Текст книги "Золя"

Автор книги: Александр Пузиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Между двумя борющимися силами оказывается героиня романа Дениза Бодю. Она претерпела все страдания, которые выпали на долю мелких собственников, разоренных Муре, а затем изведала все невзгоды продавщицы, работая в магазине «Дамское счастье». Дениза не разочаровалась в Муре. Он пленил ее своей неистощимой энергией, влюбленностью в жизнь. Вскоре и Муре начинает замечать скромную девушку, работающую у него в магазине. Недолгий роман между ними завершается браком.

Дениза преображает Муре, она обуздывает и направляет его энергию на благо других. В магазине заводятся новые порядки, которые позволяют Муре не только расширять свое дело, но и заботиться о подчиненных. Теперь и подчиненные заинтересованы в успехе магазина «Дамское счастье».

Утопия эта не имела ничего общего с романом Чернышевского Но она свидетельствовала о сомнениях самого автора, о неуверенности его в гуманных итогах начавшегося процесса. Поневоле он должен был искать утопические средства, способные обуздать наглого и жестокого эксплуататора, идущего на смену патриархальным дельцам капиталистического мира.

Глава двадцать вторая

В первые годы работы над «Ругон-Маккарами» Золя предусмотрел почти все романы, которые должны были составить его двадцатитомную эпопею. Все они перечислены в списке, составленном около 1873 года. Все, кроме пяти: «Страница любви», «Накипь», «Радость жизни», «Земля», «Мечта». Как и почему возникли в ходе работы эти непредусмотренные произведения, мы можем сравнительно легко объяснить. «Страница любви» возникла по контрасту с «Западней» и «Нана». Золя хотел доказать критикам и читателям, что он поэт, что он может создавать произведения с возвышенными героями, разрабатывать тончайшие психологические коллизии. Кроме того, «Страница любви» понадобилась ему как художнику для импрессионистического эксперимента в литературе. Отчасти эти же причины побудили его написать роман «Мечта». «Накипь» он задумал в противовес «Западне». Роман «Земля» родился как аналог к роману «Жерминаль». Надо было сделать для крестьян то, что он уже сделал для рабочих. Но откуда возникла тема романа «Радость жизни», как зародилась мысль о необычном для Золя произведении? Чтобы ответить на этот вопрос, следует сделать шаг назад и рассказать о трех годах жизни Золя, предшествовавших написанию романа.

Золя было сорок лет. Двадцать из них он работал, не оглядываясь, работал как одержимый, с упорством и мужеством перешагивая через все препятствия. Годы безвестности, непризнания, материальных трудностей были позади. Слава его стала всеевропейской. Парижские торговцы выкрикивали имена героев Золя. С именем «Нана» товары шли куда более ходко. Его узнавали на улицах. Самые крупные писатели и художники были его друзьями. В столице он жил теперь в отличной квартире на улице Булонь, а в Медане владел собственным домом.

Но ему было сорок лет, и казалось, что это уже старость. Он стал толстеть, его одолевали действительные и мнимые болезни. Состарилась мать. Габриэль беспрерывно хворала. Началась пора утрат близких людей. 10 апреля 1880 года умер Дюранти, с которым Золя связывала долгая дружба. Не прошло и месяца, как умер Флобер. Смерть этого человека, который был учителем и другом, потрясла Золя. «Я раздавлен горем», – писал он Анри Сеару на другой день после печального известия. С Флобером уходила целая эпоха его жизни, его творческих исканий. Как-то не верилось, что этот рослый нормандец, так уверенно шагавший по жизни, больше никогда не появится на «обедах пяти», не пришлет весточки из Круассе, не похвалит и не поругает за очередной роман.

«Никакая смерть не могла меня поразить и взволновать так, как эта. До вторника, дня похорон, она не оставляла меня; его образ преследовал меня, особенно по ночам; каждая моя мысль завершалась им и леденящим ужасом – больше никогда».

