Текст книги "Запасный полк"

Автор книги: Александр Былинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

2

В этот праздничный вечер Беляев получил приглашения из всех полков бригады. Билеты лежали перед ним на столе, вызывая раздумье. У каждого из них было свое лицо, свой голос. Зачиняев звал с открытой, ребяческой улыбкой строевика-служаки, голосом звонким, нетерпеливым: «Да приходи же, поглядишь, как наши ходят, какие молодцы, орлы!» Полковник Гавохин приглашал солидно, сдержанно. И билет, тоже строгий, без виньеток и рисунков, на серой, как солдатская шинель, бумаге был сдержан и прост. Он обещал отличный концерт – этим так умел блеснуть полковник Гавохин. Полковник Семерников прислал квадратную зеленую картонку – пропуск на вечер. Пропуск... Как это было похоже на него, прямого, простодушного, цельного. Розовый билет Кочеткова, молодого командира полка, настойчиво звал множеством голосов. Среди них слышался и извиняющийся голос нового комполка: «Не все еще в порядке, но сделаем, сделаем». И низкий, гудящий голос Щербака: «Все понимаем, товарищ полковник, ждем», голоса Аренского, Наташи.

...В кабинет вошел Дейнека. Они уже прочно и надолго подружились. Беляеву нравился и его спокойный, уравновешенный характер, и смуглое лицо, которое по первоначальному замыслу природы, казалось, было предназначено для девушки, а досталось солдату.

– С праздничком! – сказал Дейнека. – Погода действительно праздничная. А это что? Раскладываете пасьянс? – Он усмехнулся, глядя на разноцветные билеты, красочно отпечатанные в бригадной типографии.

– Решение принято уже давно, – ответил Беляев.

– Ясно. Подробностей не надо. Вся бригада знает, где полковник проводит праздник.

– Обида?

– Нет конечно. У каждого родителя может быть любимое дитя.

– Особенно если это дитя выздоравливает.

– Согласен. Но там есть уже постоянный врач…

У Дейнеки губы подрагивали в улыбке.

Беляев понимал, на что он намекает. Полком командовал молодой майор Кочетков. Ему надо было помочь. Поэтому Беляев чаще бывал именно в его полку и даже с некоторой ревностью относился ко всем полковым делам.

– В полках толкуют о «подмене», – сказал Дейнека. – Говорят, что комбриг скучает по Мельнику... Сам теперь в полку топчется.

Беляев вспыхнул. Он почувствовал, что краснеет, но скрыть волнение не сумел.

– А вы? Скучаете?

– Нет.

«Что ты можешь понять? – подумал Беляев. – Хоть бы засомневался на миг. Все вы подчас прямолинейны как штык. Что тебе Мельник? Неужели все так ясно и просто?»

– Вот и отлично, – сказал он, преодолев неприязнь, снова возникшую было к Дейнеке. – Долг превыше всего.

– Правильно.

– Пусть думают что хотят, – сказал Беляев. – Я знаю свое. Они не все понимают.

– Правильно, полковник.

Пусть думают что хотят. Пусть упрекают его в излишней опеке. Зато полк выравнивается. Он чувствовал, как натягиваются струны управления, как снизу доверху растет требовательность. Да, он пойдет праздновать в этот полк...

– С Гавохиным выпью чарку Первого Мая, – улыбнулся Беляев. – Или с Зачиняевым... А сейчас разреши.

– Неужели до мая досидим здесь? – вырвалось у Дейнеки.

– Досидим. И пересидим, брат.

За окнами бушевала метель. Холод проникал и в комнаты штаба, поэтому оба сидели в шинелях. Торжественный парад был отменен. Митинг тоже. Собрания проводились в землянках, по подразделениям.

Дейнека сказал, что побывает в полках бригады, на собраниях у маршевиков, на вечерах у командиров.

– Дельно, – согласился Беляев.

– Женку не забыл поздравить? – на прощание спросил Дейнека. – Я своим телеграмму хочу отправить через штаб округа. Думаю, не откажут.

– Не откажут, – сказал Беляев и смутился. Он ведь до сих пор ничего не рассказывал Дейнеке о прошлом. Сказал как-то, что женат, детей нет, жена в Свердловске. И все...

Опять досада. Как будто нанялся сегодня Дейнека задевать за больные места. Мало ли что? А если некому давать телеграммы?

После ухода Дейнеки Беляев тут же остыл. Все нервы виноваты. Развинтился. А по существу, искренний человек Дейнека, открытый. Только вот черные усики не мешало бы сбрить. Все собирается ему Беляев сказать об этом, да не решается. Может обидеться. Но все же... Все учитывает Дейнека, умный человек и дальновидный, и о женке комбрига не забыл, а вот собственных усиков под носом не замечает. А они не политичны...

