Текст книги "Золя"

Автор книги: Александр Пузиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Таково в целом, – продолжает чиновник, – содержание книги Золя. В ней есть места, с оговорками конечно, в которых целомудрие языка часто оскорбляется вольным изображением образов и цинизмом деталей. Следуя направлению реалистической школы, автор в некоторых случаях с явным удовольствием предается анализу постыдных страстей. Он забывает, что оскорбляет мечту юношей, которые ищут очищение своему сердцу, и что книга, которая преследует моральные цели, должна избегать всего, что может ее сделать похожей на мерзкие произведения. Как бы то ни было, перед нами не безнравственная книга. То, что показывает автор, должно внушить юношам отвращение к грязным связям, препятствовать их увлечению поэтами, которые идеализируют любовь богемы. Золя энергично разоблачает этих поэтов: «Их любовницы были гнусными, их страсть отвратительна, как всякая низкопробная страсть. Они были обмануты, оскорблены, втоптаны в грязь; они ни разу не встретили подлинно любящего сердца, и у каждого из них была своя Лоране, которая обрекла их молодость на мрачное одиночество».

Надо, следовательно, убивать таких Лоране, раз они убивают нашу плоть и нашу любовь. Тем, кто увлечен светом и чистотой, я скажу: «Берегитесь, вы находитесь на пути к мраку, к осквернению». Тем, чье сердце спит, кто равнодушен к злу, я скажу: «Поскольку вы не можете любить, постарайтесь по крайней мере остаться достойными и честными людьми». Вот та мораль, которую можно извлечь из исповеди Клода.

Я не думаю, господин хранитель печатей, что труд под названием «Исповедь Клода» следует запретить как противоречащий общественной морали».

В квартире Золя был произведен обыск, чиновники полиции наведались к господину Ашетту, Золя был взят на заметку, но этим все кончилось.

В письме генерального прокурора не случайно обронена фраза о том, что автор «следует направлению реалистической школы». Не только прокурор, но и некоторые современные Золя критики восприняли «Исповедь Клода» как произведение реалистического направления. В газете «Монитер юниверсель» от 11 декабря 1865 года появилась заметка некоего Анри Лавуа: «Я не знаю, под влиянием какого пагубного реализма он утратил молодость и обаяние…» Другой консервативный литератор, Гюстав Ваперо, выразил эту мысль еще сильнее: сравнивая «Сказки Нинон» – «эту чистейшую фантазию» – с «Исповедью Клода», он заявил, что Золя бросается в иную крайность, пытаясь писать в духе наигнуснейшего реализма («Иллюстрасьон», 28 января 1866 г.). Так реализм и крамола в представлении бонапартистских властей и реакционной бонапартистской критики оказывались явлениями одного порядка, одинаково опасными для режима Второй империи.

Золя очутился в довольно сложном положении. Он радовался своему успеху. Как-никак в течение одного года вышли из печати два тома его произведений. Он становился известным публике, о нем писали газеты. Позади остались неудачные экзамены на степень бакалавра, сомнения в правильности выбранного пути. Теперь он уже не только упаковывал и рекламировал книги других авторов, но и сам был причислен к лику литераторов. Для двадцати пяти лет сделано немало. Золя бодро ходил по Парижу, и самые смелые замыслы обуревали его. Но с другой стороны, авторитет его в глазах Ашетта сильно пошатнулся. Шутка ли сказать, в контору явился посыльный полицейского надзора и наводил справку об авторе «Исповеди Клода»! Не угрожает ли все это престижу фирмы? Золя был сделан намек, и тот не стал дожидаться, чтобы его более энергично попросили покинуть контору. Заявление об отставке было подано в ноябре. Он просил исключить его из штатов фирмы Ашетта с 31 января 1866 года.