Особенно потрясли Золя похороны Флобера. Он избегал покойников и траурных процессий, но здесь шла речь о друге. Утром, во вторник 11 мая, Золя отправился в Руан. В Манте он пересел на скорый поезд, где встретил Доде и нескольких журналистов. На станции в Руане их ожидала коляска, чтобы отвести в Круассе: «Едва мы свернули с дороги на Кантеле, как наш возница остановился и прижался к изгороди; процессия двигалась навстречу, пока еще прикрытая группой деревьев на повороте дороги. Мы сошли, обнажили головы. Здесь, глубоко тоскующий, я пережил новый удар. Казалось, что наш добрый и великий Флобер, заснувший в своем гробу, идет к нам».

В домике писателя все напоминало о его хозяине. Казалось, что вот-вот войдет Флобер и трогательно, по-братски обнимет и поцелует. На рабочем столе – рукописи, носовой платок, на камине – трубка с пеплом, на книжной полке наспех засунутый томик Корнеля. Его собирались читать, и он выступал среди прочих книг. Так легче его заметить и достать.

Жизнь продолжалась, но уже без Флобера, и Золя невольно думал о себе, о своих сорока годах, о своих болезнях. Домой он вернулся, исполненный глубокой грусти и тяжелых предчувствий. Ночами его преследовали кошмары, он просыпался от острого ощущения бренности своего существа. Мысль о смерти не давала ему покоя и днем, в часы работы. Золя пытался подавить в себе чувство тоски, но удавалось ему это плохо. Правда, вскоре приехал Сезанн. Жизнь в Медане пошла веселее. Сезанн дурачился, сердился, вспоминая Прованс, юные годы. «Поль теперь всегда со мной, – писал Золя. – …весь мой небольшой мирок здесь. И так хорошо!»

Новое беспокойство охватило Золя, когда пришло письмо врача, лечившего мать. Эмили находилась у родственников и почувствовала себя плохо. Боли в печени, общая слабость. На выручку пришлось отправить Александрину. «Приехав за ней в Париж, я была напугана ее ногами, которые ужасно распухли». Положение оказалось действительно очень серьезным. Старую женщину привезли в Медан. Это было ее последнее путешествие. Через несколько недель она умерла. Хоронить решили в Эксе (таково было желание покойной). Золя проделал и этот путь. «Я приехал и нашел толпу, которая ожидала меня на вокзале. Это то, чего я боялся. Мне еще надо вытерпеть ужасающе грустную религиозную церемонию. Говорят, что я не могу уклониться от этого» (Золя – Сеару,20/Х 1880 г.).

Госпожу Золя похоронили рядом с Франсуа Золя в фамильном склепе.

Так подходит к концу этот печальный год. Как-то в декабре Золя забрел к Гонкуру, и тот не на шутку встревожился: «…Право, этот сорокалетний мужчина пугает вас своим видом, – он выглядит чуть ли не старше меня». Золя жаловался на боли в пояснице, на сердцебиение… Он говорил о том, как стало пусто теперь в доме после кончины матери. Вместе со скорбью в его словах проступал страх за самого себя, он не скрывал боязни, что не успеет осуществить свои замыслы.

Передо мной человек, чье имя гремит по всему миру, чьи книги расходятся сотнями тысяч экземпляров, человек, который, быть может, больше других авторов вкусил в жизни шумную славу, – и, однако, его недомогания, ипохондрический склад характера делают его несчастнее, угрюмее и сумрачнее самого что ни на есть обойденного судьбой неудачника».

Хотя мрачное настроение Золя рассеивалось медленно, в голове его уже зрели новые замыслы. Только что пережитое он видел воплощенным в романе: образ старой женщины, которую поджидает смерть. Ее агония. Золя знал, что описать все это он смог бы с предельной точностью и правдивостью.

Постепенно становился все более ясным и другой образ – образ человека, больного страхом смерти. Может быть, это будет главный персонаж книги. В его переживания Золя вложит свой горький опыт, он заставит его думать о смерти, тосковать и метаться. По всей видимости, это будет очень печальное произведение. Как же назовет он его? «Юдоль слез», «Мрачная смерть», «Вера в небытие», «Мука жизни», «Горести бытия»?

