Текст книги "Жизнь адмирала Нахимова"

Автор книги: Александр Зонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

Глава вторая. На фрегате «Крейсер»

Когда наполеоновские войны окончились, русские моряки предприняли ряд кругосветных плаваний с научно-исследовательскими целями. За Крузенштерном и Лисянским второй раз идет в Тихий океан Головнин. Совершают плавания Коцебу и Васильев. В 1819 году снаряжается экспедиция в южные полярные моря. Ее поручают участнику путешествия Крузенштерна капитану 2-го ранга Фаддею Фаддеевичу Беллинсгаузену и лейтенанту Лазареву 2-му.

Мичман Павел Нахимов стоит вахту на тендере "Янус", когда шлюпы "Восток" и "Мирный" с попутным ветром покидают Финский залив. Вахтенный начальник велит салютовать семью выстрелами из маленьких шестифунтовых пушек, поднимает сигнальные флаги – счастливого плавания! – и долго удрученно следит за маячащими на крупной зыби кораблями южной полярной экспедиции.

Николай Бестужев просил своего товарища по корпусу Михаила Лазарева взять Павла в плавание, и Константин Торсон, ушедший лейтенантом на "Востоке", тоже ходатайствовал за него, и добрый Платон бегал по министерским канцеляриям с запиской вице-адмирала Карцева, и все-таки Павел не получил вакансии. Все мичманские места лично распределил министр маркиз де Траверсе.

"Когда же теперь представится новый случай к дальнему плаванию? Может быть, никогда? Может быть, лучше уйти из флота, как нынче сделал брат Николай, как подумывает об этом Платон? Или предоставить свою судьбу усмотрению начальства, как беспечный Иван?"

На этот раз он недолго предавался унынию. В конце концов ему только восемнадцать лет, время не ушло, а тендер "Янус" прекрасное, послушное судно. Нельзя не полюбить "Янус", однажды увидев режущий волну острый форштевень и плывущий над водой белый бушприт. У "Януса" легкий корпус с узкими обводами и строгая красота в его парусах, когда восьмиузловым ходом он бежит в бейдевинд. Поэтому Павел с огорчением оставляет тендер для службы на берегу в Гвардейском экипаже.

В Гвардейском экипаже можно сделаться заметным двору его величества. Часто через увеселительную яхту путь к командованию фрегатом короче, чем из кругосветных путешествий. Но от морских гвардейских офицеров требуются качества, которых нет у мичмана Нахимова. Он тянул лямку скучной службы, угрюмый и невзрачный, пока командир экипажа не списал его в Архангельск.

Братья ждали, что Павел постарается улизнуть от этого назначения и подаст рапорт о болезни.

– Добро бы назначили на привод нового корабля с тамошней верфи, а то к порту! – возмущается Платон. Даже гардемарин Сергей, самый младший из Нахимовых, ломающимся баском убеждает:

– Любой лекарь за десять рублев напишет тебе скорбный лист.

– Ерунда-с, – односложно отвечает Павел. В сущности, он рад. Архангельск – колыбель российского флота. Там Петр строил корабли, там настоящее море, и там сейчас увеличивается адмиралтейство.

Он торопится получить подорожную и уехать по зимнему пути. Верит, что на Севере ждет настоящее дело…

Первым из знакомых Павел встречает Михаила Рейнеке. В корпусе они не сдружились, хотя чувствовали взаимную симпатию. Может быть, это происходило потому, что Павел был в среде Бестужевых, Завалишина и братьев, а у Рейнеке было свое землячество эстляндцев – Литке и Врангель. Но здесь из выпуска только они одни, и обоим нужно многим поделиться – " приобретенными знаниями, надеждами и планами.

Часами, разложив карты и дневники, Михаил обстоятельно рассказывает о недавнем долгом плаваний из Белого моря к Югорскому Шару, – в прошедшем веке Овцын, Прончищев и Лаптевы поведали немало важного для отечественного мореплавания в суровых водах. Но до исполнения завета великого Ломоносова сделать доступным российским кораблям путь из Европы в Тихий океан вдоль сибирского берега еще далеко. От нашего поколения потребуется много работ гидрографических, много труда по описанию берегов и по изучению льдов, говорит Рейнеке.

