Текст книги "Небо войны"

Автор книги: Александр Покрышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

В конце мая поезд увез меня на запад. Вагоны прогрохотали по мосту через Обь. А там – степь и степь…

Вскоре появились леса, горы. Никогда я еще не видел гор, и эти невысокие хребты казались мне огромными.

Вот они, Уральские горы, под крыльями нашего самолета. Я впервые вижу их с высоты, вижу всю панораму Урала. Самолет снижался. Я оглянулся и увидел сидевшего за мной Речкалова. Он кивнул на окно, радостно заулыбался.

– Смотри! Моя родимая сторонка!

Григорий воскликнул так, что даже сквозь гул моторов все ясно расслышали эти слова.

Под нами был Свердловск. Горы, разноцветная россыпь домов и домиков, вязь улочек и дорог. Трубы и дым заводов. Могучий арсенал страны Урал словно звал нас к себе.

В Свердловске мы имели право задержаться всего лишь на несколько часов.

Что могли показать нам, фронтовикам, поздним вечером руководители большого города? Конечно же, завод, организовать встречу с рабочими. Огромные цехи Уралмаша и сами творцы грозных танков полнее всего представляли тогда Свердловск, олицетворяли единство фронта и тыла.

Мы шли между длинными рядами станков, вдоль поточной линии сборки боевых машин. Под высокие крыши там и сям взлетали голубые сполохи сварки, красные отсветы от раскаленных болванок металла; тяжело грохотали механические молоты, и брызги ярких искр чертили огненные линии; краны медленно несли цельнокованые башни, а где-то беспрерывно ревели моторы.

Кипение труда напоминало бой, наступление на врага. Седые ветераны заводов и юноши, женщины и девушки плавили, обтачивали, ковали металл.

В цехе состоялся митинг. Трибуной для ораторов служил танк. Речи вливались в шум машин. В глазах людей отражались вспышки плавок – горела ненависть к врагу. Наши приветы с фронта, наши заверения разгромить захватчиков на их территории тонули в аплодисментах рабочих, стоящих у «трибуны» и у станков. На лицах людей мы видели усталость, но в трудовом ритме чувствовалось биение неутомимой воли народа, его созидательной энергии.

Нас угостили ужином, и мы отправились на аэродром. Утром самолет продолжил путь на восток.

После трудных испытаний, после далеких, пройденных с боями дорог родная земля становится еще дороже. Всматриваясь в ее очертания, находишь все новые красоты, с волнением ждешь минуты, когда увидишь что-нибудь знакомое с детства.

Степь. Вьется железная дорога. Дробится, пестрит что-то на горизонте. Это «что-то» оказывается неимоверно большим, оно все растет, надвигается. Неужели это Новосибирск?! Я помнил его гораздо меньшим. Но я не видел его с 1937 года – целых семь лет. Последний раз приезжал сюда из Ленинграда на похороны отца.

Да, это Новосибирск. Пристроившиеся к нашему ЛИ-2 истребители идут совсем рядом – они подняли в небо привет родного города.

Корреспонденты, мои спутники готовятся к приземлению. А я не могу оторваться от окна. С высоты я никогда не видел родной город, но я сотни раз прошел его из конца в конец пешком. Однако сейчас я ничего не узнаю. Аэродром почему-то оказался посередине города, а ведь лежал он за второй Ельцовкой. Что за новые заводы, огромные массивы жилых домов?

Самолет, замкнув круг, пошел на посадку. На земле люди, флаги, блеск медных труб. Неужели все это ради меня? Так встречали, помню, только героев дальних перелетов. Я не покорял полюс, не связывал новыми маршрутами материки. Я сражался за Родину, как многие мои ровесники. Волнение сковывает и заставляет подтянуться. Что скажу им, тысячам людей?

Смолкли моторы. Слышно, как гремит оркестр. Несколько шагов по трапу отделяют меня от матери, жены, от моей земли, а как трудно их пройти, когда тебе рукоплещут, когда звучит торжественная музыка, когда нельзя преодолеть смешанного чувства смущения и гордости.

