Текст книги "Дорога на Порт-Артур"

Автор книги: Александр Сметанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

ДОРОГА НА ПОРТ-АРТУР

Который день мы идем? Пятый или шестой? Кажется, все-таки пятый. Жара стоит изнуряющая. Кругом выжженная солнцем пустыня, хотя официально эта часть монгольской территории называется степью.

Рядом со мной, звякая медалями на выгоревших ленточках, идет младший сержант Сивков – командир второго отделения.

Замыкает колонну взвода Куклев. Больше во взводе никого из старичков не осталось. Остальные все – молодежь двадцать седьмого года рождения, народ не могучего сложения.

Исключение, пожалуй, составляет лишь Топчий, который идет следом за мной шаг в шаг. Он с Западной Украины, пастух. Рослый, жилистый, силушкой тоже не обижен.

А идем мы в какой-то район трех колодцев, где-то за городком Тамсаг-Булак. Где он, этот городок, знают только наши командиры, имеющие топографические карты.

Четыре месяца назад, встретив Победу на берегу залива Фриш-Гаф, мы думали, что войну закончили, и Куклев уже подумывал, когда его отпустят домой, но оказалось, закончили только одну и скоро предстоит начать вторую.

День Победы мы встретили в лесу под Инстербургом пальбой из автоматов и карабинов. Затем был праздничный обед на лесной поляне, а наутро уже занимались «охотой» за досками, скобами, гвоздями, проволокой, за всем, что может понадобиться для устройства где-то в безлесном районе.

– Не иначе, братцы, на японца пойдем, – высказал предположение Куклев.

И оказался прав. Через две недели мы выгрузились из эшелона в Чойбалсане, получили пополнение и вот «идем на японца».

Соль разъедает кожу на лицах, от пота гимнастерки побелели и хрустят, режут плечи ремни вещмешков и автоматов, хомутами давят грудь скатки шинелей, а солнце, как назло повиснув недвижимо над нашими головами, палит немилосердно, будто хочет выжечь нас, как эту траву на жесткой, каменистой земле.

– Алексей, сколько там набрякало? – спрашиваю у Сивкова.

– Без двадцати, – отвечает он не оборачиваясь. Кожа на лице Алексея шелушится, губы потрескались, брови стали белыми, как клочки ваты.

Без двадцати – это значит, что до привала идти еще двадцать минут. Алексей называет только минуты, часы нас не интересуют. Через двадцать минут будет ровно двенадцать – время большого привала. Мы будем обедать и отдыхать до трех часов дня, чтобы не идти по самому пеклу.

Мимо нас, обдавая пылью, катят артиллеристы. Везет же людям! Сидят на ящиках, свесив ноги. Правда, и артиллеристы едут не все. Машины нагружены снарядами, места всем не хватило, и управленцы, например, идут пешком. Вчера на привале во время раздачи воды видел Сашку Маслова. Веселости в нем поубавилось.

– Бат-тальон, стой. Рота, стой!

Наконец-то! Бросаем на землю вещмешки, скатки, автоматы и со всех ног бежим к резиновым резервуарам, где раздают воду. Она солоноватая, отдает резиной. Вытягиваемся в цепочку, подставляем котелки. Воду выдают в присутствии старшин по списку.

Сущее наказание: видеть перед собой воду в огромном резервуаре и не сметь подойти к нему, зачерпнуть котелком и напиться «от пуза»! Пройдет три десятилетия, прежде чем я узнаю, что целая общевойсковая армия получала столько воды, сколько по обычным нормам ее должен был бы получить лишь один стрелковый полк тех лет.

Подходит наша очередь. Один за другим подставляем котелки, получаем свою порцию воды. Сколько глотков можно выпить сразу? Только один. И после еды – два. Остальное должно быть во фляжке. Это на дорогу, вплоть до позднего вечера, когда придем на следующий пункт водного довольствия.

Старшина приказывает отправляться на кухню за обедом. Но есть не хочется, нет. И чтобы не растерять остаток сил, идем к пышущей жаром кухне, около которой толкутся одуревшие от жары повара.

