Текст книги "Запасный полк"

Автор книги: Александр Былинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

3

На другой день Наташа появилась в одной из ротных землянок. Узнав причину ее прихода, командир роты засуетился, приказание следовало за приказанием, и через несколько минут бойцы уже сидели на нарах, ожидая чтеца. Наташу поразило собственное спокойствие, с которым она предстала перед сотней незнакомых ей людей. Потом она поняла, что спокойствие исходило от книги, которая была у нее в руках. Ей придется читать. Этим ограничена ее роль.

Увидев убранство землянки, аккуратно заправленные постели, треугольнички полотенец, выложенные на сплошной синеве одеял, она не сдержалась.

– Как у вас чисто!

– Чисто, а як же, – откликнулся пожилой боец с темным и большим, точно высеченным из камня лицом.

– Вы с Украины? – спросила Наташа.

– Мы с усюды, – улыбнулся боец. – Интернациональная рота – десять национальностей. Так что вы, будь ласка, товарищ разведчик Тоня, читайте на десяти языках.

Наташе вдруг захотелось прочесть им то, к чему она не готовилась, но что на всю жизнь осталось в памяти с детства. Пусть это отсутствует в принесенной ею книжке и, быть может, не значится в плане агитационных бесед, но ее уже повлекло к этим полноводным берегам, и она тихо, как бы про себя, заговорила:

– «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Незашелохнет, не прогремит...»

Бойцы засмотрелись на светловолосую девушку, которая нежданно-негаданно появилась перед ними в полутемной землянке, пахнущей сыростью, и вдруг открыла им волшебную картину родной природы. Она произносила знакомые слова, неотрывно глядя в расширенные глаза пожилого украинца, и видела, что читает нужное, близкое и понятное.

– «...И чудится, будто весь вылит он из стекла и будто голубая зеркальная дорога без меры в ширину, без конца в длину реет и вьется по зеленому миру...»

Нет, не только о полоненном ныне Днепре читала она сейчас. Словами поэта она говорила о Родине, о России. И сознание того, что враг посягнул на эту сказочную реку, величественно текущую по зеленому миру, на поэзию и свободу родной страны, на ее собственную молодость и счастье, на торжественность институтских экзаменов, где всего лишь два года назад она произносила эти же слова, – сознание всего этого делало ее речь взволнованной и сильной.

Она кончила читать, а бойцы продолжали сидеть неподвижно. И пожилой боец вдруг сказал:

– Да, товарищ библиотекарь, этот язык всем нам понятный. У нас на Криворожье, между прочим, Саксагань протекает. Она, конечно, поменьше Днепра, до книги, ясное дело, не попала, но люди говорят, что под нею великие залежи рудные имеются, а это для человека знаете какое богатство? И вот это все тоже оказалось у врага в лапах. Трудно нашей стране без руды. Снаряды, пушки, танки, пули и даже вот это перо, которым писарь наши разные фамилии записывает, – это же есть руда, важное дело.

– Что ты заладил? – перебили его. – Человек с книжкой пришел работу проводить, а ты свое!

– Я делюсь впечатлениями, – с достоинством ответил он и обиженно замолчал.

– Нет, нет, говорите, я прошу вас! – горячо заговорила Наташа. – Это очень все нужно, прошу вас, говорите. Пусть расскажет, – попросила она всех.

– Что ж, – произнес криворожец, большое лицо которого и сейчас, казалось, носило на себе следы красноватой рудной пыли, – я вот знаю нашего Алексея Ильича, нашего молодого таланта товарища Семиволоса. Мы с ним на одном руднике бурили. Ну, я моряк. – Он приподнялся с нар, могучий, широкоплечий. – Я пошел на корабль, в Балтфлот. Когда вы еще малыми ребятами были, я кочегаром плавал. Как Зимний брали, я помню... А ныне трое моих сынов – Петр, Андрей и Алексей – убитые на фронтах. Петр в разведку ходил, убит. Андрей под танком погиб. Алексей пропал без вести. – Он помолчал и, видя, что его слушают, продолжал уже спокойнее: – Алексей Ильич уже обурил руду на полгода вперед. Так, когда взрывали его шахту, этот депутат, этот новатор, этот большой человек плакал, как ребенок... Я читаю в газетах – нынче он на Урале, наш Алексей Ильич, все бурит. А нам воевать. И вот слушал я описание Гоголя и ваше представление – и вспомнил всю нашу жизнь с моими детьми да с Алешей Семиволосом и понял: не может оно быть иначе, как оно было, потому что зачем же тогда Советская власть, река Днепр, как зеркало, товарищ Семиволос... И тому подобное. Я не скажу... Конечно, могу умереть. Это на фронте, конечно, возможно. Но природа же останется! И Советская власть, и криворожская руда, и Днепр, и Гоголь. И дети, понимаешь, останутся. Это же не умирает!..

