Текст книги "Дорога на Порт-Артур"

Автор книги: Александр Сметанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Надо передохнуть.

– Стой, Алексей! – шепчу Сивкову и ложусь ничком, хватаю ртом снеговую кашу. Сивков тоже ложится, дышит, как загнанная лошадь. Лиза? И Лиза здесь. Прижалась к комбату, что-то шепчет ему.

– Товарищ майор, как вы? – малость отдышавшись, спрашиваю комбата.

– Спасибо, мне хорошо. Гусева не видно?

– Он тоже к лесу почему-то отошел.

– Не отойдет. Гусев так не поступит. Он отвлекает противника от нас, чтобы потом по канаве пройти сюда.

– Здорово бы было! – говорю я. – Товарищ майор, а ведь ваша сестра Лиля тогда в Ленинграде с меня слово взяла.

– Какое, Кочерин?

– Чтобы нигде не покидал вас. Как будто знала, что выпадет такой случай.

– А зачем это сказал мне сейчас?

– Просто так... Хорошая у вас сестра... Взялись, Алексей!

Майор был прав. Гусев со своими нагоняет нас в конце канавы, когда выбившиеся из сил мы лежим на краю канавы.

Гусев подходит к комбату, садится у изголовья.

– Как вы тут, товарищ майор?

– Все в норме. Замыкающая группа где?

– Здесь, нагнали. У нас двое убитых, пять ранены. Один тяжело, остальные идут. – Гусев говорит отрывисто, все еще не может отдышаться.

– Гусев, подмените Кочерина и Сивкова.

– Подменю. Теперь пойдем напрямик, полем. Осталось, думаю, километра полтора.

Я лежу и прислушиваюсь к разговору комбата с Гусевым. Меня не удивляет, а поражает спокойствие комбата, его выдержка в этой драматической обстановке.

К нам подходит старшина-артиллерист. Он ранен, но легко. Осколок оцарапал ему лоб.

– Знаешь, сержант, – говорит он мне, присаживаясь рядом, – третий раз пробиваюсь из окружения. В сорок первом – из-под Киева, в сорок втором – из-под Харькова. И вот на тебе – в сорок пятом пришлось.

– Какое это окружение? Наши рядом, – возражаю я больше для собственного успокоения.

– Оно верно, рядом. Но все равно не до смеху, когда кругом фашисты.

Гусев дает еще пять – десять минут отдыха, мы встаем и длинной цепочкой идем сквозь молочный туман на северо-восток.

Справа и слева от нас слышится стрельба, в небо взлетают ракеты. Это конечно же ведут бой подразделения нашей дивизии, мелкими группами идущие на прорыв из окружения. Где-то там, левее, должны находиться и те, что ушли из пакгауза первыми.

Мы с Сивковым и Лизой идем за комбатом, которого несут четверо солдат во главе со старшиной-артиллеристом.

Интересно, сколько сейчас времени? Часы есть у комбата, но ведь не спросишь же. Еще Иван Иванович с часами.

Немного отстаю, дожидаюсь, пока подойдет Кузнецов, и тогда уж спрашиваю:

– Еще двадцать минут, Сережа, – отвечает Иван Иванович, зная, что меня интересует.

Они очень долго тянутся, эти двадцать минут, зато когда истекают, туман внезапно становится розовым, ночь наполняется громовыми раскатами тысяч рвущихся снарядов и мин. Сотни орудийных и минометных стволов обрушивают на квадратный километр земли тонны раскаленного металла. Это наши расчищают нам дорогу.

– Стоп, братцы! – говорит артиллерист. – Товарищ майор, давайте-ка теперь понесу вас. Еще один рывок остался...

КАК КОНЧАЮТСЯ ВОЙНЫ

– Кто здесь старший? – слышится с крыльца чей-то незнакомый голос.

– Младший сержант Кочерин, он там, в доме.

Это говорит Куклев.

– Позови его сюда.

– Слушаюсь!