Кажется, всех обошел, всем, кто был поближе, пожал руку. Но вон там, из-за спин взрослых, проталкиваются мальчишки. Не могу пройти мимо, подался им навстречу. Глазенки их сверкают.

Не так ли и я прилипал взглядом к каждому летчику с того дня, когда впервые увидел самолет? И не так ли у кого-то из них в эти минуты рванулось сердце в голубую высь?..

Только после митинга, наконец, очутился рядом с матерью и женой. Многое готовился им сказать, но слов нет. Радостно видеть их, побыть вместе, думать о том, что впереди есть несколько дней, принадлежащих нам. В наших руках цветы, ярко светит солнце теплого осеннего дня. Наверно, состояние души, какое было у меня теперь, люди называют счастьем. Мария говорит, что ей трудно было ждать этого дня. Марии уже тяжело поспевать за всеми, и я думаю о том, что жене в таком положении особенно необходима ласковая забота мужа.

По дороге домой, в машине, слушая рассказ матери о братьях, я вспомнил о Петре, но пока умолчал о нем. Расспросил о том, как она сама отремонтировала крышу нашего дома.

Не доезжая до центра, машина раньше, чем нужно было, свернула в улочку.

– Куда же мы едем?

Теперь я замечаю по улыбкам, что от меня что-то скрывают, все хранят какую-то приятную тайну. Мне никто не ответил.

– Сейчас узнаешь куда, потерпи немножко, – говорит секретарь обкома Михаил Васильевич Кулагин.

Улицу запрудила толпа. Мы остановились. Председатель горисполкома Хайновский подходит и говорит, что мою семью переселили в новый дом.

Я поблагодарил товарищей за заботу, но дома пока не вижу: люди окружили, обступили так плотно, что некуда сделать шага. И здесь радостные лица, теплые приветствия, цветы, пожилые новосибирцы и ребята, ребята! И всем надо сказать спасибо за внимание, за сердечность. Какие добрые, какие хорошие люди живут в моей родной стороне!..

В доме просторно, светло, уютно. На стенах фотографии, которые я помню с детства. Мать остановилась перед ними, посмотрела на меня, не вытирая слез. Наверно, вспомнила всех нас, братьев, маленькими, вспомнила об отце, о тяжелых временах своей жизни.

– Когда вы съедетесь ко мне все, родимые мои? Я помолчал, потом решился:

– Все-то, пожалуй, никогда, мать. Петра, считай, уже нет.

– Нет?

– Встретил я одного на фронте. Вместе с Петькой нашим служил…

– Сердце мое чуяло, что погиб Петенька! Прямой он был, не обходил трудного. И за тебя вот… – Она не договорила, захлебнулась слезами.

Я обнял ее, долго гладил по голове, как девочку:

– Ничего, мать, я, видно, заговоренный. Уеду вот… ненадолго теперь уж… А потом вернусь… вернусь…

Потом Мария показала мне свою комнатку. Фронтовые фотографии напомнили нам о других днях. Нам бы присесть у окна – мне так много надо рассказать о наших общих друзьях, о пережитом без нее, о своих чувствах, но надо принимать гостей,

Стол уже накрыт, гости идут и идут…

За обедом Михаил Васильевич Кулагин спросил меня:

– Какой мы план работы примем?

– Работы? Не отдыха?

– Нет, Александр Иванович, не отдыха. – Он вздохнул. – Что поделаешь? Ждут на заводах, в учреждениях. Не на полчаса – побольше! Чтобы объехать все, нам понадобится месяц.

– Мне дали пять дней.

– Знаю. Вот четыре дня людям, один себе. Согласен?

– Если так нужно, конечно.

Заиграла гармошка, с ней соперничает гитара. А вот и запели сибиряки.

Родная песня! Давно я не слышал тебя такой, какой ты звучишь, льешься, окрыляешь душу, зовешь на простор, здесь, в Сибири!

И можно ли острее испытать радость, чем испытываю я сейчас? После напряженнейших, тяжелых боев, после ада войны, после страшного хоровода смерти побывать дома и (чего там скрывать?), гордясь своей славой, ощущать на себе ласковый взгляд матери, чувствовать тепло руки любимой, видеть друзей юности, сверстников-товарищей и слышать песню, с детства родную, грустную и просветляющую:

Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Молодцу плыть недалечко.

