллау. Конечно, мы не представляем опасности для танков и бронетранспортеров, но танков здесь нет, они прорвались на восток и ведут бой с нашими частями там, на внешнем фронте окружения.

В атаку движутся автоматчики. Сколько их? До роты будет. Они идут по снегу, не открывая огня. Немного поодаль, за шоссе, я вижу крупнокалиберные пулеметы. Эти штуки опасные, тем более что могут поддерживать свою пехоту, не боясь поразить ее, вплоть до рукопашной у обеих дверей и в проемах стен. Как-никак, а мы находимся гораздо выше атакующих, особенно те, что на втором этаже.

Первыми бьют оба наших ручных пулемета и тут же замолкают под огнем вражеских крупнокалиберных.

– Не стрелять! – Голос младшего лейтенанта доносится со второго этажа. – Подпустить на пятьдесят метров.

«Правильно, товарищ младший лейтенант, правильно, – мысленно одобряю я решение командира. – Самое время спуститься на первый этаж. Фашистские пулеметчики побоятся стрелять по нему, когда их пехота подойдет вплотную к пакгаузу».

Но Гусев принял иное решение: не снял людей со второго этажа. И правильно сделал! Когда немцы приблизились, именно оттуда, со второго этажа, в них полетели наши гранаты, а мы открыли огонь из автоматов с близкого расстояния. Даже меньше пятидесяти метров. Я сам отлично видел лица солдат в шинелях и касках, по которым стрелял.

Атаку мы отбили довольно быстро. И с большими потерями для противника, атаковавшего нас, хотя смело, но глупо.

Потом мы узнаем, что это были курсанты пиллауской школы офицеров подводного флота, не имевшие ни малейшего представления о тактике ведения пехотного боя.

Рядом со мной, у соседнего окна, глядя на отступавших гитлеровцев, стояла Лиза.

– Ты зачем здесь?

– А вдруг кого-нибудь ранит. Я вижу, у вас перевязывать некому.

– Да, некому. Теперь уже некому...

Нашей Платовой в живых уже нет. Ее труп лежит там же, в подвале, в дальнем углу, завернутый в плащ-палатку.

Батальонного доктора убило пулей ночью, когда мы переносили майора через шоссе. Убило, как говорят, наповал.

Мы оттащили девушку с шоссе в канаву, забросали снегом, а сами сделали последний рывок сюда, к пакгаузу, и после короткого боя с какими-то вражескими тыловиками, успевшими здесь обосноваться, захватили его.

Мы с Сивковым внесли майора в подвал, положили на ободранную с торчащими пружинами кушетку, после чего вдруг Алексей исчез.

Он вернулся минут через двадцать, неся на спине мертвую Платову. Шинель и руки Алексея были в крови, на шее болтались автомат и санитарная сумка, на смятый солдатский погон падали густые темно-русые волосы лейтенанта медслужбы.

– Вот, принес, – сказал он Гусеву, осторожно опуская погибшую на каменный пол, – чтобы, значит, не надругались над мертвой.

– Спасибо тебе, Сивков, от всех нас спасибо. – Младший лейтенант снял каску, шапку и неожиданно поклонился Алексею. Поклонился неумело, как-то боком, не глядя на растерянное лицо своего солдата. – Отнеси ее пока в подвал, потом похороним.

Лиза не знает про Платову. Наверное, нужно сказать. Я подхожу к ней.

– Там, в подвале, в дальнем углу лежит убитая в бою девушка. Наш фельдшер. Она всех перевязывала...

– Чего же ее так, в угол? Похоронили бы.

– Некогда было. Похороним ночью... Скажи, а кто этот немец с тобой?

– Дядя Йорген? Ой, он очень хороший. Все время за нас, русских, перед хозяйкой завода (она его сестра) заступался, помогал больным. Как из концлагеря его выпустили, хозяйка к себе на сыроваренный завод на работу взяла. Счетоводом или кем-то еще, а била его при всех плеткой.

– А куда вы с ним шли?

– Как куда? К своим. И дядя Йорген говорил: «Пойдем к нашим». Мы были не одни, да потом все по лесу разбежались, когда фашисты наступать на вас стали. Ну а мы с дядей Йоргеном не оставили друг друга и вышли ночью на вашу кухню, потом сюда.

– Так хороший, говоришь, немец, этот Йорген?

– Очень. Добрый, хоть немножко и чудной. Скажите своему командиру, что он хорошо местность здесь знает.