Но я уже встаю с широченного полукруглого дивана, застегиваю воротничок гимнастерки, беру автомат, надеваю каску и выхожу.

На крыльце стоят два офицера, с ними маленький, со впалой грудью старичок в темном незнакомом одеянии и с зонтиком в руке.

Одного из офицеров я знаю. Это майор, наш полковой агитатор, тот самый, из уст которого я впервые услышал слово «Кенигсберг». Второй – капитан, высокий, горбоносый, с большими карими глазами.

– Вы Кочерин? – строго спрашивает меня капитан.

– Так точно.

– Скажите, младший сержант, в прошлую ночь вы со своим отделением находились вон в том доме за зеленым заборчиком? – Капитан показывает на особняк, где мы вчера ночевали.

– Мы, товарищ капитан.

– Там пропали два ковра.

– Какие?

– Это вы должны знать какие?

– Да там этих ковров было хоть траншеи ими застилай. Но только не для солдат пехоты они. Куда я их, в вещмешок, что ли, положу?

– Одну минуту, – майор жестом останавливает капитана. – Для начала надо объяснить Кочерину, о каких коврах идет речь. Идите-ка и вы сюда, товарищ солдат, – майор подзывает к себе Куклева.

– Дело вот в чем, друзья мои, – майор говорит спокойно, вежливо, и мое настроение начинает немного улучшаться.

– Вот этот гражданин – поляк. Он ксендз, священник.

Мы с Куклевым киваем головами, дескать, поняли.

– Так вот, в течение года он жил нелегально здесь, в Кенигсберге и все следил за дачей одного эсэсовского полковника. Именно за той, где вы ночевали. Тот полковник год назад украл в старинном костеле национальную реликвию: два ковра, сотканные дочерью великого князя литовского Витовта и подаренные ею этому костелу несколько веков назад. Выражаясь военным языком, этот ксендз получил приказ от своего начальства: следить за полковником, сделать все, чтобы бесценная реликвия не исчезла, не уплыла куда-либо с новым владельцем. Понятно?

Теперь понятно. Мы с Куклевым не без восхищения смотрим на мужественного старичка. Он стоит позади офицеров, водит маленькой головкой по сторонам, силясь понять, о чем говорит майор.

Но, пожалуй, большего он ждет от нас. Ведь ему уже рассказали, что после бегства эсэсовца в доме первыми остановились мы. А может, он и сам это видел, скрываясь во время боя где-то здесь, в развалинах домов? Такой на все пойдет.

– Ну, дедо-ок! – Куклев качает головой. – Так чего он сам-то к нам не пришел, не поискал в доме-то?

– Да вы бы и не пустили его, – говорит утвердительно капитан, будто заранее знает, что сделали бы мы. – Гражданин ксендз поступил по закону: обратился к командованию дивизии. Так видели вы эти ковры?

Да кто их знает. Когда лейтенант Гусев показал нам эту дачу и приказал временно расположиться в ней, мы не знали, чья она и что в ней есть.

Верно, ковров на стенах, на полу, на диванах и просто свернутых в гигантские трубы действительно было хоть траншеи застилай.

– Не знаю, товарищ капитан, я ничего не брал, – отвечаю, мысленно перебирая в памяти события минувшей ночи. – Ты не брал, Куклев?

– Почто они мне?

– А Сивков?

– И Сивков не брал. Принес он давеча два старых половичка, чтобы ведра на них ставить...

– Какие половички? – перебивает Куклева капитан.

– Говорю – старые, потертые. Ведра с водой на них вон на кухне стоят.

Капитан взбегает на крыльцо, старичок, словно почуяв, что ковры нашлись, резво устремляется следом.

Через минуту они появляются на крыльце. Капитан шествует триумфатором, а ксендз бережно, как драгоценнейшую хрупкую вазу, несет на руках «половички», местами залитые водой, со следами ведер, стоявших на них. По его щекам катятся слезы, серые тонкие губы что-то шепчут, наверное, молитву, сухонькие ручки дрожат, и сам он еле держится на ногах от счастья.