Павел с вниманием разглядывает карты и рисунки, описания льдов. Еще никто до Рейнеке не занимался точным обозначением сала и снежуры, шуги и блинчатого льда, различением темного и светло-серого льда, различиями ровных и торосистых полей, условиями плавания в весеннем припае и среди стамух, как поморы называют нагромождения льда.

– Ты здесь в одно время и зейманом стал и теористом, – одобрительно отзывается Павел.

Он смущает Михаила похвалою. Рейнеке словно оправдывается, утверждая, что записями должен быть признателен местным рыбакам и мореходам.

– В здешнем народе потребность породила сии знания, вероятно, задолго до Петра. Здешний народ плавал на западе ранее, чем оттуда приплыли впервые англичане и голландцы.

– Да, народ! – Павел задумывается. Может быть, рассказать, что говорят о замечательных силах народа Бестужев и Головнин?

– Да, народ, он все может, – повторяет Павел, откладывая объяснение, потому что чувствует Рейнеке очень далеким от страстей своих петербургских учителей.

Конечно, по молодости они не всегда заняты вопросами службы в море. Рейнеке даже любит танцевать и сентиментально вздыхать возле девушек на местных балах. И застенчивый Павел, следуя за другом в общество, приобретает иногда знакомых. В конце зимы он признается Михаилу, что влюбился в старшую дочку командира порта.

– Ты собираешься жениться?

Рейнеке спешит привести доводы против ранней женитьбы. Лейтенантский чин не обеспечивает безбедности семьи. Мешает службе в море. Дети…

Павел перебивает грустным заявлением:

– Зачем ты меня убеждаешь? Я уже сообразил, что получу отказ.

– И отлично! – резко, по свойству мужской дружбы, восклицает Рейнеке. Но, встретив укоризненный взгляд Нахимова, спешит загладить грубость добрыми словами о будущем. Есть девушки, из которых выходят верные в несчастье жены.

Рейнеке неподдельно внимателен к горю Павла, но подойдет весна, поломается' лед, и он уйдет в плавание, и тогда – знает Павел – с одиночеством навалится тоска.

Павел обостренным чувством ненавидит Архангельск, сонное, одуревшее царство пропойц и воров. Есть ли довольные люди в этом северном деревянном городе на берегу холодной реки?! Недовольны купцы и промышленники, потому что царь, посетив прошлый год Архангельск, дал великие привилегии гамбургским и любекским немцам. Недовольны и соломбальские судостроители: тупое и равнодушное начальство не хочет знать никаких новшеств на верфи, рабочие из ластовых экипажей, арестантских рот и адмиралтейских крепостных в работах небрежны и медлительны.

Зима тянется. Льды сковывают Двину и ее многочисленные протоки. Павел убегает из деревянного злого города на верфь, в деревянную сумрачную Соломбалу, потом обратно. И тут и там одинаково нехорошо.

Он сторонится Мишеля Бестужева, который, затеяв театр, стал в нем и актером, и художником, и осветителем. Может быть, так и нужно жить. Но Павел не умеет. Ему нужно море.

В это первое архангельское сидение он плохо оценил красоту Севера, цветные радуги полярных сияний, суровую мощь гигантской реки и людей прирожденных моряков, беломорцев. Каким-то вялым и опустошенным проводит он в Архангельске остаток года. Провожает полярную экспедицию, провожает Михаила Бестужева, который на вновь выстроенном фрегате "Крейсер" уходит в Кронштадт вокруг Скандинавии.

"За что? Почему его забыли министерство, друзья, братья!"

Однажды Павел уезжает на взморье. Идет отлив, и он бродит по плотному песчанику. Потом садится в лодку, опускает на воду весла.

Море сказочно-синее, море напевных поморских былин, и веет от него живительной прохладой. В песке высыхают, блекнут студенистые малиновые кругляки морского сала и голубые морские звезды. Высокие скалы дальнего острова напоминают разрушенный остов корабля. Очень красиво и очень тоскливо. Говорят, когда уходит прибылая вода, местами открываются предательские подвижные пески. Поставишь в них ногу – и уже не вытянешь, засосет. Очень глупо так, по неосмотрительности погибнуть!

