Текст книги "Небо войны"

Автор книги: Александр Покрышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

8. Самолет на дорогах

Когда идешь на разведку, в полете все внимание сосредоточиваешь только на противнике. Наши позиции, все, что не относится к твоему заданию, проплывают под крыльями почти незамеченными. Память лишь на несколько минут фиксирует видимое, а надолго сохраняет лишь заданное ей. Из первого полета на Орехов я привез впечатление о противнике, своих войск в этом районе для меня словно не существовало. Но вот я снова лечу со своим ведомым Степаном Комлевым на Орехов… Утро. По долинам и балкам стоит, как вода, почти белый туман. Он низко стелется по земле, скрывая от взгляда с воздуха строения, дороги, деревья. На минутку представляешь себе тишину и свежесть осеннего утра в степном селе, но глаза ищут то, что принесла сюда война.

Мы летим вдоль дороги, идущей к Орехову от Полог. Теперь меня интересует все: войска и наши и противника. Обзор с воздуха помогает командованию составить представление о расположении сил, о линии фронта.

Вчера вечером мне нужно было уточнить, где находится противник; сегодня, хотя никто не ставил именно такую задачу, я сам хочу проследить, где наши войска, сколько их.

Перед вылетом мы условились с Комлевым о взаимодействии в районе разведки: если понадобится что-то рассмотреть, я снижаюсь один, он остается на высоте.

Балка, туман. Пикирую почти до самой земли. По дороге движутся на Орехов наши машины. Взмываю вверх и через некоторое время опять «зондирую» туман, застилавший долину. Снова наши войска. Значит, немцам не удается пройти здесь победным маршем. Будут бои!..

Еще одно пикирование у самого Орехова.

Немцы!

Они растеклись по проселкам, укрылись в посадках, садах. Куда ни бросишь взгляд – наткнешься на вражеский танк, на солдат, приметных по внешнему виду, на характерные по форме чужие машины и тягачи. Стараюсь запомнить, где, в каком месте и что обнаружил, разворачиваюсь. Чем скорей я передам штабам увиденное, тем ценнее для них мои сведения.

На обратном маршруте я еще раз пикирую к земле: нужно выпустить по вражеским машинам реактивные снаряды, подвешенные под крыльями моего МИГа. Бить по машинам такими снарядами большое удовольствие. Можно хорошо поохотиться. Но почему ведомый резко спикировал вслед за мной?

Еще взгляд на высоту, и поведение ведомого становится понятным. За нами идет четверка «мессеров». Они, конечно, безошибочно приняли нас за разведчиков и попытаются сделать все, чтобы нас уничтожить.

«Мессеры» уже пристраиваются ко мне и к ведомому. Наша малая высота сразу поставила нас в затруднительное положение. Комлева атакуют. Я, дав мотору форсаж, резкой горкой иду ему на выручку. Очень хорошо, что не использовал реактивные снаряды, теперь они пригодятся. Стреляю по «мессеру» – снаряд оставляет ослепительную огненную трассу и исчезает в воздухе. Не попал! Но «мессер», увидев мою «маленькую ракету», шарахнулся в сторону. В хвосте у самолета Комлева другой вражеский истребитель. Достать бы его вторым снарядом!

Пуск. Второй снаряд тоже прошел мимо. Бью пулеметным огнем. Удачно. «Мессершмитт» задымил. Вспыхнув, он скрылся подо мной.

А где же Комлев? В трудные минуты всеми чувствами тянешься к напарнику. Я не успел осмотреться, как услышал удары по моему самолету.

В воздухе мотор машины чувствуешь так же, как собственное сердце. Слух сразу уловил перебои в его работе. Посмотрел на приборы – скорость падает. Теперь мысли только о том, чтобы подальше оттянуть от расположения вражеских войск. Немецкие танки стали в эти минуты непосредственной угрозой для меня. Если посажу самолет здесь, у Орехова, который еще виден мне, окажусь в плену.

