Текст книги "Запасный полк"

Автор книги: Александр Былинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

2

В тесной комнатке было шумно. Собравшиеся изрядно выпили, поэтому разговор был громкий и обстоятельный. Особенно грохотал «бог войны» полковник Семерников, которого знали и любили в этом доме.

Беляев запоздал. Знали бы, сколько времени он топтался неподалеку от дома, а потом уже у самого крыльца. Держа в руках «штрафной» стакан, наполненный полковником Семерниковым, он услышал голос Наташи, увидел ее, кивнул.

Оказывается, он ждал и страшился встречи. Что она думает о нем, об отце, обо всем этом... В ее девичьем облике проглядывало нечто неуловимо зрелое, женское.

– Начальство не опаздывает, а задерживается.

– Задержка наказуема.

– Два наряда... два бокала вне очереди.

– Друзья-однополчане, подняли...

Он здоровался с Аннушкой, снова с Наташей – ощутил ее теплую руку в своей, что-то говорил о прошлом, о сопках и падях, где прошло детство этой девушки, и снова пил со всеми.

«Хорошая, солдатская семья, – подумал, закусывая после выпитого и точно чувствуя себя среди однополчан. – Все они, и даже Наташка, понимают, что такое кадровый командир. Здесь, на этих землях, так часто разлучаются, так часто провожают родных и друзей».

Копна золотистых волос появлялась то там, то тут среди гостей: Наташа помогала матери по хозяйству.

– Не забыли нас? – спросила девушка, видимо решившись заговорить с ним, и в ее широко раскрытых глазах мелькнули любопытство и испуг. – Я вас помню. Мне было четырнадцать, и я ждала, когда же вы наконец начнете ухаживать за мной, как полагается адъютанту.

Беляев рассмеялся:

– Не подозревал, что это входит в круг моих обязанностей. Во всяком случае, никаких распоряжений на этот счет...

От нее шел запах скошенной травы.

– А помните – зимой? Вы с отцом вернулись с «выхода», прямо с мороза ввалились к нам, в теплую комнату. А у вас шинель сгорела – вот такая дыра на спине... Помните?

Еще бы! Как забыть тот тяжелый двенадцатидневный поход, когда гигантские костры из сосновых ветвей трещали на всю тайгу, согревая роты и батальоны, и как во сне все ближе и ближе подвигались к огню бойцы и тлело сукно шинелей. Еще бы не помнить, как они ввалились в теплую избу, сизые от ветра и мороза, выпили по полстакана водки, поели и бухнулись на теплые овчины, чтобы сутки не просыпаться.

– А помните шпиона Цоя, капитана? Ох, это было страшно...

Слегка захмелев, он удивленно смотрел на Наташу, которая не переставала вспоминать события из прошлой, далекой жизни, и в этой ее живости и даже известной нарочитости он прочитал то, чего страшился. В нем она видела причину нелегких перемен и за напряженной живостью прятала тоску и, вероятно, обиду.

Тосты следовали один за другим. Вспоминали путь отступления, потери, одинокие могилы товарищей, сокрушались, что сидят в тылу, вместо того чтобы воевать на фронте. Зачиняев, повторяя свой клич «Руби ногой, ребята!» – заверил, что скоро будет на фронте, чего бы это ему ни стоило,

– Завидую, майор, веришь? – говорил он, обнимая Мельника. – От чистого сердца завидую. Знаю, что не сладко на фронте, зато дело-то настоящее. И польза видна налицо.

– А здесь пользы не замечаете? – спросил Беляев.

– Прямой отдачи? Нет, не замечаю. Разговор неофициальный, парткомиссии не подлежит. Я во хмелю.

Майор Мельник улыбался и одобрительно кивал головой. Трудно было сказать, что одобрял он: то ли слова Зачиняева, то ли слова Беляева. На душе было тепло – вот собрались друзья проводить, и никакой неловкости, никакой недомолвки. Более того, он видел искреннюю зависть со стороны многих, с которыми свела судьба на этом суровом участке земли: вот ведь едет на фронт, в настоящие соединения, в боевые части, а может, еще и в гвардейские попадет. Конечно, придется какое-никакое время потоптаться в резерве, в приемных у окружного начальства, но там его знают и наверняка ускорят отъезд в действующую.