Дейнека давно ушел, а Беляев все еще сидит за столом над пригласительными билетами. Он теперь жалеет, что забыл сказать Дейнеке еще об одной причине, которая влечет его в Н-ский полк. Сегодня, в праздничный день, должен туда прибыть долгожданный танк, большой, настоящий танк, собранный оружейниками на ремонтном заводе. И они приведут танк в свой полк, чтобы именно здесь впервые испробовать его на занятиях. Не преминут порадовать однополчан чудесной новинкой! Только ли это бронированная машина? Не есть ли это воплощение воли к победе?

И зимний лагерь с холмами землянок, занесенных снегом, и подсобные хозяйства, посеявшие озимый клин и успевшие в этом году собрать большой урожай картофеля, и высоченные башни сена, как курганы стоящие в каждом полку, и припорошенные снегом штабеля дров, и макет населенного пункта, построенный из хвороста, глины и дерна, где происходят наступательные и оборонительные бои, и стрельбища, и настоящий театр, и, наконец, настоящий танк, который вскоре пройдет над головами замирающих в страхе молодых бойцов, – все это ведь и его воля, направившая в нужное русло энергию тысяч.

Нужно было остановить врага. Это означало прежде всего ликвидировать танкобоязнь, приучить малоопытных бойцов из сибирских или казахских деревень к этой машине, доказать, что танк не страшен, если умеешь бороться с ним. Одними статьями и беседами повидавших виды фронтовиков этого не сделаешь, а вот показом, тренировкой, наглядным обучением можно достигнуть многого. Танковый корпус, обкатавший однажды бойцов бригады, уже давно на фронте, и нынче полки остались без живого бронированного пособия. Придет ли сегодня танк? А может быть, он уже на месте?

На санках Беляев добрался до клуба. Вечер уже был в разгаре. На сцене гремел оркестр. В зале стояли столы, вокруг них танцевали пары. Утрамбованный земляной пол размяк от сырости, но танцоров это не смущало.

Щербак и новый командир полка Кочетков поспешили навстречу комбригу. За дверью слышался грохот движка, освещавшего зал; духовой оркестр без устали продолжал знакомый вальс, но в зале уже наступило то едва уловимое замешательство, каким обычно знаменуется появление долгожданного гостя.

Музыка смолкла. Все стали шумно усаживаться за столы.

– Танк не прибыл? – осведомился Беляев.

– Никак нет, – ответил Кочетков. – Думаю, буран их в дороге застал. Но они ж упрямые, будут вести танк, пока не приведут.

– Надо выпить за благополучный приезд, – Беляев улыбнулся. – Борский, нальете?

Борский оказался тут же. Натертые пуговицы на выутюженном кителе так и сияли под стать блестящим, словно лакированным сапогам. Глянув на сапоги, Беляев снова подумал об Агафонове и его малой страсти.

– Выпьем за здоровье оружейников.

– За Зайдера он без особой охоты, надо думать, выпьет, – вмешался Щербак, затягиваясь папиросой. – Не очень они дружат.

– Что не поделили? – спросил Беляев у Борского.

Тот молчал, искоса поглядывая на Щербака.

– Смелее, смелее, – подбадривал Щербак красневшего начальника штаба. – Вспомни толовые шашечки, рыбную ловлю вспомни и как Зайдер раздраконил тебя на партийном собрании за браконьерство. Ну, не стесняйся. Еще вспомни, как ты обозвал воентехника за это в присутствии подчиненных. Все расскажи командиру бригады.

– Кто старое помянет, тому глаз вон, – дерзко сказал Борский. – А у меня один остался, рисковать не желаю. – Он выпрямился и щелкнул каблуками. – Не ко двору я здесь, товарищ полковник... видите...

– Здесь не двор, а ты не придворный, – сказал Беляев, которому понравилось, как Борский отбил атаку Щербака.

Все засмеялись. А Борский, сверкнув глазом, горько усмехнулся.

– Неплохое начало для праздника. Благодарю.

– Наливай, – мягко проговорил Беляев. – Ну, наливай же, да веселей! – Он поднял стакан. – За тех, кто в пути. Ясно?

Всем понравился тост. Разговор стал оживленнее.

– Извините, однако, пьем сырец. Вина остались в массандровских подвалах, – заметил Щербак. – Закуска тоже не из ресторана «Аврора». Но спасибо Маслову и за это.

Маслов, сидевший неподалеку, повеселел.

На сцене опять заиграл оркестр. Пары пошли танцевать.

