Текст книги "Небо войны"

Автор книги: Александр Покрышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

3. Навстречу грозе

В молдавское село Сынжерея, что под Бельцами, первой, на ночь глядя, отправилась из Маяков наша комендатура. С нею следовали бензозаправщики, грузовики с бомбами, пулеметными лентами и бочками с авиамаслом. Выезжала и группа специалистов, которые должны были за ночь добраться до места и успеть оборудовать полевой аэродром. Перебазирование самолетов планировалось через день.

Виктор Петрович Иванов и Никандрыч (так мы называли начальника штаба Матвеева) посоветовались со мной насчет состава комендатуры. Я согласился с предложенными кандидатурами и только удивился строгости отбора людей. Но когда Виктор Петрович сказал, что группу возглавит комиссар эскадрильи техник Барышев (эту должность в действующих частях ввели еще до опубликования постановления), стало ясно: мы будем находиться неподалеку от линии фронта, где все может случиться.

Прилетев всей эскадрильей, мы увидели, что комендатура отлично справилась со своей задачей. Техники быстро разместили самолеты на стоянках и сразу же замаскировали их ветками.

Мы с Барышевым обошли аэродром. У землянки, где уже стоял телефон, у щелей, у ямы, именуемой складом боеприпасов и ГСМ, – всюду лежали кучки свежей земли. Все было в порядке, кроме главного: взлетно-посадочная полоса оказалась очень короткой. Чуть «промажешь», то есть не приземлишься у самого посадочного знака, и самолет может выкатиться за пределы аэродрома. Меня это обеспокоило.

Целые годы, зимой и летом, при любой погоде, нас учили выходить на «Т» с убранным газом и сажать машину точно у знака, в пределах нескольких метров. Подтягивание на моторе считалось грубым нарушением наставления. Даже высший пилотаж и стрельба – самое главное для истребителя – отступали на задний план перед этим элементом полета. И все-таки не всем летчикам удавалось посадить машину без «промаза». Лично я недолюбливал эти бесконечные тренировки в посадке. Они притупляли чувство ответственности за выполнение других элементов техники пилотирования.

И я сразу же решил поговорить с летчиками о посадке. В начале войны мне уже случалось несколько раз исправлять расчет подтягиванием на моторе, получалось неплохо. Здесь я тоже садился сегодня с газом. Надо было поделиться опытом.

Когда мы с Барышевым подошли к землянке, где размещался командный пункт, летчики о чем-то оживленно спорили.

– Что ты все «если бы да если бы», – говорил Лукашевич Дьяченко. – Если бы западные политики думали о народе, а не о денежных мешках, они давно бы остановили Гитлера. Мюнхен помнишь?!

– Я помню приезд Риббентропа в Москву и его сволочную улыбку на снимках! – зло отвечал Дьяченко. – Договор с нами им был нужен как ширма. Прикрываясь им, они подтягивали свои войска к нашим границам, нахально летали над нами. А мы… строго соблюдали все пункты договора!..

Летчики настолько увлеклись спором, что не заметили, как мы к ним подошли. Я с тревогой посмотрел на дежурное звено: не дискутируют ли и там? Нет, все летчики сидели в кабинах самолетов.

Барышев с ходу включился в разговор:

– Наше правительство действовало правильно, и не тебе обсуждать такие вопросы.

– Именно мне, – не отступал Дьяченко. – Мне, тебе и миллионам таких, как мы. Немцы уже под Минском и в Прибалтике. Да и над нами нависают с севера. Вот тебе и улыбка Риббентропа! Мы своей девяткой хотим прикрыть все наше небо. «На земле, в небесах и на море!..»

Комиссар шагнул к Дьяченко, пристально посмотрел на него и строго спросил:

– Ты почему такие настроения распространяешь? Кто тебе дал право?

Казалось, Барышев вместо словесных доводов пустит сейчас в ход кулаки. Видно было, что у него нет ни ОПЫТА политической работы, ни веских аргументов, чтобы осадить Дьяченко и направить разговор в другое русло. Именно в те дни, когда уже обозначились успехи немцев и наши неудачи в боях, люди стали всерьез задумываться, почему же так случилось. Тяжесть отступления каждый чувствовал не только плечами, но и сердцем, сознанием.