Он уже давно обрел спокойствие. И едва заметное превосходство над всеми, кто сидит в этой комнате, вызывает даже улыбку на губах. Словно ныне он знает такое, чего не знает никто здесь, даже Алексей, командир бригады, с которым расстается надолго.

Щербак был мрачен и чувствовал себя неловко. Он много и неумело пил, быстро захмелел.

– Всех нас – в рядовые, – гудел он, поглаживая граненый стакан. – Прохлопали роту... Борского надо убирать, товарищ полковник. Авторитета у него с гулькин нос. А начальник штаба без авторитета – пустая баклага. Он еще учудит...

– Вместе отвечать будете, – рассмеялся Беляев. – Вы зорче – как-никак два глаза у вас. Может, его поучить надо? Вы же комиссар, воспитатель.

– Черт ему воспитатель. Думаете, не возились с ним? Было ему и за рыбу, и за Папушу было... Он выговоров не понимает.

Анна Ивановна присела к краешку стола, ее тоже заставили выпить. Проглотила горькую влагу по-женски неловко. Закусила огурчиком, подмигнула Беляеву – знай, мол, наших. Потом снова отлучилась по хозяйству.

Дейнека затянул песню. Голос у него был высокий, приятный.

 
Распрягайте, хлопцы, коней,
Та й лягайте спочивать...
 

Это была старинная украинская песня, но ее любили в бригаде и пели часто. И нынче подхватили на разные голоса, и тихо она полилась, словно поющие вывязывали широкую и знакомую дорогу на Украину, плененную ворогом.

 
Копав, копав криниченьку
У зеленом у саду,
Чи не выйде дивчинонька...
 

Многим эта песня была хорошо знакома, витала она над ними в дни комсомольской юности, и в колоннах с красными стягами, и в дружной компании на отдыхе.

Знал ее и Беляев, хоть с Украиной не был знаком, а вырастал далеко от нее. Но в суровое Забайкалье, где служил, послала она своих сынов из Киева, Запорожья, Чернигова и Переяслава и свела воедино, в одну роту, под начальством украинца-старшины, обладавшего выразительной фамилией Нагайник. Когда рота запевала украинские песни, старшина, давно расставшийся с родным краем по причине сверхсрочной службы в армии, тихо подтягивал своим неожиданным дискантом и становился в эти минуты доступным и мягким – лепи из него что хочешь. Там Беляев научился подпевать знаменитое: «Ой, жаль, жаль...» – и полюбил мелодичные песни малознакомой Украины, с которой вот вновь свела судьба в оренбургской степи: бригада формировалась на Украине и сохранила свой постоянный состав.

Песня звучала, а Беляев с любопытством смотрел на Наташу, на ее старательное лицо, когда, закрыв глаза, присоединяла она свой голос к общему хору. Однажды глаза их встретились. Она улыбнулась, продолжая выводить:

 
Выйшла, выйшла дивчинонька
До крыныци воду брать...
 

Щербак, уловив взгляд Беляева, неторопливо заметил:

– Решил я ее в библиотеку устроить. Есть, правда, у нее страсть давняя – на фронт. А мать – на кого? Обойдутся без нее на фронте.

– На фронт, говоришь, ее тянет? – спросил комбриг. – Почему так?

– Как почему? Романтика, выходит... Молодежь вся на фронт торопится.

Беляев подумал: «Конечно, там обойдутся без нее. Ведь там ее не знают. А здесь она своя. И мать остается. Прав Щербак».

Он преисполнился теплым чувством к Щербаку.

Стали прощаться. Беляев обнялся с Мельником, троекратно поцеловались.

– Возвращайтесь с победой, – сказал Беляев.

– Да уж постараюсь, иначе нам нельзя.

В сенях Беляев остановил Наташу, взял за руку.