Сойдя с крыльца, ксендз осторожно вешает реликвию на заборчик, становится на колени, складывает ладони на груди лодочкой и, высоко подняв к небу личико с птичьим носиком, начинает молиться. Потом неожиданно хватает руку капитана и покрывает ее поцелуями.

Смущенный, капитан отнимает руку, помогает старику подняться, и они уходят.

Уже за калиткой ксендз останавливается, кланяется нам и осеняет всех троих широким католическим крестом.

– Вот вам и «половички», друзья мои, – майор улыбается, берет меня под руку. – Так скажи, что с Кузнецовым случилось? Как он чувствует себя?

– Да ничего, товарищ майор. Пуля попала ему в шею. Прошла навылет, но фельдшер сказал, что неопасно. Лишь бы нерв не задело. Увезли в армейский госпиталь. Рядовой Сивков поехал его сопровождать. Ведь Кузнецов раньше в нашем отделении служил...

– Знаю, Кочерин, знаю. Кстати, поздравляю вас, товарищ Кочерин. Сегодня в дивизионке опубликован приказ: вы награждены орденом Славы третьей степени.

...Да, Иван Иванович ранен. Его ранило сегодня утром в полукилометре отсюда, среди развалин домов, где толпились сотни гражданских немцев, вылезших из подвалов, канализационных колодцев, погребов близстоящих дач. Они трое суток сидели в своих укрытиях под ударами бомб, мин, снарядов, которые обрушились на Кенигсберг во время артиллерийской подготовки ранним утром 6 апреля.

И когда через три дня генерал пехоты Леш – командующий группировкой фашистских войск в Кенигсберге отдал приказ о капитуляции, когда тысячи его солдат и офицеров, ставших теперь военнопленными, ушли в наш тыл, поступило распоряжение нашего командования: накормить гражданское население города.

Еще дымились развалины домов, еще текли людские слезы при виде их, а на окраинах города потянулись к небу мирные дымки батальонных кухонь, где варили кашу из трофейных круп.

Младшему лейтенанту Кузнецову, нашему парторгу, было приказано возглавить один из таких «пунктов довольствия гражданского населения гор. Кенигсберга», как официально они назывались в первых приказах советской комендатуры города.

Во время раздачи каши, сухарей и кусочков сливочного масла для ребятишек какой-то недобитый фашист полоснул автоматной очередью по людям у кухни.

Были убиты повар, две женщины и ранен Иван Иванович, следивший за тем, чтобы немцы сполна получали положенные им продукты.

Кузнецова перевязали, помогли добраться до подвала разрушенного дома, где в период боя находился последний командный пункт нашей роты, а мы тем временем энергично прочесывали район, откуда стреляли. Но никого не нашли.

И вдруг на КП роты появился немец. Высокий, старый и нескладный, в потертых вельветовых штанах и широкой немыслимого фасона куртке.

Позади немца, упирая ему в спину ствол своего автомата, стоял Сивков.

– Вот он стрелял, товарищ младший лейтенант, – авторитетным тоном, не допускающим никаких сомнений, доложил Алексей Кузнецову.

Иван Иванович, сидевший с забинтованной головой в стареньком с высокой спинкой кресле, критически оглядел старика с головы до ног, задержал взгляд на его редких седых волосах, чем-то напоминавших цыплячий пух, и сказал:

– Он, говоришь?

– Определенно, он. Больше некому. Все облазили...

– Не думаю, Алексей. Ему на погост пора, а не с автоматом по развалинам прятаться.

– Не думаете? – Недоверие Кузнецова задело Сивкова за живое. Он быстро подошел к немцу спереди, стволом автомата поднял голову старика. – А вы на буркалы его гляньте. Гляньте! Волк-волком!

Мы глянули на «буркалы» немца и невольно заулыбались. В глазах старика, когда-то голубых, ничего не было, кроме крайней растерянности. Он смотрел на нас так, как смотрят маленькие дети на что-то такое, увиденное ими впервые, поразившее их воображение, вроде «вылетевшей» из объектива фотоаппарата птички.