Так думалось ему в конце 1880 года и несколько позже этого года утрат. Но Золя отложил свой замысел и принялся за «Накипь». Как всегда, труд был для него спасением от самых мрачных мыслей. К тому же жизнь продолжалась, и горе постепенно уходило в прошлое. Вскоре Золя с удивлением посмотрит на недавнюю свою ипохондрию.

Начало 1881 года ознаменовалось шумным успехом премьеры пьесы «Нана», написанной совместно с Бузнахом. Меданский муниципалитет избирает Золя своим членом. Один за другим выходят сборники его статей. Нет, жизнь не так уж плоха. В природе и обществе совершается непрерывное обновление. Старое умирает, рождается новое. Разве не эту философию он всегда исповедовал? Цель человека в жизни – труд, содействие прогрессу. Нытики и меланхолики должны вызывать лишь презрение. Век действия и усилий – его век. Нет, он не назовет свой роман «Юдоль слез» или «Муки жизни». Он даст ему название, которое будет отражать его философские взгляды. Может быть, он назовет его «Радость жизни».

Роман, за который Золя вплотную засел с апреля 1883 года, зрел сам собой. Посещение Бретани навеяло ему мысль о фоне романа. Его действие развернется на берегу моря. В могучей морской стихии воплотит он необузданные силы природы, а рядом с ней поместит человека… Золя подолгу прислушивался к шуму волн, наблюдал все сметающие на своем пути приливы и отливы. Образ моря войдет в его новый роман.

В эти годы во Франции зачитывались Шопенгауэром, настроение пессимизма охватило многих представителей общества, не избежали влияния идей немецкого философа и некоторые из друзей Золя. Нужно ввести это в роман. И еще – проблема нервных явлений у человека. Удивительные открытия сделал доктор Шарко. Упадочничество, пессимизм, разочарование в жизни объясняются нервными заболеваниями человека. Поэтому прав Шарко, а не Шопенгауэр. Пессимизм излечим, и Золя знает одно верное средство.

Работая над «Накипью», Золя провозгласил «полное изменение философии. Никакого пессимизма». Это не означало, что в его произведениях должны были угаснуть трагические мотивы. Напротив, личные и общественные конфликты, к которым обращается теперь Золя, приобретают более грандиозные масштабы. «Жерминаль», «Земля», «Деньги», «Разгром» – это романы не только о судьбах отдельных людей, но и всего общества, романы о великих драмах современности. И тем не менее каждый из них завершается радостным, жизнеутверждающим аккордом, гимном вечной и всеобновляющей жизни. Напомним финалы некоторых романов Золя, написанных в восьмидесятых-девяностых годах.

«Жерминаль»:«К земле, залитой, сверкающими солнечными лучами, вернулась молодость, земля была полна этим шумом. Из недр ее тянулись к свету люди – черная армия мстителей, медленно всходившая в ее бороздах и постепенно поднимавшаяся для жатвы будущего столетия».

«Земля»:«Жак уходил. В последний раз окинул он взглядом две могилы, еще не поросшие травой, беспредельные пашни босской равнины, сеятелей, мирным взмахом рук бросавших семена. Мертвецы, посевы… И хлеба подымались из земли».

«Творчество»:Сандоз «обвел долгим, скорбным, еще затуманенным слезами взглядом низкие могилы на обширном, расчищенном, разубранном цветным бисером холодном поле. Затем добавил: «Пора! За работу!»

«Деньги»:«И Каролина, с неувядаемо юным лицом, увенчанная седыми волосами, была радостна, несмотря ни на что, как будто каждый апрель, возвращавшийся на эту дряхлую землю, приносил ей молодость и обновление».

«Разгром»:«Опустошенное поле осталось невозделанным: сожженный дом лежал в развалинах, и Жан, самый смиренный и скорбный из людей, пошел навстречу будущему, готовый приняться за великое, трудное дело – заново построить всю Францию».