– Об оружейниках надо подумать, – задумчиво сказал Беляев. – Они могут пропасть в такую пургу. Знает кто-нибудь санную дорогу в город?

– Я ездил, товарищ полковник, – сказал Борский.

– Он все знает, решительно все, – подтвердил Щербак, занятый подрумяненным куском свинины. – Но лучше знает дорогу из Тегерана в Тавриз. Это верно. К тому же он не рискнет...

Щербак слегка выпил и откровенно подзадоривал Борского.

– Воентехникам нынче плохо, – примирительно сказал Беляев. – Хуже, чем нам с вами, хоть вы и ссоритесь. Гораздо хуже.

Щербак поднялся. Он понял слова комбрига как приказание. Оружейников надо спасать, а он, увлекшийся праздником, и не подумал, какой опасности подвергаются те двое, пока не напомнил командир бригады. Черт возьми, не так ли погиб Собольков?

– Товарищ комбриг, разрешите мне...

– Я знаю дорогу, товарищ комбриг, – по-мальчишески упрямо повторил Борский.

– Что же... У тебя есть возможность доказать это, – сказал Беляев.

Командир полка не спускал глаз с командира бригады.

Заменив Мельника, майор Кочетков сразу, и, разумеется, не без помощи Щербака, раскусил Борского – этот позолоченный орешек. Ему не нравились «пижоны» в мундирах. Поэтому он счел возможным за праздничным столом вполголоса сказать Беляеву:

– Командование просит вашего разрешения, товарищ полковник, заменить Борского в штабе.

– Что так срочно? – улыбнулся Беляев, рассеянно прислушиваясь к песенке, которую пели на сцене.

Кочетков, ободренный улыбкой начальника, выпил водки и отломил корочку черного хлеба. Ему нравилось, что вот он с командиром бригады за праздничным столом, как военачальник с военачальником, решает важные деловые вопросы.

– Борский не соответствует, товарищ полковник. Вы сами видите.

– В общем, уже не сработались? – спросил Беляев, не глядя на собеседника, а по-прежнему прислушиваясь к песенке о бойце, который предлагает товарищу закурить по одной папироске, обещая вспомнить когда-нибудь пехоту, и родную роту, и его, который дал ему закурить.

– Так точно, не сработались, – обрадованно заверил Кочетков.

– А что, есть новые нарушения, факты?

– Никак нет, товарищ полковник. Пока все благополучно. Но мне отвечать за полк. А Борский уже одного комполка подвел. Так что в порядке профилактики...

Беляев резко отодвинул стакан.

– За такую профилактику на живых людях... знаешь, что тебе надо сделать? – Беляев не на шутку рассердился.

Кочетков от неожиданности встал. С побледневшего лица его сбежала улыбка. Он уже не рад был, что затеял этот рискованный разговор. На помощь Кочеткову поспешил Щербак.

– Прав Кочетков. Надо очищаться понемногу. Видите, танцует. Это, конечно, он умеет...

Борский танцевал с Верой. Широкоскулое, миловидное лицо ее слегка улыбалось, взор скользил по залу, ни на ком не задерживаясь и все возвращаясь к тому, чья рука лежала у нее на талии, и тогда монгольские глаза медсестры слегка расширялись. Беляев заметил на ее лице легкие коричневые пятна.

– Женаты они? – спросил Беляев.

– Собираются вроде. Не верю я ему, – ответил Щербак. – Не первая это «жена» у него.

– А я верю, – упрямо сказал Беляев, следя за Борским, уходившим в танце в дальний конец зала. – Потому и не карал, хотя кое-кто добивался санкции в уголовном порядке. За случай с ротой, тогда, летом... Только я с этими любителями сенсаций не сошелся. Гораздо важнее уметь отыскивать в людях хорошее, доброе – в том и гуманизм. Не все одинаковые, не все гладенькие да ровненькие, да и нет таковых в природе, полагаю. И я, Кочетков, в первые дни накалялся здесь. Нашелся, правда, человек, он-то остудил, этакий крепенький мужичок; усики сбрить – на сто процентов порядок. – Командир бригады помолчал, постукивая пальцами по столу.

Щербак молчал. Молчал и Кочетков.

– Верю, что избавится он в конце концов от всего наносного, фальшивого. А вы хотите... в порядке «профилактики»... Видите, вот он танцует и даже не подозревает, что мы сейчас дружно выпьем за его высочество...

Беляев улыбнулся каким-то своим мыслям и налил четыре стопки до краев.

– Борский, – позвал он, когда танец кончился.

Борский подошел и встал навытяжку перед комбригом.

Беляев подал ему стопку. Все встали.

