Текст книги "Дорога на Порт-Артур"
Автор книги: Александр Сметанин
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
На стук мне открыла дверь стройная, коротко стриженная женщина с погонами старшего лейтенанта медицинской службы и крохотным, почти игрушечным пистолетиком на ремне. Она улыбалась, жуя бутерброд.
Без труда догадываюсь, что это сестра капитана, он рассказывал про нее в поезде.
– Входите, – женщина отступила в сторону, потом, обернувшись, крикнула в коридор: – Вадим, это к тебе!
Из комнаты справа вышел капитан Полонский. Но это уже какой-то другой капитан. В синей рубашке без галстука, в серых брюках он выглядел гораздо моложе, чем в форме. И проще, и доступнее. Нас уже не разделяла невидимая, но реально существовавшая грань военных рангов, утверждаемая даже формой одежды.
– Входи, входи, Сергей. Но он, Лиля, скорее к тебе, чем ко мне. Ведь ты жаловалась, что сидишь без кавалера.
Лиля неожиданно громко рассмеялась, оглядела меня с головы до ног.
– А что? Он мальчик – ничего. Только молод для меня. – Она притворно вздохнула. – Не смущайся, Сережа, мы все Полонские такие. Давай твою пилотку, вещмешок вешай сюда. И, пожалуйста, не робей.
– Я и не робею, – с трудом выдавливаю из себя первые пришедшие на ум слова, хотя столь необычный прием, конечно, огорошил меня.
– Проходи, Сергей, – капитан открывает дверь, пропускает меня вперед. Вхожу в комнату и замираю: там одно начальство.
Делаю попытку отступить, но дверь за мной уже захлопнута, и старший лейтенант Лиля легонько подталкивает меня к столу.
– Садись рядом со мной, вон твой прибор.
– О тебе, Сергей, разговор уже был, поэтому представлять тебя не нужно. – Капитан ободряюще смотрит мне в глаза. – Здесь все мои друзья. Женщины – сплошь медицина, включая мою супругу, мужчины – сплошь строители во главе с нашим профессором.
Полковник с седыми длинными, не как у всех военных, волосами хитровато подмигивает мне. Догадываюсь, что он-то и есть профессор.
Мой приход прервал разговор старых друзей, наверное, давно не видевшихся. Я чувствовал себя в полном смысле не в своей тарелке, хотя Лиля уже успела наполнить ее нехитрой закуской.
– Друзья мои, – полковник застегивает крючки на воротнике кителя, – наша компания пополнилась еще одним, самым юным гостем, фронтовиком. Предлагаю, как старший по возрасту, выпить за здоровье этого паренька, за его удачи в бою.
Я взял дрожащей рукой рюмку (когда и кто ее поставил – не видел), поднялся со стула, как это когда-то делал отец, чокнулся со всеми поочередно, но делал все это механически, как заводной. У меня никак не укладывалось в сознании, что профессор, настоящий живой профессор, да еще полковник, будет предлагать тост за мое здоровье.
Едва не расплескав водку, я бережно ставлю рюмку на место и осторожно опускаюсь на стул.
– А почему гвардия не пьет? – сидящий напротив меня мужчина в полувоенной форме с любопытством поглядывает на нетронутую рюмку.
– Я, честное слово, не пью.
– Вадим, он тебя боится, – говорит миловидная женщина в очках (очевидно, жена капитана) и осторожно толкает Полонского локтем в бок.
– Чего ему бояться? За одним столом сидим. Выпей, Сергей, сколько можешь. Праздник у нас. Первый за всю войну.
Мне не выпивать, а есть хочется. Лиля ко всей прочей закуске положила мне на тарелку солидный кусок консервированной колбасы, а я не знаю, можно ее так есть, куском, или разрезать? Можно есть одну или обязательно с картошкой и огурцами? Нож я держу в правой руке, про это читал в книжках, а вот после того как что-либо отрежешь, куда его класть? Этого не знаю.
Но что за люди, эти Полонские! Что за друзья у них! Через минуту-другую они словно уже забыли обо мне, а может, умышленно это сделали, дав мне возможность поесть. А то, что я зверски голоден, видно было сразу.