Глава седьмая

Золя удалось совершить решающий шаг в жизни. Мечта превращалась в действительность. Он стал писателем. Однако первый успех требовалось закрепить. Служба у Ашетта давала 200 франков в месяц, и этих скромных денег вполне хватало, чтобы не думать о завтрашнем дне. Теперь, лишившись постоянного места, Золя не мог долго раздумывать и должен был в короткое время обеспечить себя хотя бы самым скромным заработком. Правда, он кое-что получил за издание «Исповеди Клода», но это кое-что было столь ничтожным, что в расчет приниматься никак не могло. Романы пишутся долго, со стихами давно все кончено. Очень соблазнительно написать пьесу и поставить ее в театре. Но Золя уже знает, что это такое. Около года назад он написал одноактную комедию «Дурнушка» и попробовал предложить ее «Одеону». Комедия была незамедлительно отвергнута. Вторая попытка выступить с пьесой на подмостках театра также потерпела крах. В 1865 году его драму «Мадлен» отвергли «Жимназ» и «Водевиль». Оставалась журналистика, в которой Золя уже пробовал свои силы и которую он считал «мощным рычагом» в общественной жизни.

Работая у Ашетта, Золя был связан с «Пти журналь», куда он еженедельно посылал небольшие заметки размером в сто пятьдесят строк. Каждые полмесяца давал он критические статьи и для лионской «Салю пюблик». Размер этих статей колебался от пятисот до шестисот строк. Гонорар весьма скромный. В первом случае платили двадцать франков за заметку, во втором – от пятидесяти до шестидесяти франков. Но журналистскую работу Золя любил. Она хороша тем, что на ней набиваешь руку. Для писателя это отличная школа. Золя больше не ждал вдохновения, он мог работать в любое время суток, и все, что выходило из-под его пера, выглядело вполне профессионально.

Итак, положение литератора могла ему обеспечить в данный момент только журналистика. К ней он и обратился. В Париже в это время выходят популярные газеты «Фигаро» и «Эвенман», издаваемые Жаном Вильмессаном. Имя этого газетчика достойно быть отмеченным. Он был один из первых, кто уловил новые вкусы читателей и поставил газетное дело на индустриальный лад. Надо отдать должное и Золя, который не без основания предположил, что именно Вильмессан способен подхватить любую стоящую идею. А такая идея у него была. Газеты уже давно сообщали о всех театральных событиях, рассказывали о новых пьесах, описывали баталии на премьерах, заглядывали за кулисы, что давало занятный материал для всевозможных сплетен о драматургах, актерах, постановщиках и их высоких покровителях. Нельзя ли организовать подобную хронику и в отношении новых литературных произведений? В самые последние дни пребывания у Ашетта Золя пишет Вильмессану письмо: «Я знаю, что хроника сейчас в моде и что публика ждет сегодня коротких газетных заметок, интересуясь новостями, хорошо приготовленными и поданными ей на небольшом блюде. Я думаю, что можно было бы вести хронику библиографическую. Вот что я предлагаю: под этой рубрикой я буду давать отчет в двадцать или тридцать строк о каждом новом произведении. Имея в виду интересы торговли книгой, я буду находить издателей и получать у некоторых из них сообщения о новых публикациях, и, таким образом, эти мои заметки появятся ранее рекламы. С другой стороны, я обязуюсь доставлять извлечения из наиболее интересных произведений, которые могут заинтересовать «Эвенман». Наконец, я беру на себя миссию беседовать с читателями о всех событиях, имеющих отношение к книгам. Сообщать им деликатные подробности о произведениях, выходящих в ближайшее время, интимные детали биографического или литературного характера и т. д. Одним словом, я буду делать в отношении книг то, что делает г-н Дюпенти для театра. Естественно, что публика очень охотно примет хронику, написанную в увлекательной литературной форме, и будет всегда в курсе событий журналистики и литературы».

Вильмессан проявил исключительную оперативность. Беседа с Золя состоялась на другой день.

– Ну что ж, молодой человек, все, что вы будете давать в течение месяца, пойдет. «Эвенман» ваша! В конце месяца вы будете иметь что-нибудь для утробы, а я буду решать, что мне с вами делать дальше.