Внезапно Павел решает написать Василию Михайловичу Головкину, который вернулся с Востока. Павел напомнит его слова, что моряков создают дальние плавания.

"Что-нибудь выйдет, что-нибудь должно выйти!" Испуганные морские птицы оглашают воздух криками и тысячами снимаются с воды. Человек – не птица, сам выбирает свою долю. Повеселев, Павел энергично гребет против большой волны, и ветер играет на его обнаженной голове бронзовой прядью мягких волос.

Из высокой закопченной трубы летят искры и валит густой дым. Уж третий час, но еще далеко до отхода. Уродливые громоздкие колеса неподвижны. Первенец Петербургского пароходства словно в насмешку назван "Скорым". Теперь до сумерек не попасть в Кронштадт. Павел выбирает свободное место на баке и открывает в книжке "Полярной звезды" стихи Александра Бестужева…

– Павел? Нахимов? Какими судьбами! И не зашел?! А я в кругосветное. На "Крейсере", Совсем измотался – между Петербургом и Кронштадтом беспрерывно. Понимаешь – с боем забрали из корпуса. Там кричат: наш лучший преподаватель! А Лазарев: в моей экспедиции нужен Завалишин, не хочу никого, кроме Завалишина, для ревизорской должности. Отдали. А я, верно, и швец, и жнец, и на дуде игрец. По адмиралтейству и по постройке гребных судов, преобразую артиллерию, хлопочу по провиантской, и шкиперской, и штурманской части, казначей, правлю в канцелярии…

– О, в таком случае ты должен бы знать о моем назначении к вам, наконец вставил Нахимов. Ах, Дмитрий, все такой же: видит вокруг себя только собственные отражения и глубоко убежден, что без него погибнет мир, сейчас вот кругосветная экспедиция.

– Ты к нам? Наверно, без меня пришел указ. Я три дня не был на фрегате. Но странно, что Михаил Петрович мне не отписал… На второе судно отряда, на "Ладогу", к Андрею Петровичу?

Павла восхищает и раздражает неподражаемый апломб приятеля, его лисья мордочка с яркими влажными губами и хитро сощуренными глазами.

Он сдержанно объясняет – назначен вахтенным начальником на "Крейсер". Об этом уже с месяц состоялось решение.

Зазалишин разводит руками, но не сдается:

– Значит, запамятовал. Извини, ведь я тебя по-прежнему люблю. Очень рад. С нами еще Бутенев…

– Иван? Чудесно! А лейтенанты?

– Иван Кадьян, Анненков, Куприянов и Вишневский. Еще мичманы Путятин, Муравьев и Домашенко.

– Зачем столько?

Завалишин важно смотрит по сторонам, наклоняется к Павлу.

– Ты что-нибудь знаешь о задачах экспедиции?

– Откуда же? Я вчера на почтовых из Архангельска. Братьев в городе нет. С тобою первым говорить приходится.

Нахимов с усмешкой ждет очередного фантастического рассказа, но на этот раз сведения Дмитрия настолько романтичны сами по себе, что он не слишком расцвечивает их своей фантазией. Павел чувствует правду и слушает внимательно.

"Крейсер" и "Ладога" под общим командованием капитана 1-го ранга Лазарева должны пройти тремя океанами в российско-американские колонии. Военный флаг императорских судов покажет морским державам, что правительство России намерено защищать территории, которые осваивает Российско-Американская компания. Отряд положит конец хищничеству и пиратству иностранных промышленников в русских водах. Командующий отрядом обревизует ведение дел правителем колонии.

– Наконец, – еще больше понижает голос Завалишин, – по-видимому, предстоит занятие Калифорнии. Павел озадаченно смотрит на Дмитрия.

– Владения Испании?

– Никому не принадлежит Калифорния. Испанцы оттуда ушли. У мексиканцев же хватает забот по устроению новой республики. Я имею свои соображения, И уже делился ими с членами совета компании.

Павлу ясно: теперь Завалишин "втирает очки", вдохновенно врет и сам верит своим выдумкам.

Он переводит беседу на практические вопросы.