Майор рассказывал о поездке в Америку, где он принимал, какое-то имущество, но я плохо слушаю его, боясь что-либо уронить на скатерть.
– Ты скажи, Вадим, почему до сих пор в пехоте? – неожиданно прерывает майора профессор. – Ведь ты строитель, и сам бог велел служить тебе в инженерных войсках.
– Так уж получилось, Николай Иванович, – капитан закуривает новую папиросу. – В дивизию народного ополчения я пришел рядовым. В этом же звании лечился в госпитале после первого ранения. Затем по воле кадровиков попал на армейские курсы младших лейтенантов, получил под начало взвод, воевал. Опять госпиталь, резерв офицерского состава, снова взвод, плюс лейтенантское звание, потом рота. Вот и вся моя военная карьера. – Полонский грустно и как бы виновато улыбается, глядя на своего профессора.
– Может, мне похлопотать в Главном инженерном управлении? – спрашивает полковник.
– Спасибо, профессор. Привык к новой должности. А война не особенно разбирает, кто, например, полковой инженер, кто ротный командир. Довоюю на этой должности. Теперь и до победы недалеко.
Разговор перекидывается на последние вести с фронтов. Мои собеседники, оказывается, знают многое из того, что не сообщается в сводках, и чутье подсказывает, что нужно уйти. Но куда? Я в чужой квартире. На улицу, вот куда!
Осторожно встаю со стула, но полковник замечает это.
– Сергей, спустись, дорогой, вниз. Там машина у подъезда стоит. Попроси у водителя мой портфель. В нем «резерв верховного командования», – полковник щелкнул пальцем по порожней бутылке на столе.
– Николай Иванович, – жена Полонского с укоризной смотрит на профессора, – у нас тоже есть «резервы».
– Сбегай, Сережа, сбегай.
Когда возвращаюсь с портфелем, в коридоре меня встречает жена Полонского.
– Сережа, мы не познакомились с тобой. Меня зовут Мариной Петровной. Вот так, а теперь позволь я покажу тебе Коленькину комнату. Можешь располагаться там. Я постелила на диванчике. И книжки там сохранились. Коленькины любимые.
Не знаю почему, но Марина Петровна быстро показывает мне рукой на дверь в конце коридора и уходит.
Да, меня здесь ждали. На маленьком диванчике – свежая постель, на спинке стула – старенькая полосатая рубашка с короткими рукавами. Даже тапочки есть. Хорошо, что Нелли Максимовна постирала мне белье. Как бы я в грязном-то ложился на такую простыню.
Сажусь к окну. На подоконнике – стопка книг. Верхняя – «Остров сокровищ». Читал такую. Но как давно это было. Еще до войны. Скоро начинаю клевать носом, а ложиться на диван стесняюсь: гости еще не разъехались. Приседаю несколько раз и снова берусь за книжку, но неожиданно в комнату входит Лиля с пачкой «Беломора» в руке.
– Ты не куришь?
– Нет.
– Будущий идеальный мужчина. – Она улыбается, садится на постель. – Ты откуда родом, Сергей?
Я отвечаю. Зная, что она все равно спросит про семью, рассказываю про отца, колхозного бригадира, про мать, сестренку.
– А это вся квартира ваша? – спрашиваю в свою очередь Лилю.
Она вздыхает.
– Была вся наша. Да нас-то – Полонских – осталось двое. Вадим да я. Марина – она на своей девичьей фамилии. В сорок втором здесь умерли папа, мама, младшая сестра – Катенька, на Синявинских болотах погиб старший брат Евгений. Его жена и двое детей утонули при переправе через Ладогу, под Лугой убит Коленька, сын Вадима и Марины. Он жил в этой комнатке. Вот каким был сорок второй год для нас, Полонских.
Лиля прячет лицо в ладони, наклоняет голову к коленям и тихо плачет. Ее бы, конечно, надо успокоить, что-то сказать, может, обнять за худенькие плечики, но как я это сделаю, если она старший лейтенант медслужбы!
Вдруг она быстро встает с дивана, поправляет волосы, расправляет под ремнем гимнастерку.
– Сейчас я вернусь. Ты посиди, Сережа.
Лиля возвращается с бутылкой и стаканом в руке, наливает себе немножко водки, пьет одним глотком и закуривает снова.