Вечное обновление природы, поступательное движение общества, труд человека – вот истоки оптимизма, радости жизни. Носителями философии «радости жизни» Золя делает обычно своих героинь. В «Дамском счастье» это Дениза, в «Радости жизни» – Полина, в «Жерминале» – Катерина, в «Деньгах» – Каролина, в «Докторе Паскале» – Клотильда. Женщине, по мнению Золя, более, чем мужчине, присуще ощущение биологической связи с природой. Любовь и материнский инстинкт наделяют ее неистребимым оптимизмом, верой в справедливость естественных законов жизни. Были у Золя и другие основания сделать женщину носительницей его жизнеутверждающей философии. То место, которое занимала женщина в современном ему буржуазном обществе, было подчас унизительна. Женщину отторгли от активной социальной деятельности. Но от этого она в известной мере выигрывала. Она оказывалась чище мужчины, который был вынужден подчиняться законам общества, грязнить себя соприкосновением с политикой, в нечистых коммерческих сделках, в борьбе со своими конкурентами. Если он не рвал с буржуазным образом жизни, то ему волей-неволей приходилось идти по пути эгоизма и своекорыстия.

Изображая в романе «Радость жизни» Лазара – молодого человека, рассердившегося на весь мир, Золя сводил счеты не только с пессимистической философией Шопенгауэра, но и со своей собственной слабостью, давшей о себе знать в тяжелый 1880 год. Было бы неверно отождествлять Лазара и Золя, как это делают некоторые критики, но несомненно, что в мироощущении Лазара можно найти отголоски некоторых настроений самого автора. Важное свидетельство этому мы находим в «Дневнике» Гонкуров: «Мысль о смерти стала являться к нему еще чаще после кончины матери… он говорит, что этот навязчивый образ смерти, а может быть, и эволюцию философских идей, вызванную кончиной дорогого существа, он собирается ввести в роман, которому, возможно, даст название «Скорбь» (Эд. Гонкур, 22/II 1883 г.).

Но по мере того как Золя работал над романом, он все более и более отдалялся от Лазара и все ближе становилась ему Полина.

Лазар – неудачник. Он не способен осуществить ни одну из своих идей, какое-либо из своих начинаний. Каждая неудача все больше и больше подтачивает нервную систему этого безвольного и хрупкого человека. Им овладевает тоска и полное разочарование в жизни. «…Над всем царила всепоглощающая скука – безмерная скука неуравновешенного человека, которому вечная мысль о близкой смерти внушала отвращение к работе… К чему трудиться? Наука бессильна, она ничего не может предотвратить».

Все, за что брался Лазар, оказывалось в его руках бесполезной затеей, приносящей лишь самые печальные результаты.

Лазар не верит в жизнь и потому не может стать подлинным носителем прогресса. Знание и наука, желание участвовать в созидательной работе человечества и «радость жизни» неделимы.

Лазар опасен, потому что он не одинок. Его пессимизм обусловлен не какой-то философской концепцией, а пренебрежением к жизни, физической и духовной неполноценностью. Именно поэтому Лазары должны быть развенчаны.

В письме к Эдуарду Роду Золя подчеркивает эту тенденцию своего романа: «Меньше всего на свете я думал делать из него (Лазара) метафизика, вернее, последователя Шопенгауэра – во Франции таких не водится. Наоборот, я говорю, что Лазар «плохо переварил» эту доктрину, что он порожден теми пессимистическими идеями, которые имеют у нас хождение. Я взял самый обыкновенный тип человека».

Но вернемся к Полине, выражающей философию жизни самого Золя. «Она принимала жизнь, любила жизнь со всеми ее отправлениями, не испытывая ни страха, ни гадливости, встречая ее торжествующим гимном здоровья».

Все живое и страждущее вызывает у Полины чувство деятельной любви, стремление проявить заботу и ласку. Работать, не гнушаться даже самых малых дел, протягивать руку всем, к кому немилосердна судьба, – таковы житейские принципы Полины. Они не результат какой-либо стройной философской мысли, а просто здоровый инстинкт. Именно такие люди – люди с мировоззрением и мироощущением Полины могут принести пользу человечеству.