Наскоро хлебаем борщ из сушеных овощей, съедаем гороховое пюре с салом, разуваемся и валимся на горячую, усыпанную крохотными острыми камешками землю. Еще раз оглядываю своих подчиненных, убеждаюсь, что ни один из них тайком не прикладывается к фляжке, накрываю лицо пилоткой и подставляю всего себя солнцу. На, пали! Все равно от тебя негде укрыться.

В три часа пополудни – подъем. Мы обязаны отшагать свои тридцать пять километров в сутки, десятую часть всего маршрута. Очередной пункт водоснабжения ровно на той отметке.

Идем с короткими привалами часов пять. На каждом – два глотка воды, десятиминутный отдых и – вперед.

С нетерпением ждем ночного привала: тогда можно выпить всю воду, что осталась во фляжке. Но в эту пору на мои плечи, как временно замещающего командира взвода, ложится новая забота – сторожевые посты. Я должен менять часовых через каждый час, ровно по сивковским танковым, которые он выменял на что-то еще там, под Кенигсбергом.

Сегодня вторым на пост должен был заступить Топчий, но его в отделении нет.

Бужу Алексея.

– Не знаешь, где Топчий?

– Так ведь ты его командир...

– Тоже мне остряк. Вставай, пошли искать. Может, заблудился.

– Где ему заблудиться, – бурчит Алексей, – когда шагу не шагнешь, чтобы не наступить на кого-либо.

Алексей прав. Где тут блудить, не лес кругом. Неужели Топчий умышленно затесался в другую роту, чтобы не нашли его? Нет, не похоже на Топчего.

Идем искать вдвоем, поставив на пост Куклева. В едва приметной ложбинке замечаем группу людей с электрическими фонариками в руках. Подходим ближе, останавливаемся вблизи свежевырытой ямы. В ней кто-то есть. Из ямы вылетают комья земли, слышится надсадное дыхание уставшего человека.

– Что тут делают? – спрашиваю старшину-сапера с фонариком в руке.

– Воду ищут, – нехотя отвечает тот.

Подхожу к краю ямы и вижу Топчего. При свете карманных фонарей он углубляет яму, начатую, очевидно, кем-то другим. Голый по пояс, он с силой вонзает лопату во влажную глину, нажимает на нее ногой и выбрасывает грунт наверх. Его сильное, словно сотканное из одних мускулов тело при неярком свете фонарей кажется бронзовым, фарфоровыми полосками сверкают на потном лице зубы.

– Напрасно стараешься, парень, – говорит старый солдат-сапер. – Нету тут воды. Мы ее насосом вот такусенькой струйкой из самой преисподней достаем. До утра всем по фляжке накачаем.

– Та як же так нэма воды, дядько? Ось, дывиться, – Топчий бросает лопату, протягивает саперу пригоршню влажной глины. Руки Топчего дрожат, по лицу струится пот, в коротко остриженных волосах застряли комочки глины.

Сапер не соглашается. Топчего сменяет кто-то еще из охотников, яма становится все глубже, а воды все нет. Убедившись в бесплодности своей попытки, Топчий поднимает с земли гимнастерку, ремень.

– Топчий, ты почему здесь?

Услышав мой голос, солдат вздрагивает, подходит к нам.

– Ты почему ушел без разрешения?

– Та воды ж хотел трошки... Не соби, а всем. – Он тяжело вздыхает раз, другой и вдруг опускается на землю. Ноги уже не держат это сильное, красивое тело. – Товарищ сержант, дайте глоток воды, а потом робыть зо мною, що знаете...

В район трех колодцев, невдалеке от реки Керулен, мы приходим на одиннадцатые сутки. Приходим все. Даже молодые солдаты оказались людьми с завидной волей, жилистыми, как сказал про них Куклев.

На месте нас ожидало многое: баня на открытом воздухе, у котлов с горячей водой, обилие воды, обед и сон, не ограниченный по времени.

Но такая жизнь продолжается недолго. Через два дня мы приступаем к регулярным занятиям боевой подготовкой, сколачиваем отделения, взводы, роты. Атакуем, стреляем, ведем штыковой бой с «противником».

Такое рьяное отношение вновь назначенного начальства к боевой учебе нам не особенно нравится. Ведь многие у нас уже закончили «академию» войны. Но комбат из старых дальневосточников неумолим.