– Сейчас у меня пройдет. Выпила – вот и расслюнявилась. А их служебных разговоров за столом я не люблю. Как выпьют – давай поступки начальства обсуждать. Пойдем, Сережа, я покажу тебе комнаты. Все они, кроме этих двух, в запустении, но ремонтировать, видно, после войны будем.
Я никогда не видел такой большой квартиры с хрустальными люстрами под высокими потолками; квартиры с полукруглыми вверху окнами, с медными ручками на дверях и выщербленной мозаикой паркета.
Все это выглядело когда-то солидно, внушительно, вселяло невольное почтение к хозяевам у всякого, переступившего порог.
– Вы здесь и родились?
– Вот в этой комнате. Здесь была мамина спальня. За два года до революции родилась, Сережа.
– Значит, ваши родители были богачи?
Лиля прислоняется спиной к косяку двери, закрывает глаза и негромко смеется. От прежнего кислого настроения у нее не осталось и следа.
– Развеселил ты меня, Сергей Кочерин. Конечно, они были люди не бедные. Из дворян. Наш папа и до революции был профессором университета. Он написал очень много книг, объездил почти весь мир и всю жизнь до последнего дня честно трудился. Заводов, фабрик, поместий, Сережа, у него не имелось. Вот так. А теперь пойдем в твою комнату, поговорить нужно. Именно мне, и именно с тобой.
Она садится на диванчик и опять закуривает.
– Сегодня вечером я уеду в свой укрепрайон. Меня подвезет туда профессор. С Вадимом мы за всю войну видимся первый раз. О нем мы и поговорим. Что такое Вадим Полонский? Между собой мы называли его человеком не от мира сего. Он честнейший, принципиальнейший и упрямейший из людей. На сделку со своей совестью никогда не пойдет. И, увы, иногда из-за этого страдает. Начальники его недолюбливали. Исключение составлял Николай Иванович, который давно хотел взять Вадима к себе в институт, на кафедру, но этот упрямец все время отказывался и шел строить дома, работал прорабом.
Лиля помолчала, опять стиснула лицо ладонями, наклонила голову, густые темные волосы с едва заметными: сединками сползли на высокий чистый лоб.
– Да, так вот. Вы будете с ним на фронте. Сама я там не была, но знаю, что такое война. Прошу тебя, Сережа, молодого, сильного и, наверное, смелого парня: побереги своего капитана в бою. Ведь его может... ранить, контузить. Или мало ли что такое случится. Не оставь его в беде, умоляю тебя. Понял?
– Угу.
– Слово даешь?
– Честное комсомольское.
Она опять улыбается.
– Это ты хорошо сказал: «честное комсомольское». Наш Коленька тоже так говорил. Ты даже чем-то похож на него.
– А где эта Луга?
– Здесь, под Ленинградом. Он был бойцом в лыжной бригаде спецназначения. Ему едва исполнилось восемнадцать. Ушел добровольцем по путевке райкома комсомола. И вот еще что: о нашем разговоре, пожалуйста, никому ни слова. Особенно Вадиму.
Я обещал.
Утром, когда одетый и умывшийся я читал у окна, в комнату вошел капитан.
– Как отдохнул, Сережа?
– Здорово! Как в госпитале. На простыне, с подушкой.
– Отлично. Пойдем попьем чайку да будем собираться.
– Куда?
– Домой, Сережа, в роту.
– Так еще три дня?
– Видишь ли, – капитан садится на диванчик. – Марина Петровна сегодня улетает в Москву на какой-то слет фронтовых хирургов, Лиля уже уехала в часть, с друзьями я повидался. Что нам, двум бобылям, делать в пустой квартире? Поедем-ка и мы. В роте дел по горло. Город посмотрел?
– Посмотрел.
– Тогда порядок.
В роте ожидала приятная новость: приказано получить в отделение еще один автомат вместо карабина. Решаю вручить это мощное оружие пехоты Таджибаеву.
Итак, в отделении – ручной пулемет, три автомата, два карабина.
Через неделю после нашего возвращения из Ленинграда было проведено учение с ротами, готовящимися к отправке на передовую. Их оказалось довольно много: полтора батальона, без малого тысяча человек.