Дениза Ле Блон-Золя в своей книге об отце приводит слова известного французского критика Франсиса Сарсе, которые, по ее мнению, выражают суть романа: «Радость жизни» – это «Кандид», перенесенный в наш современный мир».

«Будем возделывать наш сад», трудиться всегда, постоянно, во всю меру наших сил – таким призывом звучит это произведение Золя, перекликаясь и с концовкой знаменитой повести Вольтера и с финалом второй части гётевского «Фауста».

На роман «Радость жизни» появилось много рецензий. Особенно восторженные отзывы исходили от друзей. Поль Алексис в «Ле Ревей» (18/III 1884 г.), Гюстав Жеффруа в «Жюстис» (2/VI 1884 г.), Мопассан в «Голуа» (27/IV 1884 г.) дали высокую оценку новому произведению писателя.

Мопассан выразил свое первое впечатление о романе Золя следующими словами:

«Нашел у себя «Радость жизни» и всю ночь провел за чтением. Хочу сказать вам, не откладывая, что я нахожу этот роман великолепным.

Не осмелюсь утверждать, что это самая замечательная из ваших книг, но мне она нравится больше других и больше других меня захватила.

Я много жил среди людей, похожих на тех, кого вы описываете, и меня взволновала потрясающая, неизменная правдивость их характеров. Мать и Лазар меня особенно поразили. Они удивительно жизненны.

Вообще, читая эту книгу, я испытал такое ощущение, словно окунулся в самую гущу жизни…»

Глава двадцать третья

Золя знал наверняка, что напишет этот роман. К работе над ним он готовился много лет. Он мечтал о нем и как художник и как ученый. На старте «Ругон-Маккаров» (читатель помнит) Золя пометил: «рабочий роман». Это в самом первоначальном списке. А затем более развернуто:

«Рамка одного романа – рабочий мир».

Мы знаем, что в этой записи содержался эмбрион «Западни». Позднее (в родословной семьи Ругон-Маккаров, составленной в 1875 году) он упомянет о «втором романе о народе, с подчеркнуто политическим характером».

Однако к этому второму роману Золя долго не мог подступиться. Он хорошо изучил нравы буржуазии, по рассказам друзей мог судить о верхах общества. В конечном счете души лавочников и банкиров мало чем отличались друг от друга. Различие между ними, если так можно сказать, было скорее количественное, чем качественное. У одних аппетиты были поменьше, у других побольше. Вполне хватало фантазии, чтобы представить себе жизнь в верхах и даже мир Нана и Атласной. Жизнь ремесленников он отчасти наблюдал сам. Но о современном промышленном рабочем, настоящем пролетарии Золя почти ничего не знал. Завесу над «тайной тайных» современного общества еще никто не приподнял, хотя попытки в этом направлении и делались некоторыми писателями. Золя вспоминал «Парижские тайны» Эжена Сю, «Отверженных» Гюго, «Черный город» Жорж Санд. Попадались ему под руку и такие заурядные произведения, как «Стачка шахтеров» Ралля, «Оливье Моган» Шербюлье, «Безумный» Ива Гюйо, «Гризу» Мориса Тальмейера. Об этих произведениях напомнит ему позднее обозреватель из «Фигаро», некий Квидам. Не то чтобы названные авторы не сочувствовали рабочим, нет, они старались разжалобить читателя, поиграть на чувствительных струнках его сердца. Эти «народолюбы», – скажет Золя, – просто мечтатели, которые не ушли ни на шаг дальше гуманистических бредней сорок восьмого года» (Золя – Жоржу Монтервею,8/III 1885 г.).

Золя думал совсем о другом романе – романе социально-философском, в котором проблема века – «борьбы труда и капитала» – была бы раскрыта во всей своей страшной правде. А для этого требовались и время, и опыт, и мудрость.

