Текст книги "Жизнь адмирала Нахимова"

Автор книги: Александр Зонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Они толкутся между поморами и иностранными матросами у голландской кухни на берегу. Здесь работают коки всех судов, потому что на кораблях в гавани запрещено разводить огонь. Но здесь не столько едят, сколько пьют и заключают сделки.

Они подолгу стоят у окна лавки Осипа Васильева, именуемого на вывеске 1озерп ^УШатзоп. Здесь в открытых футлярах лежат секстаны, октаны, хронометры, компасы, подзорные трубы, и трехъязычное объявление над ними утверждает, что эти приборы лучших мастеров достойны лучших командиров кораблей, отправляющихся вокруг света. И сам Васильев, ряженный мистером Джозефом Вильямсоном, представляется гардемаринам кронштадтским Ньютоном.

Чигирь забавно хрюкает и подмигивает товарищам:

– Трохи погодить. Через три роки придемо закуплять? А? – Он показывает из кармана угол ассигнации: – Гайда за вином, тут арап один продает, американский арап, ей-богу…

Бриг в море. Он лавирует у финляндского берега. С попутным ветром обходит мыс Стирсудден и остров Биорке. Потом идет поперек залива к красноватым пескам Красной Горки. Всё новые и новые берега надо запоминать молодым навигаторам. То на траверзе Сойкина гора, то остров Сескар. Всюду песчаные мели, и глазу радостен вид узкого лесистого островка Пенисаари.

Первая вахта Павла. В первый раз неловкие ноги упираются в зыбкие выбленки. Под сеткой вантов палуба ушла в сторону – у брига резкий крен на правый борт, море встает бурлящей стеной и голова кружится, тянет вниз. Но Павел уже забрался на салинг, обвил руками стеньгу и качается вместе с мачтой. Сердце перестает давать перебои, страхи неожиданно исчезли, становится легко и весело, как некогда в детстве. Он что-то мурлычет, смотрит вниз на матросов и старших товарищей. Они крепят паруса, вися в воздухе так же спокойно, будто находятся на ровной земле. Павел нерешительно освобождает одну руку, потом другую. Оказывается, можно держаться со свободными руками. Он доволен собой. Он складывает ладони рупором и лихо кричит вниз:

– Справа по носу земля!

Это остров Гогланд. Горбатым хребтом лежит остров поперек залива, и бриг должен менять галс. Но на время капитан велит ложиться в дрейф. Качка становится порывистее, шире и резче. Павел чувствует резь в желудке: ощущение такое, будто они с Чигирем сейчас пили арапское вино. Но крепится…

Обратно, на палубу, спускаться тяжелее: ноги делают беспомощные паучьи движения в поисках опоры, вот-вот полетишь. В отчаянье гардемарин скользит по пеньковой снасти, натирая до крови ладони и инстинктивно сплетая ноги. Урра! Он на палубе.

На другой день – повторяет такой же спуск. Он хочет добиться подъема и спуска без остановок. На это уходит неделя. Матросы замечают упорство мальчика и охотно помогают Павлу, учат практически находить прочный центр тяжести тела. Наконец руки и ноги так натренированы, что он с закрытыми глазами может взбираться на мачты. Его мускулы крепнут, он уже не должен сосредоточивать на физическом упражнении свое внимание и может спокойно изучать паруса.

Теперь он чувствует себя моряком и, как "старики", лихо носит рабочий костюм – измаранную смолою парусиновую рубаху и широкие панталоны. Научается сбивать фуражку набекрень, чтобы ее удерживал только ремешок. И с каким удовольствием повторяет звучные команды! Пусть по рангоуту и снастям действительно сорок сороков названий, как уверяет стихотворец Володька Даль, но Павел уверен, что все изучит и всем будет знать место. Вот уже его похвалили за смелое выполнение команды "крепить штык-болт". Нок рея заходит много дальше борта. Сорвешься – упадешь в сердитую волну, и поминай как звали… Но Павел уже брал рифы на пятисаженной высоте под хлопающим парусом. Он не полетит вниз, не разобьется.