Добивать поврежденный самолет, пока он не рухнет на землю, – к этому у врага особое пристрастие. «Мессершмитты», уверенные в своей безопасности, поочередно заходили и расстреливали дымящий, медленно терявший скорость и устойчивость самолет. Врагам, конечно, хотелось увидеть падение МИГа, взрыв, огненный столб. Но я еще мог бороться. Спустился ниже на сиденье, чтобы меня защищала бронеспинка, и стараюсь уклоняться от новых попаданий.

В эти горькие минуты я постиг одну методическую тонкость стрельбы немецких истребителей по моему самолету. Они сначала выпускали длинную очередь из пулемета, потом посылали несколько снарядов. Это открытие спасло самолет и мою жизнь. Услыхав, как тарахтят в бронеспинку пули, я отсчитывал эти удары почти так же, как толчки пульса, и улавливал момент, когда надо было, теряя драгоценную высоту, бросить самолет влево или вправо. Пушечная трасса проносилась мимо. Я летел дальше.

Три «мессершмитта» поочередно заходили и стреляли по мне, как по мишени. Я знал, что они не оставят меня, пока не увидят мой самолет на земле.

Орехов остался далеко позади. Я планировал над самой дорогой. На ней не было никаких признаков жизни. Значит, передний край находился близко. Но земля наша, здесь можно садиться.

Выскочил на железную дорогу. Вот будка обходчика. На лужайке девочка пасет корову. Наверное, эта картинка отвлекла мое внимание – может быть, нервы не выдержали. Или немецкие летчики разгадали мою хитрость. Я услыхал взрыв снарядов. Управление отказало. Самолет пошел к земле. Он уже не подчинялся мне.

Грохот пролетающего надо мной «мессершмитта». Треск чего-то ломающегося под машиной. Резкое торможение тела, устремленного вперед. Удар о приборную доску. Мысль о том, что я забыл снять очки. Боль. И – провал в бездну…

По моему самолету продолжали стрелять «мессеры». Они, конечно, хотели, чтоб сгорели самолет и я. Но жизнь полна удивительных противоречий. Именно стрельба по моему МИГу и гул моторов «мессершмиттов» спасли меня от гибели. Сильные звуки вывели меня из обморочного состояния.

Первая мысль была о том, что надо вылезти из кабины и уйти от самолета. Попробовал – нет сил подняться. А нужно, обязательно нужно перевалиться через борт.

Капает кровь… Может быть, именно вид собственной крови, стекавшей с лица на грудь, помог мне воспрянуть духом. Потрясшая меня мысль о том, что выбит глаз и что я свое отлетал, пробудила меня окончательно.

С трудом перевалился через борт, соскочил по крылу на землю и, пересиливая боль, побежал в сторону железнодорожной насыпи, к мостику.

Сзади разорвался снаряд. Я прижался к ложбинке и ожидал, когда вспыхнет самолет. Гудение нарастало снова – надо было быстрее укрыться. Очевидно, преследователи заметили, что я спрятался, и, покружившись, ушли на Орехов.

Где-то недалеко перестрелка и вой мин. Нужно выходить из укрытия. Вынул пистолет. Однажды я уже заряжал его для себя, теперь снова, но не надо торопиться.

Подошел к будке. В глубине двора стоит полная пожилая женщина. По мере моего приближения на ее лице усиливается выражение ужаса. Она закрывает его ладонями, плачет.

– Мамаша, здесь наши или немцы? – спрашиваю.

– Наши, сыночек, наши!

Как много смысла бывает в простом слове! Каким емким содержанием может наполняться оно! «Наши» – ведь это так много значит сейчас для меня. Кругом стало вроде бы светлее.

– Дайте мне воды умыться, – прошу хозяйку. Женщина быстро выносит ведро воды и прямо из него льет в мои ладони. Я плескаю себе в лицо раз, второй – и вдруг замечаю, что вижу обоими глазами. Мне хочется воскликнуть что-то радостное, но я только повторяю несколько раз подряд «хорошо».

– Та що ж хорошего, сынок, увесь у крови.

– Ничего, мать, кровь обмоется. Главное, что глаз цел. Я с ними еще поквитаюсь.

И она радуется. Объясняет мне, где медпункт, спрашивает, голоден ли. Я же думаю о том, как поднять безжизненно распластанный на земле самолет, как вывезти его отсюда. По выстрелам нетрудно определить, что бой идет недалеко от будки. Задерживаться здесь нельзя.