– Скажем, Лиза, скажем...

Затишье продолжается недолго. Над головами снова начинает грохотать. У лестницы толпятся солдаты. Младший лейтенант Гусев и трое офицеров стоят у кушетки комбата, о чем-то советуются с ним.

Гремит все сильнее и сильнее. Каждый взрыв тяжелого снаряда похож на удар многотонного молота, но метровые старинной кладки стены не рушатся, в них лишь появляются все новые и новые прорехи.

Мы опять сидим на корточках вдоль стен подвала, сжимая коленями автоматы и карабины, пряча подбородки и носы в воротники шинелей. Йорген Кнапке сидит вместе с нами. На его лице – невозмутимое спокойствие. То ли он и в самом деле не боится, то ли умеет скрывать свой страх – не знаю, но сидит спокойно, и ни один мускул не двигается на его, похожем на маску, лице.

На этот раз Гусев не дожидается докладов наблюдателей. Чутьем угадав, что артподготовка противника кончается, он надевает каску и командует всем:

– За мной!

Один за другим выскакиваем из подвала и разбегаемся по своим местам. Немцы бьют из крупнокалиберных по обоим этажам. Звенят остатки стекол, сыплется штукатурка, мелкая щепка, срезанная пулями с оконных рам.

Со второго этажа слышится чей-то голос:

– Атакуют, товарищ младший лейтенант! Атакуют.

Кто атакует? Перед нами чистое поле. Может, с противоположной стороны? Перебегаю туда, осторожно выглядываю в окно. Нет, никого не видно.

– Атакуют с севера. К глухой стене идут! – кричит тот же человек.

Вон в чем дело! Северная стена пакгауза глухая, ни окон, ни дверей в ней нет. Так как же они хотят проникнуть в здание?

Очень скоро все проясняется. Под прикрытием пулеметов атакующие приближаются к зданию вплотную, обтекают его с обеих сторон и бросают в окна дымовые шашки.

Через минуту-другую, задыхаясь в синем вонючем дыму, мы уже бьемся с ними врукопашную у дверей и проломов в стенах. Немцы в противогазах, дым их не страшит, зато они хуже видят. Деремся прикладами, лопатами, ножами. Никто не стреляет, но весь пакгауз стонет от разноязыких криков и лязга металла.

Внезапно заглушив все эти звуки, за спиной гитлеровцев раздаются разрывы гранат, и немцы один за другим выскакивают из здания.

Это по приказу Гусева двое или трое солдат махнули на второй этаж и бросили несколько гранат. Среди атакующих началась паника. Отстреливаясь, гитлеровцы начинают отходить к глухой стене, но теперь гранаты летят в них уже с чердака.

И тогда по чердаку, по окнам с обеих сторон вновь открывают огонь крупнокалиберные пулеметы, под прикрытием которых атакующие отходят к лесу.

Мы сидим или лежим на полу и ждем, когда же перестанут стрелять пулеметчики, чтобы выбросить эти проклятые дымовые шашки. Кашляя, младший лейтенант передвигается на четвереньках от одной группы к другой.

– Толкайте шашки прикладами к дверям! Быстро! – командует Гусев.

Мы начинаем ползать по полу, подталкивая то стволами автоматов, то прикладами сердито шипящие жестяные коробки. Из них валит густой, как деготь, черный дым, вонючий и едкий до невозможности.

Мы не успеваем покончить с шашками, как на нас снова обрушивается артиллерия.

– В укрытие! Всем, кроме наблюдателей, в подвал! – слышится надорванный голос Гусева.

Ползем к подвалу. У входа в него сталкиваюсь голова к голове с Кузнецовым. Лицо парторга перемазано сажей, губы разбиты в кровь.

– Ну как ты, Сережа? – Иван Иванович улыбается, подмигивает мне.

– Ничего, живой. Вы-то как?

– Я-то? Да вот вспомнил, что на кулачках лет тридцать не дрался. – Он опять улыбается и опять подмигивает.

На этот раз немецкие артиллеристы стреляют недолго. Их пушки умолкают, и в подвале наступает гнетущая тишина. Гнетущая хотя бы оттого, что мы не знаем: что же дальше?

Времени только около полудня, до того как начнет темнеть, еще пять-шесть часов, за это время они могут предпринять еще не одну атаку, а у нас уже почти нет патронов, которые будут позарез нужны при прорыве через кольцо окружения.