– Сколько же солдату учиться? – как-то спросил я его на занятии.

– Сколько он служит, столько ему и учиться, понял, сержант?

– Понял. Но у меня в отделении Куклев, например, всю эту науку на зубок знает.

– Тогда пусть учит тех, кто ее не знает на «зубок».

А вечером состоялось партийное собрание батальона, где нам, сторонникам того, что уже все знаем и умеем, дали основательный бой и заставили отступить с «занимаемых позиций».

Начались дожди. Вот ведь оказия какая: нет, чтобы этим хлябям небесным разверзнуться над нами, когда мы шли сюда, в район трех колодцев! Тогда бы мы благодарили небо за эту благодать, а теперь, как под Голдапом, мокнем в воде и с надеждой глядим в небо.

В первых числах августа в полк приехал командир дивизии вручать награды отличившимся в последних боях под Кенигсбергом. Ночью именинники, в числе которых были Сивков, Куклев и я, «гладили» брюки, положив под себя так, чтобы сделать какое-то подобие стрелочки на них; утром чистили пуговицы и брились.

Выстроен весь полк. На правом фланге машет алым крылом полковое Знамя. Сверкают на солнце ордена и медали. И солдаты, и офицеры – все в выстиранном, выгоревшем на солнце обмундировании, в начищенных сапогах и ботинках.

Играет оркестр, к середине строя подходит генерал.

– Здравствуйте, товарищи славные пехотинцы-ы!

– Здра... жла... варищ... рал!

Генерал говорит, что ему выпала большая честь вручить нам высокие правительственные награды и он уверен, что в предстоящих боях с японскими самураями мы вновь покажем образцы верности воинскому долгу, мужества, героизма.

Награжденных оказалось около ста человек. Когда начальник штаба полка называет мою фамилию, набрав в легкие воздух, громко отвечаю: «Я», строевым шагом «рублю» к генералу.

– Товарищ генерал, сержант Кочерин...

Второй раз в жизни пожимаю руку генералу и опять принародно, во время торжества. Судорожно сжимаю в потной ладони коробочку с орденом, делаю поворот кругом и возвращаюсь в строй.

Утром 8 августа наш батальон, назначенный в передовой отряд стрелкового корпуса, первым покидает расположение полка, уже выдвинутого к границе Монголии. На правый берег реки Халхин-Гол мы переезжаем где-то в районе Хамар-Дабы по новому деревянному мосту, построенному здесь уже после боев 1939 года. Внизу, разбиваясь о быки, проносятся зеленовато-голубые волны.

– Большая река, – говорит шофер нашего «форда» Бакланов, осторожно ведя тяжелую машину по доскам продольного настила. – Вот бы искупаться, а?

Да, не дурно бы, но сейчас не до этого. По давней фронтовой привычке, въезжая на мост, поглядываем на небо. Любили белобрюхие «юнкерсы» прижимать нас на переправах, камнем пикировать на людей и машины, бомбить, обстреливать из пушек и пулеметов.

Правый берег реки – песчаный, густо поросший невысоким кустарником. Грузовики с пехотинцами лениво ползут по разбитой полевой дороге, на обочинах которой в чахлой траве видны ржавые осколки, ручки от гранат РГД, стволы незнакомых нам винтовок, россыпи позеленевших гильз.

– Тут, что ли, самураев колотили? – спрашивает водитель.

– Тут, – отвечаю, – кажется, тут.

Я стою на подножке. Рядом с водителем в кабине сидит командир взвода, но он не был на фронте, и чаще Бакланов обращается ко мне.

Останавливаемся в неглубокой балке, примерно в полукилометре от берега, рассредоточиваемся, маскируем машины и беремся за лопаты. Команды для этого не требуется: фронтовой закон, неписаный, но – закон. Шоферы отрывают аппарели, чтобы укрыть хотя бы двигатели машин, мы копаем ровики. Грунт легкий, но ползет, а закрепить его нечем. Кое-кто пытается сделать из веток фашины, однако ничего не получается: песок есть песок.

Приходит командир взвода. Опускаясь рядом с нами, вытирает лицо платком,говорит:

– Командир батальона разрешил купаться. Одна половина людей – здесь, другая – на реке. Через полчаса – меняться. Все.