Конечно, такой разговор перед боевым вылетом был явно неуместным. Но и трудно было запретить человеку высказать все, что накопилось у него на душе. Зачем принуждать его жить наедине со своими сомнениями?

Я встал между летчиком и молодым комиссаром, чтобы успокоить их.

– Ты паникер! – кричал Барышев.

– А ты слепой! – наседал Дьяченко.

– Это я?

– Да, ты. Разве не видишь, куда они уже забрались? Делаешь вид, что на фронтах все в порядке?

– Хватит спорить! – вмешался я. – Зачем называть Дьяченко паникером? Он хороший боевой летчик. А что так говорил, так это от боли на душе. По-моему, нам всем надо знать истинное положение на фронтах. Только взглянув правде в глаза, можно сделать правильные выводы. Недооценивать врага нельзя, но и неверие в свои силы тоже опасно. Понятно?

– Понятно! – отозвалось несколько голосов.

– Тогда перейдем к делу.

И через несколько минут после спора о больших государственных проблемах мы вылетели на боевое задание. Теперь надо было решать эти проблемы с помощью пулеметов и бомб.

Немецко-румынские части в нескольких местах расширили плацдармы на левом берегу Прута. Точных данных о противнике в штабах, по-видимому, не было, поэтому нам ставились слишком общие задачи: «вылететь на штурмовку в район Унген», «на дороги, прилегающие к Пруту», «за Бельцы». Но наши летчики сами хорошо знали, где искать противника. В те дни мы жили больше интересами земли, чем неба. Нам было уже ясно, что здесь, на Пруте, советских войск очень мало, мы совсем недавно видели с воздуха, как некоторые наши части перебрасываются в северном направлении. И главной заботой нашей было – сдерживать продвижение неприятеля.

На штурмовку летим всей эскадрильей. Все дороги от Прута забиты немецкими войсками. Они продвигаются на восток, хотя и медленно. Об этом можно судить по тому, что их зенитные батареи встречают нас почти на тех же рубежах.

Сбрасываем бомбы с круга и поочередно, с пикирования атакуем колонну вражеской мотопехоты. Несколько автомашин уже горят.

Чувствую, что сейчас вот-вот должны появиться немецкие истребители. Их, видимо, уже вызвали по радио. А нам на такой малой высоте драться невыгодно. Да и боеприпасы уже израсходованы. Собираю группу и беру курс на Сынжерею.

При посадке никто не боится подтянуть машину на газке. Что-то новое и нужное удалось нам найти на этом маленьком прифронтовом аэродроме. И такая победа может радовать.

В течение дня мы сделали с аэродрома подскока несколько вылетов на штурмовку вражеских войск. Но на ночь командир полка приказал нам возвратиться в Маяки. Он не решился оставить на правом берегу Днестра девять боевых самолетов: а вдруг противник забросит диверсантов?

Вечереет. Стоим у землянки. В Маяки уже сообщили по телефону, что эскадрилья готовится к взлету. Товарищи из комендатуры, в том числе и молодой комиссар, с грустью посматривают на нас. Через полчаса мы будем за Днестром, дома, а они останутся здесь, где отчетливо слышна канонада и на горизонте видны густые облака дыма.

Появляется мысль: по дороге в Маяки завернуть еще раз к Пруту, посмотреть на те места, которые обрабатывали сегодня, поохотиться за автомашинами и самолетами.

– Хорошо бы полететь через Бельцы, – предлагает Иван Лукашевич.

Мне близки и понятны его чувства. Теперь Бельцы стали уже прифронтовым городом, а Лукашевичу и Довбне так и не удалось что-либо определенное узнать о своих семьях. Теперь им хочется хотя бы с воздуха взглянуть на те дома, где, возможно, до сих пор находятся их жены и дети.

Лечу в паре с Лукашевичем, а Дьяченко – с Довбней и

Шияном. Так легче маневрировать. Бомб не берем. Без них удобнее вести воздушный бой.