На окраине села я увидел наших бойцов с оружием в руках и в касках. Они провели меня по ходу сообщения на свой командный пункт. Командир стрелкового полка, удерживавшего оборону у села Малая Токмачка, выслушал меня и пообещал выделить мне солдат и машину, чтобы вы везти самолет из-под обстрела, но вначале он послал меня на перевязку. Я пробовал отказаться.

– Связной, проводи старшего лейтенанта к медпункту! – приказал майор и приложил к глазам бинокль.

К сараю ближайшего двора подносили на носилках раненых. Их здесь было много. Перебинтованных размещали на повозках и увозили. Перевязку делали прямо посреди двора.

Я ждал своей очереди, смотрел, думал. Мимо меня пробегал какой-то человек в халате, давно утратившем свою чистоту.

– Летчик? – спросил он, остановившись, хотя по моей одежде и так было видно, кто я.

– Летчик.

– Пойдемте.

Я сделал несколько шагов за ним, как вдруг над нами прожужжал снаряд и тут же ахнул взрыв. Почти никто не обратил на это внимания. Я смотрел на осевший набок соседний дом. Из него через несколько минут двое солдат принесли мальчика лет восьми. Малыш был только в стареньких штанишках. Солдаты держали своими руками ребенка под мышки, и я сразу почему-то увидел синие, безжизненно повисшие детские тоненькие руки, затем лицо, удивительно спокойное, маленькое, бледное, с большими, широко открытыми глазами. В глазах не было ни слез, ни мольбы, ни ужаса, казалось, они только спрашивали всех нас, взрослых, на ком останавливались: «Видите, что со мной сделали? Зачем так сделали со мной?»

Я еле смог оторвать взгляд от его лица и тут увидел распоротый животик…

Много я испытал за минувшие месяцы войны на фронте, потерял не одного своего друга. Мое восприятие крови, ран уже притупилось. Наверно, боль, гнев, жажда мести врагу до краев наполнили душу и не было уже в ней места для страданий. Да, это было почти так. Но когда я увидел этого мальчика, все во мне перевернулось. Такие потрясения очищают человека от всякого огрубения. Я забыл о своей никчемной ране.

Мальчика подхватили санитары и унесли в помещение.

Звук полета снаряда повторился, и снова ударил взрыв, ближе. Осколки просвистели над нами. Человек в халате, стоявший рядом со мной, схватился руками за свою ногу. Я увидел на нем пробитый сапог.

Забинтовав руку, я возвратился к командиру полка. Там шел неутихающий бой, рвались снаряды, трещали пулеметы и автоматы.

Вскоре атака немецкой пехоты была отбита. Командир полка положил бинокль и повернулся ко мне. На его уставшем, черном от пыли и загара лице мелькнула улыбка.

– Подлечился? Ну что ж, бери людей и укатывай свой самолет побыстрее, пока они приутихли.

Командир приказал сержанту, стоявшему возле него, взять солдат, автомашину и отправиться со мной.

Только мы подъехали к самолету, по нас открыли стрельбу вражеские минометы – очевидно, это место просматривалось противником. Пришлось спрятаться за будку и ждать вечера. Лишь с наступлением темноты мы взялись за работу.

В полете МИГ-3 легок и послушен. Одно движение ручки управления изменяет его положение, бросает в переворот. Лежащий на земле с убранными шасси, он тяжел и непокорен. Почти до полуночи возились мы, пытаясь поднять и поставить самолет на колеса, но нам удавалось только переваливать машину с одного крыла на другое.

– Пора возвращаться в полк, – сказал сержант, вспотевший, как и все мы, от стараний. – В три часа ночи мы снимаемся отсюда.

Услышав это, я уставился на него, меня охватила растерянность. Неужели придется бросить самолет?

Солдаты полезли в кузов машины.

Грузовик уже гудел мотором. Я, скованный безвыходностью, думал о том, что делать дальше.

«Пойду с этой частью! – решил. – Куда они, туда и я, пока отойдем подальше от Орехова». Схватив свой реглан, планшет, лежавшие в стороне, я тоже быстро залез в кабину.