Существует непередаваемое духовное единение с людьми родного завода, отдавшими тебе частицу своих сил, своего опыта, которым и ты оставил что-то свое. К осуществлению моей заветной мечты я пришел через классы и мастерские фабзавуча, через новостройки и цехи Сибкомбайна. Крылья летчика подняли меня к высокой славе, я возвратился в свой город трижды Героем, и первые слова признательности за то, что меня учили, воспитывали, хотелось сегодня сказать своему заводу. Я должен был разделить свою радость со всеми, кто трудится у станков на меня, на многих.

Прошел по городу, его главным улицам. Осмотрел здание и прекрасный, просторный зал театра оперы и балета, готовившегося к открытию. Как просто звучат эти слова и какой необыкновенный смысл они содержат! Оказывается, еще до Сталинградской битвы, когда Гитлер хвастался, что сотрет с лица земли нашу страну, нашу культуру, было принято решение о достройке этого величественного театра! Кому, кроме советского народа, такое под силу?!

Это поражало воображение, наполняло сердце гордостью. Но меня тянуло на Сибкомбайн.

Во время беседы в заводоуправлении директор сказал, что Сибкомбайн работает на победу, что в его цехах выпускают оружия больше, чем выпускали все заводы России в 1913 году. Когда я на фронте брал в руки снаряды, патроны, блестевшие чистой медью, всегда задумывался: сколько их расходуется в один день, как успевают обеспечить ими каждый аэродром, каждый танк, каждого бойца? Сейчас передо мной был родной завод. Он сумел с первого дня перестроиться на военный лад.

– С чего начнем? – спросил директор.

– С фабзавуча, – ответил я, ибо рядом со мной стоял Бовтрочук – теперь он начальник цеха.

Мой сверстник улыбнулся.

Бовтрочук и Ломов со вчерашнего дня не расстаются со мной. Они уже рассказали о себе, о том, как стали специалистами, сообщили, кто теперь где из наших товарищей.

Узенькие коридоры, низкие комнаты класса. Неужели они всегда были такими? Приятно очутиться у того стола, где ты отвечал урок, у станка, где сдавал первую отшлифованную деталь.

Ребята плотно окружили, смотрят, ждут, что скажу. Я пожелал им успехов в учебе и попросил:

– Дайте-ка мне напильник, друзья!

– Не забыл ли? – бросает мне широкоплечий Ломов.

– Попробую…

Фабзавучники теснятся, ищут щелку между сомкнутых плеч, чтобы проследить за моей работой. И мастер – моего учителя я, к сожалению, не застал – косит требовательным взглядом: не испорчу ли ценную заготовку? Пришлось, конечно, постараться. Ну, принимай деталь. И вот она в руках мастера, по ней забегал кронциркуль. Под общий смех и гул одобрения объявляется оценка.

Нет, не забыта наука, полученная в этих стенах! И мне очень дорого это признание. Теперь я здесь свой, фабзавучники окружают меня еще плотней, приглашают посмотреть общежитие, столовую…

– До свиданья, фабзайцы!

Мы идем вдоль разрытых котлованов, недостроенных стен – завод разрастается. Но вот и огромные корпуса, которых не было. Здесь голос металла, механизмов, клокотанье труда. Дым, вспышки, звон, шум, движение. Но все это сразу отступает, когда поднимается волна радостных восклицаний собравшихся на встречу. Люди создали этот завод-гигант, они дали фронту оружие, они ждут от нашей армии полного разгрома врага. Их вдохновляют наши победы в боях, меня восхищает их труд, поток оружия, идущего из моего родного города к берегам Вислы.

Они показывают мне свои станки, совершенные автоматы, я пожимаю им руки, разглядываю уставшие, бледные лица. Молодая женщина смотрит на меня полными слез глазами и тут же отводит взгляд в сторону, наклоняется к станку. Сделав несколько шагов, я оглянулся. Женщина, обхватив ладонями лицо, плачет.

– Вчера получила извещение о своем, – тихо говорит Бовтрочук.

Тыловой город чувствует войну и трудностями, и напряжением в работе, и жертвами.