– Послушайте, Наташенька... Вы – умница, все поймете. Правда?

– Правда, – ответила она, и нижняя губа ее дрогнула. – Я все понимаю... – И, вдруг отвернувшись, затряслась в беззвучном рыдании, уткнув лицо в ладошки.

3

Еще было непоздно.

Можно было все переиначить. Даже сейчас, когда холодные рельсы сверкают беспощадным ожиданием поезда. Решить и отменить. А потом оправдаться перед округом. «Не будем разлучаться, Иван Кузьмич. Может, наступит час, когда бригада обретет фронтовой номер и станет именоваться дивизией. Вот тогда и поедем...»

Он долго не мог успокоиться в ту ночь, ночь проводов. Наташины слезы поразили и как бы сковали его. Что-то похожее испытал он, когда умирал отец. Алексею было двенадцать, и он никак не мог примириться с тем, что вот уходит навсегда человек, который так нужен ему, человек с высохшей и теперь уже чужой бородкой, щекотавшей его в детстве.

Мастер металлических конструкций, практик, не дотянувший до института, а оставшийся полурабочим, полуинженером в цехе электросварки, он собирался и Алексея приучить к своей работе, казавшейся ему красивее и важнее всех работ на свете. Осанистый, солидный, с заметным брюшком, он за месяцы болезни превратился в сухонького старичка, о котором Алексей однажды подумал: «Неужто он совсем недавно ворочал стотонные фермы мостов и эстакад? Выпивал с мастерами при случае. И заступался за обиженных, и выступал против несправедливости...»

В те дни, когда умирал отец, Алексей, не привыкший еще хоронить близких, почти физически ощущал, как внутри, где-то близко у сердца, готов оборваться какой-то до отказа натянутый, скрепляющий тяж. Со всей полнотой, оказывается, разделял он ныне горечь разлуки, владевшую Наташей и ее матерью. И странно, все то, что предшествовало минуте близящегося расставания, вдруг показалось ему незначительным, как бы растворенным в этой слезинке, выкатившейся из глаз девушки. И роты, и тревоги, которые вспыхивали в частях довольно часто, и строевые праздники...

Провожать Мельника отправились многие. Во всяком случае, когда, погромыхивая и задыхаясь, к станции подкатил поезд, составленный из пассажирских и товарных вагонов, к руке майора потянулось множество рук, среди которых была и смуглая рука Борского, и сильная рука Щербака, и тонкая девичья рука смущающейся медсестры Веры, лечившей иной раз командира полка от простуды. Тогда-то Беляев подумал, успокаиваясь, что ничего особенного не произошло, что в это же самое время свершаются тысячи самых разнообразных разлук и прощаний, что война на то и война, чтобы разлучать людей и заставлять их надеяться на встречи. И что так же, как он, вероятно, думают все собравшиеся здесь.

Мельник расцеловался с женой и дочерью, подошел к Беляеву и обнял его.

– Верю, что встретимся, – проговорил он. – Успеха желаю.

Но когда поезд увез майора и скрылся за поворотом, ощущение непоправимой ошибки снова прочно овладело Беляевым. Он пытался скрыть свое смятение от окружающих, преодолевая неловкость, что-то ободряющее говорил Наташе и ее матери. Но отвечали ему односложно и сдержанно, то ли по причине затаенной обиды, то ли рассеянности. Случилось то, чего страшился. Отчужденность, отъединившая однополчан с первого дня встречи, не проходила и нынче.

Наташа шла впереди с Борским и Верой: последние уже не скрывали своей близости. Щербак что-то гудел подле Аннушки. Дейнека шагал вместе с Гавохиным, припадая на одну ногу. Все направились домой, и только сейчас Беляев остро уловил приближение осени. Травы пожелтели и наполняли степь терпким ароматом. Далекая синева на горизонте – солнце уже давно зашло – как бы распространяла прохладу. По обочинам пыльной дороги, исхоженной тысячами ног, Беляев разглядел тонкие нити паутины. Он шагал, разрывая сапогами серебристую вязь, причудливо вывязанную паучками осени. И в этом микроскопическом, никому не заметном, яростном разрушении он находил удивительное отдохновение от тяжелых и, надо сказать, неуместных мыслей. Вот так же он будет рвать все, что попытается помешать его делу, его заботам здесь.