По дороге снова думал о самолете. Покидать его нельзя. Как же я возвращусь в полк без своего оружия? Воинский долг, совесть не позволяли мне покинуть, поджечь или взорвать самолет, в котором был поврежден только мотор. На этом МИГе еще можно было воевать и воевать!..

Командир полка остался мной недоволен.

– Не можете поднять – сжигайте! – решительно сказал он. – Мы оставляем позиции.

Поджечь самолет – сейчас тоже было нелегкой задачей. Надо в темноте, под обстрелом возвращаться к нему, поснимать пулеметы, забрать с собой парашют… Иначе у меня не поднимется рука уничтожить свою машину. Но самая правильная мысль, кажется, и осеняет человека в наиболее трудные для него минуты. Почему я пытался поднять самолет на руках, чтобы выпустить шасси? Можно ведь подкопаться под него и таким образом поставить его на колеса! Конечно же, это и легче и быстрее.

– Ладно, – согласился командир полка. – Берите несколько человек, попробуйте.

Он, кстати, значительно подобрел ко мне после того, как мы вместе с ним в его землянке поужинали, поговорили о жизни, о войне. Да разве он мог не понимать меня? Я хотел того же, чего хотел он сам, – спасти самолет.

Мы уже были в машине, когда в темноту кто-то бросил:

– В двенадцать быть здесь!

Я выскочил из кабины и наткнулся на командира.

– Разрешите нам взять пару бутылок КС. Если не поднимем, тогда…

– Разрешаю.

– А если поднимем, товарищ командир, я прошу ваших солдат последовать со мной.

– Двигайтесь на Пологи. Мы отходим в том направлении.

– Есть! – Я схватил в темноте его руку и крепко пожал ее.

Это было прощанье с хорошим человеком. Его солдаты, наша машина и я в Малую Токмачку больше не возвратились. Нам понадобилось немного времени, чтобы сделать подкоп под самолет, поставить его на колеса, положить его хвост на кузов. Без промедления наш спаренный агрегат – ЗИС и МИГ – двинулся по дороге на Пологи.

В ночном путешествии с самолетом на прицепе никому из нас не пришлось даже вздремнуть. Переезды, мосты, повороты, встречные машины – везде надо было осмотреться, предупредить, чтобы не задеть крыльями. Продвигались медленно, но без приключений. Только утром остановились у крайней хаты небольшого села.

Собственно, мы бы и здесь не сделали остановки, если бы не стадо коров. Оно двигалось, заняв всю дорогу. Мы вынуждены были подождать. Из кабины я увидел у ворот женщину. Наверно, она тоже выгнала со двора свою корову и смотрела, пока пастух пройдет дальше, за село. Я засмотрелся на нее, прислонившуюся к столбу, печальную.

– Вот бы попросить у нее чего-нибудь перекусить, – посоветовал сержант. Напоминание сержанта было своевременным: ведь со мной три человека, которые много потрудились, не спали.

– Доброе утро! – поприветствовал я женщину, приблизясь к ней.

– Здравствуйте, – тихо ответила она.

– Не найдется ли у вас чего-нибудь покушать? Она все еще не шелохнулась и не сводила с меня своих грустных глаз.

– Найдется, – сказала она по-украински и вздохнула, – А вы, значит, оставляете нас? На немцев?

Я посмотрел на ее старенькие туфли с мужской ноги – мужа ли, сына.

– Кушать у нас всего хватит. Земля родила… Кому это все теперь достанется?

Ее глубокую грусть и задумчивость выражала не только поза – одинокая женщина-мать у ворот, – но и ее лицо, глаза. Она смотрела на нас, на наш самолет, на меня, перебинтованного.

Затем я увидел, как она повернулась, услышал, как она сказала: «Идемте. Зовите товаришив», как на ее ногах хлопали большие мужские туфли, но меня словно притянула к себе эта земля, словно приковали к ней тяжелые, как камень, слова этой женщины: «Оставляете нас».

Я обернулся и быстро пошел к машине. Шофер уставился на меня, ждал, что скажу.

– Поехали! Стадо прошло, не видишь! Поехали!