Идем на высоте полторы тысячи метров. Через несколько минут мы уже над Бельцами. Наш аэродром вдоль и поперек изрыт воронками. На нем ни души: пусто, мертво. На улицах дымящегося города тоже никаких признаков жизни, словно после страшной бури.

За Бельцами увидели поредевшую колонну немцев. Скорее всего это та, по которой мы били сегодня. Она двигалась на восток. Кое-где на полях заметны следы гусениц:

здесь шли танковые бои.

Сгущающиеся сумерки мешают отыскать то, что больше всего хотелось бы атаковать: вражеские автомашины. В небе тоже ни одной цели.

Но вот в стороне, чуть выше нас, кажется, летит «хеншель-126». Он совсем близко. Но почему я не сразу заметил его? Наверно, потому, что самолет был ниже меня и сливался с темным фоном земли. Если так , значит и он меня не заметит, если я окажусь ниже его. Разворачиваюсь и иду на сближение. «Хеншель» не реагирует. Значит, его экипаж целиком поглощен корректировкой огня своей артиллерии.

Нажимаю на гашетку. Огненная трасса тянется к немецкому самолету и прошивает снизу фюзеляж и мотор. На меня летят какие-то белые куски. Что это? Я его пулями, а он меня листовками? Да это же куски дюраля!

Взмываю вверх, перекладываю машину на крыло и гляжу вниз. «Хеншель», оставляя шлейф дыма, падает крутой спиралью. Кажется, сбит. Нет, это всего-навсего хитрость. У самой земли вражеский разведчик переходит в горизонтальный полет и направляется к Пруту. Взглянув на группу (Лукашевич идет за мной, тройка – чуть в стороне), бросаюсь за «хеншелем». От земли навстречу мне тянутся огненные трассы зенитных снарядов. Они, словно щупальца, ищут жертву. Но в такие минуты забываешь об опасности: впереди недобитый враг, надо его доконать. Даже когда пуля обжигает подбородок, я не отвожу глаз от «хеншеля». Вот он – в прицеле. Теперь ему не уйти. Расстреливаю его, как фанерный макет. На этот раз он падает без обмана.

Набираю высоту, осматриваюсь, хочу понять, что со мной произошло; тронул рукой подбородок – болит, на перчатке – кровь. Поворачиваю голову вправо и вижу: фонарь пробит пулей. И вдруг в небе замечаю еще одного «хеншеля». Нет, это не наваждение. Как и только что сбитый, он беззаботно летит, не замечая меня, может быть сменять первого корректировщика.

Делаю заход и атакую. Вражеский летчик прибегает к той же хитрости – свалившись в штопор, имитирует падение. Ничего не скажешь – искусно притворяется.

Быстро перевожу самолет в крутое, почти вертикальное пике, чтобы расстрелять «хеншеля». Земля стремительно несется мне навстречу. Слышу, как что-то отрывается от моей машины, и в лицо мне ударяет тугая струя воздуха. Тяну штурвал на себя. От резкого маневра на мгновение теряю сознание. Вывожу самолет буквально в нескольких метрах от земли. Гляжу: где же «хеншель»? Он на земле, горит! Значит, это была не имитация.

Только теперь осознаю, что и сам я был на волосок от гибели – погорячившись, я погнался за врагом, которого вообще не нужно было преследовать: он падал по-настоящему.

Возвращаемся в Маяки. Группа идет плотным строем. Все обошлось благополучно, но я никак не могу успокоиться и ругаю себя за горячность.

Садились уже в сумерках. И все-таки техник сразу заметил, что на моей машине нет фонаря. Подбегает ко мне и испуганно спрашивает:

– Что с вами, товарищ командир?

– Ничего, – отвечаю ему, – все в порядке.

– А почему у вас лицо в крови?

– В крови? Это не беда. Хуже, что машине здорово досталось. Опять тебе придется работать всю ночь. Подъезжает санитарная машина.

– Садитесь, поедем в санчасть, – говорит врач.

– Сначала нужно доложить о выполнении задания, – отвечаю ему. – Да и вообще я чувствую себя хорошо.

Смыв кровь с подбородка, иду к Виктору Петровичу Иванову.