Походка Наташи была упругой, сильной. Что-то надо сказать ей сейчас. Важное для него. И может быть, для обоих. Сказать о прошлом. Что не замечал тогда ее, девочку, школьницу, тонконогую, смешливую, с косичками, водившую дружбу с одноклассниками, такими же юными, как и она. А она, оказывается, многое запомнила и, пожалуй, всерьез принимала его, старшего, равнодушного, вхожего в их дом. Может, нравился по-девчоночьи, по-школьному. Он слышал, что, бывает, влюбляются вот такие чистой, вычитанной где-то любовью...

И вот она уже взрослая, полузнакомая, не чужая. Была невестой. Потеряла жениха. Наверно, скорбила, плакала.

Борский, жестикулируя, горячо рассказывал Наташе о чем-то. Он мог говорить о футболе с такой же яростью и знанием, как и о лошадях, в которых, говорят, разбирался; мог рассказывать об этикете шахиншахского двора или о том, как генерал Курбаткин кормил офицерский состав Средне-Азиатского военного округа черепашьими яйцами. Он слыл в полку трепачом и ветрогоном, хотя часто умел блеснуть и военной выправкой и даже солдатской мудростью. Посоветовавшись с начальником политотдела и начальником штаба бригады, Беляев строго наказал Борского за халатность и очковтирательство при формировании маршевой роты, не применяя, однако, более тяжелых санкций. А нынче Борский не чувствовал ни виноватости, ни даже неловкости перед теми, кто только что проводил отца и мужа. Беляев на миг позавидовал его развязности.

Позади всех на лошади следовал Агафонов, держа повод командирского вышколенного Оленя. Вскочить бы на гнедого и рвануть в степь, разметать по ветру тоску, которая неожиданно взяла за горло.

Но нет, ему надо быть поближе к ней, вчера еще малознакомой девушке, занявшей вдруг непомерно много места в этой степи, в песчаном безбрежье.

И он упрямо шагал, подминая сапогами желтеющие травы и разрывая паутинку меж трав.

4

То ли от долгого пути, то ли от погоды – к вечеру небо заволоклось темными тучами – Дейнека почувствовал знакомую боль в позвоночнике и свалился в постель. Сумерки надвинулись на одинокую его комнату внезапно.

Прислушиваясь к боли в области четвертого и шестого позвонков – он уже научился точно определять расположение своих пораженных позвонков, – Дейнека перебирал в памяти события минувшего дня, и снова и снова виделись ему змеистые рельсы, пестрый полутоварный, полупассажирский состав, торжественное лицо Мельника, растерянное и заплаканное – его жены, слезинка дочери и отчужденные, мятущиеся глаза Беляева. Начальник политотдела знал и понимал все.

«Останутся, приживутся или уедут отсюда куда-нибудь к родным? – подумал он о семье командира полка. – Зачем им, впрочем, ехать?»

Женщины и семьи были «легализованы» здесь, несмотря на возражения бывшего командира бригады. Окраины лагеря оглашались детским смехом. Жены командиров и вольнонаемные, среди которых было немало девушек и еще больше вдов, как бы украшали лагерь, расцвечивая его солдатское однообразие. Они самоотверженно чинили красноармейское обмундирование, изодранное на учебных полях и стрельбищах. Они служили поварами и официантками в столовых и продавщицами в магазинах военторга, медицинскими сестрами и военными врачами, библиотекарями и учительницами. Они пели в красноармейских хорах, плясали на сцене, обутые в изящные, чуть ли не сафьяновые, сапожки, готовили мужьям обеды, воспитывали детей, любили одиноких непритязательной походной любовью...