31 мая 1866 года в «Эвенман» за подписью Вильмессана появилась заметка:

«…«Эвенман» не хватало литературной критики… Я привлек в качестве сотрудника для этой работы молодого писателя, очень сведущего во всех деталях книготорговли, человека остроумного и с воображением, вдумчивого и с хорошим вкусом, немногие книги которого превосходны и вызвали хорошие отклики прессы. Зовут его г-н Эмиль Золя. Мой план, полностью согласованный с моим редактором, явится новостью для читателей… Следить за книгами, которые вышли и которые выходят, если это представляется возможным, оценивать их беспристрастно, кратко, раскрывать в них все, что заслуживает внимания, выделять места, фрагменты, страницы, подобно тому как мы это делаем в отношении сцен из комедий, куплетов, остроумных выражений или шуток в водевиле, находиться в курсе специальных новостей, короче говоря, вести хронику, развлекая читателей библиографией (это тяжелое слово, не должно вас пугать), – вот роль Эмиля Золя. Если мой новый тенор будет удачен, тем лучше. Если он потерпит неудачу, то ничего не может быть проще. Ему заявлено, что в этом случае договор, обязывающий его, будет расторгнут, и я перечеркну в списке сотрудников его должность».

Заметка Вильмессана, в которой он отдает должное своему новому сотруднику и вместе с тем весьма бесцеремонно и во всеуслышание предупреждает его о возможных последствиях в случае провала, не очень смутила Золя. Знакомый с нравами прессы, Золя не обратил на нее никакого внимания и 1 февраля 1866 года, то есть на другой день после официального увольнения из фирмы Ашетта, дебютировал в «Эвенман». Корреспонденции Золя печатались под рубрикой «Книги сегодня и завтра». Свою первую хроникальную заметку он посвятил книге Ипполита Тэна «Путешествие в Италию». Вильмессан был доволен. В конце месяца Золя получил за свою работу пятьсот франков – сумму, о которой он мог только мечтать. Как раз в это время в Париже открывался ежегодный художественный салон, на котором выставлялись картины, отобранные специальным жюри.

Критические отзывы о картинах салона Вильмессан поручает писать своему новому сотруднику. Под рубрикой «Мой салон» Золя пишет серию статей, поразивших современников неожиданностью суждений и страстностью. В первой из них он подвергает ожесточенной критике работу жюри, которое решало судьбу художников, добивавшихся права быть выставленными в салоне. В следующих корреспонденциях он обрушивается на художников, получивших официальное признание и поддержку. Убедительно и темпераментно говорит Золя о картинах посредственных живописцев, в которых отсутствуют оригинальность и талант. И совсем уж неожиданно для буржуазного читателя «Эвенман» он берет под защиту Эдуарда Мане, над полотнами которого «Олимпия» и «Завтрак на траве» давно уже потешаются официальная критика и публика.

Смелость и новизна суждений малоизвестного критика вызвали ответную реакцию. Особенно энергично запротестовали читатели «Эвенман». По свидетельству Поля Алексиса, некоторые читатели приходили в такое неистовство, что рвали газету прямо на бульваре, перед киосками. Вильмессан получил множество враждебных писем и вынужден был сдаться. Золя предложили прекратить дальнейшую публикацию статей. «Мой салон» закончил свое газетное существование и вновь возродился в издательстве Жюльена Лемера, где вышел отдельной брошюрой.