Он умолк так же неожиданно, как и начал, а Наташа сияющими глазами смотрела на него и на других бойцов. Вот и родилось то, о чем она мечтала: «Не может оно быть иначе...» Не может, потому что слишком глубоко в землю пустило корни шумное и густое дерево нашей жизни.

– Очень хорошо вы сказали! – вырвалось у нее.

– А вы читайте, читайте еще.

И она стала читать о том, как на заре, среди снегов, в русской деревушке умирала девушка Зоя. Светлые ее глаза последний раз смотрели на мир, вобрав в себя всю зимнюю прелесть русской природы, первые лучи морозной зари, заалевшей на востоке. Туда, на восток, обратила свой взор она в последний раз. Там, далеко, кипит жаркий труд ее Родины, там Москва, необъятная страна, знакомые улицы, подруги, мама, тетрадки. Быть может, в этот морозный рассвет рота выбегала из землянки на физзарядку, люди оглашали ночь смехом, шутками, прибаутками, делали гимнастику, разгоняя остатки сна, умывались, завтракали. И как раз в ту минуту, когда не стало самой преданной, самой чистой девушки на земле, в роте не притихли, не сняли шапок – не знали о таком горе...

Бойцы сидели молча. Тишину нарушил дневальный.

– Приготовиться на ужин! – рявкнул он.

Бойцы уже гремели котелками и кружками, готовясь к построению, возвращаясь к будничной жизни из того далека, куда завела их Наташа.

– У вас часто бывают такие беседы? – спросила Наташа пожилого солдата.

– Как вам сказать, барышня, – неожиданно улыбнулся тот. – Вчера, например, тоже концерт был. Только по другой линии.

– По какой же линии? Я хочу все знать о вашей жизни.

– Не всегда мы красивые, как сегодня, и не всегда хорошие, дивчина хорошая. Иной раз такое сделается, что и рассказывать нехорошо... Ну, ладно. Я говорил вам, сдается, насчет простыни. Вчерась, выходит, постелили новое бельишко, а старшина наш возьми да и засни днем с сапогами на простыне. А тут откуда ни возьмись командир бригады. Уж что тут было, аж выговорить трудно. Лычки ему приказал снять. Да двадцать суток сплеча рубанул. «Люди, говорит, умирают в великой душевной чистоте за Родину, а ты, говорит, старшина, хозяин роты, пакость такую допускаешь». И все в таком роде. Ну, прощевайте, заходите к нам почаще, развеселите душу хорошим словом.

Наташа вышла из землянки на свежий воздух. Порывистый ветер свистел меж сухих ветвей рощицы, в оголенных кустах.

Перед глазами стоял гневный Беляев, наказавший вчера старшину в той же роте, где сегодня звучал ее голос. Вчера он, оказывается, был здесь. И послал ее. Нет, она случайно попала именно в эту роту, но в случайном этом совпадении она усмотрела некую закономерность. Она, оказывается, помогает ему в его трудной работе.

Ей вдруг захотелось рассказать ему обо всем, что пережила сегодня в землянке, о той радости общения с людьми, которая хорошо знакома ему, но совсем не была ведома ей. Поблагодарить за то, что случилось вчера после спектакля.

Холодный воздух горячил лицо. Наташа шла белеющей в темноте дорожкой. Никого вокруг.

Глава десятая

1

К ноябрю бригада полностью «окопалась». Бойцы и командиры под руководством прорабов и десятников, прибывших по мобилизации, строили землянки с таким искусством, будто им всю жизнь только и приходилось, что строить себе подземные жилища. Поверх деревянных стропил укладывались широкие плетеные маты – их заготавливал в лесу целый батальон; поверх них настилалась земля, затем глина. Мокрую глину трамбовали и тщательно выравнивали гладилками. Стены внутри также обшивались матами. Нары строили в два яруса, выкладывали печи, сушилки для обуви и портянок, устраивали умывальники, каптерки и канцелярии.

В землянках было темновато: стекла не хватало, и окна приходилось прорезать небольшие. Было здесь и сыро, и нерадостно, но что поделаешь? Люди прибывали со всех концов страны, помещений не хватало.

Понемногу наловчившись, стали сооружать землянки по-домашнему, уютные и удобные. На помощь пришли смекалка, веселая выдумка, неистощимая изобретательность и опыт бывалых людей, чьи золотые руки все знают, все умеют. Первая землянка для начальства напоминала мягкий вагон. Искусно оплетенные зеленой тонкой лозой, словно покрытые дерматином, стены и потолок придавали землянке обжитой вид; двухъярусные нары, утепленный тамбур и умывальник создавали впечатление, что этот вагон вот-вот тронется в края более приветливые и теплые, нежели Оренбургская степь зимы 1942/43 года. Внутренние стены второй землянки для офицеров были полностью облицованы фанерой. Это уже был комфорт. Электричество осветило все помещения. В ноябре задымили трубы, и подземный городок зажил дымной и теплой жизнью, готовый во всеоружии встретить лютую оренбургскую стужу.

К празднику задул ветер. Шестого ноября ветер усилился. Над лагерем стояла сплошная пелена из песка и снега. Ветер сбивал с ног, слепил глаза, наметал горы снега.

В этот день воентехник Зайдер со своим неизменным напарником Неходой перегоняли тяжелый танк в лагерь. Танк ожидали к празднику и, несмотря на разгулявшуюся пургу, готовили ему торжественную встречу.

Если бы у Зайдера спросили, как ему вместе с помощником Неходой удалось собрать танк на ремонтном заводе, он не смог бы толком ответить. Полтора месяца самозабвенного труда, когда не замечаешь, как день сменяется ночью, как начинает сереть рассвет, когда спишь урывками под музыку скрежещущего железа и вспышки электрической сварки; полтора месяца привыкания к новым людям, метаний по цехам, уговоров, упрашиваний, угроз; недели тоски по законченным чертежам, по материалам. Ведь ничего у них не было под руками, кроме письма штаба бригады, поддержавшего инициативу полковых оружейников.

Их знали в бригаде. Потому и доверили такое, вопреки равнодушию начальника штаба. Работу мастерских боепитания, состояние оружия в части всегда ставили в пример. В замасленных комбинезонах они вечно возились то у гусеничного трактора «ЧТЗ», то у полкового мотоцикла, на котором лихо разъезжал комиссар Щербак, то у 45-миллиметровой пушки, то у тисков с зажатыми в них ружейными стволами и стволиками.

Помог завод, окрылил и округ. Оружейники получили остов разбитой, основательно помятой «тридцатьчетверки», которую уже не чаяли возвратить в боевой строй. Зайдер поглаживал холодное железо танка, не веря своим глазам. Когда же спустя много трудных дней можно было включить наконец скорость и гусеницы лязгнули, а тяжелая махина устремилась вперед, он обнял Неходу, кого-то еще стоявшего рядом, потом побежал в цехи, в партком и крепко пожал руки всем, кто помогал в трудах и хлопотах.

Они выехали из ворот ремонтного завода ясным, солнечным утром и до обеда успели пройти «своим ходом» всего сто километров – железная дорога была перегружена военными перевозками, и в платформе отказали.

Поземка началась после обеда. Вскоре поднялась вьюга, скрыв солнце, заслепив глаза и взметнув тонны сыпучего снега.

Дороги не стало, танк двигался по целине, то проваливаясь, то взбираясь на заметенные снегом ухабы, утопая в снегу по самые смотровые щели. Зайдер остановил машину.

– Я, например, дороги не вижу. Что делать, Нехода? Может, у тебя глаз вернее?

Нехода вытащил кисет, что обычно делал во всех затруднительных случаях, и не торопясь продул плексигласовый мундштук.

– На ночь глядя не грех було б заночувать, товарищ начальник. Я такий, що забрив бы до якоись кумы. На праздник мы таки опоздаем... Включи мотор, Борис Семенович, и рушимо, ей-богу, кудысь на огонек до хаты.

– А где ж тот огонек, хотел бы я знать? – покачал головой Зайдер. Он все-таки включил мотор, и танк двинулся вперед.

Между тем уже стемнело. Проехали еще с километр. Зайдеру показалось, что танк выбрался наконец на дорогу, и он прибавил газу, но тут же ухнул в канаву и понял, что дороги не найти. Мотор заглох. Несколько минут оба сидели молча.

– Обидно все-таки, Федор Васильевич, – сказал наконец Зайдер. – Пять недель мы сидели на заводе, собирали все по кусочку и даже, можно сказать, сделали танку пластическую операцию: сварили кусок брони, морочили голову себе и людям, чтобы поспеть к празднику, а ведь за этот танк директору не то что ордена не дадут, а даже спасибо не скажут. И вот, пожалуйста, мы даже к празднику не можем доставить удовольствие нашим командирам этим учебным пособием...

– Я так думаю, что хоть бы завтра добраться до своих. – Нехода задумчиво пыхнул цигаркой. – Тут такой, говорили мне, климат, что на три дня оцей ветер, нияк не меньше.

Зайдер с натугой открыл верхний люк и высунулся по пояс. Сумерки все густели. Темнеющий снег простирался далеко вокруг, в пустынной степи бесновалась, плясала, кружила метель. Никаких признаков жилья. Зайдер захлопнул люк и сполз на свое место.

Оба молчали.

– Когда мне приходится недосыпать, Нехода, я всегда вспоминаю фронтовиков. Когда мне холодно – то же самое, и тогда мне не страшен мороз. Предположим, что мы на фронте...

Нехода хмыкнул.

– На фронте нас может заметить товарищ и подмогти, подбуксировать. А тут?

– Но на фронте нас может «подбуксировать» и вражеский танк. Нет, брат, тут у нас преимуществ все-таки больше. Надо думать...

– Примайте решение, товарищ начальник, – сказал Нехода и снова затянулся, на мгновение осветив красным огоньком внутренность танка.

– Ехать дальше нельзя. – Зайдер помолчал. – Знаешь что? Танк начинает остывать. А ты ведь хорошо знаешь, какая теплая вещь мерзлое железо? Пока суд да дело, я предлагаю встретить праздник как следует, а потом решать. Замерзнуть мы всегда успеем. Есть поллитра, сало и хлеб.

– Оце я понимаю, Борис Семенович!

Через несколько минут праздник в застывшем танке был в разгаре. Друзья пили прямо из бутылки, закусывали замерзшим и поэтому необыкновенно вкусным салом. Хлеб до того застыл, что его пришлось откалывать топориком по кусочку и медленно оттаивать во рту. Тем не менее путники повеселели и почти забыли о том, как нелепо застряли в поле среди танцующей вьюги. Крохотная аккумуляторная лампочка освещала их раскрасневшиеся лица.

– Як папанинцы на льдине, так и мы в цьому танку, лышенько його забери... – разглагольствовал Нехода. – Тильки у них собака був, а у нас и блохи нема. За що я вас люблю, Борис Семенович? За то, что вы чоловику правыльную цену знаете...

– Да здравствует Великая Октябрьская революция! – сказал Зайдер, чокаясь бутылкой о кусок сала в руке Неходы. – Сегодня мы должны веселиться – ведь это наш исторический праздник. А?

– Так-то воно так, а з воза як? – сказал Нехода. – Коли б вже капут цим клятым нимцям. Це же воны нас засадылы на праздник у холодный танк. А коли б це мирний час, сыдилы б мы у теплий хати, а на столи чого тильки твоя душа не схоче. Ось про що я кажу.

– Ничего, Нехода, можно и в танке праздник встретить. Главное, чтобы на душе было тепло. А у нас тепло. Ждут нас. Это большое дело, когда тебя ждут, когда ты нужен людям. Человек любит умнеть. Если ты начальник, так ты ему простор дай, чтобы он мог себя показать, покрасоваться. Да еще и подскажи вовремя, если что не так. Дорожить человеком надо, чтобы он в себя поверил, в свою нужность. Что ты скажешь?

– Озяб я зовсим, Борис Семенович. Все це складно вы говорите. Тильки не зимовать же нам у цим танку. Надо итты, шукать шляху.

– Хорошо, Нехода, веди. Природы, я скажу тебе по совести, совсем не знаю.

Зайдер потуже завязал наушники, натянул рукавицы и вылез через люк башни. Ветер заполнил рот, уши, забил дыхание. Дышать приходилось порывисто, часто, увертываясь от сильных порывов ветра. Снег безжалостно хлестал по лицу, обжигая щеки ледяной крупой.

– Куда? – спросил Зайдер.

– Колы не ошибаюсь, за километр влево – хутор. – Нехода стал спиной к ветру.

Они пошли, утопая по колено в снегу. Мороз тысячами игл жалил лица. Впереди пробирался Нехода, за ним плелся Зайдер наедине со своими мыслями.

Он не помнил, сколько времени они шли. Нехода вдруг остановился. Зайдер пробудился от своих мыслей. Тяжело дыша, Нехода сказал:

– Щось того хутора и духу немае.

– Мы где-то здесь ехали и где-то здесь были населенные пункты. Это же глубокий тыл! Как здесь можно заблудиться? Смешно.

– Воно зовсим не смишно... А ну-ка... – Нехода прислушался.

– Что можно разобрать в таком концерте? – спросил Зайдер. – А у тебя, я должен сказать, вовсе не абсолютный слух, Нехода. – Что ты можешь слышать?

Нехода ровно ничего не слышал. Нескончаемый посвист вьюги раздавался в глухой безлюдной степи – и нигде ни огонька, ни человеческого голоса.

– Пошли, – сказал Нехода, и они снова двинулись.

Точно застывшие волны, простирались перед ними сугробы, и путники тонули в снежных ямах, снова выбирались, прислушивались и торопились к воображаемому огню, теплу.

Вдруг Нехода остановился.

– Стойте, Борис Семенович! Що це мы робымо? Кинули материальну часть, а сами дезертирувалы?

– Сегодня праздник, Нехода. Обогреемся...

– Где? Есть предложение вернуться в танк, разжечь горючее, гритысь и ждать до ранку.

Они снова тронулись. Зайдер шел весело. Он даже пытался напевать что-то себе под нос. Он не был пьян, он был просто навеселе. Сегодня праздник, на который осмелился поднять руку враг. Не выйдет! Зайдер празднует, празднует вся Россия, пусть в муках, в тоске, под свист метели и завывания вьюги, но все же празднует славный ноябрьский день.

Зайдер вытер рукавом нос и не почувствовал прикосновения.

– Нехода! – закричал он. – Я отморозил нос.

– Трить снегом, – ответил, не оборачиваясь, Нехода.

Зайдер схватил пригоршню снега и стал ожесточенно тереть кончик носа.

– Шукаю я танк, шукаю, нияк найты не могу, – упавшим голосом сказал Нехода. – Замерзать будем. А? Борис Семенович...

– Что ты говоришь? Мы же взрослые люди.

– Замерзать будем, – повторил Нехода, и по его тону Зайдер понял, что стряслась беда.

– Что случилось, Нехода? – закричал он. – Говори!

Нехода молча сел на снег. И тут же шальной ветер намел вокруг него сугроб, осыпал белыми хлопьями, как рождественского деда.

– Я зато хорошо знаю природу, – деревянным голосом сказал Нехода. – Замерзаем...

Ветер на мгновение ослабел, и только тогда Зайдер почувствовал всю силу мороза. Да, это была нелепая история, и где же она случилась! Не на фронте, а всего только в районном центре, неподалеку от знакомой МТС. И теперь они должны замерзнуть, как замерзал ямщик в песне.

«Нет, это – безумие, – подумал Зайдер. – Нехода потерял волю...» И вдруг крикнул:

– Слушай мою команду! Встать, за мной!

Нехода послушно поднялся и двинулся вслед за ним в эту гудящую метелью, слепую ночь.

Компаса не было. Небо было беззвездное. Зайдер вспомнил, что ориентироваться можно по наметам снега, но как именно – этого он не знал.

«Неуч, – выругал он себя. – Бездарный неуч. Тебе казалось, что ты все знаешь, а вот попался – и домой не дойдешь, замерзнешь, а не дойдешь. Как глупо... Только что ведь были среди людей, говорили, спорили, советовались. И поблизости где-то живут люди, в тепле, возле огня. А тут замерзай в снегу, в ледяном одиночестве».

Он поймал себя на том, что почти не движется. Он едва переставлял окоченевшие ноги и вдруг понял, что дальше не сделает ни шагу. Но едва до его сознания дошла мысль о том, что двигаться дальше нет сил, мозг заработал с удесятеренной энергией. «Что делать? Почему молчит Нехода? Неужели так необъятны Россия и этот Урал, что нет спасения? Страшно ли замерзать? Хорошо бы сейчас найти танк, забраться внутрь и, быть может, зажечь паклю! Это опасно и невозможно. Как мог предложить такое Нехода? А на ветру огонь погаснет. Сигналить? Кто увидит сигнал в такую ночь? Но что же делать? Ни минуты нельзя ждать. Где Нехода? Нехода, ты здесь? Нужно что-нибудь предпринять. Нужно дать сигнал командиру бригады – он все сделает для спасения. Как это я оплошал?.. Неужели мне нельзя поручить такого простого дела? А ведь танк ждут».

Зайдер ощущает смертельную усталость. Если бы сейчас его свалила пуля, кажется ему, он успел бы ей поклониться, и поблагодарить за избавление от мук.