Аннушка, Анна Ивановна, хорошо сохранившаяся женщина, славилась умением хозяйничать, ее квашеную капусту не однажды едал и начальник политотдела. Она была, по-видимому, доброй женой Ивану Кузьмичу.

Дейнека вспомнил своих. Капа, пожалуй, засолит капусту не хуже Аннушки. Эвакуировались они уже без него. Брат Капы – главный инженер металлургического завода в Алапаевске. Там и живут.

Надо о семье позаботиться. Дело солдатское – война. Поручить Щербаку...

И вдруг понял, что все его мысли сосредоточены вокруг Беляева, что по странному обстоятельству ходит он за ним след в след, передумывая все беляевское. Это уже диктовалось нисколько не службой, а, пожалуй, долгом сердца, когда человек рядом становится уже частицей тебя самого. Так вот: нелегко Беляеву нынче... Одно дело – пехота за огневым валом да обучение войск во взаимодействии с танками. Другое дело – человеческая тоска, тонкость отношений, все, что сотворила судьба в этих оренбургских степях с близкими некогда людьми...

Беляев встретил Дейнеку несколько удивленно – он впервые появлялся в такой час. И это удивление не ускользнуло от наблюдательного начальника политотдела.

Полковник был в пижаме и комнатных туфлях, что придавало ему домашний и усталый вид.

Комната, которую он обживал – остальные пустовали, – была по-прежнему обставлена подчеркнуто скромно. У стены стояла простая железная койка, стол, покрытый белой клеенкой, несколько стульев. На стене висела большая карта, возле которой часто простаивал хозяин, о чем свидетельствовали красные флажки, отступавшие по всему фронту.

– Заходи, садись, Василий Степанович, – пригласил Беляев, пододвинув гостю стул. – Чай будешь? Агафонов!

– Чаев не надо, полковник. Я ненадолго.

Агафонов вошел, щелкнув каблуками сверкающих сапожков с низкими, даже чересчур низкими, голенищами, и тут же вышел.

– Отступаем? – спросил Дейнека, глядя на карту.

– Понемногу есть, – вздохнул Беляев. – Вот сюда, в этот резервуар, идут наши маршевые роты, глядите. Здесь перемалываются фашистские войска.

– И наши, – заметил Дейнека.

– И наши, – согласился полковник.

Он провел рукой по излучине Дона, показал на Воронеж, потом спустился на юг. Новочеркасск, Шахты, Ростов, Армавир, Майкоп и другие города находились уже по правую сторону фронта, обозначенного алыми флажками, и были исколоты остриями булавок.

– Этого лета никогда не забыть, – сказал Беляев, не отрываясь от карты. – Пройдут годы, гитлеризм будет раздавлен. Новое поколение подрастет, для него война будет только в книгах или в кино, как был для нас, скажем, Чапай... Историки и писатели возьмутся за перо, будут о наших днях писать. Пусть только не забудут они о начале, о нашем величии и наших промахах, о том, как беззаветно защищали Севастополь и как легко сдали Днепропетровск, о нелегком и, по-моему, не очень разумном наступлении на Изюм-Барвенково этой весной... Не для того чтобы умалить подвиг, нет! Он уже вписан кровью и еще будет скреплен победой. А для того чтобы в будущем быть зорче, чтобы не было лишних жертв и напрасной крови. Надо научиться воевать малой кровью. Может быть, говорю тривиальные вещи, но меня жжет... вот здесь. Не жалеть пота, не жалеть сил для выучки бойца...

Дейнека спросил:

– Вы часто думаете об этом?

– Не перестаю. Об этом нельзя забывать даже у ворот коммунизма. Может быть, я порой схожу с ума, но этот год, сорок второй, с его жарким летом и засухой словно выжжен в сердце. Он вобрал в себя весь наш героизм, всю стойкость и ненависть к врагу и вместе с тем нашу слабость, беспечность, «авось»... О, эта беспечность! Не слишком ли дорого расплачиваемся мы за нее?!

Беляев шагал по комнате, останавливался и снова шагал. Дейнека впервые видел его в таком возбужденном состоянии.