Похоронили Платову. К ее могиле мы принесли комбата, Иван Иванович сказал короткую речь, младший лейтенант Гусев выстрелил из пистолета – салют павшей в бою, и мы с Сивковым засыпали могилу, а Лиза обложила ее кирпичами.

Теперь все, кроме комбата, нас с Сивковым, Кнапке и Лизы, – наверху. Продолжают наблюдать за противником у шоссе, забивают проломы в стенах кирпичами, обломками балок, стропил, досками.

Мы с Сивковым пожевали сухарей, сыра, выпили по глотку-другому воды: Лизе удалось натаять из снега, и вот сидим на ступеньках лестницы, отдыхаем.

...Я вздрагиваю от грохота: задремал, а каска свалилась с головы и покатилась по полу.

Шум, кажется, никого не потревожил. Сивков и Лиза спят на полу сидя, прижавшись друг к другу. Кнапке сидит на ящике, Вадим Вадимович лежит и смотрит на карту, которую держит перед ним Иван Иванович.

– Иди позови сюда Гусева, Сергей, – говорит комбат, – и возвращайся.

Младшего лейтенанта я нахожу на втором этаже у пулеметчиков, время от времени ведущих огонь по шоссе. До сих пор в светлое время немцы не могут им пользоваться. Это хорошо.

Когда мы с Гусевым возвращаемся в подвал, майор жестом приглашает подойти ближе к карте.

– Сегодня в двадцать один час вот сюда, – майор показывает карандашом на крохотные черные брусочки на карте, обозначающие какой-то населенный пункт, – нашей артиллерией будет сделан сильный огневой налет. Его задача – облегчить прорыв окруженных частей дивизии через внешний фронт. Через внутренний мы должны прорваться собственными силами, разбившись на мелкие группы. Эту задачу батальон получил еще вчера ночью. Давайте решим, как будем ее выполнять.

– Товарищ майор, – мнется Гусев, – может, всех офицеров позовем? Как-никак один из них ротой командовал.

– Пока не нужно. Все они – ребята молодые, а нам, людям постарше, нужно сначала выработать свой план и тогда предлагать его.

– Воля ваша. – Гусев облегченно вздыхает, раз комбат решил, значит, так должно быть.

– Друзья мои, – Полонский оглядывает нас всех поочередно, – у меня были свои соображения по поводу того, как вырваться из этой мышеловки, в которую превратился пакгауз, но вот он, – майор показывает карандашом в сторону спящего у стены Кнапке, – рассказал мне кое-что такое, заставившее меня отказаться от задуманного. Кнапке, давний житель этих мест, предлагает идти не на северо-восток, а сначала строго на юг, в направлении залива, чтобы потом повернуть на восток и двигаться лесом. Он знает там какую-то длинную дамбу, укрываясь за которой мы можем быстрее прорваться через внутреннее кольцо окружения.

– А ему можно доверять, товарищ майор? – спрашивает Гусев.

– Полагаю, да. Восточнопрусский Сусанин из него не выйдет. К тому же Гитлер наверняка не числит его в своих друзьях.

– Так-то оно так...

– Что же еще вас смущает, Гусев?

– Я бы на всякий случай выделил небольшую отвлекающую группу. Могу повести ее сам. Группа должна идти прямо через шоссе на северо-восток. Пусть немцы заметят ее и подумают, что мы начали выход из пакгауза кратчайшим путем, то есть через шоссе к лесу и дальше – к своим.

– Что ж, неплохая мысль. – Майор постукивает карандашом по карте. – Сколько у нас активных штыков?

– Двадцать три. В отвлекающую группу можно выделить человек семь. Остальные пойдут с вами в сторону залива.

– Пусть будет так. Возглавит отвлекающую группу командир четвертой роты. Кочерин, позови его сюда.

Мы начинаем прорыв около шести вечера. Фашисты больше не атаковали нас, решив намертво запереть в этом каменном мешке. А может, и ждали, что придут на помощь два-три танка? Не знаю. Если бы случилось так, пакгауз оказался бы для нас могилой.

Обе группы – большая и малая – выходят одновременно. Но если мы, составляющие большую, в которой находятся раненые и майор, обязаны быть тише воды и ниже травы, то те, другие, чем-то должны привлечь к себе внимание противника.

Помню, как мы проклинали туман 13 января 1945 года, когда начали наступление под Пилькалленом. Но зато как мы молимся на него сейчас!