На учение приехали командующий фронтом и член Военного совета – известный в стране партийный работник. Было все, как в настоящем бою: артиллерийская подготовка, рота танков. «Противник» находился в окопах, за проволочными заграждениями, которые «простреливались» из дзотов и выносных ячеек.
Мы двинулись в атаку дружно, с криками «Ура!», но довольно скоро начальство вернуло все роты в исходное положение.
Командующий приказывает построить всех участников учений в одно каре посреди большого поля, недавно очищенного от немецких мин. В центр каре командующий и член Военного совета въезжают на открытой машине. Первым выступает командующий. Он указывает на допущенные ошибки, критикует нас за то, что отстаем от танков, держимся далековато от разрывов своих снарядов, прикрываясь которыми мы обязаны смело сближаться с противником, стремительно врываться в его траншеи, пока противник не опомнился и не сумел восстановить нарушенную нашей артиллерией систему огня.
Догадываюсь, что командование фронта осталось не очень довольно нашей выучкой, а потому все дни с рассвета дотемна мы стали проводить в поле. Даже обед привозили туда.
Чаще всего в составе роты мы занимаемся тактической подготовкой. За оврагом мы отрыли несколько линий траншей и теперь атакуем их по три-четыре раза в день. Перед каждой атакой отдаются боевые приказы, организуется взаимодействие в различных вариантах, условно проводится артиллерийская подготовка, и только потом мы начинаем очередную атаку.
После таких занятий еле добираемся до деревни, ужинаем и буквально валимся на пол. Встречи на завалинке прекратились, и даже Сивков больше не отпрашивается к Зинке-солдатке. Не до свиданий.
Баба Гаша ворчит, критикуя наше начальство. Нельзя, говорит, так людей изводить. Ну что ж, она не солдат, требования устава на нее не распространяются и вольно ей обсуждать приказы командиров.
ЗА РЕКОЙ ШЕШУПЕ
Дивизия, в которую мы влились, после форсирования реки Шешупе вступила на территорию Восточной Пруссии, но смогла пробиться вглубь лишь на несколько километров. Сказывались предыдущие многодневные бои, и прибывшее пополнение, очевидно, было для нее каплей в море и не могло сыграть какой-либо существенной роли в тех наступательных боях.
Когда мы прибыли на передовую, то на следующее утро, после короткого артналета полк, в который вошла наша рота, двинулся в атаку, но, встреченный сильным пулеметным огнем из каменных подвалов какой-то юнкерской усадьбы, залег.
Даже нам, рядовым солдатам, и то было ясно, что без танков эти огневые точки не подавить. А танков не было. Две маленькие самоходки, поддерживавшие атаку нашего батальона, сгорели в самом начале боя.
Но едва ли не страшнее пулеметов для нас была эта чужая земля. Не земля, а просто жирная глина, размытая непрерывными дождями, вдоль и поперек оплетенная колючей проволокой, она хватала нас за ноги мертвой хваткой. То словно губка всасывала ботинки, то, наоборот, уплывала из-под ног, когда мы пытались подняться на голые высоты, обороняемые врагом. Это был враг лютый, озверевший, стремившийся во что бы то ни стало не пустить нас теперь уж в свои города и городки, в свои хутора и усадьбы.
Но что хорошо понимали мы, то еще лучше понимали там, наверху, включая, наверное, командующего фронтом. Поступил приказ прекратить атаки, не губить людей зазря. У меня в отделении потерь не было, хотя во время последней атаки мы продвинулись дальше всех шагов на двадцать.
И вот третью неделю сидим в обороне. За это время нас успели еще раз переформировать. Капитан Полонский теперь – адъютант старший батальона, а мое отделение целиком передано в пятую роту.
В нее же назначен парторгом и старшина Кузнецов. Это хорошо. И еще: наше отделение тоже пытались разбить по другим взводам роты, но капитан Полонский не разрешил. Спасибо ему от всех нас. Перед выходом на передовую он хотел взять меня своим связным, но моего согласия не получил. Я даже напомнил капитану его слова, сказанные профессору в Ленинграде, – до конца войны оставаться в роте. Полонский погрозил мне пальцем и не стал настаивать.