Машина двинулась дальше, мимо дворов. Да, мы действительно оставляли эти живописные, чудесные украинские села, этих трудолюбивых людей, добытые ими богатства, как оставили Молдавию, Прибалтику, Белоруссию, большие просторы земли русской… Знаешь это, помнишь об этом каждый день, где-то в душе эта мысль отложилась в скипевшийся ком злости, непримиримости к врагу, но сознавать это перед глазами простой женщины – жены и матери – невыносимо. Нет, я больше не зайду ни в одну хату, ни в один дом, пока не смогу прямо посмотреть в глаза женщине, ребенку.

– Не зайду!

Мы остановились уже за селом: надо было спросить у ребят дорогу. Они слетелись к нам, как воробьи, их вдруг собралось очень много. Один перед другим они старались объяснить нам, куда ехать, глазели на самолет. А солдаты между тем обнаружили в их руках пчелиные соты с медом.

– Где добыли? – уставился сержант на одного пацана.

– Там пасеку раздают людям.

– И нам можно?

– Берите наш, только дайте табаку.

Солдаты выменяли на махорку несколько сотов, и мы двинулись по указанной дороге. Вскоре под леском остановились, чтобы перекусить тем, что было. Подогрели в котелках соты, натопили меду, у солдат в мешках оказался хлеб, и завтрак удался на славу.

Среди дня мы въехали в Пологи. Кирпичные дома, улицы – я уже давно не видел этого. Остановились на площади и принялись за большую, крайне нужную работу: надо снять крылья и уложить их в кузов. Дальше с целым самолетом ехать было почти невозможно. Военные машины, колонны беженцев загромождали все дороги, того и гляди зацепишься за что-нибудь. Ключей нет, но есть молоток, зубила. Помощников хоть отбавляй – все мальчишки городка. Шутка ли, прямо среди площади разбирают самолет.

Когда работа подходила к концу, я спросил ребят, где у них больница: с глазом у меня творилось что-то неладное. Целый отряд мальчишек привел меня в госпиталь. Доктор, осмотрев рану, сказал сестре:

– Запишите его. Надо положить.

– Не могу, – сказал я. – У меня самолет.

– Где?

– Стоит на площади.

– Вы что-нибудь понимаете? – обратился к сестре врач. Пришлось объяснить все подробно.

– Что ж, хотите остаться без глаза, пожалейте самолет.

Такое категорическое противопоставление мне не понравилось. Я попросил врача перевязать рану и отпустить меня. Видя мое упрямство, он распорядился перевязать рану, сделать укол и удалился.

Девушки – медсестры и санитарки, обрабатывая рану, все еще уговаривали меня остаться в госпитале.

– У нас был вчера один летчик, – сказала сестра, отдирая присохший к виску бинт.

– Вчера? – переспросил я ее, вспомнив о Комлеве.

– Да. Мы ему оказали помощь.

– Он сейчас у вас?

– Нет, отправили дальше, в тыл.

– А нельзя ли узнать его фамилию?

– Почему же нельзя? Пойдите, девушки, посмотрите в книге эвакуированных.

«Неужели Комлев? Куда же он подался? Далеко завезут – скоро в полк не возвратится», – думал я, вспоминая подробности вчерашнего вылета.

– Тяжело был ранен?

– Легко. Сел за нашим селом. В комнату вошла санитарка.

– Лейтенант Комлев.

– Знаете его? – спросила медсестра. Я, наверно, вздрогнул.

– Вместе летели.

– Остались бы, залечили рану…

Нежно звучавший девичий голос, прикосновение ее рук, взгляд красивых голубых глаз проникали в мою душу. Но бинт уже тщательно затянут и завязан, шлем надет.

– До свидания, девушки!

– До свидания!

Медсестра улыбнулась, и я увидел ее чудесные белые зубы. Еще раз посмотрел в лицо.

Вышел из помещения и отчетливо услышал отдаленную артиллерийскую канонаду. Ребята поджидали меня за воротами.

– Поехали, – бросил я на ходу, приближаясь к машине. Моя команда – солдаты и сержант, стоявшие на земле, – не шелохнулась. – Что случилось?

– Не слышите? За Пологами дорога на Куйбышево уже перерезана.