Статьи «Моего салона» и сейчас производят очень сильное впечатление. Золя повергает в прах казенное искусство, ложный академизм, процветающую посредственность. Он бросает вызов официальным судьям салона и защищает оригинальное творчество таких художников, как Курбе, Эдуард Мане, и других. Вставая на защиту Эдуарда Мане и новой школы раннего импрессионизма, Золя видит в картинах этих художников больше жизненной правды, чем в тщательно выписанных полотнах представителей академической школы живописи. Жизненная правда художника, его темперамента его индивидуальное видение мира – вот что привлекает молодого Золя. Выступления Золя, в сущности, выходили за рамки искусствоведческого спора. Критика рутинного искусства и его покровителей рикошетом била по идеологам Второй империи. Устами Золя говорило молодое, оппозиционно настроенное поколение, говорило горячо, публицистически страстно. Вот несколько отрывков из этих статей:

«Вы знаете, что у нас во Франции все очень благоразумны и осторожны: мы ничего не предпринимаем, не запасшись паспортом, составленным по всем правилам искусства и должным образом проверенным, и если мы разрешаем какому-нибудь канатоходцу дать публичное представление, то предварительно подвергаем его самому тщательному осмотру со стороны властей». Сравнивая салон с рагу, «которым нас ежегодно угощают», Золя осуждает состав прежнего жюри, состоявшего из членов академии, и состав нынешнего, выбранного признанными художниками. Он защищает право непризнанных художников выставлять свои картины хотя бы в галерее «Отверженных» (статья «Жюри»).

После опубликования первой статьи от Золя потребовали объяснений. И Золя отвечал: «Я утверждаю во всеуслышание, что жюри, которое функционировало в этом году, судило пристрастно… Судьям пришлись не по душе сильные и живые произведения, выхваченные из жизни, из самой действительности…»

В следующей статье, «Художественный момент», Золя говорит о своих художественных вкусах, о своих эстетических критериях: «Для меня, для многих, надеюсь, произведения искусства… есть личность, индивидуальность…Я хочу, чтобы художник дышал жизнью, чтобы он создавал новое, как ему подсказывают его собственные глаза, его собственный темперамент».

7 мая появляется его знаменитая статья об Эдуарде Мане. В творчестве художника Золя защищал реалистическое начало: «Две черты характеризуют талант Мане – простота и правдивость». Говоря о картине «Завтрак на траве», он иронически восклицает: «К несчастью, на этом полотне обыкновенные люди, вся вина которых в том, что у них мускулы и кости, как у всех людей».

В статье «Реалисты салона» Золя ополчается против лжереализма, по существу, против натурализма в нашем современном понимании этого слова. Правда, он еще и еще раз повторяет свою формулу о темпераменте художника, которая является для него решающим критерием в оценке искусства, но объективно он за правду в искусстве, против механического копирования действительности. Золя говорит: «Я смеюсь над более или менее точным наблюдением, когда нет мощной индивидуальности…»; «Истина более груба, более энергична…»

Как бы продолжая мысли, высказанные в статье «Реалисты салона», Золя подвергает критике больших и правдивых художников, которые, идя на поводу нравов салона, выставили свои картины, приспособленные вкусам публики (статья «Падения»).

В заключительной статье «Прощание художественного критика» Золя подводит итоги своим наблюдениям в салоне: «Итак, суд надо мною окончен, и я признан виновным.

…Я совершил непотребство, ибо восхищался Курбе и не стал после этого г-ном Дюбюфом…

Я допустил преступную наивность, ибо не сумел проглотить, не поперхнувшись, современную пошлость и требовал от произведения искусства оригинальности и силы.

Я изрыгал хулу, утверждая, будто вся история искусства является доказательством того, что только сильные темпераменты переживают века и что те полотна, которые не увядают со временем, выношены и выстраданы их творцами…

Я поступил как еретик, низвергая хилые божества той или иной касты и утверждая великую религию искусства, которая говорит каждому художнику: открой глаза – перед тобой природа, разверзни сердце свое – перед тобой жизнь.

Я обнаружил дремучее невежество, ибо я не разделил мнений присяжных критиков и не стал рассуждать о ракурсе такого-то торса, о фактуре такого-то живота, о рисунке и колорите, о школах и правилах.