В начале восьмидесятых годов Золя решил, что ему пора приняться за свой второй роман о рабочих. Об этом мы узнаём все из той же книги Алексиса, которая вышла в 1882 году и которая накануне ее выхода в свет была просмотрена самим Золя. «Автор «Ругон-Маккаров» создаст другой роман о народе: в «Западне» описаны нравы рабочих; остается изучить их социальную и политическую жизнь… стремления и утопии пролетариата, проанализировать все это».

Началом работы над романом следует, по-видимому, считать конец 1883 года. Теперь Золя уже знает, что посвятит свое второе произведение о народе шахтерам. Почему шахтерам? Ответить на этот вопрос трудно. Возможно, что выбору темы способствовало знакомство Золя с депутатом Жиаром, которого он встретил на отдыхе в Бретани. Альфред Жиар, профессор естественных наук в Лилле, а затем в Сорбонне, был близок к социалистическому движению, хорошо знал жизнь шахтеров, так как был избран депутатом от департамента Нор, где находился Северный каменноугольный бассейн.

К началу 1884 года Золя сообщает друзьям, что собирается засесть за роман о шахтерах. Правда, в это же самое время у него зреют три романа одновременно, и ближайшим из них он считает роман «Крестьяне» (позднее «Земля»). Во время одного из посещений Эдмона Гонкура (16/I 1884 г.) Золя поведал ему о намерении пожить месяц на ферме в провинции Бос, где он мог бы близко наблюдать нравы крестьян, рассказал о замысле книги «Железная дорога» (позднее «Человек-зверь») и под конец признался, что «ему больше улыбается писать что-то связанное с забастовкой на угольных рудниках». Обстоятельства сложились в пользу этого последнего замысла. В феврале вспыхнула забастовка шахтеров в Анзене. Золя едет в Лилль к Альфреду Жиару, и тот, чтобы облегчить действия писателя, зачисляет его своим секретарем.

Золя сделал правильный выбор. Франция восьмидесятых годов – страна развитой промышленности. Он с успехом мог бы найти своих героев на чугунолитейных заводах, на текстильных фабриках, в железнодорожных мастерских. Но Золя остановился на угольных копях, потому что шахтеры уже в это время, несмотря на нищету и изнурительный труд, чаще других рабочих организованно выступали за свои права. Как художника его привлекала и необычная обстановка труда углекопов. Труд этот, протекавший главным образом под землей, был тяжел, опасен и не мог не отразиться на характере и нравах шахтеров.

Приехав в Лилль, Золя при поддержке Жиара получает разрешение на спуск в шахту, он присутствует на рабочих собраниях, посещает кабачки, в которых шахтеры коротают часы недолгого отдыха. Свои наблюдения он тщательно записывает, в результате чего появляется тетрадь «Записок из Анзена». В рукописных заметках мы можем прочитать отчет об этой необычной экскурсии, которую вряд ли до Золя совершал какой-либо другой писатель.

Шахта Ренар. Глубина 675 метров. Золя сопровождает инженер Дюбю. Начинается спуск. Вначале его еще ощущаешь, так как из подъемника видно, как пробегают плохо различимые предметы. Но потом вас охватывает тьма. Клеть стремительно скользит вниз, и глубина в 675 метров преодолевается за две минуты. Подземные воды сочатся отовсюду, это настоящий подземный дождь. Наконец недра шахты и галереи, забои, тележки, запряженные лошадьми. «…Мы в глубине забоя, – пишет Золя. – Для одного рабочего нужно три метра, пятеро рабочих могут работать один над другим. Они должны время от времени делать крепления. Они работают на более или менее наклонной плоскости, следуя неровности глины. Рабочий ложится на бок и скалывает наискось. Я видел одного из них, совершенно голого, с кожей, грязной от черной пыли, глаза и зубы у него были белые. Когда углекопы смеются, они похожи на негров… В забое, где я находился, было много рудничного газа. Его чувствуешь по тяжести в глазах. Забой был сухой, другие сырые, на забойщиков течет вода. К жаре присоединяется еще вода…»

Увидеть все это своими глазами было очень важно. Золя убедился в этом некоторое время спустя, когда недоброжелательные критики напали на «Жерминаль» и старались убедить читателей, что такого не может быть. «Я не могу не заявить, – писал Золя Франсису Маньяру, журналисту из «Фигаро», – что решительно настаиваю на достоверности картины шахтерской жизни, изображенной мною в романе… Пусть лучше познакомятся со статистикой да побывают в шахтах, тогда можно будет судить, так ли я очернил действительность».