– За вас, Борский. За честь и достоинство офицера. За следующее воинское звание.

Они выпили, и Беляев заметил, как дрогнула рука Борского, выдавая волнение.

Оркестр молчал, шум в зале стал стихать.

– Товарищи, внимание! – громко провозгласил Щербак.

Все взоры обратились к столу, за которым сидели старшие командиры.

– Вы слышите, товарищи, как бушует вьюга? – спросил Щербак. – Черные силы фашизма вот так же хотят сломить нашу волю к борьбе, хотят сделать нас рабами, без света, без тепла, без наших праздников и без веселья. Проклятый зверь терзает нашу Родину. Но, товарищи, великая зреет победа! Выпьем же за победу, она с нами, здесь!

Беляев внимательно оглядывал столы. Он искал Наташу. Они не виделись с того дня, дня премьеры. Но вся его жизнь вдруг как бы наполнилась новым смыслом. Так чувствует себя стрела на туго натянутой тетиве. Странно, что Наташи нет сегодня. Неужели Щербак забыл пригласить и ее, и ее мать?

Беляев хотел было спросить у Щербака о Наташе, но сдержался.

Снова загремел оркестр. Снова поднялись и пошли танцевать пары. Встал из-за стола и Беляев. Пора бы ей появиться – вечер в разгаре. В голове шумело от выпитого. Он никогда не умел веселиться. Не умел любить как следует. Он хотел счастья. Но его маловато на земле. Особенно в эти дни. А что есть счастье? Разве не в этой дружной солдатской семье оно? Не в счастливой ли минуте, когда «под знамя – смирно!» и клинок дрожит на плече от волнения? Не в ротах ли, утомленных и запыленных, но идущих вперед?

Он беспокойно оглядел зал и встретился взглядом с Аренским.

Аренский ответил улыбкой на его улыбку и, оставив стол, за которым сидели веселые артисты, подошел к Беляеву. Он немножко выпил, и рыжий хохолок у него на голове колыхался, словно ковыль на ветру.

– Товарищ полковник, – сказал он восторженно. – Прошу извинить... – И замолчал.

Молчал и Беляев. Потом налил стопки, и оба, звонко чокнувшись, выпили.

– Я виноват, – сказал Аренский. – Я, конечно, во многом виноват, товарищ полковник. Вы знаете, как сложилась жизнь... Мой отец... Но вы все знаете. Мне только хочется сказать: я теперь могу уехать. Вы гуманный человек!.. – Аренский серьезно посмотрел на полковника. – Еще хочу сказать: в память о нашем комиссаре Соболькове мы ставим Лопе де Вега... – Голос его стал тверже, он поднял руку. – Лопе де Вега! «Собака на сене», Теодоро и Диана... Мы утверждаем жизнь! Мы сделаем веселый спектакль, чтобы все радовались... Теодоро и Диана... Парадокс. Однако... – И, внезапно сникнув, Аренский снова превратился в подвыпившего актера-лейтенанта, который виновато топтался перед Беляевым. Беляев улыбнулся и пожал ему руку. Аренский выполнил свой долг. Пусть поверит полковнику.

– А где же ваша разведчица?

– Ах, дочь полка... Не знаю, не вижу, товарищ полковник. Задержалась, вероятно, у Сорочьей балки, – ответил Аренский, довольный тем, что нашелся и вспомнил место переправы разведчицы из пьесы.

А Беляев уже заторопился к выходу. Он увидел Наташу. Пришла наконец...

Она стояла у стены, тяжело дыша. Изморозь покрыла ее волосы, выбившиеся из-под платка. Она была хороша, и Беляеву захотелось сказать ей об этом. Но в глазах ее он прочитал смятение.

Когда он подошел, она, судорожно глотнув, сказала, точно не ему, а самой себе:

– Папу убили.

И, с трудом оторвавшись от стены, распахнула дверь и, пошатываясь, ушла прочь.

– Наташа!

Но она даже не оглянулась. Побежала и растаяла в ночи.

3

Первым движением души было догнать Наташу. Он успел бы ее догнать, остановить, прокричать ей что-то в свистящей пурге, взвалить на свои плечи всю тяжесть вины за совершившееся. Но тут подошел Щербак. Он, видимо, заметил замешательство у дверей.

– Что случилось, товарищ полковник? – спросил он.

– Беда, Иван Кузьмич убит, – ответил Беляев. – Найди Агафонова. Пусть шинель принесет... – И он прислонился к тому месту у стены, где только что стояла Наташа. Щербак кинулся в зал, а подле тотчас очутился Агафонов с полковничьей шинелью через плечо и папахой в руках. Он все время наблюдал за комбригом.