– И если бы в будущем, – прикрикнул он на Дейнеку, – такой человек попытался сфальшивить, приуменьшить страдания и потери ради успокоения душ современников, нового поколения, я первый с презрением отвернусь от его писанины...

– Вы всерьез задумываетесь о будущем, – сказал Дейнека, удивляясь тому, какой оборот приняла беседа. – А у нас в настоящем дел невпроворот. Вот, например, завтра начинается семинар агитаторов подразделений...

– В добрый час, – рассеянно ответил Беляев и снова подошел к карте, рассматривая изломанную линию флажков. – Будущее должно знать о прошлом, – настойчиво сказал он. – Задумываюсь, потому что я – человек, отстаивающий свободу от фашизма, потому что – коммунист. И потому, что верю в прекрасное будущее Земли. Хочется, чтобы оно, это мирное будущее, сразу же началось с огромного доверия к людям, понимаешь? Доверия к мысли человека и его способностям... Мне кажется, что по этому доверию истосковались люди. – Он, видимо, уловил нетерпеливое движение собеседника. – Как-то я тебя упрекнул, помнишь? А теперь, видишь, сам философствую. Оказывается, нам без этой философии никак нельзя. Вот и слушай, коли пришел. Сам назвался. А то я от одиночества иногда пропадаю.

– Не может быть, – искренне удивился Дейнека.

– Точно, точно тебе говорю. Дел много. Днем все настоящим, как ты говоришь, занимаюсь, а ночью мирное будущее планирую. Только думы эти, как ты понимаешь, не беспредметные.

Дейнека вытащил портсигар и стал сворачивать цигарку. Он курил махорку, и от этого кончики его большого и указательного пальцев пожелтели. Слушая Беляева, он с легкой обидой подумал, что зря пришел к нему в такой поздний час. Его, оказывается, нисколько не занимает то, что подняло батальонного комиссара с постели. Видно, показалась, почудилась Дейнеке эта сложность отношений. Никакого намека на душевную слабость. Он размышляет у карты. Задумывается о будущем. А вот у батальонного комиссара, пожалуй, нет для этого времени. Словно пулеметным огнем, он прижат к земле текущими мелочами, из которых состоит красноармейская жизнь. Она не имеет ни конца, ни края. Точно так же, как не имеет конца и края поток маршевых рот на фронт, точно так же, как безбрежно людское море.

Завтра соберутся агитаторы. Среди них будут и рядовые бойцы, и командиры, младшие, средние, старшие. Этих людей предстоит еще больше накалить ненавистью к фашизму, подсказать пути к сердцу бойца. Чтобы они в свою очередь научили стойкости сотни и тысячи других, потому что в излучине Дона, у Воронежа, на юге – вот они эти места на карте, словно обагренные кровью, – идут кровопролитные бои за свободу и независимость Родины. Об этом завтра расскажет агитаторам командир бригады.

– Значит, семинар агитаторов, – сказал Беляев, оторвавшись наконец от карты и как бы спустившись с небес на землю, политую человеческим потом и кровью. – Какие темы? – Он заглянул в бумаги. – Текущий момент в Отечественной войне... Боевая выучка войск, железная дисциплина, строжайший порядок. Задачи агитаторов в выполнении приказов... Выступление командира бригады... Хорошо, я буду говорить с агитаторами. Но если хочешь знать, мне самому нужен хороший агитатор, такой, чтобы доброй палкой «агитировал». Я тебе со всей откровенностью скажу... – Беляев был возбужден. – Может, мелочью покажется... по сравнению с тем, что происходит на Дону, в стране, в мире. Но личное оно... и потому важное... Не один год с ним брюхом сопки утюжили, с Мельником-то. А тут такое случилось. В худшее не верю. И совесть чиста. Но видел ты сегодня... Аннушка и Наталья... девушка эта. Никак не вычеркнешь, как говорится... Ну, что скажешь? Твоего слова жду, начальник политотдела. Этим-то я и мучаюсь.

Дейнека улыбался.