Что же это такое «сидение в обороне»? Зимой прошлого, сорок третьего, когда моя служба только начиналась, это был по фронтовым условиям рай. Здесь – ад. Тельный говорит, что грешников вместо поджаривания на огне следует совать в эту глину. Дешевле будет.
Идет нудный моросящий дождь, не укроешься от сырого холодного ветра. Ни обсушиться, ни обогреться. Чтобы притащить термос с холодной кашей, приходится передвигаться ползком, так как ход сообщения залит водой и ее не откачать во веки вечные не только что ведрами, но и сотней пожарных насосов.
Ночь напролет всем отделением посменно котелками вычерпываем воду из тесного блиндажика, вырытого прямо в стенке хода сообщения. Но она продолжает на наших глазах сочиться и сочиться из земли, словно кто-то гигантским прессом выдавливает ее оттуда. Ночью мы ходим за еловыми ветками, застилаем пол блиндажа, но уже к утру земля заглатывает их.
Чтобы вода не стекала в блиндаж, пол которого ниже хода сообщения, Игнат соорудил запрудку из палок, дерна и соломы. Час-другой запрудка держит воду, потом уступает ей, расползается на глазах, и вся «гидротехника» вместе с потоками воды устремляется в блиндаж.
Но пуще всяких бед для меня стали чирьи, один за другим вздуваются на шее и затылке. Военфельдшер батальона направлял в медсанбат, но я, честно говоря, не хотел оставлять своих ребят, боялся, что меня могут неправильно понять, хотя полежать недельку в сухой теплой постели было бы недурно.
– Командир, у меня предложение, – говорит Сивков. Он держится молодцом, лучше всех нас, и ничто не может поколебать его врожденного оптимизма. – Надо выбираться из этого чертова блиндажа.
– Куда?
– В стенках траншеи вырыть норы. Эти дренажные колодцы ни хрена не помогают.
Дренажные колодцы в траншее и в блиндаже мы выкопали по предложению капитана Полонского, закрыли их щитами из жердей, но вода в них стекает плохо. Глина не впитывает влагу и не пропускает ее. Дно траншей давно превратилось в настоящее болото.
– Но ведь загнемся в этих норах, окоченеем от холода, – возражаю я Алексею.
– И об этом покумекал. Километрах в двух отсюда заприметил я сарай. В нем сено. Гнилое, но нам сгодится. Предлагаю: сегодня за день вырыть норы в стенках траншеи. Не вглубь, а как бы вдоль. Ночью сходить к тому сараю, принести по доске и по тюку сена в плащ-палатках. Постелить это сено на доски и будет сухо.
– С Гусевым поговорить бы...
– Так поговори. Он мужик головастый.
Да, наш новый взводный – мужик головастый. Младший лейтенант Гусев уже не молод. Офицерское звание получил здесь, в полку. Начал войну рядовым, командовал отделением, был помощником командира взвода.
Он одобряет предложение Сивкова.
– Правильно, делайте. Снарядами немец кидается редко, мина на такую толщину не возьмет, а из пулемета тем более фриц не достанет. Копайте.
Мы беремся за лопаты. За работой греемся, она хоть на время отвлекает от невеселых дум. Скорей бы ударили морозы. Но, говорят, в этих краях они настают и поздно, и вяло.
Глину из ниш выбрасываем на бруствер. Если ссыпать на дно траншеи, тогда вообще не проползешь. Немцы замечают нашу работу. Для острастки дают несколько очередей из пулеметов, но нам наплевать на них. Роем себе и роем.
У Манукяна и Кремнева дела с отрывкой ниш продвигаются плохо. Армен – парень исполнительный, но сильно ослаб за последние дни. Я предлагал санинструктору отправить его в санчасть подлечиться, однако тот ответил, что в роте таких, как Манукян, каждый третий. Что касается Кремнева – то он верен себе: от каждого свиста пули приседает, лопатой двигает еле-еле.
– Шибче работай, Кремнев, – говорю ему. – Не успеешь дотемна.
– Не успею, и черт с ней.
Хочется сказать ему что-либо этакое... Но сдерживаюсь и снова берусь за лопату. За работой злость проходит.