В этих глазах угадывалось столько доброты, что даже мы, огрубевшие на войне, далеко не сентиментальные люди, сумели разглядеть это. Все, кроме Сивкова.

– Значит, настаиваешь на том, что он стрелял? – Кузнецов тяжело поднялся с кресла и, держась за стенку, подошел к немцу.

– А если бы не он, тогда чего бы ему было прятаться. Знаете, где я его нашел? В канализационном колодце. Вот где! Фашист он натуральный...

– А оружие у него было? – Вмешался в разговор я.

– Не было. Кинул, наверное, когда прятался. Да вот мы его сейчас допросим. Все скажет как миленький.

Сивков повел автоматом в сторону старика, спросил:

– Говори, ты паф-паф в младшего лейтенанта?

Немец перепугался, отступил на шаг. В его слезящихся глазах растерянность сменилась испугом.

– Отвечай! – прикрикнул на него Алексей.

– Я, я, я, – проговорил старик, продолжая пятиться к стенке.

– Ну вот, – Алексей опустил автомат. – Сам признался. «Я» – говорит.

Мы рассмеялись.

– Чего это вы? – Алексей, удивленный, поочередно оглядел всех.

– «Я» по-немецки означает «да», – Кузнецов, забыв про боль, улыбнулся, снова направился к креслу. – А вот что это «да» у него означает, мы не знаем. Ты хоть обыскал его?

– Нет.

Алексей молча взял автомат «на ремень», подошел к немцу вплотную, обшарил его карманы, но ничего не нашел, кроме большого черного карандаша.

– Вот все, – Сивков положил карандаш на ящик перед младшим лейтенантом. – Оружие он определенно спрятал. Знаю я их подлую фашистскую натуру.

Решил вмешаться в дело я. Сивков словесных убеждений не признает. Ему нужны факты.

– Ты кто ист, дед? – спросил я старика. – Профессия твоя какая? Где ты арбайт? Шпрехен?

Старик, кажется, понял меня, но по-прежнему смотрел на Сивкова, на его круглые, сейчас злые глаза, на рыжеватый чубчик, выбивающийся из-под шапки. Я догадывался, что из всех нас старик боится только его.

Я продолжал допрос:

– Ты ист фашист?

– Найн, найн! – Немец боязливо замахал руками, отходя к стене. – Наци – нихт, зольдат – нихт, паф-паф – нихт!

– Ты ист фольксштурм?

– Найн. – Старик распрямился, в его глазах сверкнул огонек. Ткнув себя в грудь длинным грязным пальцем, он сказал с расстановкой: – Их бин кунцмалер. Ферштейн зи?

– Чего? – переспросил Сивков немца.

– Их бин кунцмалер!

Мы переглянулись. Алексей недоуменно пожал плечами.

– Может, он по плотницкой части, – высказал предположение молоденький телефонист. – Опять же опилки у него на штанах.

– А мне сдается – из парикмахеров он. Пальцы больно длинные, – пробасил кто-то из угла подвала. У нас в райцентре парикмахер такие имел.

Мы замолчали. Это не ускользнуло от внимания старика. Он насторожился, подозрительно оглядел всех нас. Где-то в его сознании, очевидно, мелькнула тревожная мысль о том, что эти русские солдаты посоветовались между собой и уже вынесли ему смертный приговор.

Глаза старика потухли, и весь он как-то сник, уставившись взглядом на руки Сивкова, державшие автомат. Он, видимо, мысленно приготовился к смерти и ждал лишь того, когда она наступит.

Словно разгадав мысли немца, Куклев подошел к немцу, -положил руку на плечо.

– Да не боись ты, не боись! Не сделаем мы тебе худа, дед!

– Отпусти его, Сивков, – младший лейтенант махнул рукой. – Пусть идет туда, в очередь за кашей.

Но немец неправильно растолковал жест Ивана Ивановича. Он решил, что офицер приказывает вывести его и расстрелять.