Если бы можно было ехать на восток, от Полог наш путь лежал на районный центр Куйбышево, далее на Розовку, а оттуда к Володарскому, где базировался мой полк. Эти названия больших населенных пунктов, которые я уже помнил наизусть, обозначали прямую, хотя и дальнюю дорогу к своим. Их звучание как бы сокращало расстояние, отделявшее меня от своего полка. И вдруг все рушилось.

Как бы подтверждая только что услышанное от солдат, возле нас останавливались все новые и новые машины.

И главное – они подъезжали к нам уже не с той стороны, откуда мы въехали в город, а с востока. Кто-то из прибывших принялся рассказывать, как немцы подожгли шедшие впереди него машины. Я вспомнил о Комлеве, он был где-то там.

Нас окружали грузовики, повозки. Дальше стоять на месте было нечего.

– Заводи!

Я помнил о наступлении наших войск у Мелитополя. Следовательно, надо продвигаться на юг, чтобы там с войсками отступать на восток. У меня была карта, по ней нетрудно было определить, куда устремились немецкие дивизии и танки, если они уже обошли Пологи с востока.

К морю! – вот куда.

Чем скорее, рассудил я, проскочим к городу Осипенко, тем больше надежды на то, что пробьемся в Володарское.

Володарское… Оно теперь казалось мне недосягаемо далеким.

В Пологах наш ЗИС до предела загрузили попутчики. В те дни все живое неудержимо тянулось на восток, и, если этот поток встречал преграду, он немедленно отыскивал другое русло, и вся его стихийная сила устремлялась туда. В кузове нашей машины сидели раненые, бойцы, отбившиеся от своих частей, не дошедшие до фронта резервники. По одному их внешнему виду можно было определить, что этим людям уже досталось от войны немало, что у них было одно-единственное желание-пробиться к своим, отдохнуть, помыться, сбросить грязное белье, поесть вволю и снова идти в бой, хоть к черту в пекло! Такое желание, такая воля человека, потерявшего связь с родной частью, мне была теперь очень понятной. В первый же день мытарств по фронтовым дорогам я убедился, что стремление пробиться на восток и где-то там влиться в свои или новые части было тоже проявлением высокого человеческого духа. Обстоятельства нередко требовали от людей настоящего подвига. Они не имели ничего общего с паникерами, трусами, с теми, кто в подобной обстановке бросал винтовку в кусты, спешил облачиться в гражданскую одежду, заботясь только о собственном спасении.

К Верхнему Токмаку мы подъехали к вечеру и вынуждены были остановиться на самой окраине. Здесь только что побывали вражеские бомбардировщики. Горели хаты, на улице лежали разбитые повозки, лошади. Воронки от больших и малых бомб, казалось, еще дымились. Экипаж нашей машины и наши попутчики бросились подбирать разбросанное взрывом оружие. Я прихватил несколько гранат и полуавтомат, нацепил все это на себя, солдаты затащили в кузов ручной пулемет. На одной из брошенных сломанных повозок сержант-шофер обнаружил бутыль спирта и тоже под всеобщий гул одобрения водворил на машину.

В центре села стояло много военных грузовиков, тягачей, орудий. Я протиснулся сквозь беспорядочно забитую транспортом площадь к группе высших командиров, прислушался, о чем они говорят.

Черниговка, Андреевка, Володарское… Упоминание об этих селах мне сказало все. Никто из них не называл Мелитополя, Акимовки… Значит, наши войска в этом районе уже не наступают, а отходят.

Я вижу мощные орудия. Но на их лафетах и на машинах ни одного ящика со снарядами. По петлицам определяю, что здесь и пехотинцы, и артиллеристы, и связисты – все смешались. Каждый из них, отдельно взятый, обладает силой, готовностью сражаться, но вместе они просто обыкновенная толпа, которую объединяет одно стремление: двигаться на восток. Я тоже такой. Я тоже хочу немедленно уехать отсюда, чтобы не быть отрезанным от своих, чтобы меня не накрыли здесь бомбы. Я не имею права задерживаться здесь долго. Поэтому я слушаю, стараясь определить, кто из них самый сильный, самый решительный, за кем можно было бы пойти на все опасности. Я решил, что буду держаться именно этой группировки войск, спаянной одним твердым намерением.