– Какой же вы объект штурмовали? – спрашивает командир полка.

– Никакой. Мы просто охотились.

– Как это «охотились»?

– А так… Уничтожали все, что попадется. За каких-то десять минут два самолета сбили.

В столовой новый адъютант эскадрильи Медведев предложил мне сразу две «наркомовские» порции водки.

– Вам, товарищ старший лейтенант, сегодня двести граммов полагается, – сказал он с улыбкой.

– Это почему же?

– По сто граммов за каждого сбитого «хеншеля».

– Тогда всем – наливай по двести, – ответил я, кивнув на летчиков своей группы. – Найдется?

– Нет.

– Раз так, не мудри и убери второй стакан. Баянист в который уже раз вдохновенно играет «Катюшу». К нашему столу почтительно подсаживаются летчики других эскадрилий.Утро выдалось пасмурное. Плотный туман закрыл землю. На аэродроме трудно увидеть самолет, стоящий даже на небольшом расстоянии.

Но, может быть, там, в Молдавии, за Днестром, где идут бои, погода совсем иная? Кто ответит на этот вопрос? Некому сообщить оттуда хотя бы несколько слов о погоде. Сами летчики должны добыть сведения о ней боем, подвигом.

Эскадрильи готовы к боевой работе, моя группа ждет разрешения лететь на свой, уже освоенный аэродром в Сынжерее, но «мура» ползет и ползет по земле. Командир полка посылает Дубинина разведать погоду за Днестром.

Самолет И-16 разбегается по полю и, еще не оторвавшись от земли, исчезает в тумане. Его гудение льется уже с высоты и воспринимается как-то тревожно. Мы слышим, как оно отдаляется и совсем утихает. С этой минуты начинается ожидание. Через час мы будем точно знать, какая погода в Сынжерее, над Прутом, там, где по дорогам движутся и движутся вражеские войска.

Через час… Через полтора… У И-16 хватит горючего и на такой срок.

Прошло уже и полтора. И два. И три часа… А небо молчит.

Летчики ждут у своих машин, надев шлемофоны. Нужно лишь несколько слов о погоде. Мы все думаем о Дубинине. Каждый из нас надеется на лучшее из возможного – на то, что он сел на другом аэродроме или приземлился на

«живот» в поле. А худшее… Оно такое многоликое, бывает таким неожиданным.

О том, что произошло с Дубининым, мы узнали два дня спустя. Собственно, мы узнали только о нескольких минутах его полета, которые содержали молниеносные и трагические события.

Над Молдавией видимость была совсем хорошей, и там с утра шныряли «мессершмитты». Пара «мессеров» заметила наш одиночный самолет. Дрался Дубинин с противником или нет – об этом никто не знает. Тот, кто рассказывал нам о Дубинине, лишь видел, как его самолет, прижимаясь к самой земле, уходил от преследования «мессеров». Они поочередно заходили сзади и стреляли. Наш истребитель маневрировал, и вражеские трассы летели мимо. Это, видимо, до конца распалило врагов: они стали брать И-16 в «клещи». Но и теперь наш истребитель успевал уклоняться от прицельного огня.

Дубинин уже летел над нашей, неоккупированной территорией, земля помогала ему защищаться от врагов. Он льнул к ней все ближе и ближе. Однако в полете есть предел такой близости. Как раз в тот момент, когда один из «мессершмиттов», выйдя вперед, атаковал Дубинина в лоб, его самолет на большой скорости задел за скирду сена и сделал сальто. А «мессершмитт» врезался в нашего истребителя. Дубинина с кусками оторванных привязных ремней выбросило из кабины.

И вспыхнули факелом два истребителя. Немцу не повезло: он сгорел в обломках своей машины. Дубинина крестьяне доставили в больницу и рассказали о том, что произошло.

А в это время мы ожидали сведений о погоде над Молдавией.

Когда туман рассеялся, командир полка повел шестерку штурмовать вражеские войска.

И вот мы над целью. Колонна вражеских войск растянулась на несколько километров. Над нею летает «хеншель-126». Иванов с ходу атакует его и сбивает. Вражеский корректировщик не успел даже сманеврировать.