Ординарец напялил на него шинель.

– Куда пойдем, Саша? – устало спросил Беляев.

Агафонов, недоумевая, переглянулся со Щербаком, который уже вернулся к выходу.

– Никуда не надо, товарищ полковник, – с несвойственной ему мягкостью сказал Щербак, – Глядите, какая метель.

– Пойду, – сказал Беляев.

В зале оркестр играл польку, и пары носились по сырому полу. Оставаться здесь, слушать это все было невыносимо.

– Я пойду, – еще раз сказал Беляев. – Ты извини меня, Щербак. Вы тут продолжайте.

– Может, отбой дать, товарищ полковник? Как прикажете?

– Зачем отбой? Продолжайте. Только не ходите за мной, слышите?

Беляев вышел, и Агафонов рванулся было за ним, но Щербак остановил его.

– Не ходи, чудак, не надо. Пусть он один... Понимаешь? То-то же... Ай, беда какая...

Порыв ветра чуть не свалил Беляева. Натянув папаху на уши, он продвигался еле заметными тропками, занесенными снегом. С трудом вытаскивая ноги из сугробов, он прошел мимо освещенных окон, за которыми еще шумел праздник.

Где-то здесь только что прошла Наташа. Ветер уже замел ее следы, и она исчезла.

Безотчетный страх внезапно охватил его. Что он наделал?! Зачем черт пригнал его сюда, в Оренбургскую степь, зачем свел с Мельником?

Беляев не замечал ни режущего ветра, ни жестокой снеговой дроби, бившей в лицо. Он упрямо шел наперекор вьюге, словно в этом отчаянном своем упорстве находил целительное облегчение.

Подошел к занесенной снегом избушке командира полка, где побывал однажды, накануне отъезда Мельника. Тускло светились окна, покрытые ледяными узорами. Ни одного звука не доносилось из дома. Внутри – смятение и горе, а здесь – холодное, мертвое молчание.

Надо постучать в окно, стащить с головы смушковую папаху. Беляев прислонился к стене дома, ветер здесь был слабее, и, думалось, пора бы ей услышать, почувствовать его присутствие здесь.

Постучать, однако, не хватило сил, и он, с трудом выбираясь из снежных наметов, двинулся в обратный путь. Подходя к полковым строениям, он услышал сквозь завывание ветра далекий звон бубенчиков и понял, что это кто-то из командиров, может быть Борский, помчался на поиски Зайдера и Неходы. Он снова подумал о Борском: «Вот ведь не ангел, а делает шаги к добру».

Горькое чувство не покидало его, и он решил не возвращаться в полковой клуб. Домой, в одиночество, тоже не хотелось. Он снова побрел в темноту ночи. Однако не сделал и десятка шагов, как его окликнули.

– Эй, кто там?

Беляев остановился.

– Это я, Немец, завскладом, – послышалось уже ближе. – Какой леший тут ходит? А ну-ка...

Узнав командира бригады, Немец на мгновение опешил, но, быстро справившись со смущением, продолжал как ни в чем не бывало:

– Зачем, товарищ полковник, в одиночку по такой погоде пошли? Можно замерзнуть. Чи не заблудились часом? А может, прости господи, чарочку-другую ради праздника зверх лишнего... Конечно, извиняюсь за це…

Полковник молчал.

– Да что мы, в самом деле, тут стоим? – сказал Немец, внимательно всматриваясь в лицо Беляева. – Пойдемте до меня в склад, перегреетесь трошечки. Пойдемте, товарищ полковник...

Беляев послушно следовал за ним. Они вошли в склад. Немец подвинул Беляеву стул.

– Вот фамилии моей все дивуются, – продолжал он, – а я знал одного дядьку под фамилией Светсолнцекамень, убей меня, если брешу. Или нашего командира полка, к примеру, фамилия Мельник. Мельник-то все в муке, а этот нынче... Чи не знаете, товарищ полковник, что случилось? Не слыхали?

– Слыхал, Немец. Слыхал...

– Геройской смертью, говорят... в атаке на Волге. Душевный был человек. До меня, простого сержанта, прощаться пришел. Вот тут, на этом стуле, сидел... Настоящий был командир.

– Настоящий? Это точно знаешь? – спросил полковник, поднимая взор.

– Настоящий, а чего ж? До кажного подход имел. Может, в чем и сплоховал, не знаю, начальству виднее. – Немец замялся, увидев, что полковник встал и нервно теребит свою папаху.

Беляев вышел. Он снова подставил разгоряченную голову свирепому ветру, разгулявшемуся по краю, не находя ни тепла, ни покоя своей душе.