Совет командиров решил: выступаем завтра на рассвете.

Возвратясь к своей машине, над которой возвышался киль самолета, я увидел на ней еще больше солдат, чем было. Как только я сообщил им, что выезжаем утром, люди разошлись устраиваться на ночлег.

Мы тоже подъехали к незанятой хате. Во дворе увидели хозяйку. Сержант первым выпрыгнул из кабины, очевидно не полагаясь на мое умение завязывать контакты с местным населением. Нам, сидевшим в кузове, был слышен их разговор. Он начал издалека, о трудном времени, о том, что уже почти сутки он и его товарищи ничего не ели. Но хозяйка сразу разрушила все хитросплетения его речи:

– Ой, бидненьки ж мои! То заизжайте ж у двир. Оце тильки перед вечером бомбами таких гарних валашкив побыло. Наварю вам и нажарю. Ижте, бидненьки мои!..

Поужинали мы очень плотно и сытно. Я поручил сержанту распределить, кто и когда будет стоять на посту у машины, он повторил мое приказание и удалился. Попросив разбудить меня на рассвете, я, уставший, сразу уснул. Проснулся я сам и глазам своим не поверил: за окном уже стоял почти день. Машина так и стояла под хатой.

Одеваясь, бросился искать солдат. Неужели покинули меня?

Куда там покинули! Они все блаженно спали у соседей. Я начал их тормошить и ругать. Тут я понял свою роковую ошибку – бутыль-то со спиртом в хату не забрал, она оставалась в машине! Когда я уснул, они, орлы, пили-гуляли почти всю ночь.

Отчитал как следует виновников, пригрозил наказаниями, какие были в моей власти. Да что с этого? Потерянного времени не возвратишь. Машины, тягачи, броневички, стоявшие вчера на площади, на поддержку и дружбу которых мы рассчитывали, уже были далеко отсюда. А в утренней тишине отчетливо слышалась западнее и восточное Большого Токмака гулкая артиллерийская перестрелка.

Что делать? Как быть? Двигаться одному на восток —бессмысленно. Наскочат вражеские мотоциклисты, сразу перестреляют нас, и конец. Патронов у нас очень мало, людей всего пятеро.

Но терять время тоже нельзя. Решаю ехать до ближайшего большого села, расположенного западнее, – до Черниговки. Я запомнил рисунок этого села во время полета над ним: оно узкой полосой тянется по балке на много километров. Не может быть, чтоб там не нашел попутчиков!..

Ехали проселочными дорогами, вдоль посадок. Самолет мой грохотал на крутых поворотах, на переездах через канавы, на спусках. До чего дошло – мотаюсь с ним по степным оврагам… И неизвестно, выкарабкаемся ли мы с ним из этой дыры. Повсюду стреляют, и кажется, что эти звуки сплетаются над тобой, скрещиваются, а ты под ними словно в яме.

У крайних хат Черниговки мы увидели наших военных.

Сразу стало веселее. Я подошел к молодому артиллерийскому командиру, представился, сказал, кто я, откуда и что со мной случилось.

– Держись с нами, – сказал он, не глядя мне в глаза. – Мы ведем арьергардные бои, сдерживаем наступающие немецкие части.

По его тону не трудно было понять, что дела плохи.

– Вон там штаб укладывается. Свяжитесь с ними, – посоветовал мне командир.

Со штабными машинами, среди которых был и броневичок, мы выбрались на другую окраину села. Тут, у лесополосы, собралось уже несколько десятков машин, самоходных гаубиц, много солдат и командиров, по виду – преимущественно штабного народа. Стояли и совсем брошенные, с открытыми дверцами, наполовину «раздетые» грузовые автомобили.

Когда над нами появились вражеские самолеты, все убежали от машин и орудий в лесополосу. Но вот настала тишина, мы возвратились к колонне. Стоим, чего-то ждем. Я перехожу от одной кучки людей к другой, пытаюсь расслышать что-то более определенное о здешней обстановке, о намерениях командиров. Говорят, что днем никуда прорваться нельзя. Надо ждать ночи, собраться всем в один кулак и двигаться.