Туман, густой-прегустой, заключает нас в свои объятия сразу же, едва покидаем пакгауз и делаем первые шаги по направлению на юг.

Мы несем комбата на плащ-палатке вчетвером: младший лейтенант Кузнецов, старшина-артиллерист, Сивков и я. Идем ходко, потому что знаем: должны достичь опушки леса и, если придется, вступить в бой одновременно с группой, ушедшей на северо-восток. Но мы будем открывать огонь только при непосредственном соприкосновении с противником.

Первыми идут Гусев и Кнапке. За ними – прикрытие, потом – мы с комбатом. Замыкает колонну группа во главе с молоденьким лейтенантом, пришедшим в батальон уже под Кенигсбергом.

Под ногами с шорохом оседает талый снег, хлюпает вода. Идем в колонну по двое так, чтобы для нас, несущих комбата, протаптывалась какая-то дорожка. Догадываюсь, что майор чувствует себя прескверно: он видит, как трудно приходится нам.

Вадим Вадимович все это время держится молодцом, хотя у него раздроблена кость левой ноги, а на правой – сквозное ранение выше колена, но кость не задета.

Когда же начнется этот лес? Все поляна и поляна? Из пакгауза мне казалось, что до опушки тут метров сто с небольшим.

Позади у шоссе раздается пулеметная очередь, вспыхивает ракета, другая. Они словно плавают в молоке, эти белые шарики, появление которых не сулит нам ничего хорошего. Вот к пулеметам присоединяются автоматы, слышатся взрывы гранат. Все, значит, там завязался бой, наши оттягивают противника на себя.

А здесь? Есть тут противник или нет? Ведь оба раза он атаковал либо с севера, со стороны шоссе, либо строго с востока. Отсюда только стреляли пулеметчики.

Звуки близкого боя заставляют торопиться. Лес как бы выплывает из тумана, мы ныряем в него и тут же слышим команды на чужом, но ставшим знакомым по звучанию, а не по смыслу языке.

Мы замираем на месте. Гитлеровцы где-то тут рядом, и не будь этого спасительного тумана, они бы давно заметили нас.

Гусев не подает никакой команды. Что это значит? Майора мы опустили на снег и стоим рядом с ним, держа автоматы на изготовку. Неужели удастся избежать стычки?

Да, стычки мы избежали. И все благодаря Кнапке. Немец перевел на русский услышанные команды. Оказывается, находившимся здесь солдатам приказано сняться и бежать бегом к месту боя.

Ну, младший лейтенант Гусев! Ну, молодчина! Неужели твой план так легко осуществится?

Мы подхватываем майора и быстро, где бегом, где шагом устремляемся в глубь леса. Перешагиваем неглубокую траншею, минуем окопчики позади толстых деревьев. Это господа несостоявшиеся подводники укрепляли свои позиции.

Внезапно старшина-артиллерист, несущий плащ-палатку в паре со мной у головы майора, останавливается.

– Погодьте чуток, братцы.

– Что, устал, что ли? – шепчет Кузнецов.

– Какое – устал? Товарищ майор, – артиллерист наклоняется к комбату, – я вас на закорках понесу, а? Так быстрее будет.

– Не знаю, старшина. Решайте сами... – Комбат говорит, не открывая глаз. Вопрос старшины тяготит его.

– Ты не спеши, старшина, – Иван Иванович говорит, не выпуская из рук своего угла плащ-палатки, – может, еще сгодится твоя богатырская сила, когда последний рывок делать будем.

Мы несколько отстали и теперь нагоняем группу прикрытия. Впереди меня мельтешит в тумане маленькая фигурка Лизы. У нее на плече фельдшерская сумка Платовой. Лиза шлепает по снегу в бабкиных туфлях. У нас так ничего и не нашлось из обуви для этой девушки.

Неожиданно круто берем влево, спускаемся в неглубокую лощину и вскоре натыкаемся на какой-то земляной вал. Догадываюсь, что это и есть та самая дамба, вдоль которой мы теперь пойдем строго на восток.

У пересечения дамбы с полотном узкоколейки нас окликают. Наверное, кто-то спрашивает пароль.

Кнапке отвечает по-немецки, и в тот же миг с дамбы гремит пулеметная очередь. Мы валимся в снег, изготавливаемся к стрельбе, но огня не открываем. Таков приказ: стрелять только тогда, когда выстрелит Гусев.