Золя встречают повсюду приветливо, но это не его заслуга, это доверие Жиару, который взялся защищать интересы бастующих шахтеров в Париже. Писателю особенно повезло в Денэне. На улице Виллар находился кабачок, который содержал некий Басли. Золя заинтересовала история кабатчика, и он постарался ее запомнить. Басли 30 лет. В свое время он был углекопом, но компания уволила его за социалистические идеи и социалистическую пропаганду. Басли продавал поначалу газеты, а затем открыл кабачок, чтобы сохранить независимое положение. Дело вела супруга, а сам Басли целиком посвятил себя организации шахтеров. Не ускользнуло от Золя и то обстоятельство, что Басли честолюбив и что он метит в депутаты. Все это пригодится Золя, когда он решит ввести в свой роман образ кабатчика Раснера.

Золя не довольствуется пояснениями инженера Дюбю и углекопа Луи, также сопровождающего его по анзенскому угольному району. Он стремится все проверить своими глазами и пощупать своими руками. То он измеряет длину галерей, то изучает систему креплений (из-за которых отчасти и началась забастовка), то делает заметки об инструментах и трудовых терминах. Ему надо все узнать о специализации шахтерского труда, заглянуть в жилища углекопа, посмотреть бой петухов и соревнование зябликов. Его интересуют профессиональные болезни шахтеров, их быт, их досуг, их жалобы и их чаяния. Забастовка в Анзене продолжалась 56 дней и закончилась капитуляцией шахтеров (во второй половине апреля). Таким образом, сама жизнь давала в руки Золя завершенный сюжет его будущего произведения.

В марте Золя приезжает в Париж, чтобы закончить сбор книжных источников. Их много. Прежде всего следовало изучить историю других забастовок – начиная с 1869 года, забастовки в Обене, Ла Рикамари, Кредо, Фуршамбо, Монсо. Золя поднимает ворох газет, в которых зафиксированы тяжбы углекопов и шахтовладельцев. Впервые Золя подробно знакомится с социалистическим учением, читает социалистическую прессу, присутствует на собраниях, организованных рабочей партией в Париже, и слушает Лонге и Геда. В его заметках мы находим упоминание о Марксе – «организаторе Международного Товарищества Рабочих».

Из научных работ по экономике и социологии Золя привлекают статьи и книги: Гюйо – «Индустриальные кризисы», Леруа-Болье – «Рабочий вопрос в XIX веке», Симонена – «Подземный мир».

Работа по собиранию материала проводилась с невиданной быстротой, и 16 марта 1884 года Золя уже мог сообщить Эдуарду Роду: «Я собрал все материалы для социалистического романа и с конца недели заберусь в деревню работать».

В августе Золя отдыхает в курортном местечке Мон-Дор. Сама судьба благоприятствует его работе над романом. Случай свел его с Жиаром, а затем, как нарочно, разразилась забастовка в Анзене. Теперь же в Мон-Дор его соседом оказался старый знакомый Жюль Валлес – известный писатель, участник рабочего движения во Франции. Беседы с ним были очень кстати.

К ноябрю часть романа уже готова, и Золя отдает ее газете «Жиль Блаз» (публикация началась 26/XI 1884 г.). Чтобы привлечь внимание читателей к этому новому произведению Золя, газета помещает пространное объявление, текст которого, судя по всему, составлен самим писателем.

«В этом романе автор продолжал тему «Западни». Это новый этюд о народе, не о жителях предместий, а о народе, живущем в большом рабочем центре в провинции.