Передо мной наспех написанный броский плакат: «Трудиться для победы, как сражается Покрышкин!» Улыбающиеся девушки в красных косынках, совсем похожие на тех, которые помнятся со времен первой пятилетки, преподносят мне сибирские осенние цветы. Хочется задержаться у их станков, рассказать о парнях-летчиках, я не прочь назвать даже имена моих друзей из 16-го, которым порой не хватает ласкового письмеца, но впереди такие же лица, девушки, ожидающие у станков рабочие. Они тоже хотят увидеть три Золотые Звезды на груди их земляка…

На второй день – другие заводы, иные встречи. В одном из цехов я заметил девочку лет четырнадцати, которая стояла перед кучкой небольших деталей и утирала глаза.

Я спросил ее:

– Что случилось?

Она быстро оправилась от растерянности, привела себя в порядок. Ответила все так же, сквозь слезы:

– Да вот, старалась, и не признали меня первой в соцсоревновании.

– Стоит ли так переживать!

– Я всегда занимала первое место, а сейчас вот…

– Что же ты делаешь? – спросил я.

Она, маленькая ростом, шустрая, сразу воспрянула духом, быстро взяла несколько деталей, сложила их, и я увидел краник из бронзы.

– Притираю, чтобы плотно приставали… Чтобы не было течи.

Удержаться от похвалы ее искусству я не мог, не имел права. Ведь эта, казалось бы, незначительная работа ее еще детских рук непосредственно относилась к боевому делу, она влияла на судьбу каждого летчика. Мы-то знаем, чем угрожает самолету пусть самая маленькая течь в бензокране.

Директор заметил, что эта девочка – лучший специалист на заводе по этому делу, и я от души поблагодарил ее от имени летчиков.

Митинги на заводах, встречи в школах, учреждениях забрали почти все время. Пришел срок улетать на фронт. Обком партии «выпросил» у маршала Новикова еще «один денек для комсомола», городские организации которого на самом деле заслужили благодарное слово фронтовиков. За время моего пребывания в Новосибирске они развернули сбор средств на подарок гвардейцам-летчикам. Двенадцать миллионов рублей внесли мои земляки на приобретение самолетов для летчиков нашей дивизии.

Вот она, юность Новосибирска!.. Люди пришли сюда, чтобы передать горячий привет воинам нашего фронта. Пламенные речи, вдохновенные лица, крепкие рукопожатия. Бушует море рукоплесканий. Я смотрю, слушаю и мысленно переношусь к своим товарищам, на аэродром у Вислы. Титанический труд сотен тысяч этих людей, их ненависть к врагу поднимают нас, ведут в бой.

Я говорю об этом юношам и девушкам, я заверяю их, что мы готовы отдать свою жизнь за то, чтобы победила наша страна, чтобы расцветали мой город и другие города и села, чтобы молодежь наша больше никогда не знала войны.

На митинге избирается делегация молодежи, которая направляется одновременно со мной в Москву для вручения подаренных самолетов.

Утром, очень рано, в холодной мгле, у нашего ЛИ-2 я снова вижу знакомых людей. Они желают боевых успехов на фронте, жена и мать – скорейшего возвращения домой.

Кинооператоры задерживают камеры на нас с Марией, а нам тяжело, очень тяжело расставаться. Шесть дней промчались, как один день. Мы не успели даже обо всем переговорить.

До свидания, родная сторона! До встречи, близкие мои!

На фронт!

По пути подобрали в Свердловске Речкалова. В Москве получили ЛА-7 и вскоре вылетели на фронт.

Мокшишув я узнал издалека. Когда мы приземлились, сбежался весь полк. Красивые, мощные истребители вызывали гордость – они были намного лучше «аэрокобр».

Хозяин дома, увидев меня, поднялся с завалинки. Мне показалось, что он хочет что-то сказать, я даже приостановился перед ним. Но он, заметив три звезды, только выпрямился и вдруг, торчком поставив руку, по-польски отдал честь. Меня тронула его искренность.

В комнате на столе лежала целая кипа газет. Рассматривая их, наткнулся на снимок, под которым стояла подпись:

«Подарок будущему ребенку трижды Героя».