– Наци – нихт! Паф-паф – нихт! – крикнул он и вдруг распрямился, одернул куртку, схватил карандаш, лежавший на ящике перед Кузнецовым, и взял Сивкова за рукав.

– Битте!

– Но, но! – грозно осадил немца Алексей, отнимая руку, но тот не сдавался.

– Битте, битте...

– Ну чего ты упираешься, Алексей? – сказал я. – Поглядим, чего он хочет.

Сивков уступил, сел на патронный ящик, на который указал ему старик, и повернул голову к нам в профиль.

А немец преобразился. В его глазах опять вспыхнул огонек, рука, державшая карандаш, перестала дрожать, густые с проседью брови взметнулись вверх.

Он подошел к стене, где сохранился большой пласт зеленой штукатурки, и взмахнул (именно взмахнул) карандашом. На штукатурку лег один штрих, другой, третий, и вдруг на ней, как на фотобумаге, опущенной в проявитель, показалась Сивковская прическа, вздернутый нос, круглый глаз.

Старик рисовал и рисовал, не обращая на нас ни малейшего внимания. Он весь был поглощен работой, и только ею. Большой черный карандаш, который он держал не так, как это делаем мы, мельтешил перед глазами, а на штукатурке появлялись то медаль, то измятый солдатский погон, то пуговица на видавшей виды телогрейке.

– Во дает! Во дает! А Сивков-то ваш как живой! – Телефонист оставил свой аппарат и стоял перед портретом с полуоткрытым ртом, не сводя с немца восхищенных глаз.

Вот старик сделал два-три последних штришка, небрежно сунул карандаш в верхний карман блузы и, торжественно оглядев нас, еще раз сказал:

– Их бин кунцмалер!

Теперь мы поняли – он художник.

Когда немца отпустили «за недостаточностью улик», Иван Иванович встал с кресла, попрощался со всеми за руку, обнял меня.

– Ну, будь здоров, мой первый командир! До скорой встречи! Думаю, долго не задержусь в госпитале. Рана-то пустяковая. Пошли, Алексей.

Вот что произошло сегодня утром с младшим лейтенантом Кузнецовым.

...Когда все начальство разошлось, возвращаюсь в дом, ложусь на диван и накрываюсь шинелью.

Но заснуть опять не могу. Память уводит меня к событиям совсем недавнего прошлого.

Мы тогда прорвались из окружения сравнительно легко. Старшина-артиллерист так и нес на себе Вадима Вадимовича вплоть до выхода к своим.

Там мы снова положили майора на плащ-палатку и отнесли в санчасть оборонявшегося на этом участке стрелкового полка.

Майор Полонский взял с меня слово, что я обязательно приеду к нему в Ленинград, но зимой.

– Почему именно зимой, товарищ майор?

– Потому что мы пойдем с тобой на Невский проспект смотреть Казанский собор при ночном освещении, когда идет редкий снег. Ничего более величаво-таинственного, Сережа, я в жизни не наблюдал. И еще один совет тебе, Сережа: хорошенько запомни все, что пережил. Пройдут годы, и ты расскажешь людям о нас, о войне. Ведь ты ее не в бинокль видел.

Нас отвели на отдых, пополнили, а в конце марта снова направили на передовую. Дней десять мы готовились к наступлению на Кенигсберг.

Нашей роте, которой теперь командовал лейтенант Гусев, было приказано действовать в составе танкового десанта. Это значит, вместе с танкистами и самоходчиками мы должны были пробиться к берегу, перерезать приморское шоссе, идущее вдоль залива от Кенигсберга на Пиллау, и не допустить по нему движения немцев ни на восток, ни на запад.

В ночь перед наступлением Гусев собрал коммунистов роты. Я был принят кандидатом в члены партии, хотя кандидатской карточки еще не получил, и впервые присутствовал на таком необычном собрании.

Гусев говорил мало, зато понятно. После того как полк прорвет оборону немцев на глубину первой позиции, овладеет ее тремя траншеями, мы вместе с танкистами должны на плечах противника ворваться в глубину вражеской обороны, перерезать шоссе и удерживать его.