На этот раз автор ставит в центре внимания социальный вопрос, вопрос труда и капитала, ужасающе грозный вопрос конца этого века. Драматический план романа – забастовка на угольной шахте. Около восьмидесяти персонажей действуют в нем, каждый из которых имеет свое лицо, ярко выраженный характер, а само действие развертывается в недрах земли и во время похода шахтеров. Права углекопов, их труд, их борьба, мятежные мысли их отцов, страдания детей – все проходит перед нами, ведя нас к финальной катастрофе».

Газета печатала «Жерминаль» с сокращениями, и это огорчало Золя. Он просил своих друзей дождаться отдельного издания, прежде чем выносить приговор его новому произведению, и всячески торопился закончить роман. Весь январь и почти весь февраль Золя увлеченно работает в Медане. 25 февраля он дописывает последние фразы и ставит точку. Не проходит и месяца, как Шарпантье издает «Жерминаль» отдельным изданием.

Еще во время печатания романа в «Жиль Блаз» стало ясно, что читательский успех его обеспечен. То, о чем лишь скупо говорилось в газетных заметках, воплощалось в живую плоть. Таинственный мир современного пролетария, грозные волны забастовочного движения, социалистические идеи – все это было новым явлением в литературе, и читающая публика, часто очень далекая от жизни народа и в большинстве своем равнодушная к его невзгодам и нуждам, не без трепета брала в руки новый роман Золя.

На этот раз писатель мог быть доволен. Он едва успевал благодарить тех, кто выступал в прессе с похвальными отзывами: «Мне было чрезвычайно отрадно убедиться, что мой вопль дошел до Вашего сердца. Быть может, теперь, наконец, во мне перестанут видеть злобного народоненавистника». Это из письма Жоржу Монтервею, который опубликовал одну из первых рецензий. Спустя несколько дней Золя шлет письмо Анри Сеару: «Ваша статья мне доставила живейшую радость». Проходит еще пять дней, и он выражает признательность швейцарскому романисту Эдуарду Роду: «Милейший Род, спасибо за вашу весьма лестную для меня заметку о «Жерминале». Вы чрезвычайно добры ко мне». Через неделю он говорит спасибо Франсису Маньяру за «организацию дружеских отзывов о «Жерминале» в «Фигаро», он благодарит Гюстава Жеффруа, благодарит… Он растроган количеством положительных отзывов о книге, которая так ему дорога, которую он считает такой важной И когда издатель брюссельской социалистической газеты «Ле Пепль» Жан Вольдер обращается к Золя за разрешением перепечатать роман, тот шлет ему краткий и трогательный ответ:

«Сударь,

берите «Жерминаль» и печатайте в вашей газете. Я не возьму с вас ничего, потому что вы бедны и потому что вы защищаете обездоленных».

Лестных отзывов на этот раз было много, хотя, в некоторых частностях, они не всегда удовлетворяли Золя. Филипп Жиль сравнивал «Жерминаль» с Дантовым «Адом» («Фигаро»); Адольф Бриссон отмечал «мощь картин и атмосферу действительного ужаса… Читатель живет вместе с шахтерами на протяжении пятисот страниц, и часто сердце его сжимается» («Анналы»); Эдмон Дешан утверждал, что «Ни один из его романов не был менее похож на роман, чем эта книга, где в каждой строчке видно серьезное изучение социальных наук, знакомство с немецкими, английскими социалистами и философами, наконец, влияние долгих бесед с Тургеневым» («Эвенман»); Октав Мирбо также обращается к Данте, чтобы по достоинству оценить произведение Золя, изображавшее ад современного общества. Он видит различие между творением Данте и романом Золя в том, что одно фантастично, а другое изображает существующую реальность: «Мы сильнее ощущаем страдание, нарисованное автором «Ругон-Маккаров», чем чудовищные муки, изображенные Данте» («Ле Ливр»). Свое восхищение романом выразил и Жюль Леметр. Он назвал его «эпическим» («Ревю бле»); Луи Депре увидел задачу Золя в том, чтоб описать истинных отверженных, Гюстав Жеффруа назвал автора «Жерминаля» «поэтом-пантеистом, который знает высшее предначертание вещей».