Хлюпая по жиже кирзачами, подходит парторг, телогрейка вымазана глиной. Лицо у Ивана Ивановича серое, глаза ввалились, на щеках инейком светится седая щетина.
– Здоров будь, Кочерин. Что сооружаешь?
Объясняю, попутно упоминаю о предложении Сивкова направиться ночью к сараю.
– Мысль верная, хотя и самодеятельность. – Старшина присел, прислонясь спиной к стенке траншеи. – Но это полумера, Сергей. Командование смотрит и дальше, и глубже. Сегодня в штабе полка соберут партактив, расскажут, что делать. Так больше не может продолжаться. Больных много. А пока копайте. Я доложу ротному, может, на всех этого сарая хватит.
Передохнув, он заходит в наш блиндаж под двумя дохленькими накатами из березовых бревен, соглашается, что жить в нем больше нельзя, оставляет свежий экземпляр дивизионки и идет по траншее дальше.
Весть о полковом партактиве ободряет. Знаю, что собрания всегда проводятся по очень важным вопросам. Потом, наверное, соберут и нас, комсомольцев-активистов, но уже в батальонах, расскажут, как и что.
Первым заканчивает свою нишу маленький Таджибаев. Усенбек работает, как крот, без разговоров, перекуров. Роет и роет.
– Готов, товарищ младший сержант, – по-уставному докладывает он. – Мой окоп готова.
Все, кроме Кремнева, втыкаем лопаты в грунт и, разгоняя ботинками жижу на дне окопа, подходим к Таджибаеву. Нишу он вырыл аккуратную, невысокую, как раз такую, чтобы можно было удобно лежать на боку.
– Везет тебе, Усенбек, – вздыхает Тельный. – Копнул два раза и – готово. Маленький ты, а мне вон сколько рыть надо.
– Товарищ командир, – спрашивает Таджибаев, – Манукян помогать можно?
– Можно, Усенбек.
Мне хочется сказать что-то хорошее, теплое этому парнишке за его готовность помочь товарищу, но при всех я почему-то стесняюсь делать это и опять бреду к своей неоконченной норе.
А ведь напрасно! Мог же я, как командир, официально объявить ему благодарность? Конечно, мог. За отличную работу. И объявлю. Обязательно. Вот как только за сеном сходим.
За сеном и досками Гусев разрешил идти не всем – я и Тельный с пулеметом должны быть на месте.
– Товарищ младший лейтенант, – не соглашаюсь я, – да в такую погоду, да еще ночью, немцев на цепи из окопа не вытащишь...
– Все, Кочерин. И приучайся не торговаться со мной. Для твоего сведения, я имею привычку думать, прежде чем отдать приказание. И тебе советую так поступать.
За старшего к сараю отправился Алексей. Но наших опередили. Сено, трухлявое и прелое да и то почти все растащили, а досок не оказалось вообще. Сарай был покрыт дранкой. Ее принесли в плащ-палатках.
И все-таки кое-какие подстилки мы смастерили. На следующую ночь решили сходить в лес, нарубить лапника и устелить им свои «берлоги».
Поздно ночью, согревшись горячим чаем, вскипяченным в блиндаже на крохотном костерике, расходимся по своим местам. В траншее на постах остаются Сивков и Таджибаев. Через час их сменят Кремнев и Тельный. Потом заступим мы с Манукяном.
Как командир отделения, я могу и не дежурить в траншее, но люди ослабли, пусть хоть подольше отдохнут. Теперь на дежурных возлагается еще одна обязанность – накрывать лежащих в нишах сеном.
А все-таки в нишах лучше, чем в блиндаже. Печки там все равно нет, костер жечь всю ночь не из чего, под боком одна мокрая хвоя, ноги в воде.
Бедные наши ноги. Мы не разувались уже больше двух недель, и ни минуты за это время они не были сухими.
В нише сухо. Уже одно это хорошо. Я лежу на дранке, накрывшись плащ-палаткой, сверху даже присыпан сеном. Алексей разложил его на мне ровным слоем, оставив небольшую щель для глаз и носа. Лежать я должен не шевелясь, чтобы мое «покрывало» не свалилось в траншею. От сена терпко воняет плесенью, но это уже пустяки.