Кто-то из наших летчиков устремляется за горящим «хеншелем» и открывает огонь. К чему это? Дальнейшее еще больше удивляет: наш истребитель подходит почти вплотную к вражескому корректировщику. Они вот-вот столкнутся. Летчик резко отворачивает самолет, но он, как норовистый конь, выходит из повиновения и, перевернувшись, врезается в землю. Чуть подальше падает и «хеншель».

По номеру машины определяю: погиб Семенов. Какая нелепая смерть!

Командир полка заводит группу для штурмовки вражеской колонны. Я осматриваюсь и выбираю цель – продолговатую крытую автомашину, на которой нарисован опознавательный знак для немецкой авиации. Прицеливаюсь и бросаю бомбы. Потом делаю еще один заход. С ненавистью жму на гашетки. Хочется снизиться и винтом рубить головы гитлеровских захватчиков.

А из головы не выходят мысли о Семенове. Почему-то вспомнился наш первый совместный полет, когда его МИГ вдруг задымил и я решил, что его подбили.

«Ты что, винт не облегчил?» – спросил я тогда на аэродроме. «Да, не облегчил…»

Ответ Семенова показался мне странным. Почему летчик не сделал того, что было обязательным? Ведь это элементарное правило эксплуатации мотора! На этот раз его небрежность оказалась роковой. Он слишком резко рванул вверх машину, идущую на малой скорости, и она, естественно, не смогла взмыть после такого рывка.

Нечто подобное произошло и с инспектором полка Куриловым. Этот отличный летчик допустил непростительную небрежность: на малой скорости резко переложил машину на крыло, и она, сорвавшись в штопор, врезалась в землю.

Кажется, каждому хорошо известно, что МИГ-3 очень строгая в управлении машина и не терпит резких эволюции на малой скорости. Почему же Семенов забыл эту прописную истину? Да, видимо, не все наши товарищи в совершенстве овладели новым истребителем. Вот и расплачиваемся за свое неумение.

Вражеская колонна заметно поредела. На дороге пылали десятки автомашин. Но мы слишком увлеклись штурмовкой. Вот-вот могли появиться истребители противника. Перед каждым очередным заходом я с опаской поглядываю на большое облако, надвигающееся с юго-запада. Из-за него очень удобно нападать.

Вот и они. Идут большой группой. Обстановка меняется. Надо вступать в бой, надо, обороняясь, уходить… Схватка сразу расчленяется на несколько очагов. Я, почему-то один, закружил с четверкой «мессеров» на горизонтальных виражах. Облака не дают перейти на вертикаль. Задний из них вот-вот попадет в мой прицел. Я сколько могу подворачиваю нос своего МИГа, дожимаю еще хотя бы на несколько сантиметров, но мой самолет, не выдерживая такого положения, срывается в штопор. Вывожу его из штопора и, разогнав, иду вверх, вскакиваю в тучу.

Темно, как ночью. Воздушная струя тянет меня из кабины. Зависаю на ремнях. Чувствую, что-то бьет меня по лбу – фонаря кабины нет, его сорвало во вчерашнем бою. Что это, пули? Так почему же не убивают? Ничего не вижу. Вываливаюсь из тучи и проскакиваю мимо вражеских истребителей. Снова вверх – и с доворотом, снизу, на вертикали прошиваю очередью ближайшего «мессера». Он задымил, скорее «запарил» – белая полоса потянулась за ним. Подбил. Эх, как жаль, что нет крыльевых пулеметов! Были бы они, «мессеру» сразу бы пришел конец. Догнать, добить! Но в хвост моему МИГу уже пристраивается другой. Снова пикирование и горка. Прыть у оставшихся «мессеров» пропала, они отошли в сторону.

Где же наши? Никого не видно. Надо и мне уходить.

Возвращаюсь на свой аэродром в Сынжерею, оглядываюсь. Вспоминаю подробности вылета. Он кажется мне необыкновенно долгим – так много событий и впечатлений прошло через сознание, через душу. Нет Семенова… Значит, нас в эскадрилье осталось восемь… Что било по лицу? Наверное, в глубине тучи кружил, рождаясь, град. Где же вся эскадрилья?