– Комбату – ур-ра-а! – кричит Сивков. Мы подхватываем.

– Ну, чего расшумелись? – Старший лейтенант сердито оглядывает нас, потом расстегивает ворот гимнастерки и ложится на спину. – Глядите, чтоб не унесло кого. Река, как бешеная.

Отбираю половину взвода, строю и веду балкой к реке. Едва перед глазами показывается сулящая блаженство стремнина, как строй невольно рассыпается, и во все лопатки мы бросаемся к воде.

На берегу уже полно солдат. Словно перерезанные пополам – до пояса черные, ниже – белые, как сметана, они топчутся на берегу, не решаясь ступить в реку.

– Что, кишка тонка? – спрашивает на бегу Сивков.

– А ты попробуй сунься.

Алексей разувается, снимает брюки, кальсоны и, сверкнув в воздухе ладным, крепко сбитым телом, ныряет. Красавица река в мгновение ока подхватывает его, тянет к середине, но Сивков, борясь с течением, все же успевает выйти на берег. От холода, а может, и от испуга он не может произнести ни слова. Мы хохочем, хлопаем Алексея по спине, покрывшейся гусиной кожей.

– Ну как, Сивков?

– Сила, братцы, – наконец отвечает он, не переставая дрожать. – Не вода – огонь холодный. А купаться можно, но только у берега, а то унесет.

С реки возвращаемся помолодевшими, по словам Куклева, на целых две недели.

После обеда всех коммунистов собирает заместитель командира батальона по политической части. Рассаживаемся вокруг него в кружок, скрестив ноги – в Монголии это вошло в привычку.

– Шесть лет назад мне пришлось воевать в этих местах, – говорит он. – Так вот, случалось, люди гибли из-за того, что отказывало оружие. Пыль – бич этих мест. Забьется в затворы, в казенники пушек, нипочем не откроешь их после первого выстрела. Ваша задача – личным примером показать, как нужно подготовить оружие к бою, как предохранять его от пыли. На ближайший час – это задача номер один.

Принимаемся за чистку оружия, патронов, противогазов. И, как ни странно, стараемся не говорить о том, что вот-вот начнется война, что нам опять предстоит штурмовать долговременные укрепления японцев, о которых слышали от офицеров, опять выполнять свое многотрудное фронтовое солдатское дело.

Война с японцами нам представлялась такой же, как и с немцами, с той лишь разницей, что вести ее придется в горах Хингана. А в горах нам воевать не приходилось. Мы больше специализировались по «болотной» части.

Пожалуй, меньше всего о предстоящих боях думали новички. По крайней мере, так казалось. Прислушиваясь к разговорам, которые вели между собой наши молодые, мы убедились, что они смотрят на войну, на бои как на какое-то веселое занятие, хотя она тоже успела зацепить кое-кого из них своим огненным крылом. Мы, сколько могли, пытались внушить им, какое это серьезное испытание – война, но многого не добились. Воистину: самые храбрые солдаты – новобранцы!

Впрочем, быть может, это было и к добру. Ни в одном из новичков взвода я, например, не замечал страха, растерянности перед неизвестностью, замкнутости – первого признака упадка духа. Раздумывая сейчас над таким отношением молодых солдат к предстоящим боевым действиям, прихожу к выводу, что тут решающую роль сыграло отношение фронтовиков к молодому пополнению.

Мы очень тепло, даже бережно, как младших братьев приняли их в свою фронтовую семью, помогали, растили, готовили к боям, ибо знали: нам с ними вместе воевать. Плечом к плечу. А если захочешь победить и выжить – научишься дружить.

В Монголии темнеет быстро. Очень скоро мы уже ощупью бродим у машин. Пользоваться карманными фонарями нельзя. Узнаем друг друга лишь по голосам.

Всех офицеров вызывают в штаб батальона. Они возвращаются довольно скоро.

– Через двадцать минут выступаем к месту сосредоточения передового отряда, – говорит мне командир взвода. – Быстро накормить людей, проверить оружие и занять места в машинах.

Он чем-то встревожен, но чем – не знаю. Начальников не спрашивают, чем они недовольны. Во взводе вроде бы все нормально.