– Как подготовлен фрегат к плаванию?

Тут всеведущий Дмитрий ограничивается общими местами. Увеличивают высоту рангоута для большей парусности. Плотники переделывают деки, и "Крейсер" будет нести не 38, а 44 пушки. Для каронад приняты новые поворотные станки.

Но он не может сказать, что сделано для укрепления подводной части. Детали корабельной архитектуры не занимают воображения Завалишина, и он с досадой останавливает Павла.

– Полно тебе допытываться. Завтра сам увидишь, если кончили килевание. Мы обшиваем фрегат медными листами.

– Как? Так еще и к погрузке не приступили? Еще впереди работы по оснастке?

Павел очень доволен. В подготовке "Крейсера" к плаванию будет и его работа. Ведь тогда только может быть офицер хорошим командиром на корабле, когда знает его со всех сторон. А кое-что о "Крейсере" он узнал на Севере.

Пароход наконец подает признаки жизни. Под палубой растут стуки и сотрясают неуклюжий корпус. Из пароотводной трубы со свистом вырывается горячее облачко. Колеса широкими лопастями ударяют по воде. Сняты трапы, и судно разворачивается посреди Невы на фарватер, разгоняет широкую волну.

Завалишин морщится от шума, мешающего беседе. Ему не терпится, и он кричит Павлу в ухо:

– А на Кронштадтском рейде прошлую неделю анекдот вышел. Император приезжает на смотр эскадры Гамильтона. По сему случаю выстроили суда в линию баталии и выкрасили лицевой борт. Изрядная экономия досталась министру и братцу его, командиру над портом. Каково ловчат?!

Дмитрий смеется, зажимает уши и гримасничает, пока не прекращается пронзительный рев пароходного гудка.

– Мерзавцы! – глухо говорит Павел. – Иностранцы будут говорить о сем позоре во всех портах.

– Ну конечно, конечно! – становится серьезным Дмитрий. – Против этого нужен союз всех нравственных людей. Мы поговорим с тобой. О! О многом надо нам потолковать…

Но в ближайшие дни и недели Павлу не то что беседовать с приятелем едва хватает времени побриться. До поздней ночи на фрегате идут работы в трюме, каютах, кубриках, в снастях.

Лазарев не зря четыре года служил волонтером в английском флоте и плавал вокруг света на шлюпах "Суворов" и "Мирный". Совершенно по-новому организуется шкиперский склад. В носовой части устраивается камера, весело освещенная фонарями с гранеными стеклами. По стенам ее шкафы с выдвижными ящиками. Крупные предметы, паруса, блоки и канаты лежат посреди помещения за решеткой.

Высокопоставленные посетители говорят: "Ма1з с'ез! ип уга!з та^азш с!е созтё^ие"{2}.

Далее в пороховой камере бочки заменены ящиками с выдвигающимися втулками.

Едва успевает Павел закончить приемку шкиперского снаряжения и пороха, как Лазарев поручает мичманам составить расчет по погрузке. После изменений, сделанных в рангоуте и подводной части, старые расчеты ни на что не годны.

Павел, Бутенев и Дмитрий припоминают корпусную премудрость: делят фрегат на десять частей и заново вычисляют их водоизмещение. Для определения грузовой ватерлинии учитывают, что кораблю предстоит плавание в соленой воде. Составляют ведомость всем грузам, которые предстоит взять в трехлетнее плавание…

40 саженей дров, 8000 ведер воды…

До 2000 пудов сухарей…

По 400 – 500 пудов капусты, мяса, соли, гороху, разных круп и коровьего масла…

Они плюсуют вес пушек, барказа, катера и ялов, и шкиперских тяжестей, и тяжестей крюйт-камеры, и живой вес людей с их пожитками, и многое другое. Потом соображают, какой дифферент надо дать на корму, чтобы руль, подставляясь ударам волн, получил наибольшую силу для поворота корабля, и как уравновесить груз пушек и такелажа, чтобы фрегат лучше сопротивлялся крену. Они хотят возможно ниже опустить центр тяжести и, исписав цифрами десятки листов, снова придирчиво перебирают – не забыли ли чего, снова возобновляют свои расчеты. Иногда в каюту забегает Дмитрий и спрашивает:

– Может быть, помочь? Вы знаете, как я быстро делаю математические задачи. – Но, написав одну формулу, вспоминает о "бездне" других дел и исчезает.