На аэродроме вижу семь самолетов, один почему-то застрял на краю летного поля. При посадке он попал колесами в щель. Лопасти винта стали похожи на бараньи рога. Верно говорят, что беда одна не приходит.

Снова приказ о вылете. Надо перехватить группу «юнкерсов», которая идет на Кишинев.

«Лапотники», как называли мы самолеты Ю-87 за их нёубирающиеся шасси, завидев нашу семерку, беспорядочно сбросили бомбы и повернули домой. Но две машины мы все-таки успели сбить.

На нас навалились подоспевшие «мессершмитты». Одному из них удалось зайти Дьяченко в хвост и дать прицельную очередь. Летевший рядом Лукашевич бросился на помощь другу, да опоздал. Правда, он сбил этого фашиста, но уже после того, как тот сумел атаковать наш МИГ.

Перевернувшись через крыло, самолет Дьяченко вошел в пике и устремился к земле. Мы ждали, что летчик выбросится с парашютом, но он почему-то медлил. «Прыгай! Прыгай!» – закричал я во весь голос, словно Дьяченко и в самом деле мог услышать меня.

У самой земли самолет вдруг резко вышел из пике и повернул на восток. Лукашевич догнал его и сопровождал до аэродрома.

После посадки выяснилось, что Дьяченко пытался, но не мог покинуть машину. Оказывается, во время пикирования открыть фонарь невозможно. После этого случая все наши летчики стали летать с открытыми кабинами. Я же лишился фонаря намного раньше, чем выявился его дефект.

Вчера мы, возвращаясь домой, по своей доброй воле «завернули» за линию фронта, а сегодня нам штаб дивизии приказал перед возвращением в Маяки обязательно проштурмовать вражеские войска между Унгенами и Бельцами. Принимая приказ по телефону, я заметил, что надвигается грозовая облачность и поэтому темнота наступит нынче раньше обычного. Командир полка пообещал сообщить мои соображения командиру дивизии. Через несколько минут звонок:

– Лететь во что бы то ни стало! Да, надо немедленно взлетать.

Идем навстречу широкой туче. Черная стена, расчерченная молниями, стоит перед нами. У меня на минуту появляется сомнение в успехе такого вылета. Развернуться бы и уйти на аэродром. Но тут же вспоминаю о характере комдива. Каждый его приезд на наш аэродром кончался разносом, смещением кого-то с должности, выговорами. Когда в боевом полете, перед испытанием, перед грозой вспоминаешь о своем высоком командире именно такое, когда думаешь о наказаниях, суровых словах, которые сорвутся с его уст, тогда теряешь трезвое, рассудительное отношение к своему делу и выполняешь его почти формально. Если я, очутившись перед грозовой тучей, возвращусь домой, мне комдив не поверит, что сделано это не из упрямства. А то еще обвинит в трусости.

До войны мне однажды пришлось увидеть, как молния попала в самолет, и он, падая, сгорел как спичка. Ищу, где туча пореже, и устремляюсь в это затянутое сеткой дождя окно.

Здесь, за черной стеной, чудесная погода: прямо перед нами за горизонт садится солнце, на мокрых дорогах блестят лужи, стекла немецких машин.

Мы в несколько заходов проштурмовали вражеские войска и легли на обратный курс.

И снова перед нами бушующая туча, теперь еще гуще. Ни одного просвета. Идем напролом. Из дня влетаем прямо в ночь. Вспышка молнии наполняет черный дождевой мрак ослепительным светом. Молния рядом. Но думаешь не о ней. Заботишься только о том, чтобы не отклониться от своего направления: где-то вблизи летят товарищи. Приборов не видно.

Минута длится очень долго. Но вот впереди уже забрезжил свет. В полумраке видны очертания местности. Звено Фигичева выскакивает из облаков рядом с моим. После такой тьмы приятно увидеть самолеты всей группы.

Однако здесь, по эту сторону тучи, в самом деле ночь. Куда лететь? Как добираться до Маяков?