Берем котелки, идем к кухне, где наш новый повар, маленький, щуплый, крикливый человечек, уже орудует черпаком, в темноте раздавая гречневую кашу с салом.

Едим кашу, ополаскиваем котелки ледяной водой, только что из реки, и пьем жидкий чаек, пахнущий жиром. Им же по горлышко заправляем фляжки.

Едва заядлые куряки успевают затянуться раз, другой, как слышится голос командира батальона:

– Второй батальон, по машинам! Заводи!

Покидаем гостеприимный овраг. До свиданья и ты, красавица Халхин-Гол. Свидимся ли?

С потушенными фарами едем около часа. Останавливаемся посреди ровной, как стол, степи. Смотрю на звезды: мы ехали на юго-восток. Значит, сейчас находимся где-то у самой-самой границы. Я оказался прав: вскоре мимо колонны, о чем-то оживленно разговаривая, проходят пограничники.

Меня зовет командир взвода. Он сидит в кабине и курит, зажав папиросу в ладони.

– Как там настроение наверху, в кузове?

– Нормальное. Молодежь дремлет, старики курят.

Он вздыхает, затем, как бы нехотя, вылезает из кабины, отводит меня в сторону.

– Слушай, это только для тебя: наши объявили войну Японии. Сегодня ночью перейдем границу. Вот!

Он пристально глядит на меня. В темноте виднеются белки его глаз.

– Ты чего молчишь, Кочерин? Война ведь...

– Так все знают. Не сегодня, так завтра все равно бы она началась. Не зря же нас сюда из-под Кенигсберга привезли.

– Слушай, Кочерин, а тебе не страшно?

– Не знаю. Нет, наверное. Не очень. Я давно на войне.

– А мне вот не довелось... Я все время здесь, на востоке...

Старший лейтенант гасит окурок, залезает в кабину.

Я понимаю: ему очень хотелось выговориться, излить кому-то душу. Но кому? С офицером говорить на такую тему постеснялся, вот и выбрал меня, сержанта. Почему? Не знаю. Старший лейтенант почти вдвое старше меня. Неужели он, мягко говоря, боится. Думать об этом неприятно, но, наверное, наш новый командир – не из храбрых.

Ловлю себя на мысли, что все время смотрю в сторону границы.

Степь и степь. Теперь я знаю, что по ночам степи молчат. Все живое в них замирает, и лишь не успевшая еще выгореть трава, колышимая ветерком, издает какие-то загадочные, таинственные звуки.

Там, на юго-востоке, за чертой границы светится полоска бледно-серого неба. Под той полоской уже японцы. Знают ли они, что произойдет через час-другой? Даже мы, солдаты, и то имеем представление о том, какая гигантская сила пришла с запада в эти края.

На границе тихо. Может, эта тишина обманчива? Вдруг японцы просто притаились и ждут? Вдруг как там, на западе, с первых же шагов наступления на нас обрушится шквал артиллерийского огня? Ведь самураи, как нам говорили командиры и что знали мы сами из истории, народ коварный.

Хочется рассказать ребятам о том, что уже объявлена война Японии, но ведь командир взвода сказал: «Для тебя». Впрочем, все равно приказ о переходе в наступление скоро объявят всем.

Сотни, если не тысячи, людей сосредоточены у границы, а кругом такая тишина! Где-то в темноте, рядом, притаились танки, самоходки, «катюши», пушки с тягачами, но никто ни единым звуком не выдает себя.

По колонне полушепотом передается команда:

– Батальону построиться поротно.

Строимся. С оружием, но без вещмешков. Подходит комбат.

– Слушайте боевой приказ...

С первых слов его все и всем стало известно.

А ведь еще утром, переезжая через Халхин-Гол, гадали: когда? Теперь знаем: передовой отряд перейдет границу Маньчжоу-Го в 00.05 минут 9 августа 1945 года у погранзнака № 108.

– Алексей, – спрашивает Сивкова Куклев, – сколько осталось?

Тот смотрит на светящийся циферблат, шепотом отвечает:

– Тридцать пять минут. Вздремнуть не успеем, а покурить – да.

Но курить больше не разрешают.