– Не скрою, – закончил он, – что мы окажемся как бы между молотом и наковальней. Немцы сделают все, чтобы уничтожить нас и очистить шоссе Кенигсберг – Пиллау. Задача коммунистов: личным примером в бою показать, как нужно выполнять полученный приказ.

На рассвете 6 апреля началась артиллерийская подготовка. На город-крепость, на вражескую оборону западнее его, там, где должны наступать мы, обрушилось столько огня, что, казалось, сама земля не выдержит такого удара.

Волна за волной в несколько этажей шли наши самолеты. Они сбрасывали на врага тысячи бомб, снарядов, эрэсы, поливали из пушек и пулеметов. Над городом висели гигантские облака дыма, в котором скрывались самолеты, выходя из пикирования. Вслед им неслись трассы очередей зенитных пулеметов и пушек, хорошо видимые на фоне черной стены дыма.

Мы стояли около ИС-2 вместе с его экипажем, смотрели на эту потрясающую картину артиллерийской подготовки и... радовались. Ведь это била наша артиллерия, расчищала нам дорогу к фортам Кенигсберга, к морю.

Но вот истекли долгие два часа артиллерийской подготовки, полк пошел в наступление, и оказалось, что жив враг в Кенигсберге и не намерен складывать оружие. Ни бомбы, ни снаряды не сломили его сопротивления. Только к полудню полку при поддержке танков удалось овладеть первой позицией, и тогда мы услышали команду «По машинам».

Я полагал, что танкисты ринутся в атаку на максимальной скорости, сметая все на пути. Нет, не ринулись. Мы ползли. Объезжая воронки на первой скорости под градом пуль и осколков, танки подрывались на минах, перебирались через рвы и дамбы там, где бомбы и снаряды сгладили их бока.

Танкисты не стреляли: экономили боеприпасы, а также помнили, что при первом же выстреле огромной пушки танка ИС-2 нас, пехоту, как ветром сдует с брони.

За моей спиной лежали Куклев и Сивков. Мы первый раз шли в наступление в составе танкового десанта и пока думали не о том, как выполнить полученную задачу, а о том, как бы удержаться на этой стальной махине, не свалиться в воронку с водой, не попасть под гусеницы.

Вот и шоссе. Наш танк тяжело влез на него, прогремел сталью траков по отличному бетону и снова спустился в придорожную канаву, в грязь. Здесь он развернулся и, покачивая длинным, тяжелым хоботом орудия, двинулся на восток. Следовавший за нами танк, наоборот, пошел на запад. Все правильно: нужно быть готовыми к отражению атак с обеих сторон.

– К бою! – послышалась команда Гусева. – Занять оборону в крайних домах.

Только теперь замечаю, что находимся на окраине какого-то поселка. Мы спрыгиваем с танка и, шлепая по лужам, бежим к домам. Но тут неожиданно налетают «мессеры». Построившись в карусель, они палят по нас из пушек и пулеметов. Мы лежим в воронках и слышим, как по самолетам открывают огонь танковые крупнокалиберные зенитные пулеметы.

Какой-то танк «мессеры» подожгли. Нас затянуло дымом, прикрываясь которым я вынырнул из своей купели и повел отделение к ближайшему домику. Около него уже стоял наш ИС-2, примеряясь к стрельбе вдоль шоссе в сторону Кенигсберга.

Дальнейшие события развернулись в точности как и предполагал.

Нас решили задавить танками. Они показываются со стороны Кенигсберга, от которого мы находимся километрах в пяти. Вскоре подходят танки и пехота противника со стороны Пиллау.

Участок, который мы захватили, не так велик. Он простреливается танковыми пушками насквозь. Гитлеровцы стреляют болванками, они прошивают домик, не причиняя нам вреда. Зато кирпичная пыль долго висит под потолком.

Наши танкисты подожгли несколько вражеских танков, и первая их атака не принесла противнику успеха.