Ясно – будем ждать ночи.

А может быть, самим попробовать? Может, вся эта боязнь и суматоха лишь порождение паники? Может, там, южнее, тишина и спокойствие?

Осматривая брошенные грузовики, я заметил, что одна новенькая полуторка была совсем исправна. Горючее тоже есть. Позвал сержанта. Тот продул бензопровод – завелась. Теперь мы можем двигаться двумя машинами. Я сел за руль. Пассажиров сразу набежало и ко мне полным-полно.

Нет, стоять до вечера не будем, и мы отправляемся в объезд Черниговки. Немного проехали – увидели в лесочке «эмку», какую-то спецмашину. Завернули туда в надежде разузнать что-нибудь от начальства. Вижу, по дорожке между деревьями возбужденно прохаживается, скорее мечется молодой, красивый, статный генерал. Я спрашиваю, как можно добраться с моим самолетом до Володарского.

Он так подавлен своими заботами, так сосредоточен на чем-то, что некоторое время просто молча смотрит на меня невидящими глазами.

– Что за самолет? – вдруг обронил генерал. Я понял, что нечего мне было соваться к нему с такими вопросами. Он, видимо, ничего не знает о расположении наших и вражеских войск, как и я, и думает, наверно, сейчас о десятках, о сотнях своих бойцов, которых потерял, о том, как и куда ему вывести остатки дивизии.

Мне стало не по себе от взгляда этих невидящих, красных, воспаленных от пыли, недосыпания, а может быть, и слез, молодых глаз.

– Как мне быть, товарищ генерал? – все же решился я повторить вопрос, объяснив еще раз, кто я и чего хочу от него.

– Как быть?.. Вон там, ниже, в овражке, штаб ВВС. Пусть они советуют.

ВВС – это звучит знакомо и обнадеживающе. Значит, здесь штаб какой-то армии, ибо только при армиях есть штабы военно-воздушных сил. Мне нужно увидеть авиационного командира.

В овраге – пепел сожженных бумаг, разбросанные противогазы, какие-то перевернутые ящики. Среди людей издали узнал по голубым петлицам авиатора. Это был полный, невысокого роста генерал-майор, дававший какие-то указания штабным командирам. Я так обрадовался ему и другим авиаторам, что не дождался даже окончания разговора.

– Разрешите обратиться, товарищ генерал-майор?

– Обращайтесь, – ответил он.

Я рассказал о своем путешествии с МИГом на прицепе. Генерал внимательно посмотрел на меня. В его спокойных, но уставших глазах я прочел одобрение того, что я делал до сих пор. Но он не высказал мне его.

– Знаешь что, старший лейтенант, – заговорил он, продолжая заниматься своим – запихивать в разбухшую полевую сумку какой-то сверток. По его голосу я почти догадался, что он скажет дальше. Генерал посмотрел сурово мне в лицо: – Если ты сам выберешься отсюда, будет очень хорошо. А самолет сожги.

– Понятно, товарищ генерал. Но тяжело… Свой МИГ.

– Сожги. С ним из окружения не выбраться.

– Есть сжечь.

Я отдал честь, повернулся и пошел, взбираясь по крутой тропинке. Только поднялся на гору, заметил в поле небольшую скирдочку.

Пламя охватило солому, загорелся самолет.

Я и моя команда смотрели на это грустное зрелище, пока остов МИГа не привалило жаром от соломы. Потом я вскочил в свою полуторку, сержант в ЗИС. Куда я хотел ехать, наверное, сам себе не отдавал отчета. Может быть, просто подальше от этого села, чтобы не видеть больше костра, не видеть беспомощных генералов, командиров, этих могущественных и никчемных сейчас гаубиц на гусеничном ходу.

Мы подъехали к стоявшему в отдалении ряду хат. Навстречу мчались повозки, запряженные лошадьми. Их было около десяти. Повозочные стояли на ногах и что было силы секли кнутами лошадей. Мы подвернули к одной хате, выступавшей к дороге.

Из погреба вылезла женщина и, пригибаясь, подбежала ко мне.

– Ой, що ж вы робите з нами? Як побачать же машину, спалять же нашу хату.