Наконец Павел приносит Лазареву план распределения полезного груза по отсекам и называет вес необходимого дополнительного чугунного балласта 7400 пудов.

Работу проверяет лейтенант Куприянов, уже ходивший в кругосветное на "Мирном"; он объявляет:

– Чисто сделано: прямо корабельные инженеры!

Но все же Лазарев два дня держит у себя расчеты мичманов, и в это время "корабельные инженеры" ходят по фрегату так, будто доски палубы раскалены. Потом Михаил Петрович замечает их напряжение, ждущие взгляды и коротко бросает:

– Very well! Присмотрите за пошивкой парусов.

Командир фрегата не доверяет готовым парусам, которые отпускает шкиперский склад порта. Все запасные паруса шьются на фрегате. Но тут ни Павел, ни Иван Бутенев ровно ничего не смыслят. Бутенев, покрутившись два дня возле парусников, сбегает. Но Павел остается изучать новое дело вместе с шкиперским помощником Трифоновым. А эта будничная работа связывает мичмана с матросами в обстановке, когда люди могут не тянуться во фрунт и не должны отвечать казенными уставными словами.

Сухая и простая аксиома – корабль идет под парусами, стреляет из пушек. Но убрать или распустить паруса – особенно при свежем ветре – тяжкая работа. Пушки тоже требуют умелых матросских рук. А что ж эти руки? О, такие же мужицкие руки, какие в дворянских имениях засевают поля и снимают урожай, кормят и выхаживают барскую скотину, рубят и вывозят барский лес! Павел Нахимов раньше не задумывался, что эти руки принадлежат людям, которые думают, любят и ненавидят, радуются и огорчаются. Правда, в кружке Бестужевых возмущались рабством и торговлею людьми. И Павел не противоречил – действительно ужасно видеть рабом художника, услышать, что куплей-продажей разлучили членов семьи, мать с детьми. Но ведь не в таком положении крепостные Нахимовых. Они, верно, работают на господ, но без заботливого помещика как бы им было плохо в неурожайный год, и кто бы опекал ослабевшие семьи, вдов и сирот на деревне, если бы не помещик с помещицей? А Нахимовыми пруд прудить, вся Россия… Книжным и отвлеченным казался Павлу вместе со старшими братьями крестьянский вопрос, как его поднимали и обсуждали Бестужевы, не знавшие деревни.

Но тут, на "Крейсере", вопрос о мужике-матросе возник с новой стороны. Матрос был не только подчиненным. Иной матрос был носителем знаний и опыта; его шрамы и седины напоминали о славе сражений.

Теперь мичман Нахимов невольно прислушивается и приглядывается к матросам. Оказывается, что квартирмейстеры не самые достойные из матросов. Например, матросы первой статьи Яков Сатин и Андрей Станкевич много умнее и опытнее квартирмейстеров Карпова, Пузыря и Ершова. А матросы, которые охотно слушаются квартирмейстеров Федяева и Каблукова, о других говорят с сердцем и злобой. Между тем Федяев и Каблуков требовательны, точны в соблюдении дисциплины.

Матросы презирают вороватого Тимофея Иванова, матросы замечают смешное и подлое в офицерах. Они уже назвали Завалишина "Завралишиным", злобятся на грубость и сварливость лейтенанта Кадьяна…

Мысль молодого офицера все это отмечает. Он хочет служить так, чтобы матросы любили и уважали его офицерскую требовательность. Он будет отныне учиться не только из книг, но и у людей, независимо от их чина и звания…

В кают-компании закончена окраска. Блестят лаком диваны по стенам и круглый стол, сквозь который проходит обшитое кожей основание бизань-мачты. Павел рассеянно мешает ложечкой остывший чай и пробегает – для практики в английском – страницы биографии Нельсона. "Офицер должен соединять практические знания матроса с благородными привычками джентльмена!.."