И тогда в бой вступила их артиллерия. Стреляли с трех сторон: с востока, юга и запада. Опять мы услышали знакомый голос морских орудий, от разрывов тяжелых снарядов наш домик вздрагивал от крыши до основания. Боясь, что он развалится, мы покинули это укрытие и спрятались под танк.

Когда пушки умолкли, нас атаковали автоматчики с фаустпатронами. Их опять поддерживали танки. Мы подпустили фаустников метров на сто, потом прижали их огнем к земле и так продержали дотемна.

А впереди гремело и гремело. Кенигсберг горел, по звукам выстрелов мы догадывались, что наши уже прорвали внешний обвод, пробились к окраинам и ночью завяжут бой на улицах.

Всю ночь мы не смыкали глаз, отбиваясь от автоматчиков и фаустников. Очевидно, они намеревались под покровом темноты ворваться в наше расположение и сжечь танки.

По приказу лейтенанта Гусева мы зажгли три или четыре крайних дома, отошли в глубь поселка, поближе к танкам, сосредоточенным на ночь в его центре. Горящие дома позволяли просматривать впереди лежащую местность и держать автоматчиков под прицелом.

Но главное наступление на нас немцы предприняли на следующее утро. Мы надеялись, что ночью к нам придет помощь, что полк одолеет эти несколько километров, которые прошли мы на танках.

Однако немцам удалось перерезать коридор, пробитый танкистами, и теперь на этом участке приходилось снова прогрызать вражескую оборону.

Итак, наступление противника пришлось отражать наличными силами. Оно началось коротким, но невероятно плотным артиллерийским налетом, в котором особенно усердствовали «скрипачи». Почти одновременно с востока и запада вдоль шоссе двинулись на нас танки и пехота. На помощь нам пришли штурмовики. Они рассеяли по лесу гитлеровских автоматчиков, подожгли несколько танков на шоссе, но остановить ни ту, ни другую колонны не смогли.

Их танки били по домикам, мины дырявили черепичные крыши, и нам пришлось снова нырять в купели с ледяной водой и отстреливаться от наседающих автоматчиков.

Танкисты не подпускали на близкое расстояние вражеские танки, но зато пехота сумела просочиться и яростно атаковала нас.

Гитлеровцы превосходили нас в численности. К тому же нам надо было экономить патроны. «Илы» кружили над нашими головами, с ревом проносились над шоссе, но летчики ничем не могли помочь автоматчикам десанта. Они не видели, где мы, а где немцы. И тогда командир роты приказал отходить к танкам.

Свой ИС мы нашли в огороде, почти в самом центре поселка. Он изредка стрелял вдоль шоссе, когда экипаж замечал подходящую цель. Пять или шесть вражеских танков горели на противоположной опушке леса. Но на фоне темного клубящегося облака над городом дым над ними был почти не виден.

Из люка танка высунулся его командир. С трудом узнав меня, он заулыбался, покачал головой и поднял кверху большой палец: таким «красивым» я выглядел в тот момент.

– Танкисты! – крикнул я. – Задержите пехоту, дайте нам дух перевести.

Лейтенант нырнул в люк, развернул ДШК и дал очередь по автоматчикам, преследовавшим нас. Те отхлынули, а мы из-за танка открыли огонь им вдогонку.

Бой гремел со всех сторон. Немецкие автоматчики окружили нас и теперь просачивались в поселок с разных направлений. Сплошной обороны у нас уже не было. Она представляла собой очаги сопротивления, состоящие из танка и его десанта.

Мы не пропускали к танкам фаустников, а танкисты прижимали к земле вражеских автоматчиков, когда те пытались атаковать нас организованно, в цепи.

Около полудня 7 апреля к нам прорвались наши танки с севера по тому пути, который проложили мы. С ними прибыло до батальона пехоты на бронетранспортерах, не задерживаясь в поселке, они развернулись фронтом на запад. По тому как бой сзади нас стал постепенно удаляться, мы поняли, что пришедшие танкисты при поддержке «илов» начали теснить гитлеровцев в направлении Пиллау.