Сибирячки преподносили Марии распашонки. Снова все ожило в памяти. Дни, проведенные дома, отозвались добрым эхом здесь, на польской земле:

«Ребенку…» Теперь очень часто буду об этом думать.

Сегодня канонада переднего края слышится в моей хате раскатами позднего грома.

22. Затишье перед бурей

Железный узел фронтов все туже стягивался вокруг фашистской Германии. С севера наши войска подступили к Пруссии, с юга надвигались через Венгрию, Чехословакию. Плечом к плечу с нашей армией вставали народные вооруженные силы Польши, Румынии, Болгарии, Югославии. С нами рядом воевала армия чешского генерала Свободы.

Осень сорок четвертого года уже писала приговор тем, кто развязал войну и натворил в мире столько бед.

На нашем фронте прочно держалось затишье. Истребители изредка вылетали на прикрытие передовых позиций. Но чем дальше на запад продвигались войска соседних фронтов, тем больше чувствовалась необходимость наступления с сандомирского плацдарма.

Весь октябрь, солнечный и теплый, на аэродромах не утихал гул тренировочных полетов. «Аэрокобры» теперь все чаще отдыхали, «Лавочкины» не остывали с утра до вечера. Переучивание на новые машины стало нашей первой боевой задачей. ЛА-7 для всего полка еще не поступили, их ожидали со дня на день. Но даже если они прибудут не скоро и нам придется продолжать войну на «кобрах», все равно тренировки на отечественных истребителях пойдут впрок. Предстояла решающая битва. К ней надо было готовиться.

После каждой паузы в боевых действиях перед очередным наступлением я всегда испытывал такое чувство, словно впервые включался в войну. Поздней осенью и зимой в этих краях много дней хмурых, с туманами, внезапными снегопадами. Поэтому наши летчики снова засели за освоение опыта полетов при плохой погоде, воздушных боев под облаками, «свободной охоты». Молодежь слушала рассказы бывалых, со «старичками» занятия проводил я.

Опыт нашей дивизии пригодился для всей воздушной армии – газета «Крылья победы» на своих страницах открыла обсуждение нашей «боевой школы». К нам снова зачастили корреспонденты, писатели, кинооператоры. Статьи наших летчиков о взаимодействии истребителей в паре, о перехвате, атаке, разведке не сходили со страниц газет. Пришлось и мне немало вечеров провести за рабочим столом.

В эти дни много было работы политотдельцам. партийным и комсомольским организациям. Поход за границу, в чужие страны требовал укрепления воинской дисциплины, понимания всеми бойцами почетной миссии воина нашей страны.

Политотдел организовал поездку летчиков и техников для осмотра гитлеровского концлагеря в Майданеке. Когда машины с людьми возвратились домой, прямо на аэродроме возник митинг. Слова сами рвались из сердца. Наши авиаторы своими глазами увидели «новый порядок», насаждаемый фашизмом в Европе. Пепел сожженных, трупы заживо зарытых в ямах (об этом можно было судить по их позам), огромные склады обуви тех, кто замучен в лагере (а там замучены и тысячи детей), звали к уничтожению страшной коричневой чумы.

В английской печати в это время публиковались призывы сердобольных леди к всепрощению гитлеровских палачей. Летчики, посетившие концлагерь в Майданеке, отвечали английским буржуа готовностью сполна расплатиться с фашистскими инквизиторами.

Тем, кто творил зверства, прощения быть не могло.

Однажды, возвращаясь из полка домой, я увидел журналиста Юрия Жукова. Он прибыл к нам, чтобы продолжать знакомство с летчиками и работу над своей книгой об авиаторах. Ему необходимо было непосредственное общение с летчиками, наши советы.

Мы вместе приехали на аэродром 16-го полка, я представил корреспонденту Клубова. О нем я много рассказывал журналисту в Москве, в самолете по пути в Новосибирск. Именно о таких летчиках, считал я, надо писать книги. К концу октября на счету Клубова было тридцать девять сбитых вражеских самолетов. Командование уже представило его к званию дважды Героя.