Но он молчит. Жив ли? Жив. Нам приказывают отходить назад. Отходим, кладем майора за толстой сосной, укрываемся за деревьями сами, прислушиваемся. Разговаривают немцы. Сколько их – не знаем. Они приближаются к тому месту, где только что находился Гусев, останавливаются, что-то говорят. Сверкнул огонек, кажется, зажигалки. Желтым пятнышком он некоторое время плавает в тумане, потом гаснет.

Что же случилось? После нам Гусев расскажет, что мы напоролись на пулеметчиков, охранявших переезд узкоколейки. Они, очевидно, спросили пароль, Кнапке назвал им первое пришедшее на ум слово. И поплатился за это жизнью. Пуля свалила его.

К пулеметчикам подошли еще двое, спросили, почему те стреляли, и направились в нашу сторону. Вот тогда-то Гусев и просигналил: отходить назад.

Солдаты приблизились к убитому Кнапке, осмотрели его, решили, что там больше никого нет, кроме этого заблудившегося старика, и вернулись к переезду.

Мы делаем небольшой крюк, огибаем переезд и снова выходим к дамбе.

Сколько времени прошло после того, как мы покинули пакгауз, не знаю. А очень хотелось бы знать. Вдруг не успеем к девяти вечера к тому месту, где наша артиллерия будет прокладывать дорогу во внешнем кольце окружения? Об этих девяти часах мы знаем только четверо.

Кончается лес. Впереди угадывается большое поле, поперек которого все тянется и тянется этот земляной вал. Руки мои онемели. Кажется, еще сотня шагов и я выпущу угол плащ-палатки. А если не выпущу, упаду здесь вместе с майором. Почему артиллерист больше не предлагает комбату нести его на себе? Я бы и сам понес. Это, наверное, легче...

Дамба кончается, и теперь мы идем вдоль дренажной канавы. Их тут много, этих канав, не заплутаться бы!

Слева вспыхивают ракеты. Заметив их, мы плюхаемся в снег, хотя в таком тумане нас все равно не видно.

Но, наверное, слышно? Над нашими головами начинают посвистывать пули, доносятся пулеметные очереди. Мы чем-то выдали себя.

К комбату подходит Гусев.

– Товарищ майор, предлагаю группе замыкающих во главе с лейтенантом...

– Командуйте, Гусев, командуйте!

Группа замыкающих открывает огонь и начинает отходить назад к лесу. Их человек пять. Кажется, там наш Куклев и Сашка Маслов.

Фашисты оказались хитрее, чем мы думали. Один или два их пулемета продолжают огневой бой с отходящей к лесу группой, а один по-прежнему стреляет в нашем направлении. Раздаются первые хлопки минометов, а следом начинают рваться мины.

Рядом со мной на бровке канавы, спрятав лицо в ладони, лежит Лиза. При каждом очередном взрыве она вздрагивает. Ей сейчас страшно, только усилием воли девушка заставляет себя не побежать, держаться рядом с нами.

– Кочерин, – Гусев командует громко, теперь уже нечего таиться, – бери с Сивковым майора, Лизу и вперед по канаве. Мы примем бой здесь. Всем – в цепь.

– Взяли, Алексей! – Мы стаскиваем плащ-палатку с комбатом в канаву и ползем.

– А ты чего здесь? – Гусев замечает девушку, все так же лежащую на бровке. – Ступай за ними.

– Где дядя Йорген, товарищ командир? – слышится Лизин голос.

– Нету. Убили его в лесу.

Наши открывают огонь, выманивая противника, но тот и не думает атаковать в темноте. Гитлеровцы по-прежнему осыпают группу Гусева минами, поливают ее пулеметным огнем.

Но вот выстрелы с нашей стороны стали удаляться к лесу. Значит, и свою группу Гусев отводит назад. Что он делает? Неужели младший лейтенант решил оставить нас с раненым майором одних. Быть этого не может. Не верю. Но все же чувствую, как начинает закрадываться страх, и, чтобы как-то заглушить его, сильнее упираюсь ногами и локтем в мокрый снег, энергичнее тяну на себя свой угол плащ-палатки.

А мины все шлепаются. Нас обдает водой, мокрым снегом, перемешанным с жидкой глиной. Но страшнее мин сейчас пули. Фашистский пулеметчик строчит по канаве, как хорошая портниха на машинке: точно по нужному месту.