Положение изменилось. Противник, находившийся перед нами, прекратил атаки, но прочно удерживал занятый рубеж. Стоило кому-либо из нас показаться из-за танка, как в тот же момент раздавалась автоматная очередь.

Следом за танкистами, расчистившими наш коридор, показались пехотинцы. Это были солдаты нашей дивизии, ее второй эшелон. Они сменили нас, заняли исходные позиции для наступления на Кенигсберг, чтобы соединиться с теми, кто штурмовал город. Теперь между молотом и наковальней оказались гитлеровцы, те, что обороняли участок от захваченного нами пригородного дачного поселка до окраин города.

Мы снова взбираемся на броню танков: нам приказано пробиваться к берегу залива.

Долго шли мы эти несколько километров до берега залива. Противник сопротивлялся отчаянно. Он понимал, что узкая полоска берега – последняя тоненькая нить, связывающая Кенигсберг с портом Пиллау, куда еще пытались пробиться те, кто надеялся уйти морем в Германию.

По нам били плавучие батареи, корабли, артиллерия фортов, но мы шаг за шагом приближались к берегу.

Утром мы увидели залив. Он открылся сразу за узкой полоской леса, тянувшегося вдоль берега.

В этом лесу сдались в плен человек двадцать гитлеровцев. Мы вывели их на поляну, жестами показали, чтобы они собрали разбросанное оружие и сложили его в кучу.

Немцы сделали это и повернулись спиной к груде винтовок: очевидно, они ожидали неминуемой смерти.

Но никто их убивать не собирался. По приказу лейтенанта Гусева мы обыскали пленных и под конвоем повели к шоссе.

9 апреля в Кенигсберге еще шли уличные бои, танкисты и пехотинцы теснили остатки гитлеровских дивизий в глубь Земландского полуострова, а мы уже, оказывается, отвоевались. Вот чего не знали, того не знали.

Лейтенант Гусев приказал всем поочередно привести себя в порядок. Для начала надо было хотя бы очистить шинели от глины.

Сивков сидел с автоматами у окопчика, а мы с Куклевым быстро полоскали в морской воде ботинки и портянки.

– Эк, воды-то сколько, батюшки-светы! – Удивлялся Куклев, всю жизнь проживший где-то в глухой удмуртской деревушке.

– Много воды. На то и море, – ответил я ему.

– А что, если ноги мне сполоснуть в ней, а, командир?

– Полощи. Холодная больно.

– Я чуток. – Куклев подвернул засаленные штанины ватных брюк, вошел в воду. – Холодная, мать честная! – Куклев отдернул ногу, направился к костру, который мы успели разжечь на лужайке с уже проклюнувшейся зеленой травкой.

Наш костер горел на славу. Сохли шинели и портянки, сохла и отлетала ошметками глина с рукавов телогреек и с брюк.

– Привет пехоте! – К костру подошел Сашка Маслов. Радист. Опять улыбался на все «тридцать два», из-под заломленной на макушку шапки выбивались отросшие волосы.

– Проходи, артиллерия, присаживайся к нашему огоньку.

– Пошли к нам, на батарею, трофеями угостим.

– А далеко вы?

– Да рядом. На прямой наводке у берега стоим.

– А ну, Алексей, сходи. Попробуем трофейных харчей.

– Это мы враз. Это мы мигом. – Сивков обрадованно начал наматывать успевшие просохнуть портянки.

Мы простояли на берегу до вечера. Уже в сумерках пришел наш новый командир взвода, приказал собираться и идти к приморскому шоссе, в район дачного поселка, где оборонялись вчера.

Построившись в колонну, взвод двинулся в указанном направлении. В Кенигсберге еще шел бой, над ним по-прежнему висели облака дыма, в который все ныряли и ныряли наши самолеты. Теперь он находился от нас справа.

Мы полагали, что нас перебрасывают на другой участок фронта, может быть, туда, в самый центр Кенигсберга, а оказывается, полк отводили на отдых.

Войны кончаются и так.