Час спустя мы с Клубовым были на полигоне, расположенном вблизи аэродрома. Истребители, находившиеся в воздухе, пикировали, прицеливались и стреляли по мишеням – квадратам, посыпанным белым песком. Когда в небе затихало, мы проверяли попадание. Клубов радовался: летчики стреляли отлично.

Вечером в том помещении, где жили летчики, демонстрировался американский фильм «В старом Чикаго». Он привлек зрителей из госпиталя и из соседних частей. Кинопередвижка немилосердно тарахтела. Люди стояли, сидели на полу. Со стен на них хмуро смотрели портреты польских графов. В не застекленные еще окна задувал прохладный ветер. Потом играл духовой оркестр, который привезла сюда из соседнего села комсомольский работник политотдела Ирина Дрягина – популярная среди молодежи дивизии своими неисчерпаемыми затеями.

Гудел барабан, резко брали высокие ноты трубы. Но для танцев такая музыка была подходящей. Кружились все, кто мог поместиться в зале полуразрушенного помещичьего дома. Здесь когда-то гремели мазурки, теперь танцевали вальсы, фокстроты. Но это не удовлетворяло наших рьяных чечеточников.

– Давай «Сербияночку»! – потребовал Андрей Труд. Когда этот лихой танец вовлек многих парней и девушек, когда барабан уже не в силах был заглушить топот ног, позвякивание медалей, горячие восклицания, я вдруг заметил Клубова. Он стоял один, прислонясь к стенке. Его обожженное лицо при тусклом свете было грустным.

О чем он думал? Я никогда не видел его таким отрешенным и подавленным. Неужели человек способен предчувствовать несчастье?

Почему я в тот вечер не подошел к нему, не заговорил с ним, не развеял его мрачные мысли?

Дома я долго размышлял о нем, старался представить себе этого человека после войны, в семье.

Счастье мирной жизни Клубов уже оплатил тяжелыми испытаниями. Ребята рассказывали, как трудно он перенес ожог лица. Оно все было забинтовано. Кормили его друзья – заливали ему в рот сквозь прорезанный бинт жидкую пищу.

Девятнадцать лет спустя я прочел в книге Юрия Жукова «Один МИГ из тысячи» о том, что говорил ему Александр Клубов в свою предпоследнюю ночь. Его высказывания напоминали исповедь человека перед друзьми, перед Родиной. «Нашему народу не нужно с нас, летчиков, иконы писать. Ты так о нас расскажи, чтобы любой школьник прочел и подумал: „Да, трудное это дело. Но если с душой взяться…“

Он был чистый, могучий человек… Да, я говорю наперед, он был… Если бы его не подвела машина… Но он погиб. Нелепо и трагически погиб.

В самолете, на котором он тренировался, отказала гидросистема. Я видел, как Клубов раз зашел на посадку и не сел. Он проскочил посадочный знак, наверное, потому, что не выпустились закрылки, уменьшающие скорость.

Когда он пошел на второй круг, я уже не мог заниматься ничем другим и напряженно следил за ним. (Я был тогда в штабе корпуса.) Над крышей как-то тревожно прогудел «Лавочкин», набиравший высоту. Через несколько минут он опять зашел на посадку. И на сей раз он немного перетянул, но колеса шасси уже «схватились» за землю, помчали. Увидев это из машины, я облегченно вздохнул и подумал уже, что зря волновался. Когда с самолетом в воздухе не все в порядке, тебе, на земле, кажется, что ты сам летишь в нем.

– Он скапотировал! – закричал шофер.

Я успел увидеть, как самолет медленно переворачивался «на спину».

Когда мы подъехали к месту происшествия, Клубов лежал под самолетом.

Мы извлекли его оттуда. Он еще дышал. Приехавший врач спасти его не мог.

Ему покорялось огромное небо. А торфяное болотце, в которое закатился самолет и увяз колесами, принесло ему гибель,

Вся дивизия оплакивала Клубова. Он лежал в гробу, установленном перед ЛИ-2. на котором мы должны были перевезти его во Львов. Все техники, летчики сошлись сюда, чтобы проводить товарища в последний полет. Над нами с грохотом проносились истребители, стреляя в воздух длинными очередями из пушек и пулеметов. Казалось, они пытались растерзать пулями и снарядами саму смерть, впервые навестившую полк после того, как он остановился в селе у Вислы. Она отступала перед Клубовым, бежала от него прочь, когда он носился в небе, и подстерегла, когда он оказался на земле.