– Что такое джентльменство? – спрашивает Павел вслух и поднимает глаза. В каюте их только двое. Он и лейтенант Вишневский.

– Вы задумались о Нельсоне, Павел Степанович? Посмотрите на нашего командира.

– Михаил Петрович, по-вашему, способен на все то же, что и Нельсон?

– Флотоводца, конечно, проверяет бой. Но как моряк – Лазарев учился/чему можно было, у англичан. Впрочем, и Ушаков с Сенявиным учили все хорошее принимать. Наш капитан – славный моряк! Но, может быть, чрезмерно суровый начальник.

Лейтенант берет у Павла стакан, наливает горячего чая и продолжает:

– С ромом?.. Вы часто беседуете с матросами. Смотрите, избегайте столкновения со старшим лейтенантом Кадьяном.

– Разве матросы – арестанты? – недовольно и смущенно тянет Павел.

– Для Кадьяна, пожалуй. Всех нас Михаил Петрович подбирал по рекомендации корпуса и плававших командиров, а Кадьян ему навязан. Это морской аракчеевец.

Павла удивляет резкая откровенность Вишневского, и он пытливо смотрит на офицера.

А Вишневский улыбается и шепчет:

– Мне вас Бестужев называл. Думаю, мы в единомыслии…

В дверь каюты бочком протискивается грузный Кадьян, и лейтенант поспешно заканчивает:

– Относительно джентльменства свирепого лорда Нельсона, недруга нашего Ушакова…

Павлу Нахимову, Завалишину, Бутеневу да и большей части экипажа "Крейсера" неизвестен мир, в который они входят через Каттегат. Северное море встречает русских моряков сырыми туманами. В намокших, отяжелевших снастях яростно воет противный ветер. Волны достигают шкафутов, расплескиваются по палубам, пробираются к люкам. Лазарев расчетливо лавирует контргалсами, выигрывает мили с помощью косых парусов. По ночам вахтенные ищут кормовой фонарь "Ладоги" и, когда он пропадает, жгут фальшфейеры.

Уже позади Гельголанд. На зюйд-осте растаяли низкие берега Голландии. Корабли идут в илистых, будто закрашенных молоком водах Догтербанки и часто стреляют из пушек, чтобы не раздавить рыбачьих лодок и не столкнуться с пакетботами. Перед Дильским рейдом впервые хорошая видимость. Дымят будущие хозяева морей – пароходы. Дрейфует английская военная эскадра, и русские корабли, идя на ветре британского адмирала, салютуют тринадцатью выстрелами. Потом "Крейсер" и "Ладогу" на верпах втягивают в Портсмутскую гавань. Плавание в чужие края останавливается на два месяца, чтобы снова начаться шквалами и штормами.

Лондон очень большой город, и на Темзе заметны морские приливы. Но мичман Нахимов далек от ребяческого гардемаринского любопытства. Он посещает с Вишневским и Дмитрием Завалишиным Вестминстерское аббатство, Британский музей, театры и парки. Но главный его интерес к той Англии, которую можно видеть за делом в Портсмуте. После десяти дней жизни в Лондоне он без сожалений снова отдается службе на корабле. Он замечает, что англичане строят свои корабли втрое быстрее и у них работают 150 человек там, где в Соломбальском адмиралтействе нужны пятьсот. Он замечает повсюду, что рукам деятельно помогают паровые машины, что плотников и слесарей, которые приходят на "Крейсер", никто не понукает. Они очень точны и очень старательны, но в то же время работают без любви к вещам. Просто хотят и могут заработать.

– Знаешь, у них нет нашего запоя, – неловко выражает Нахимов свою мысль Бутеневу.

– Еще как, брат, пьют. Ого!

– Я о работе. Очень трезвый, равнодушный народ. Нашему мастеровому их заработки…

– Экой вздор, Паша. Адама Смита читаешь? Крепостному мужику зачем много денег? Хлеб и капуста почти даровые. На сало, на водку… Даже овчины и полотна свои. – Бутенев уходит довольный своими политико-экономическими рассуждениями.

С Вишневским Павел осматривает английские корабли. На них все очень прочно, ладно, удобно, но однообразно. Никакой домовитости, никакого различия, говорящего о заботе офицеров и матросов.