– Товарищ сержант, как вы думаете, нам сразу придется стрелять или нет? – спрашивает Топчий.

Что ему ответить?

– Не знаю. Но автомат держи в руках наготове.

– Слушаюсь, – на придыхе говорит Топчий. Этот придых говорит о многом: вот теперь волнуются наши новички, не нюхавшие пороху.

– По местам! – Команда подается неожиданно громко.

Степь оживает, наполняется грохотом моторов, лязгом гусениц. Мимо нас на высоких скоростях проносятся мотоциклисты, бронетранспортеры. Это головная походная застава. Следом за ней, как нам сказали, пойдут дивизион СУ-76, противотанковый дивизион, за ним – мы. За нами – гаубичный дивизион, танковый батальон, батарея «катюш», батарея СУ-152. Передовой отряд корпуса – сила внушительная. Это радует.

– Вперед!

Где она, граница? Вот! У полосатого столба стоит группа людей с автоматами. Это пограничники. В их руках – электрические фонарики.

Когда машина пересекает невидимую черту границы, пограничники говорят:

– Возвращайтесь с победой, братцы!

Секунда – и мы на территории Маньчжурии. Тихо. Пока очень тихо вокруг. Почему так? Почему никто не стреляет? Ни наши, ни японцы?

Я помню второй бой на этой земле. Почему не первый? Первого в понимании фронтовиков просто не было. Скорее, это стычка с погранкомендатурой.

Едва забрезжил рассвет, мы уже были километрах в сорока от линии границы. Комендатуру – небольшое кирпичное здание, обнесенное несколькими рядами колючей проволоки, головная походная застава атаковала с ходу и в считанные минуты выбила оттуда японцев.

Сейчас трудно судить: знали они о нашем наступлении или нет. Скорее – нет, так как в котле еще варилось мясо, а в комнате, где, очевидно, располагались офицеры, висели парадные мундиры с орденами и медалями. Все говорило о том, что противник бежал в панике, не пытался,оказать никакого сопротивления.

Да, этим было далеко до наших парней, сражавшихся на Буге летом сорок первого.

Мы даже не успеваем полностью развернуться, как подается команда: «Вперед».

Идем в колонне, растянувшись на добрый десяток километров. Окрест, насколько видит глаз, – ровная степь. Вдали даже без бинокля видны всадники.

– Это японские пограничники, – говорит командир взвода. – Ведут за нами наблюдение.

– А где же их армия? – спрашивает его кто-то из кузова.

– Погоди, будет и армия. Войска прикрытия у них расположены ближе к горам, к Большому Хингану.

К концу первого дня наступления местность становится несколько иной. Все чаще машинам приходится взбираться на пологие высоты, которые постепенно становятся все круче и круче. Начинается предгорье Большого Хингана.

Здесь японцы и дают нам бой, который я не случайно называю вторым. Они находятся за грядой невысоких холмов, расположенных поперек узкой и длинной долины. Справа и слева от нее – горы. Позиция отличная. Танками можно атаковать только в лоб. Но сумеют ли они подняться на холмы, словно специально насыпанные здесь?

Первыми пытаются атаковать противника самоходчики и разведчики на бронетранспортерах. Но не удачно. Очевидно, не оценили противника по достоинству и откатываются назад.

– К бою! – Это уже нам. Если дело дошло до пехоты, значит, впереди серьезный противник.

Пробегаем мимо позиций противотанкистов. Они уже изготовились к стрельбе. Расчеты, укрываясь за щиты, смотрят на холмы, откуда противник ведет сильный ружейно-пулеметный огонь. Над нашими головами начинают посвистывать пули.

Как новички? Ничего, бегут следом, пулям пока не кланяются.

По команде лейтенанта Гусева ложимся, заряжаем оружие, готовим к бою гранаты. Чувствую, что приходит то самое ощущение боя, от которого успел несколько отвыкнуть. Надо взять себя в руки. Сейчас на меня и Куклева смотрит все отделение. Как ведем себя в бою мы, так будут вести себя и наши молодые солдаты.

– Дивизион, по пехоте противника, осколочной... – слышится где-то рядом. Но артиллеристов опережают «катюши». Над позициями противника взметаются клубы дыма, стеной встает земля. Все как и там, на западе.