Я повел себя как бесчестный человек, ибо шел прямо к цели, не задумываясь о том, что растопчу кого-нибудь по дороге. Я стремился к истине и виновен в том, что, пробиваясь к ней, кого-то наградил тумаками. Короче говоря, я доказал свою жестокость, глупость, невежество, я запятнал себя богохульством и ересью, и все из-за того, что, устав от лжи и посредственности, я не стал искать настоящих мужей в толпе евнухов».

Удивительно, насколько эта боевая статья, последняя из цикла статей о салоне, похожа по форме на знаменитое «Я обвиняю», в котором Золя тридцать лет спустя выступит в защиту Дрейфуса. Возможно, что в одну из бессонных ночей января 1898 года, когда он обдумывал Письмо президенту республики Феликсу Фору, перед его глазами прошли еще раз молодость, его страстные и незабываемые выступления в «Эвенман».

Отдельному изданию «Моего салона» Золя предпослал вместо предисловия обращение к другу – «Моему другу Полю Сезанну». В нем есть примечательная фраза: «Знаешь ли ты, что мы были революционерами, сами того не сознавая?»

Место Золя в газете «Эвенман» занял другой, вполне благомыслящий критик, некий Теодор Пеллоке. Золя не обиделся на Вильмессана, понимая, что тот растеряет половину подписчиков, если не прекратит нападки на признанных художников. Больше того, он воспользовался любезностью шефа и 29 мая объявил в «Эвенман» о выходе в издательстве Ашиля Фора своей новой книги «Что мне ненавистно», составленной из статей, посвященных писателям и художникам. Дальнейшая работа Золя в «Эвенман» и «Фигаро» продолжалась очень долго.

Статьи, собранные в сборнике «Что мне ненавистно», печатались в разное время и в разных газетах. Как и «Мой салон», они написаны с большой страстностью, защищают реалистические принципы в искусстве, а иногда содержат едва замаскированные выпады против режима Второй империи. Золя писал о произведениях, которые волновали его современников, о книгах, вызывавших бурные споры и вокруг которых порою велась настоящая гражданская война.

Сборник «Что мне ненавистно» открывался статьей, давшей название всей книге. «Ненависть священна, – писал Золя, – она рождается в сердцах сильных и мужественных, ею они выражают свое негодование и презрение к посредственности и глупости. Ненавидеть – значит любить, чувствовать свою душу пылкой и благородной, значит дышать презрением ко всему постыдному, ко всему, что носит печать тупоумия. Ненависть облегчает душу, она ведет к справедливости».

В сборнике было опубликовано шестнадцать статей. Среди них статьи о Гюго, Курбе, Доре, Гонкурах, Эркмане-Шатриане. Завершала сборник статья-рецензия на книгу «История Юлия Цезаря». Этот исторический труд создавался при непосредственном, хотя и безгласном, участии Наполеона III. Написана она во славу Второй империи, которая предстает в ней чуть ли не вершиной человеческой цивилизации. Золя развенчивает Юлия Цезаря, Карла Великого и Наполеона Бонапарта, которых автор или авторы восхваляют как великих завоевателей, предшественников Наполеона III. «Народы никогда не понимали завоевателей и следовали за ними только до известного момента, в конце концов они их переставали признавать и свергали». Война и завоеватели, по мнению Золя, «знаменуют собой остановку на пути человечества». С негодованием говорит он о горе-историке, который в простом народе видит лишь послушное стадо. «Будем жить в мире и среди людей», – призывает Золя. «Нам не нужно богов, которые пригибали бы нас своей небесной волей». Подготовка к изданию сборника «Что мне ненавистно» и другие заботы не помешали Золя продолжать кампанию в защиту новой школы живописи. К концу года он закончил большой этюд о творчестве Эдуарда Мане и опубликовал его в «Ревю дю XIX сьекль», в номере, вышедшем 1 января 1867 года.