– Как вам понравилось? – спрашивает Вишневский.

– Служат-с, – говорит Павел. Он все чаще усваивает манеру цедить сквозь зубы, точно ему трудно выговорить слово.

– Прочный народ, – размышляет вслух Вишневский. – С их свободами мы бы больше сделали. Как, Павел Степанович?

Павел вертит пуговицу. Большой нос с горбинкой придает его лицу выражение грусти.

– Мы? Не знаю. Мы же господа, а народ у нас особая статья, народ у нас в дикости.

"Трудный юноша! Не то глуп, не то хитрит", – думает Вишневский и отступается от молчаливого мичмана.

Отряд Лазарева уходит из Англии в конце ноября. В середине декабря уже остается позади остров Тенериф, и попутный пассат гонит корабли на юг. Кончилась трудная работа в снастях. Команда не должна укрываться от дождя и холодных ветров в спертом воздухе нижних помещений. После уборки и примерных артиллерийских учений под тентом играют флейтисты, люди пляшут и поют песни. А океан качается гладкой, густой яхонтовой массой. А солнце всходит в золотых туманах и торжественно опускается в сверкающую воду.

Корабли теряют пассат перед экватором. Лазарев улавливает малейший ветерок для лавировки и продвижения вперед. И 17 января они переползают в южное полушарие. С "Ладоги" прибывают гости в кают-компанию. Они рассказывают, что встретили экватор очень весело и матросы проявили много выдумки, выряжаясь свитою Нептуна.

Веселье на "Крейсере"?.. В кают-компании молодежь смущена, ей нечем похвастать перед "ладожцами". У них торжество перехода экватора ограничилось кроплением новичков и раздачей к праздничному обеду чарок рома{3}.

Один Кадьян откровенно фыркает:

– Возитесь с быдлом. Полагаю вместе с Михаилом Петровичем, что шумное веселье не к лицу на военном императорском корабле.

– Конечно, с такой образиной не порадуешься, – быстро шепчет Завалишин Павлу.

Павел пожимает плечами и выходит. "Да, прав Вишневский, этот Кадьян не лучше аракчеевцев".

Ночью Павел делает астрономические определения. Белый свет луны призрачен. И за кормою, и перед форштевнем, и вдоль бортов фосфорические огненные потоки. Мириады чужих, необычно прекрасных звезд тепло мерцают в необозримом высоком своде. Надо отнести инструмент в каюту, но нельзя уйти, нельзя отвести взгляд от великолепного созвездия Центавра, от теплого Южного Креста, от пронзительного голубого луча Корабля Арго.

– Ищут, ваше благородие.

– Зачем?

– Вестовой из кают-компании. Должно, вечерять. Павел узнает голос.

– Ты, Станкевич? Почему не спишь?

Станкевич не сразу отвечает. У него худое лицо с высокими скулами и глубоко сидящими под широким лбом темными глазами. Губы его всегда скорбно сжаты. Он говорит с отчаянием, он уже привык не бояться Нахимова:

– Землю бы под таким небом, Павел Степанович, мужикам. И чтоб жить на той земле с полной свободой. День работай на пропитание, ночью любуйся. Есть ли такая земля? Должно, есть на теплых водах.

– А вот скоро придем в Бразилию…

– А што, в этом Абразиле никакого начальства? Пустая земля?

Павел смущенно смеется:

– Португальская земля.

– Значит, не пустая!

Павлу хочется сказать матросу что-нибудь ласковое.

– Ты, брат, не тоскуй! Не любопытно разве мир поглядеть?

– Очень, Павел Степанович, любопытно. Да ведь как глядеть. Опостылело. Забивает в нашей вахте господин Кадьян. Давеча зуб мне выбил перстнем. Сделайте милость, ваше благородие, попросите перевести в вашу вахту.

– Попробую, только выйдет ли? Кадьяна же и просить надо. Он – старший.

Каюта мичманов под шканцами. Парусиновые переборки разбивают ее на три отсека. Павел и Завалишин живут вместе. В свободные часы они теперь мало разговаривают. Завалишин в каких-то таинственных видах изучает испанский. Павел штудирует "Жизнь британских адмиралов". Этой ночью душно. Завалишин лежит голый, накрытый мокрой простыней. Павел в одном белье садится на угол койки товарища и рассказывает о беседе со Станкевичем.