Лучше всего найти железную дорогу, над ней дойти до Котовска, а оттуда домой рукой подать.

Некоторое время вся группа идет за мной. Но что это? Фигичев вдруг отвалил в сторону, за ним повернули и его ведомые. Куда он повел звено? Что за своеволие!

Бросаюсь в погоню, но самолеты словно растворяются в сумерках. Убедившись, что искать их бесполезно, выхожу на Маяки.

Сели в темноте, с фарами. На стоянке звена Фигичева не оказалось. Техник что-то мне говорит, а я думаю о своем. Из всей эскадрильи на аэродром возвратилась всего одна пара. Где же сели остальные самолеты, куда повел их Фигичев? А что, если заблудятся и ''идут в Молдавию? Нет, не может быть! Там, на западе, высекает молнии неутихающая гроза – надежный ориентир. Ну, а если они приземлились где-нибудь у соседей? Все равно должны были сообщить о себе.

С тяжелыми думами прихожу на КП. Виктор Петрович начинает обзванивать аэродромы, а я стою и проклинаю Фигичева. Нигде его нет – ни в Григориополе, ни в Котовске.

Иванов кладет трубку и говорит:

– Поехали на ужин! К утру все прояснится.

– Конечно, найдутся, – успокаивает Никандрыч, укладывая в папку какие-то бумаги. – Да, товарищ майор, Соколов прибыл.

– Очень хорошо, что прибыл, – заключает Иванов и внимательно смотрит на меня.

– Зачем так поздно нас выпустили на задание? – спрашиваю его убитым голосом.

– Вот завтра сюда прибудет сам, его и спросишь, – отвечает командир. – Понимаешь?

– Понимаю.

– Поехали.

В столовой было уже полно народу. Только за столом нашей эскадрильи сидел всего один человек – Анатолий Соколов. Улыбаясь, он шагнул мне навстречу, но, заметив, что я темнее тучи, озабоченно спросил:

– Что случилось?

Когда я рассказал, как потерял звено Фигичева, он даже рассмеялся.

– Тьфу ты! А я-то думал, в самом деле беда свалилась.

– Да, беда, и немалая.

– Брось хандрить! Найдутся, На войне всякое бывает, надо ко всему привыкать. В Монголии среди пустыни садились. Случалось, что наш летчик, выбросившись с парашютом, сталкивался со сбитым им самураем прямо в дикой степи. На ножах дрались… А здесь кругом своя земля. Так что завтра притопают как миленькие. Давай-ка подкрепимся. – И он пододвинул мне стакан со ста граммами.

– Закончил курсы? – спросил я.

– Какие теперь курсы! Отпустили, еле отпросился

– Как там в городе?

– Тишина.

– Мне бы хоть денек такой тишины.

– А я вот не выдержал. Панкратов где?

– Оставлен на курсах инструктором.

Возле нашего стола остановился командир третьей эскадрильи Назаров. Кивнув на пустые скамейки, он с усмешкой сказал:

– О, оказывается, командир-то здесь! А я считал, что и его нет. Вот ситуация: водки много, а пить некому.

Я знал, что Назаров несправедливо таит обиду на меня.

А ведь прошло почти два года с тех пор, когда произошел случай, обозливший его.

По прибытии из школы в полк я был зачислен в его звено. Мы с Мироновым стали его ведомыми. Однажды из-за небрежности командира чуть не произошло столкновение в воздухе. Назарова тогда строго наказали, а к нам назначили другого командира.

Соколов рассказал, как в условиях фронта можно выправить согнутые лопасти винта. Техники, конечно, уже знают опыт Халхин-Гола. У нас два самолета стоят с поврежденными во время приземления винтами. Мне представляется картина, как сейчас на аэродроме в Сынжерее ребята бьют кувалдой по дюралевым лопастям, стараясь, чтобы до утра самолет был в полной боевой исправности. Светлее становится на душе. Если до утра будут устранены повреждения на машинах Селиверстова и Дьяченко, если группа Фигичева сидит где-то недалеко отсюда, то завтра нам будет на чем работать.

Я снова отправился на аэродром звонить по телефону. Когда связался со штабом дивизии, неожиданно попал на командира.