Глава восьмая

Работая у Ашетта, Золя приобрел ту степенность, которая в двадцать пять – двадцать шесть лет кажется несколько напускной, но которая вместе с тем свидетельствует о наступившей зрелости. У фирмы Ашетт почтенные клиенты, известные писатели, и надо уметь себя вести с ними с достоинством. Постепенно это становится как бы привычкой. Золя мало смущают громкие имена, и он старается держать себя с именитостями на равной ноге. Исчезла юношеская порывистость, замедлились движения. Для пущей солидности свои собственные корреспонденции Золя пишет часто на бланках фирмы Ашетт, не без гордости сообщая свой служебный титул: «заведующий отделом рекламы» (chef de publicite).

В это время складывается и его внешний облик, который сохранится на долгие годы. Он среднего роста, плотен, круглолиц. Носит короткую черную бороду, очень густую. У него хорошо посаженные глаза, умные, добрые, внушающие доверие. Довольно массивный и неправильный нос, украшенный обычно пенсне. Двумя годами позже описываемых событий портрет Золя запечатлят в своем «Дневнике» братья Гонкуры. То была их первая встреча с молодым писателем, которого они называют своим «поклонником и учеником». За несколько лет до этой встречи Золя выступил со статьей в защиту «Жермини Ласерте». Это очень растрогало Гонкуров: «Никто, кроме Вас, до сих пор не понял того, что мы хотели изобразить… Ваша статья позволяет смириться с лицемерием нынешней литературы». Так завязалась переписка и дружба между маститыми писателями и еще молодым и малоизвестным литератором.

Рисуя портрет Золя, Гонкуры остались верны своему несколько ироническому, насмешливому тону, к которому они обычно прибегали при характеристике новых знакомых. Вот этот портрет: «По первому впечатлению он показался нам «голодным студентом» Нормальной школы – одновременно коренастый и хилый… Крепкий молодой человек, но с какой-то тонкостью, фарфоровой хрупкостью в чертах, в рисунке век, в откровенно неправильном носе, в кистях рук. Весь он немного похож на своих персонажей, соединяющих в себе два противоположных типа, этих его героев, в «которых слито мужское и женственное, и даже с духовной стороны можно заметить в нем сходство с созданными им душами, полными двусмысленных контрастов.

Заметнее всего одна сторона: его болезненность, уязвимость, крайняя нервозность, из-за которых вас иногда пронизывает ощущение, что перед вами хрупкая жертва болезни сердца. Словом, это существо страдающее, тревожное, беспокойное, двойственное».

Сравнивая этот словесный портрет Гонкуров с другими, в частности с теми портретами Золя, которые нам оставили Поль Алексис и Мопассан, можно отметить известную его субъективность. Золя испытывал смущение, входя в дом известных писателей, и это его смущение Гонкуры назвали «крайней нервозностью». Преувеличивали они и его болезненность, хотя природная бледность Золя усугублялась утомленностью, крайним перенапряжением. Но в целом портрет довольно точен и, как мы увидим позднее, подтверждается другими описаниями.

В 1866–1867 годах, как, впрочем, и во все последующие годы, Золя работает, не разгибая спины. Кроме сборников «Мой салон», «Что мне ненавистно», этюда об Эдуарде Мане, он публикует в 1867 году роман «Марсельские тайны», работает над «Терезой Ракен», сотрудничает в «Эвенман», «Ла Ви паризьен», «Галуа», «Ла Трибюн», «Салю пюблик де Лион».

Как у каждого талантливого человека, поверившего в свое призвание, окрыленного первым успехом, у него появляется настоящая одержимость творчеством. По утрам он пишет «Терезу Ракен». Это главное его детище. В другие часы работает на газеты и над романом «Марсельские тайны», который, впрочем, тоже предназначен для прессы.

«…Я спешу, я много работаю. Я нетерпелив», – пишет Золя Нуме Косту 14 июня 1866 года, а через месяц с небольшим, в другом письме тому же Косту, он рассказывает о своей работе: «Я готовлю для газеты библиографию (речь идет о сотрудничестве в «Эвенман». – А. П.), прибавим к этому еженедельные корреспонденции, которые я посылаю в «Салю пюблик»… Сверх того я начал книгу критических статей… я должен, наконец, давать два или три раза в месяц роман в «Эвенман» («Завет умершей»)».