Над окопами низко ползут тучи, сыплется мелкий надоедливый дождь, с бруствера траншеи, булькая, сбегают крохотные ручейки, но все мимо меня. В нишу не попадает ни одна капелька. Молодец Алексей Сивков. Умно придумал.
Под толщей туч то и дело вспыхивают белые всполохи. Сначала они быстро расползаются, теснят темноту рыхлыми дрожащими боками, потом, будто убоявшись ее или обессилев, сжимаются, становятся бледнее и, наконец, гаснут.
Это осветительные ракеты. Их пускают немцы с крыши господского дома на высотке. Пускают не так часто, как в прошлом году. Видно, и с ракетами у них туговато стало. Экономят, паразиты. Экономьте, экономьте, пригодятся.
Судя по сводкам в газетах, наше наступление прекратилось почти по всем фронтам. Сильные бои продолжаются только в районе Будапешта. Далеко отсюда этот Будапешт, ох как далеко!
Стучит пулемет. Но это наш. Наш – значит хорошо. Заснуть бы малость. И еще – написать бы письма маме и Полине. Адрес есть постоянный, а вот написать некогда.
Так-то, товарищ отделенный командир. А прелое сено кажется теплее. Ведь в нем, должно быть, происходит какая-то химическая реакция, выделяющая тепло. Спать надо, спать, спать...
...С собрания партактива полка Иван Иванович приносит хорошие вести: отдых. Конечно, не совсем отдых, мы не отводимся во второй эшелон. Просто от каждой роты в первой траншее будет находиться лишь один взвод. Два других – отводятся во вторую. Она там, за сараем с сеном, по ту сторону этой проклятой низины, в которой мы успели промокнуть до корней волос. Во второй траншее есть удобные блиндажи с печками. Там же в брошенных жителями домах будут оборудованы бани.
Мы помоемся, обсушимся, отдохнем. Дело ясное – наступать будем не скоро. Для нового наступления нужно набраться сил. Теперь нас интересует одно: какой взвод останется здесь? На этот вопрос ни Гусев, ни Кузнецов ответа не дают. Может, и знают, но молчат начальники.
Остается третий взвод. Наш взвод первый и первым следующей ночью снимается с позиции. Идти за хвоей в лес не пришлось, к великой радости не только Кремнева.
Наша новая позиция расположена метрах в пятидесяти от опушки леса. И примерно в километре от старой. Она проходит по склонам пологой высоты, у основания которой стоит тот самый сарай с остатками прелого сена и ободранной крышей. От нас до немцев километра полтора. Нам даже не нужно бояться их пулеметов. А самое главное – отделению достался отличный сухой блиндаж с печкой, сооруженной кем-то из чугунного котла с пробитым дном. Труб, правда, нет, но прежние хозяева сделали дымоход прямо над печкой, и, полагаем, дым не будет выкуривать нас из блиндажа. В нем есть нары... и кресло-качалка с продавленным сиденьем. Очевидно, наши предшественники понимали толк в делах житейских, устраивались с удобствами. Что ж, условия им позволяли.
День уходит на организацию обороны. Дооборудуем ячейки, уточняем секторы обстрела, перекрываем участки траншеи, благо лес под боком, и все ждем. Чего? Наступления темноты, чтобы раскалить докрасна нашу «домну» и высушиться. В сумерках Игната отправляю на заготовку дров, Манукяна – за ужином.
Ведь надо же! Отошли от передовой всегошеньки на один километр, а жизнь уже другая. Печку мы раскалили едва ли не докрасна, и в блиндаже стало жарче, чем в бане. Сидим на нарах в чем мать родила и усердно шлепаем себя по груди и ляжкам. Хоть беги, грей воду и начинай мыться.
И что за характер у русского солдата! Стоило отогреться, сытно поесть, как он уже забыл и блиндажик с плывуном под боком, и нудность осеннего дождя.
Сидим, хохочем, Игнат рассказывает очередное похождение времен бродячей жизни, а Сивков предлагает прижечь мои чирьи на затылке горячим шомполом. По его словам – здорово помогает. И только Усенбек и Армен молча сидят по углам, как мышата поглядывают на нас быстрыми черными глазками. Кремнев стоит на посту, в траншее.