– Кто это? – спросил он.

– Старший лейтенант Покрышкин.

– Покрышкин? Где твоя эскадрилья?!

Попробовал объяснить все по порядку, но сразу почувствовал, что комдив вложил иной смысл в свой вопрос. Он дал понять, что вся вина за случившееся лежит на мне.

В полночь возвращаюсь с аэродрома один. Тишина… Подышать бы чудесным безмолвием, которого так не хватает днем. Но мысли о завтрашнем дне заставляют забыть обо всем.

Пробираюсь к своей койке, укладываюсь, думаю о Фигичеве. Неужели он сделал это нарочно, подогретый завистью ко мне? По летному стажу он старше меня, а эскадрильей поручили командовать мне. Потом вспоминается приказ комдива о вылете в грозу.

За окном успокаивающая тишина, лицо приятно обвевает свежее, прохладное дыхание ночи. Друзья сладко похрапывают.

…На следующее утро наш «законный» командир Соколов стал принимать эскадрилью. Я рассказал ему о положении дел, о боевых успехах живых и о мужестве погибших. Беседуя, мы посматривали на небо: не летит ли звено Фигичева? Нам уже сообщили, что оно приземлилось на аэродроме в Котовске.

Неожиданно меня вызвали на КП. Прибежал туда и увидел рядом с Ивановым командира дивизии. Жестикулируя руками, он что-то доказывал. Его одутловатое лицо было недовольным.

– Где твоя эскадрилья? – резко спросил он, когда я доложил о прибытии.

Точно такой же вопрос комдив задавал мне вчера вечером. Я ответил, что звено Фигичева скоро должно возвратиться на аэродром, а остальные летчики приводят свои самолеты в порядок.

– О Фигичеве без тебя знаю, – оборвал он меня. – Почему растерял группу? Молчишь?! Командир должен за все держать ответ. – И, повернувшись к Иванову, тем же тоном добавил: – Подготовьте приказ о снятии его с должности комэска.

– Он не командир, а заместитель, – спокойно пояснил Иванов.

– И с заместителя сниму! Я не забыл, как он расстрелял СУ-2!

– За СУ-2 готов отвечать, товарищ комдив, – отозвался я. – А в этом случае вина не моя.

– Плохо воюем! – продолжал комдив. – Немцы уже под Минском и Ленинградом!..

– В этом не только летчики виноваты.

– Что?! Как ты разговариваешь? Кто тебе позволил так рассуждать? Запомни: буду людей награждать – ты не рассчитывай на награду.

– Я за Родину воюю, товарищ комдив, – не сдержался я.

Над аэродромом появилась группа Фигичева. Но, несмотря на рокот моторов, я хорошо расслышал, как рассерженный комдив приказал снять меня с должности замкомэска.

– Можно идти?

– Идите!

Тяжелый камень лег мне на душу. Хотелось полететь в самое пекло.

– Ну что? – встретил меня вопросом Соколов. Я вкратце передал ему содержание разговора с комдивом.

– Зачем спорил? – упрекнул меня комэск.

– А, – махнул я рукой. – Все равно не сегодня, так завтра зенитка собьет или «худой» свалит!..

– С таким настроением воевать негоже, дружище. Иди-ка отдохни.

Подошел улыбающийся Фигичев. Соколов не дал ему закончить доклад и строго спросил:

– Почему откололся?

– А куда же он нас вел? – кивнул Фигичев в мою сторону.

– Не кивайте на других, – возмутился Соколов его самоуверенным тоном. – На Халхин-Голе за такие действия под суд отдавали! Понятно?

На смуглом лице Фигичева, обрамленном бакенбардами, застыло недоумение: неужели Соколов всерьез говорит о суде?

– Вам понятно? – повысил голос комэск.

– Понятно, товарищ старший лейтенант.

– Если понятно, то запомните это навсегда! Идите готовьтесь к вылету.

– Есть готовиться к вылету! – Фигичев как никогда четко поворачивается и уходит.

Запустил самолет Дьяченко. Мотор взревел звонко и весело. От его звуков, от решительного голоса комэска повеяло успокоительной силой.