Мы, его друзья, произносили речи, не стыдясь мужских слез, говорили о бессмертии храбрых и честных воинов. Трофимов, Труд, Иванков – ведомый Клубова, защитивший его в десятках атак, – поднялись в самолет вместе с другими, чтобы проводить тело Героя на родную советскую землю.

Через несколько дней после гибели Клубова, как раз перед Октябрьскими праздниками, радио передало Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении его второй медалью «Золотая Звезда». Он был отмечен этим высоким званием как живой. Мы потом всегда представляли себе Клубова только живым, только стоящим плечом к плечу с нами.

В моей жизни Клубов занимал так много места, я так любил его, что никто из самых лучших друзей не мог возместить этой утраты. Он был беззаветно предан Родине, авиации, дружбе, умный и прямой в суждениях, горячий в споре и тонкий в опасном деле войны.

Октябрьские праздники, прошедшие в наших частях с таким же подъемом, как и во всей стране, тоже не раз напоминали нам о том, что среди нас нет Клубова. В праздничные дни к нам как-то нагрянули целой гурьбой танкисты, стоявшие в соседнем селе. Они помнили Клубова по его боям под Львовом – он не раз там очищал небо от немецких бомбардировщиков.

– Что же вы не уберегли такого сокола? – спросили танкисты летчиков.

– Мы-то берегли. Машина не пощадила.

– Самолет? – возмутился танкист. – Тоже мне машина. Я на своем броневике одним заходом передавлю все ваши самолеты. Разве можно допускать, чтобы они людей гробили?

Танкисты не могли успокоиться, узнав, как погиб их любимец.

Сразу же после праздников Красовский созвал на большой сбор командиров авиасоединений. Я встретил здесь уже знакомых военачальников.

Занятия начались с «проигрыша» условной военной операции. За огромным столом с рельефной картой стояли командиры корпусов и дивизий. Перед нами ставились задачи взаимодействия с танками, артиллерией, пехотой. Лучше всех эти задачи решал генерал И. С. Полбин. Он чувствовал себя здесь так же уверенно, как над полем боя, в самолете, легко схватывал узловые ситуации наземного наступления, быстро находил объекты для «ударов» с воздуха.

Командиры оперировали большими силами авиации, и всем было ясно, что у нас, как и у наземных войск, достаточно боевой мощи для сокрушения обороны немцев на Висле. Командование заботилось теперь о том, чтобы тщательной подготовкой операции сократить наши потери в людях и технике. Наш народ отдал слишком много жизней, чтобы выйти на эти рубежи войны.

На сборе, во время перерыва, мне подали телеграмму. Я мельком взглянул на текст и, торопясь в класс, сунул в карман. Меня поздравляли с прошедшим праздником новосибирцы. Таких телеграмм в эти дни поступало много. О весточке из дому я вспомнил снова, когда уселся за стол, чтобы слушать лекцию. Вынул телеграмму, прочел: «…Поздравляем. Дочка. Жена чувствует себя хорошо». Дочка? Так у меня теперь есть дочка! Я уже отец!..

Новое, незнакомое чувство переполнило душу… Я, кажется, обратил на себя внимание соседей. Горегляд посмотрел на телеграмму, которую я держал в руках. Еще кто-то прочел ее. По классу прошел шепоток.

Читавший лекцию генерал Утин умолк, потом спросил:

– В чем дело? Что за шум? Поднялся Горегляд:

– Товарищ генерал, извините. Тут новость. У Покрышкина дочь…

Дружные аплодисменты, поздравления были явно вне программы занятий. Утин продолжал лекцию. Когда лекция кончилась, наступило время обеда. Все окружили меня. Ничего не скажешь – с молодого отца причиталось.

За столом было найдено и всеми одобрено имя дочери – Светлана.

Генерала Утина, который назвал его первым, тут же провозгласили «крестным отцом».