Золя не в тягость эта непрерывная, всепоглощающая работа. Еще и еще заключает он договоры с издателями. Он торопится добиться материальной независимости, чтобы отдаться целиком осуществлению своих сокровенных замыслов. Романы-фельетоны – это для денег, многие статьи – для денег. Деньги! Их-то по-прежнему не хватает. Теперь уже нельзя обойтись мансардой, донашивать до дыр одежду, жить отшельникам. Квартира из нескольких комнат поглощает уйму денег, а в ресторанах, где происходят встречи с художниками и писателями, не кормят даром. К тому же Золя теперь не один. Пришло время по-настоящему заботиться о матери, которой скоро исполнится пятьдесят лет. Он всегда любил ее и видел в ней заботливого друга, не очень приспособленного к превратностям жизни. «Я имею лучшую из матерей», – писал Золя Байлю в марте 1860 года. В годы безработицы и полубогемного существования Золя жил один. Теперь он вновь соединился с матерью. Но, кроме матери, в семейный круг Золя вошел еще один человек. В 1864 году Сезанн познакомил Золя с девушкой, которая была на год старше его. Полное ее имя – Габриэль-Элеонора-Александрина Мелей. Среди друзей просто Коко – Габриель-Коко. Вряд ли можно назвать ее красавицей. Крупные черты лица, пышный бюст. Она похожа, по словам Лану [5]5
  Арман Лану – современный французский писатель, автор книги «Здравствуйте, Эмиль Золя».


[Закрыть], скорее на Юнону, чем на Венеру. Но Александрина обладает спокойным, ровным характером. В ней много ласковости и заботливости. Это друг, способный разделить лишения и невзгоды.

Под именем Анриетты Золя запечатлел ее облик в романе «Творчество»: «Высокая женщина со спокойным веселым лицом и прекрасными каштановыми волосами».

Жизнь Александрины до встречи с Золя была не очень легкой. Дед Александрины торговал хлопком в департаменте Нижняя Сена. У него было трое детей: Бибьен, Нарцисс и родившийся в 1820 году Эдмон-Жак – отец Александрины.

В актах гражданского состояния от 23 марта 1839 года отмечено, что Элеонора-Александрина Мелей является дочерью Жака Мелей, рабочего, в возрасте восемнадцати лет, и Каролины Луизы Ваду, торговки, в возрасте семнадцати лет. Свидетелями при составлении акта о рождении были Натали Лопец, в возрасте девятнадцати лет, торговка игрушками, и Оноре-Александр Мелей, типограф, в возрасте двадцати трех лет.

Семейная жизнь молодых супругов после рождения Александрины быстро расстроилась, и они разошлись. Через девять лет Эдмон-Жак вновь женился, и еще через год, в июне 1849 года, Каролина Ваду вышла замуж за наездника по имени Шарль Дешан. Жизнь с мачехой, да еще в бедной семье была не сладкой. Девочка могла некоторое время навещать свою родную мать, жившую неподалеку, но та скоро умерла. О юных годах Александрины Мелей не дошло почти никаких сведений, но есть основания думать, что она помогала торговать цветами одному из родственников Дешанов. Племянник и крестник Александрины – Альберт Лаборд, написавший книгу «Жизнь Александрины Эмиль Золя», нашел в списках торговцев цветами за 1850 и 1851 годы имя Дешанов и, таким образом, подтвердил версию, что у Александрины действительно был родственник-садовод.