Наутро всех отправляют в баню. Ее соорудили в подвале большого господского дома. Огромная каменка, напоминающая египетскую пирамиду, пышет жаром, под ногами хлюпает грязная вода (санитар из полковой санчасти не успевает отчерпывать ее детской ванночкой), но это мелочь, которую мы не замечаем.
Самое главное – жару вдоволь, без нормы горячей воды, которая поступает в бочки по трубам откуда-то сверху. Паримся нагретыми на каменке сосновыми ветками. Не сахар, конечно, но лучшего ничего нет, а зудящее тело само просит подраить его. Впору хоть посыпай грудь песком, бери лапоть, как это делают у нас в деревне при мойке полов, и три, что есть мочи. Временем не ограничивают. Мойся до тех пор, пока обмундирование находится в дезокамере.
Невольно вспоминаю ту первую фронтовую баню зимой прошлого года, упавшую занавеску, Полину, сжавшуюся в углу, Петра, идущего выручать ее из беды.
Как все это недавно и давно было. Уже нет в живых Петра, Ивана Николаевича, Чепиги. Стали инвалидами Полина и Галямов, ничего не знаю о судьбе Вдовина и Тимофея.
– Ты вздремнул, что ли? – Сивков толкает меня локтем в бок. – Потри, говорю, спину ветками.
– Больно будет тебе.
– А у меня кожа дубовая. Не бойся, шуруй...
Два дня мы блаженствовали, отсыпались. И вот поступил приказ: начать занятия. Отдых кончился. Из штаба батальона даже приходит расписание занятий: тактика, огневая подготовка, инженерная.
На тактике мы в составе взвода учимся штурмовать господские дворы, превращенные в опорные пункты, использовать для скрытного подхода к противнику глубокие дренажные канавы, дамбы, деревья вдоль дорог, ведущих к усадьбам.
Для нашего батальона учебным полем становятся развалины соседнего господского двора. Вокруг него мы натянули проволоку в несколько рядов и теперь штурмуем. Штурмуем, ведя огонь боевым патроном, метаем боевые гранаты. Все как в настоящем бою.
На одном из занятий произошел случай, который вполне мог стать последним в моей жизни. И все из-за Кремнева.
Он шел в «атаку» рядом со мной. Когда послышалась команда: «Гранатами, огонь!», Кремнев отцепил от ремня свою РГД, остановился, вытащил чеку, замахнулся, чтобы бросить гранату в окоп «противника», но в самый последний момент, очевидно, струсил и разжал руку. Сработал запал, я услышал знакомый щелчок и обернулся: Кремнев, бледный, столбом стоял среди поля, у ног его лежала граната.
Не раздумывая, я бросился к нему, схватил за руку, успел оттащить на пять-шесть шагов и толкнуть на землю. Падая, услышал взрыв. К счастью, оба остались невредимы.
Ох, Кремнев, Кремнев! Сколько толковали ему Сивков и Тельный, что нельзя быть на войне таким, как он. Нельзя бояться каждого выстрела, трусить, жить в отделении особняком, жадничать, ругаться с товарищами по каждому пустяку, отлынивать от дел. Ничего не помогало.
Но что делать? Не могу же я прийти к командиру взвода и сказать: заберите Кремнева, потому что он мне не нравится, что не верю ему, не надеюсь на него в бою.
После случая на занятии мы возвращаемся в блиндаж молчаливые, злые. Сивков сердито спрашивает Кремнева:
– Ты хоть понимаешь, что сержант тебя от смерти спас?
– Так уж и от смерти... – Кремнев пожимает плечами, присаживается к «домне».
– Хоть спасибо бы командиру сказал... – Не унимается Алексей.
– На что оно ему? Шубу что ли шить?
– Ну и шкура ты, Кремнев, – Тельный сокрушенно качает головой, тяжело опускается на нары. – В морду бы тебе заехать, да она и так разбита.
– А может, Кочерин и разбил ее. Может, он нарочно так сильно и толкал меня, чтобы я мордой о землю ударился.
Это выводит Тельного из себя. Он срывается с места, хватает Кремнева за ворот шинели, сверля его взглядом, спрашивает тихо-тихо: