Текст книги "Жизнь адмирала Нахимова"

Автор книги: Александр Зонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Глава восьмая. Борьба за Малахов курган

В феврале 1855 года Павел Степанович стал официально первым лицом в обороне Севастополя. Он делал то же самое до назначения начальником гарнизона, военным губернатором и командиром порта, но теперь получил возможность не только просить, указывать и требовать, но и властно распоряжаться. Это сразу почувствовали многочисленные и до сих пор безнаказанные поставщики и подрядчики, интендантские чиновники и потерявшие совесть строевые командиры. Вздумал некий майор Вергопуло представить к ордену прощелыгу-интенданта, уже известного Павлу Степановичу беззакониями. И получил не только отказ по своему ходатайству, но и небывалую резолюцию: «Выговор за представление негодяя».

Существовал испокон веку для обогащения армейских мироедов такой порядок, что не израсходованный в частях армии и флота провиант объявлялся "экономическим". Его разрешалось продавать, чтобы другими видами довольствия улучшать питание нижних чинов. Но какая же экономия в осаде, где часто не было ни мяса, ни свежей зелени? Тем не менее "экономический провиант" продолжал появляться в ведомостях и перепродавался в частные руки, чтобы вновь, по двойной цене, его покупали мошенники для государственного снабжения. Сколько тысяч при этом налипало к нечистым рукам и какие убытки несла казна – об этом завистники говорили с восхищением, а честная молодежь кипела и выкипала, не имея никакой надежды, что большое начальство прекратит грабеж и вернет отнятую у защитников Севастополя пищу.

А Нахимов приказом объявил: "Если открыто будет, что экономический провиант продан частному лицу, то с этого лица будет взыскано штрафу по 1 рублю серебром за каждую четверть; а с частного начальника, допустившего это, будет взыскано и обращено в пользу нижних чинов вдвое за каждую четверть".

Не остановился Павел Степанович и перед борьбою с хищениями некоего почетного гражданина Диковского, главного поставщика на флот свежего мяса. Вероятно, купец Диковский свое звание получил за смелое воровство многих десятков тысяч и, вероятно, по тесной дружбе с верховодами из обер-провиантмейстерской части обер-интенданта Черноморского флота и портов считал свои доходы незыблемыми. Павел Степанович приказал командирам частей покупать по контрактной цене Диковского свежее мясо или зелень и посылать счета в обер-провиантскую часть для вычетов с не выполняющего договор купца.

В какую-нибудь неделю голодный, тощий приварок на линии укреплений и на кораблях сменился достаточно сытной и старательно приготовляемой пищей.

В том же феврале Павел Степанович, встревоженный сообщениями медиков о появлении цинготных и чесоточных заболеваний, заставил всех начальников спешно устраивать бани и добиться частой стирки белья. Некоего капитан-лейтенанта Виткорси за худую обувь и плохую одежонку в команде отстранил от должности.

Он сердился, хотя и не высказывался по этому поводу вслух, что начальник инженеров никаких материалов для бань не отпускал. И очень благодарил Ползикова и другого сапера, Орду, за самостоятельное и толковое решение этих задач. Но и что было спрашивать с Тотлебена больше? Тотлебен умел строить, но лишь как расчетливый фортификатор, а не как человек с чувством. Такими были другие инженеры из скромных русских людей. Они делали расчеты люнетов и редутов не хуже Тотлебена, но, кроме того, они с особым вниманием устраивали траншеи, блиндажи и вот теперь бани, потому что эти постройки служили непосредственно защитникам сколько от пуль и ядер, столько же и от снега, грязи и непогоды.

Февраль был особо трудным месяцем, потому что определилось стремление противника заложить на Киленбалочных высотах укрепления и осадные батареи. А это значило, что англичане с французами поворачиваются для решительных атак от 4-го бастиона к Малахову кургану.

Хорошо, что в это время Павел Степанович получил ценнейшего сотрудника в армейском начальнике, генерал-майоре Хрулеве. Как в армии, которую от суворовских и кутузовских традиций усердно избавляли бездарные Паскевичи и Горчаковы, уцелел этот всегда готовый на смелое предприятие молодой генерал, убежденный в необходимости доверия солдат к их начальникам, – было удивительно.

Хрулев и командир волынцев Хрущев, с благословения Нахимова и Истомина, стали силами пехотинцев осуществлять планы инженера Ползикова. Сражаясь с мешавшими работать французами, при деятельной поддержке батарей Истомина и трех пароходов Бутакова, селенгинцы и волынцы построили два редута, названные именами тех же полков. Но это было только началом развития обороны впереди Малахова кургана.

– А выходит, чем труднее, тем мы лучше воюем и больше славных начальников обнаруживаем, – говорил в конце февраля Истомину Павел Степанович.

– И то, как генерал Хрулев появился, я стал спокойно спать, согласился Истомин.

За окном чертит багровый след конгревова ракета. Дом скрипит, с шорохом осыпается штукатурка, струится воздух, пахнущий талостью и соками земли. Весна, хоть и робко, стучится в осажденный город. Давеча на Малаховом кургане из-под снега извлекло солнце крест из ядер, сложенный на месте гибели Корнилова, и зоркий Истомин разглядел вылезающие травинки. А в балке по краю гати к будущим редутам он сорвал бледную фиалочку.

Где эта фиалочка? Должно быть, в кармане сюртука. Павел Степанович не ленится встать с постели – все одно так утомился, что не заснуть. Но вместо фиалки нащупывает письма. Прочитанная почта прошедшей недели – послания Михаилы Рейнеке и Василия Завойко. И вдруг вспоминается, что в обеих корреспонденциях упомянут исключенный из жизни, но выживший в далеком Амурском крае Миша Бестужев.

То ли колкости Меншикова, то ли тяжесть дела затопления кораблей сразу помешали сердцу обрадоваться. И кажется, сейчас только он узнает, что Михаил живет и не утратил бодрости ума, несмотря на тридцать лет травли. Невольно приходит на память рассказ о последних месяцах жизни царя. Одиноким волком метался

он из Зимнего в Петергоф, одиноко бродил по ночным набережным Петербурга, одиноко сидел перед картами Крыма и моделями севастопольских укреплений. Какую пирамиду строил на крови! И помер жалким трусливым зверем, с ощущением краха всей своей политики. А Миша вот жив и мечтает сажать на далекой реке севастопольские акации. Так, значит, раньше или позже справедливость торжествует и прорастает хорошее, как эта фиалочка после зимы.

За дверью слышны шаги и шепот:

– Спит?

– Может быть, не станем будить.

– А приказ? Заругает.

Мальчишки! Даже если бы спал, достаточно этих голосов, чтобы проснуться. Нет теперь у него сна мичманской юности.

– Слышу вас, господа. Готовьте лошадей. Поедем через Корабельную.

До белеющей будки на Водопроводном канале луна освещает путь и лошади идут бодро, но на последнем участке кромешная тьма. Если бы не фигуры солдат, идущих сменить товарищей в начатых работах, всадники могли бы заблудиться на извилистых скрещениях троп. Какой-то любезный поручик-волынец служит морякам проводником к генералу Хрущеву.

Хрущев, деятельный и толковый начальник, коротко и ясно вводит Павла Степановича в обстановку.

– Как условлено было, ваше превосходительство, мы выполняем ваши требования. Селенгинцы еще устраиваются, обкладывают линию редута турами, а волынцы выброшены вперед и начали делать свой редут. Тут, недалеко, сажен полтораста по прямой. Да вот сейчас новость сообщили: французы штуцерным обстрелом не довольствуются, собираются атаковать.

– Какие орудия получили и где поставили? – спрашивает адмирал.

– Двадцатичетырехфунтовые на местах. Боясь за левый фланг, я еще двухорудийную батарею заложил, но тяжелые морские орудия не вытянуть, – сами видели крутизну.

– Крутизна точно большая… Как же, Александр Петрович, готовитесь отразить нападение? Помнится, я просил вас иметь фальшфейеры для сигнала "Чесме" и "Владимиру". Они знают, что на ваш вызов надо отвечать огнем по здешним позициям союзников.

– Помню, и у меня для этой цели в штабе мичман с "Чесмы". А батальоны работают с оружием. Кирку в сторону, ружье на руку, пали и коли, действуй по-суворовски, лучшая оборона – контратака.

Они оба смеются.

– Так я подожду дела у вас, – решает Павел Степанович.

Но ожидание оказывается напрасным. Только пластуны ведут вместе с охотниками из моряков редкую перестрелку. Бой за новые редуты вспыхивает в следующую ночь. Французам удается подойти незамеченными к пластунским секретам. Они достигают мелкого рва, цепляются за туры, но тут волынцы и селенгинцы начинают стрелять в упор, берут наступающих в штыки и гонят в Георгиевскую балку. Фальшфейеры своевременно вызывают боевую тревогу в отряде Бутакова, и артиллерия пароходов косит густые ряды отступающих. Катится по Севастополю радостная весть: побили его, наступаем.

– Теперь, – рассказывает Ползиков, – можем спокойно заканчивать работы по плану, выносить оборону вперед от Малаховой башни. Вот этот чертежик я вручу сегодня командиру Камчатского полка.

Павел Степанович внимательно рассматривает бумагу, на которой показан знаменитый в недалеком будущем редут. Новое укрепление не замыкается валом и рвом с тыла, как другие редуты. Три фаса его соединены тупыми углами, оттого оно и носит особое название – люнет.

Как опытный артиллерист, Нахимов отчетливо представляет себе люнет на местности. Вот расставлены на нем десять пушек и держат под огнем местность между Доковым оврагом и Киленбалкою, позволяют обстреливать подступы французов за Киленбалкою, а с другого фланга наносить удары англичанам, расположенным против 3-го бастиона.

– Орешек вредный получится для господ неприятелей. Крупнейшее препятствие на пути к Малахову кургану. – Павел Степанович довольно улыбается. – И потому назовем его – в честь Камчатского полка и неприступной окраины нашей Камчатки…

– Знаете, Владимир Иванович, я непременно привезу на Малахов нового главнокомандующего, чтобы он оценил значение этого пункта нашей обороны. Тут ключ к Севастополю. Был другой ключ – Четвертый бастион, но успех нашей минной войны, – поворачивается он к подошедшему Тотлебену, – считаю, этот ключ у союзников решительно отнял.

– Князь Михаил Дмитриевич почти слеп, – говорит о Горчакове Тотлебен, и, скажу вам прямо, имеет лишь два достоинства: лично храбр и заботлив в вопросах снабжения. В остальном же не лучше князя Меншикова.

– Ну, сделаем сами что сможем. Истомин тут с Малахова повседневно приглядит…

Павел Степанович очень надеялся на Владимира Ивановича, но еще шли земляные работы на Камчатке под обстрелом и в рукопашных боях с французами, а Малахов курган уже лишился своего неутомимого и доблестного начальника.

Это случилось вскоре после глубоко огорчившей Нахимова смерти младшего Бутакова…

Возвратясь в начале марта с похорон младшего Бутакова, адмирал хмуро поясняет адъютанту:

– Этого-с нельзя больше допускать. Составьте, Феофан, приказ. В общей части упомянем, что Севастополь обороняется шесть месяцев и средства наши утроились. Севастополь мы не сдадим. Однако для полного торжества надо беречь силы. Вмените в обязанность начальникам, чтобы при открытии огня с неприятельских батарей не было людей на открытых местах, а прислугу у орудий ограничили крайне необходимым числом. Всем свободным офицерам тоже находиться в блиндажах. И, наконец, повторите запрещение частой пальбы.

– Хорошо – так? – спрашивает через некоторое время Острено, заглядывая через плечо адмирала в исписанный лист.

– Не очень, не очень. И правосудие божье и поручение государя, а главное забыли: о существе сбережения сил. Приказы надо писать пореже-с, но так, чтобы они доходили до сознания. А это все и в присяге есть. Дайте-ка мне перо. Вот-с тут мы и вставим перед последним пунктом. – Он пишет: "Прошу внушить офицерам и рядовым, что жизнь каждого из них принадлежит отечеству и что не удальство, а только истинная храбрость приносит пользу и честь умеющему в своих поступках отличать сию храбрость от удальства".

– Так, Феофан? – спрашивает он у Острено.

– Так-то так, но разве вы без чести, Павел Степанович?

– Это почему-с?

– Сами знаете-с. Все время искушаете неприятеля, появляясь в открытых местах в вашем черном сюртуке с адмиральскими эполетами.

– Нет-с, не без чести. У меня такая обязанность. Генералов Хрулева или Хрущева, скажем, убьют, некому их войска вести. Истомин на бастионе хозяйничает. А я без места, я везде и нигде. Офицеры и солдаты скажут: "На час приехал, и то боялся неприятелю показаться". И разные глупые мысли о чрезмерном самосохранении возникнут. Мое дело единственное – внушать личным примером бодрость. Вот-с у Владимира Ивановича, действительно, неосторожное презрение к смерти. Уж будто без его надзора лопаты земли нельзя выбросить на Малаховом.

– Адмирал Истомин шутит, что давно выписал себя в расход и живет на счет французов и англичан, – припоминает Острено.

Истомин погиб на следующее утро. Он делал обычный обход своей дистанции и с Камчатского люнета возвратился на бастион. Быстро идя по гребню вала, Владимир Иванович вышучивает командира Камчатки, лейтенанта Сенявина, который упрашивал его сойти в траншею.

– Я на шканцах привык находиться. Что вы меня в трюм тащите? Притом от ядра не спрячешься.

Это его последние слова. С визгом несется стремительно вращающееся ядро, отрывает голову Истомину и сильно контузит Сенявина.

И снова Павел Степанович стоит перед телом товарища. Он вспоминает командира "Парижа" под Синопом, мичмана "Наварина", гардемарина на "Азове". И чем дальше уходит его память в прошлое, чем ярче встает образ молодого Истомина, тем больше растет в нем протест против всех уловок судьбы, заставляющей его пережить столько смертей…

Упокоить свой прах рядом с гробом Лазарева, учителя и вдохновителя черноморцев, – такая мысль возникла у Павла Степановича много времени назад, еще на похоронах Лазарева. Высказав тогда ее Корнилову, он был далек от представления, что потребовал признания своих особых заслуг – продолжателя славного лазаревского дела. Он тогда не рассуждал, а просто чувствовал, что в черноморской семье (для него действительно заменившей обычную семью) не стало главы ее, хоть строгого, но умного и талантливого руководителя. И, помыслив о смерти, захотел быть с Лазаревым, как сын возле отца.

Но Корнилов не состоял в романтических, стареющих на морской службе холостяках. Он подхватил предложение Нахимова, потому что так склеп Лазарева становился Черноморским пантеоном и место в нем означало признание крупнейших заслуг в истории флота. И Корнилов, конечно, был прав. Только печально было, что в глазах всех севастопольцев это превращение склепа – под недостроенным собором на вершине городского холма – в Пантеон боевой черноморской славы утверждалось похоронами самого Корнилова.

Павел Степанович не составлял исключения в этом запоздалом осознании севастопольцами нового, значения могилы адмиралов. Но именно поэтому он перестал смотреть на приготовленное для его праха место как на личную собственность. Места в соборе должны, очевидно, принадлежать достойнейшим черноморцам. Новые поколения офицеров и матросов будут там преклонять колена и вдохновляться примером героев… Но тогда… тогда рядом с Корниловым должен быть Истомин непременно!

Иначе не воздать должного младшему из "азовцев", славному участнику Наваринского и Синопского сражений, неустанному вождю Малахова кургана.

Как иначе подчеркнуть всем морякам, что в Истомине, создавшем на Малаховом кургане поистине корабельные порядки, утерян выдающийся флагман?

И Павел Степанович в конце концов машет рукой на свое взлелеянное желание. Нехорошо живому являться собственником того, что принадлежит мертвецу. Надо уступить свое место Истомину…

И вот третьи похороны в склепе…

С высоты городского холма видна опоясанная белыми дымками пушечных выстрелов дуга обороны от Карантинной до Киленбалочной бухты. Глухой перекатный гул канонады заглушает молитвы. Шеренги почетного караула стынут в серых шинелях под серым мартовским небом.

К Павлу Степановичу подошел новый главнокомандующий. Он был очень рад познакомиться с адмиралом, ставшим великим, как герои Плутарха. Князь Горчаков объявил, что он скорбит, – его приезд совпал с гибелью одного из славных представителей русской Трои. Да, Севастополь – Троя. Но она не погибнет. Отеческое попечение молодого императора и весна должны много помочь. Подкрепления уже идут. Скоро в наступление, скоро наступит блистательный поворот в кампании, которого, конечно, жаждет и доблестный адмирал.

Длинная, слащавая речь. Но, передохнув и перейдя на французский язык, главнокомандующий тут же заявляет, что с деньгами, провиантом и госпиталями чрезвычайно скверно, что он умоляет в письме к князю Варшавскому прислать пороха и снарядов (близко нет) и что нет причин ласкать себя надеждой на несомненный успех действий.

– Разумеется, скажу, не льстя: 1а гоире ез! айгш-гаЫе аи р!из Ьаи! ‹1е гё! (Французское восклицание означает, что Горчаков восхищается войском.)

Вот разница между мной и моим предшественником: он находил войско плохим и направлял его куда угодно, точно можно штурмовать небо. Я считаю войско превосходным, но требую только возможного.

"По крайней мере, Меншиков был немногословен. А этот в одно время уверяет в блистательном повороте и отмечает возможный успех врага", проходит в мыслях Павла Степановича. Он перебивает Горчакова:

– Для защитников Севастополя невозможна лишь сдача города, ваше высокопревосходительство. Отложимте, князь, нашу беседу на более удобный час. Бомбардирование участилось, я должен уехать на Малахов курган, доверенный новому начальнику.

– Да, да, конечно. Я не держу вас, адмирал. Ма1з еп!ге поиз{6}: мне пишут из Петербурга, что его величество подписал рескрипт о производстве вас в полные адмиралы.

– Ни к чему-с. Адмиралы без флота, князь, России не нужны. Совершенно ни к чему-с.

Но рескрипт приходит.

Адъютанты Павла Степановича, молодые люди разных темпераментов и взглядов, и много переживший Шкот единодушны в сообщениях адмиралу о необыкновенном восторге всех черноморцев по случаю царского указа.

– И армейцы гордятся, что вы, Павел Степанович, получили высокий чин. Говорят, за ваши заслуги любой награды мало.

Павел Степанович косится на восхитительно молодого, оживленного Ухтомского, которого про себя называет прудонистом.

– По мне бы, лучше наградили десятью тысячами пудов пороху не в зачет запасам, да вместо рогожек снабдили бы овчинами и шинелями нижних чинов.

Павел Степанович весь следующий день с досадою выслушивает многочисленные поздравления. В душе складываются горькие слова, но он их не произносит. Видит, что его заявление о ненужности адмиралов утопленному флоту жестоко уязвит защитников Севастополя и удручающе подействует на них. Поэтому без возражений соглашается с предложением Платона Воеводского и Острено объявить приказ – ответ на радостные поздравления севастопольцев.

– Хорошо-с, напишите что-нибудь покороче, я подпишу. Покороче, прошу. Не терплю бесполезной писанины.

Адъютанты, скованные этим категорическим требованием, после долгих совещаний отвергли многие громкие начала и согласились на тексте, о котором можно сказать: поистине гора родила мышь.

Павел Степанович читал при свече после утомительного дня. Все тело ныло от тряской верховой езды. Лихорадило от простуды и, в чем он еще не признавался близким, мучила тошнота с легким головокружением.

– Вот хорошо, что немного написали, – сказал он и потянулся за гусиным пером. Склянка с чернилами была уже услужливо придвинута.

Однако он не подписал и, морщась, повторил текст приказа вслух: "По беспримерной милости монарха я высочайшим приказом 27 числа минувшего марта произведен в адмиралы. Благодарю господ адмиралов, капитанов, офицеров и экипажи за поздравление".

– А ведь не то, Платон, – сказал он со вздохом. Слишком очевидно было, что придется самому стать автором приказа.

– Не то? – переспросил Воеводский.

Но Павел Степанович уже составил первую фразу и предварил ею адъютантский текст: "Геройская защита Севастополя, в которой семья моряков принимает славное участие, была поводом к производству моему…"

Это еще не все, не все. Главное: ответить на чувства любви, объяснить их. Не царю, а им, боевым товарищам, он признателен за высокий чин…

Твердой рукой Павел Степанович нанизал внизу листка следующие строки: "Завидная участь иметь под своим начальством подчиненных, украшающих начальника своими доблестями, выпала на меня. Я надеюсь, что гг. адмиралы, офицеры, капитаны дозволят мне здесь выразить искренность моей признательности сознанием, что, геройски отстаивая драгоценный России Севастополь, они доставили мне милость незаслуженную.

Матросы! – размашисто выводит он с новой строки. – Мне ли говорить вам о ваших подвигах на защиту родного нам Севастополя и флота? Я с юных лет был постоянным свидетелем ваших трудов и готовности умереть по первому приказанию. Мы сдружились давно,– я горжусь вами с детства. Отстоим Севастополь и…"

И что же? Бодрости-то нет. Раз заговорил о прошлом, надо сказать и о будущем. Что же? Что державы заставят нас отказаться от флота на Черном море и, верно, на десятки лет. Недавно один лейтенант пришел, со слезами просил перевести в Балтику. Там-де строят канонерские паровые лодки, сражаются в море. Парень не был трусом. Он стосковался по воде. В нем моряк превысил прочие чувства. Тысячи подавляют тоску по морю в надежде на будущее… Так благородно – солгать, поселить в людях веру, хоть сам знает, что это не сбудется.

"И вы доставите мне случай носить флаг на грот-брам-стеньге с той же честью, с какой я носил его благодаря вам и под другими клотиками, приписывает Нахимов. – Убедите врагов, что на бастионах Севастополя мы не забыли морского дела, а только укрепили одушевление и дисциплину, всегда украшавшие черноморских моряков".

– Какой приказ! Слезы подступают. Так говорили древние герои! воскликнул Ухтомский.

– Не обворовывайте главнокомандующего, – печально бросил адмирал.

Но Острено и Воеводский поняли, что этот приказ звучит как завещание. Платон, с трудом овладев собой и подражая Павлу Степановичу, процедил:

– Главное, кратко-с.

– Ах, пострел, словил меня! Ну, хватит прохлаждаться, утром проверять установку мортир на Кора-Сельной.

И при новых встречах князь Горчаков уверяет Павла Степановича, что готовится перейти в наступление, но в Петербург пишет по-французски: "Обстановка безрадостная, и тяжело думать, что я стал козлом отпущения за положение, не мной созданное. Я надеюсь на данное Вами слово быть ко мне справедливым, если обстоятельства будут продолжать ухудшаться".

Главнокомандующий боится ударов в восточной части полуострова и со стороны Евпатории. Боится высадки десанта на перешеек, связывающий Крым с Россией. Боится движения главных сил союзников к Симферополю. И хотя у него нет сил для того, чтобы во всех опасных с его точки зрения пунктах создать оборону, и нет возможностей по внутренним сообщениям быстро перебрасывать войска, он продолжает расставлять полки жидкими заслонами у Перекопа, у Керчи, под Симферополем и Евпаторией.

Война должна быть войной на уничтожение живой силы неприятеля. Отбросив идею охранения территории, Горчаков может собрать стотысячную армию, уже обстрелянную, знающую врага и его оружие, желающую победить.

К тому же позиция, выдвинутая вперед и влево от Малахова кургана, при одновременном натиске от Черной речки, может служить превосходным плацдармом наступления с использованием войск, обороняющих город. Генеральное сражение – единственный путь для того, чтобы отбросить неприятеля от Севастополя.

Но убеждение Горчакова, что война проиграна, отвращает его от мысли о наступлении. Он больше всего думает о том, как с меньшими потерями увести войска из Севастополя. Отсюда дорогостоящая нерешительность в обороне города. Возведенные перед бастионами городской стороны контр-апроши при настойчивости обороны могут стать исходными позициями для продвижения на Рудольфову гору. Но их не поддерживают войсками. Французы легко овладевают ложементами перед батареей Шварца я пользуются ими для того, чтобы ближе подойти к основным укреплениям правого фланга обороны. Почти то же, но при более драматических обстоятельствах происходит затем на Корабельной.

С середины мая французы и англичане усиленно готовятся к штурму Камчатского люнета, Селенгинского и Волынского редутов. Их инженеры расширяют траншеи для свободных движений войск и строят боевые батареи на 60 орудий, в том числе на 18 мортир большого калибра.

Удаленность этих укреплений от главной оборонительной линии требует содержания на них значительного гарнизона. Число войск за Киленбалкой с апреля, по настоянию Нахимова, доведено до 10 батальонов, чтобы штурмующие колонны не могли при первом ударе затопить защитников редутов своим числом. Но, несмотря на явные приготовления неприятеля к активным действиям, генерал Жабокритский, начальствующий войсками Корабельной стороны, вдруг резко уменьшает прикрытие редутов. На позициях, которые ведут к "очкам Севастополя" – господствующему над всем городом и рейдом Малахову кургану, остается всего пять рот.

Назначение Жабокритского, показавшего свою бездарность и бездеятельность еще в Инкерманском сражении, никому не понятно. Почему убран талантливый генерал Хрулев? Почему доверяют Жабокритскому, если солдаты и офицеры называют его изменником?

Капитан 1-го ранга Юрковский, новый командир на Малаховом кургане, с возмущением читает диспозицию, подписанную Остен-Сакеном.

– Они там в штабе с ума посходили. Стоило Павлу Степановичу заболеть, так сразу глупости делают.

– Надо съездить в город, сказать адмиралу, – предлагает Федор Керн. Солдаты и матросы уже говорят, что редуты проданы.

– О, очень просто, что продали! Откуда у этого пана явилась забота об отдыхе солдатам! Устают от службы?! Скажите пожалуйста, какое внимание. А когда французов придется штыками выбивать и потеряем сотни людей – лучше будет? – кипятится Юрковский.

– Я съезжу под вечер, непременно съезжу, – решает Керн.

– Нет, не нужно его тревожить, – раздумывает, несколько остыв, Юрковский. – Уж если Павел Степанович не выезжает на линию – значит, здоровье его плохо. Я напишу рапорт Остен-Сакену.

Однако и после рапорта Юрковского диспозиция войск остается прежней. А англо-французы начинают страшное бомбардирование, и становится известно, что перед этим они расширили траншеи и дороги. Явно надо ожидать общего штурма укреплений Севастополя.

Жители Севастополя и масса защитников накануне сражения, конечно, не предполагали близости кровопролития. После знойного дня защитники города и гражданское население высыпают на улицы и бульвары. Благоухают белые акации. У памятника Казарскому и на Владимирской площади играют оркестры. В темном небе мирно покоятся над городом звезды и отражаются в заснувших водах севастопольских бухт.

На Камчатском люнете в эту ночь дежурят только 350 полтавцев, да в передовых ложементах сто штуцерников Владимирского и Суздальского полков. Полтавцы помогают морякам переменять подбитые за день лафеты, тащат лес на блиндажи и погреба, носят землю на траверсы, валы и банкеты. В переднем фасе настилают платформу для тяжелой мортиры. Всю ночь деятельно идет работа. Противник мало мешает. Иногда пошлет брандскугель, и, когда пламя вырвет из темноты банкет с копошащимися на нем фигурами, защелкают ружейные пули. Но потухнет брандскугель сам по себе или ловкий матрос накроет его мешком с землей, и опять восстанавливается будничный рабочий шум.

С восходом солнца делается жарко и пыльно. Усталые люди набиваются в блиндажи, под траверсы, или устраиваются в тени орудий и засыпают. Они просыпаются уже под грохот канонады в третьем часу пополудни.

Семипудовые бомбы разметывают землю над блиндажами и фашины, трясется накатник, осыпаются мерлоны и амбразуры. Час за часом чугунный ливень над укреплениями растет. Ночь не останавливает бомбардирования. Лишь увеличивается навесный огонь. Бомбы и ракеты, пролетев далеко за оборонительную линию, падают на Корабельной слободке и в городе. Население устремляется в подземные коридоры Николаевской батареи, осаждает пароходы и гребные суда для переправы на Северную сторону.

Утром 7 июня рассеивается дым, укрывавший горы, батареи, здания и рейд, открываются разрушенные укрепления.

Камчатка – безобразная груда развалин. Насыпь укрепления превратилась в беспорядочное нагромождение земли, из которой торчат доски, дула орудий и обломки туров. И, укрываясь в ямах, матросы продолжают заявлять о своем существовании редкой стрельбой из нескольких вновь поставленных орудий. Положение дел на Киленбалочных редутах и Малаховом кургане не многим лучше.

Получив донесение с Камчатского люнета, что орудия сбиты и засыпаны, что все укрепление разрушено, Юрковский письменно требует от Жабокритского немедленного подведения резервов. У него на Малаховом кургане всего один батальон владимирцев, а для обороны редутов и бастиона нужны, по крайней мере, три полка, Жабокритский не отвечает.

Тогда Юрковский посылает отчаянное письмо на квартиру Нахимова.

У Павла Степановича резкий приступ его старой болезни – ревматизма. Но, опираясь на палку, он немедленно отправляется в штаб Остен-Сакена на Николаевской батарее.

– Голубчик, зачем вы вышли, на вас лица нет, – встречает его и суетливо усаживает командир корпуса.

– Не во мне дело-с, Дмитрий Ерофеич. Вся оборона на Корабельной ежечасно может погибнуть.

– Что же я могу сделать? Они по пятьсот снарядов имеют на пушку, а мы по пятьдесят.

Павел Степанович мрачно и упорно смотрит на Остен-Сакена.

– Я требую немедленно убрать генерала Жабокритского и заменить Хрулевым. Оборонительная линия оголена от войск.

– Как это оголена? Что вы, дорогой!

– Вы, Дмитрий Ерофеич, я знаю-с, не склонны считать особо важной оборону Камчатки и Киленбалочных редутов. Но диспозиция, которую вы подписали, есть акт измены генерала Жабокритского. Измены, вами оплошно не замеченной.

Остен-Сакен растерянно сморкается, бормочет что-то о затишье после десятого мая, о превышении власти Жабокритским.

Павел Степанович поднимается, морщась от боли в ноге.

– Кто и как виноват, потом разберется главнокомандующий. Вы направите на левый фланг генерала Хрулева, или мне ехать к главнокомандующему?

– Направлю, если уж вам так хочется, дорогой адмирал.

Но как только Нахимов оставляет Остен-Сакена, генерал снова колеблется выполнить поспешно данное обещание. Избегая ссоры с адмиралом и не желая обидеть Жабокритского, он тратит несколько часов на то, чтобы привести заподозренного генерала к мысли сказаться больным и добровольно уехать на Северную сторону. И Хрулев принимает войска Корабельной стороны в тот момент, когда генерал Пелисье уже приказывает строить войска для штурма.