Итак, Александрина Мелей, подруга Золя, не обладала ни состоянием, ни знатными родственниками. Она происходила из плебейской семьи и уже в юные годы познала невзгоды и тяжелый труд. Все эти подробности хорошо характеризуют не только Александрину, но и самого Золя. При выборе подруги Золя меньше всего думал о том, чтобы улучшить свое материальное положение с помощью женитьбы. А ведь это был весьма обычный путь для молодого человека того времени. Золя не только отвергал подобный путь, но резко осуждал его. В романе «Творчество» он изобразит художника Дюбюша, который предпочел выгодную женитьбу трудному делу искусства. Создавая образ этого расчетливого живописца, Золя убивал наповал самую мысль о каких бы то ни было расчетах в делах любви. Важно и то, что Золя ничуть не смутило плебейское происхождение Александрины. Утверждаясь в жизни, он надеялся только на себя. Ему не нужны были чужие деньги или выгодные семейные связи.

В Александрине он увидел подругу, знающую цену труду. Ее бедность была лучшим приданым, ибо гарантировала человечность, искренность и преданность. И наконец, любопытно отметить, что, называя Александрину своей женой, Золя не регистрировал брак в течение нескольких лет. Бросив в литературе и искусстве вызов официальным вкусам и взглядам, он и в быту старался сохранить незыблемость своих суждений, попирая нормы семейной морали буржуазного обывателя.

Теперь их было трое, и Золя вынужден был думать не только о заработке, но и о приличном жилье. В пору работы над «Моим салоном» он снимает квартиру на улице Вожирар, 10. Это вполне сносное жилище. Почти с восторгом рассказывает он о нем в письме Косту от 26 июля 1866 года:

«Я не живу более на улице Эколь де Медесин. Я нахожусь теперь с моей женой на улице Вожирар, 10, возле Одеона. Мы занимаем там целую квартиру – столовую, спальню, кухню, комнату для друзей, террасу. Это настоящий дворец, в котором мы широко откроем для Вас двери». Золя забыл упомянуть, что его дворец находился на шестом этаже, но это, правда, компенсировалось чудесным видом на Люксембургский сад, открывавшийся с террасы.

Золя по-прежнему поддерживает тесные отношения со своими друзьями из Прованса. Наступило лето 1866 года. Не пора ли немного передохнуть? И вот Золя, Сезанн, Байль, Ру и молодой поэт из Экса Антони Валабрег выезжают в Беннекур. Они проводят здесь несколько недель, предаваясь праздности. Хорошо поваляться в траве на берегу Сены, покататься на лодке, развести костер на маленьком островке, куда не забирается ни одна живая душа. Весь этот рай находился совсем недалеко от Парижа, но «вы ошибаетесь, когда полагаете, что мы удовольствовались Фонтеней-О-Роз. Нам нужно больше воздуха и больше свободы. Мы обосновались в шести лье от Парижа, в местности незнакомой парижанам, и там организовали колонию. Нашу пустыню пересекает Сена. Мы живем в лодке. Для уединения у нас есть пустынные острова, темные от тени» (Золя – Косту, 26/VIII 1866 г.).

Но не только друзья из Прованса заполняют досуг Эмиля. Круг его знакомых весьма широк. Через Сезанна Золя познакомился с художником Гильме и часто бывает в его мастерской. Дружески относится к Золя и Эдуард Мане, в успехе которого немалую роль сыграли статьи Золя в «Эвенман». Вокруг Мане и Золя группируются многие живописцы, представляющие новое направление в искусстве. Всех их можно часто увидеть в кафе «Гербуа» в Батиньоле. Сюда заходят, кроме Эдуарда Мане и Золя, Ренуар, Гильме, Клод Моне, Камиль Писсаро, Фантен-Латур и другие Эта группа импрессионистов вскоре получила название Батиньольской школы.

В течение 1867–1868 годов Золя посещает художественный и литературный салон Мериса, куда его ввел Эдуард Мане. Он чувствует себя здесь не очень уютно. Его завсегдатаи остановились в своем художественном развитии на романтизме. А для Золя это уже пройденный этап. Правда, здесь набирает силы литературное течение, которое станет известным под именем Парнас. Но как все это далеко от того, к чему стремился Золя в своих творческих поисках! Иногда здесь появляется молодой человек, напоминающий своим видом Бонапарта. Зовут его Франсуа Коппе. Золя он нравится.