Оставшись наедине, я несколько раз перечитывал телеграмму, находя в ее тексте новые важные подробности. Мне представлялись дочурка, жена, весь наш дом, наполненный чем-то солнечным.

Но надо было ехать на полигон. Там начинался заключительный этап сбора – полеты на прицельное бомбометание, штурмовки, стрельба по мишеням.

Лес. Полянки. Красные флажки, обозначающие границы опасной зоны. Вышка для наблюдений. Телефоны… Полигон оборудован отлично.

Генералы, полковники, подполковники, пожилые и молодые люди разных званий и возрастов собрались здесь, на наблюдательном пункте, и там, на аэродроме, откуда дается старт самолетам. Правда, наблюдающих гораздо больше, нежели тех, кто согласился сесть в боевой самолет. Некоторые генералы уже совсем отвыкли от штурвала, другие не решаются вступить в соревнование.

Первым поднялся в воздух Полбин. Он командир и лучший бомбардир своего соединения. О полетах, о расчетах при пикировании он говорит с огоньком, при одном упоминании об этом преображается, молодеет. Летая ведущим больших групп, Полбин пришел к выводу, что «пешки» могут пользоваться совсем новыми приемами: вместо того чтобы высыпать бомбы все сразу, им можно встать в круг, как делают ИЛы, и бить по объектам противника прицельно каждой бомбой. Впоследствии этот прием был назван «вертушкой». Хорошо запомнил враг эту «вертушку».

Полбин заходил на цель. Глубокое пикирование. Взрыв. Самолет взмыл, пронесся над нами, покачав крыльями. Наблюдатели передали, что цель поражена отлично. Появившегося вскоре Полбина все от души поздравили с успехом.

Вот отправились на работу штурмовики. У них трудная задача. По трем рядом расположенным мишеням надо ударить сначала бомбой, потом реактивными снарядами и под конец из пушек и пулеметов. Рязанов и Каманин гордятся мастерством своих коллег. Сами, как говорится, уже отлетались.

Настал наш черед побывать в воздухе. Для нас подготовлена своеобразная цель: среди кустов поставлены бочки, набитые паклей, пропитанной бензином. Меткому стрелку нет надобности ждать сообщений с полигона: о его попадании сразу возвестит победоносное пламя. Но попробуй-ка попади в бочку с круто падающего истребителя!

Отстрелялся один, другой, третий, а бочки стояли целехонькими. Пришло время лететь мне. Моя задача неожиданно усложнилась тем, что все истребители «промазали». Надо было спасать нашу репутацию. Это волновало. А волнение всегда мешает в таком деле. Я отношу себя к тем людям, которые владеют собой, умеют укрощать возбужденные чувства. Как это делается – не знаю. Возникает сложное психологическое состояние. В подобные моменты я стараюсь переключать свои мысли на что-то другое, подумать о чем-то светлом, хорошем.

И теперь, садясь в самолет, я перестал думать о том, что кто-то не попал, что мне обязательно надо поджечь эти проклятые бочки. Я вспомнил о телеграмме из дому, о маленькой дочурке. Да, она будет названа прекрасным русским именем.

Навстречу движется рыжим пятном дубняк. Скоро увижу бочки.

…Когда же закончится война? Какой я увижу свою дочь? Когда мы с Марией возьмем ее за ручонки и поведем по зеленой, мягкой траве? Какая густая, высокая трава вырастает на таежных полянах! Сколько огоньков расцветает на них весной!.. Скоро увижу бочки…

Полигон открылся внезапно. Я ищу цель. Сначала нужно пройти так, чтобы присмотреться, прицелиться. Я спикировал, перевалив нос машины, и сквозь прозрачный круг пропеллера увидел точку. Она быстро приближалась, увеличиваясь в размерах. Уже можно стрелять. Там, на наблюдательном пункте, генералы ждут моих очередей, ждут эффектного попадания. В эти секунды я почувствовал, что обязательно подожгу бочки, я воспринимал их сейчас, как настоящие цели, которые необходимо поразить. Не для впечатления, не для репутации истребителей. Пули посылаются на землю не для этого!.. И все-таки я ощущал на себе взгляды тех, кто ожидал от меня демонстрации.