– Да. Нехорошо. Кругом нехорошо. Против зла нужен союз нравственных людей… Под большим секретом, Павел: я написал из Лондона государю письмо.

– Государю? О чем?

– Когда прочитал в английских газетах, что в Вероне европейские монархи постановили не допускать распространения освободительного движения греков это, конечно, старая стерва Меттерних нашептал Благословенному, – я понял, надо открыть Александру Павловичу глаза. Он должен стать во главе международного общества нравственных людей. Моральная сила высоких, честных душ развалит реакцию, уничтожит насилие революции в корне. Государь поймет… Я предложил назвать общество Орденом Восстановления.

Дмитрий сбрасывает простыню.

– Проект продуман мною во всех деталях. Члены ордена будут носить на собраниях белые атласные туники и наплечники с красным крестом, голубые атласные нагрудники с крестом из золотых звезд. У них будут обоюдоострые мечи с рукояткой из креста и надписью: "Сим победим". А на ручной повязке девиз: "Достижение или смерть".

Павел слушает, опершись головой в стенку каюты и вытянув босые ноги.

– Новое масонство-с. Не вижу, какими путями голубая туника воспрепятствует офицерам выбивать зубы у матросов.

– My dear, ты просто глуп, не видишь дальше своего носа. Торжество обрядов очищает души, уготовляет к откровению, а сие последнее сообщает безусловно истины.

Павел фыркает.

– Может, и глуп я, но ты спятил. Совсем как наш корпусной иеромонах проповедуешь. Замени отца Илария на фрегате. Кстати, он чересчур уж воняет от грязи и водки. – Нахимов выпрямляется и огорченно продолжает: – Я думал, ты используешь отличные свои отношения с Михаилом Петровичем, потолкуешь о мордобое, а ты… "Достижение или смерть!" – передразнивает он. – Истинно, кому достижение, кому смерть. Пока Завалишин на письме к государю карьер делает, Кадьян Станкевича в могилу загонит.

– Господи, Нахимов стал оратором! – пытается обернуть спор в шутку Дмитрий. – Демосфен на фрегате! Ты обязательно должен стать членом моего ордена! Слышишь, Павел.

Павел уже снова в своей раковине:

– В шуты-с не годен… – Он задувает свечу: – Спокойной ночи.

Первая станция после пересечения Атлантического океана Рио-де-Жанейро. Шли в португальскую колонию, а прибыли в столицу новой империи.

Вишневский, конечно, когда рядом нет доверенных лиц Кадьяна, бросает едкое замечание: умеют рядиться короли и принцы, лишь бы сохранить власть. Вот как стал дон Педро Португальский патриотом Бразилии!

К императорскому двору лейтенанты и гардемарины доступа не получили. Да, собственно, и не добивались. Любопытно было видеть не бразильское повторение дворов и столиц Европы, а то, чего в Европе нет и не может быть. А тут оказалось, что российский консул и временный министр при новом дворе, господин Ламздорф, может кое-что и настоящее бразильское показать "крейсерцам". Ламздорф, друг Крузенштерна и участник его похода, даже чувствовал себя обязанным выступить в роли радушного хозяина перед дорогими гостями из России.

Ламздорф пригласил офицеров "Крейсера" и "Ладоги" на свою плантацию в глубине страны.

В приливные часы к кораблям подошли туземные гребные суда. Черные полуголые гребцы направили их вверх по желтой от ила Януарии. Обогнули гору, разрезавшую надвое молодой город, и вступили в глубь почти безлюдных лесов. Потом, когда быстрое течение воспрепятствовало плаванию, хозяин и гости пересели на мулов и длинной кавалькадой потянулись по горным тропам.

Все кажется невероятным тропической ночью: чужое звездное небо, мохнатые стволы гигантских пальм, крики птиц и зверей. Даже охота на рассвете, подготовленная Ламздорфом так, чтобы запомнился ее итог надолго, выглядела фантастично и сказочно.