Удар ошеломляет японцев, но едва мы поднимаемся в атаку, как их пулеметы оживают и основательно прижимают нас к земле.

Лейтенант Гусев не бросает нас на пулеметы. Не к чему. Не то время. Он что-то кричит артиллеристам, и тяжелые гаубичные снаряды начинают рваться на склонах холмов, в окопах, как раз там, откуда стучат вражеские пулеметы.

Мимо нас, ведя огонь на ходу, гремит гусеницами рота танков. Следом за ней идут тяжелые СУ-152. Самоходки бьют редко, но там, где рвутся их снаряды, не хотелось бы быть. За танками движемся мы. Бой развивается по всем правилам военного искусства, которому мы основательно научились в сражениях с гитлеровцами.

Автоматного огня со стороны японцев не слышно. Бьют пулеметы и «арисаки» – винтовки, которых мы даже не подбираем, так много их валяется на обочинах дорог. Неужели солдаты бросают оружие? И это хваленая самурайская армия?

Наши танки все ближе и ближе подходят к позиции противника, артиллерия переносит огонь в глубину его обороны. Иссиня-черные султаны разрывов наших снарядов вспыхивают уже за гребнем холмов. Следом за разрывами снарядов мы взбираемся на склоны холмов, врываемся в окопы противника, но его уже там нет. Ушел!

Вот они – окопы японцев. Любопытно посмотреть. Держа автоматы наготове, ходим по окопам, знакомимся. Они неглубоки, открыты для стрельбы сидя.

Вокруг валяются стреляные гильзы, ядовито-зеленые одеяла, лопаты, полотняные мешочки из-под галет. Поднимаемся выше. Здесь уже видны следы работы «катюш», артиллерии, танков. Развороченные окопы, выгоревшая трава, окровавленные бинты и... трупы. Маленькие такие, в мундирах и каскетках цвета хаки, словно раскиданные какой-то неуемной гигантской силой по неглубоким ходам сообщения, полузасыпанным окопам или просто по опаленной огнем траве.

Один из наших танков подбит. Он стоит со спущенной гусеницей, у кормы двое танкистов, сидя на корточках, курят.

– Все живы? – спрашивает танкистов Алексей.

– Все, – как-то уж очень равнодушно отвечает один из танкистов. – Палец в гусенице перебило. Сейчас натянем и догоним.

Танки уходят все дальше по лощине, за ними ползут самоходки, покачивая огромными хоботами орудий. Следом идем мы небольшими группками. За нами также группками тянутся артиллеристы наблюдательных пунктов гаубичного дивизиона.

Где-то среди них и мой старый приятель Саша Маслов. Сегодня я видел его.

Утро следующего дня встречаем уже в горах Большого Хинганского хребта. Серпантином вьется дорога, высеченная в скалах. Слева – крутой срез, похожий на стенку эскарпа, справа в двух метрах от колес наших грузовиков – пропасть. Чем выше поднимаемся, тем глубже и глубже становятся эти пропасти, словно набитые голубоватым рыхлым туманом. Движемся днем и ночью. От главных сил корпуса оторвались далеко. Радиосвязи с ним нет, и командир передового отряда решает все вопросы самостоятельно. Это нам известно из разговора командира батальона с лейтенантом Гусевым.

Машины натужно воют моторами: сказывается разреженный воздух. Движемся со скоростью километров десять в час. Танкам и самоходкам, наверное, еще тяжелее. Нет воды. На остановках ищем горные ручейки, но, поди узнай, где они бегут, если ни один не пересекает дорогу. Жарко, как в Монголии. Когда начинается очередной зигзаг проклятого серпантина, видим разведчиков на мотоциклах и бронетранспортерах. Напрямую они километрах в двух от нас, но между нами примерно такой же глубины ущелье.

Третью или четвертую ночь подряд не отдыхаем. Особенно достается водителям, сутками сидящим за рулем.

Около полудня колонна внезапно останавливается: впереди раздаются выстрелы, стихают, раздаются опять. Ясно, японцы!

– На дороге японский дот – ползет слух по колонне.

– Да, они должны находиться именно здесь, – говорит командир взвода, глядя на карту.

Положеньице. Даже пушку не развернуть. Над нами идут самолеты. Чьи? Мы – как на ладошке. Бей с бреющего вдоль колонны. Укрыться негде, а автоматом много не сделаешь.

Но нет, это наши. Бомбардировщики в сопровождении истребителей идут на восток.

А впереди обстановка усложняется. Когда разведчики на бронетранспортерах попытались подавить пулемет в доте, оттуда ответили выстрелами из пушки. По звукам выстрелов определяем, что в доте находится орудие малого калибра, не больше сорока пяти миллиметров.

По колонне подается команда: «Пропустить тяжелую самоходку».

Как пропустить? Где она пройдет? Ей нужно не менее трех метров проезжей части. Чтобы выкроить эти три метра, нам нужно поставить машины на самый край обрыва.

– К машинам! – командует комбат. – Откатить их на руках к обрыву!

Он прав. Ни один даже самый опытный водитель, сидя в кабине, не сдаст назад без риска опрокинуться в пропасть.

Едва успеваем откатить машины и поставить их в каких-либо пяти сантиметрах от края ущелья, как раздается гул двигателя. Это идет СУ-152. Она уже обошла танкистов, «катюши», приближается к нам. Горячий, покрытый рыжей пылью корпус проползает буквально в десяти сантиметрах от бортов машин. Какой же все-таки мастер ведет эту многотонную махину!

– Вот так легонько зацепит на повороте, – невесело шутит наш водитель, – и костей не соберешь.

– Да замолчи ты, – неожиданно зло одергивает его Сивков, – нашел время шуточки шутить.

Вот самоходка проползает и мимо нас. Не без тайного страха, настороженно смотрим на ее огромный, невольно внушающий робость корпус: а вдруг и в самом деле механик малость довернет. Тогда что, а? Думать и то жутковато.

Но нет, все обходится. Обдав на прощанье густым облаком дыма, самоходка движется дальше. Мы видим лишь ее мелко подрагивающую огромную бронированную корму. Топчий подбегает к корме самоходки, упирается в нее руками.

– Ну, ну, давай, хлопче, давай. Ще трошки, ще!

Самоходка удаляется, Топчий стоит посреди дороги, смотрит ей вслед, потом говорит:

– Дывыться, ось як вин вдарить!

Самоходка «вдарила». Но не сразу. Ей пришлось еще добрый десяток минут протискиваться между скалой и машинами, чтобы выйти один на один с дотом. Слышим выстрел, кажущийся громовым на перевале, потом второй, третий. Что там? Пока неизвестно.

Но вот все мы занимаем места в кузове и колонна начинает движение. Ясно: доту крышка!

Через несколько минут приближаемся к доту. Он небольшой. Скорее, это капонир с пулеметом и пушкой. Амбразура его разворочена. Клюнув носом в землю, навсегда замерла тридцатисемимиллиметровая пушка в в шаровой установке.

– Нашли из чего стрелять, – презрительно бросает Куклев. – И это – по нашим самоходкам!

Невольно соглашаюсь с ним. Да, не такие калибры нужны, чтобы тягаться с нашими СУ-152!

Из приземистого железобетонного сооружения, втиснутого под основание скалы, струится синий дым, почти на самой дороге, под колесами машин валяются осколки бетона.

А самоходка? Вот она, метрах в двадцати за дотом. Стоит на самой кромке дороги, уступая ее нам. Экипажа не видно. Значит, ребята не вылезают из машины, не спускают глаз с серпантина.

Подниматься в горы становится еще труднее. Да, недурное местечко выбрали самураи, чтобы поставить дот. Здесь не только танки и машины, даже хорошо тренированные люди и то должны перевести дух, чтобы сделать следующий шаг.

Неожиданно колонна вновь останавливается: впереди взорван мост через горную речушку. Танки и бронетранспортеры пройдут, а вот нам... – К машинам!

Спрыгиваем на землю, держа автоматы в руках, бежим к мосту. Он невелик, но взрыв разметал бревна, камни, доски. Все это стаскиваем обратно, делаем гать. Благо речушка не из больших и не тащит все это вниз, в ущелье. А вода в ней – зубы ломит. Пьем вдоволь, наливаем во фляжки, про запас.