Дни бегут. Гардемарины постепенно обучаются всему, что означено в инструкции, врученной командирам корпусных судов. Они узнают, как "делать такелаж, привязывать, ставить и крепить паруса, брать рифы, сниматься с якоря и становиться на оный, поворачивать судном против ветра и по ветру; ложиться в дрейф под разными парусами, спускать и поднимать стеньги, править рулем, бросать лаг и лот, брать пеленги и делать обсервации, писать журналы, вести счисление, полагать оное на карту, делать морские описи береговых и прочих видимых мест…"

Ежедневно после работы в парусах командир назначает пушечные и ружейные учения. Учителя – квартирмейстер Никон Муравьев, матросы первой статьи Абрам Катаев и Семен Шихов – командуют орудиями.

Они ревностны и суровы, эти старики, служившие под флагом Ушакова и Сенявина в адриатических, черноморских и архипелажских сражениях. С плохо скрытым пренебрежением они выслушивают строгие предупреждения корпусного надзирателя молодых дворянских птенцов "следить, чтобы не опалило, не ожгло".

"Разве служба и нежности могут идти рука об руку?!"

– К смотру! Бань! – сипло кричит Абрам Катаев; и Павел выныривает из порта к дулу орудия над водой, а Чигирь и Бутенев раскрепляют тали. Момент пробка снята, пыжовник прошел по внутренним стенкам ствола орудия.

"Хорошо, узла от старого заряда нет. Теперь надо банником очистить канал от нагара".

Чигирь несет на вытянутых руках картуз узлом вверх. Павел ловко подхватывает его, забивает пыжи и посылает до казны. Теперь ясно, снова пыж – и все готово. Он быстро ныряет в порт и оглядывает палубу.

"Ага, другие еще возятся! Мы снова первыми!"

Бутенев за канонира. Он вдруг становится невыразимо похож на квартирмейстера Никона. Широкий нос-картофелина лоснится. Та же размеренная торжественность и четкость движений, то же посапывание, когда пробивает картуз и из рога насыпает порох в запал.

Но вот все приготовления закончены: остается лишь ломами и ганшпугами навести пушку на мишень. Эта работа требует силы матросов, но мальчики хотят обойтись без помощи. Они подбодряют друг друга возгласами: "Ну-ка, разом! Еще раз! Еще разик!" И обливаются потом, точно грузчики, что носят из барж громадные тесаные карельские камни на постройку Исаакиевского собора.

После десяти выстрелов на бриге устойчиво держится сладкий продымленный запах жженых тряпок и пороха. Возбужденные гардемарины спорят, чей выстрел был ловче, и даже молчаливый Павел азартно защищает вероятный успех своей каронады.

Как-то ночью бриг соединяется с Кронштадтской эскадрой. На кораблях жгут фальшфейеры, отсветы слепящих огней вырывают из темноты призрачные стены парусов. Потом эскадру снова поглощает мрак. Гардемарины с завистью думают о своих товарищах, расписанных по кораблям вице-адмирала Кроуна. Да, прелесть плавания на бриге исчезла – рядом с настоящими боевыми военными кораблями бриг так жалок! Никто не ложится спать, все толпятся на палубе, следят за новыми фальшфейерами, ожидают рассвета, когда можно будет рассмотреть эскадру. Наконец наступает утро. Очень тихо, и корабли лежат в дрейфе, соблюдая строй походного ордера в две колонны. На ветре "Ростислав", "Любек" и "Дрезден". С подветренной стороны – "Три иерарха", "Гамбург" и "Святослав". Впереди эскадры фрегаты "Архангельск", "Аргус" и "Автроил".

"Симеон и Анна" меняет галс и становится в кильватере за кормой "Малого". С "Ростислава" стреляет пушка "для утренней зори" и поднимается кормовой флаг. Тотчас же флаги идут вверх на всех кораблях. Адмирал начинает будничный рабочий день эскадры. Предстоит учение на гребных судах, посылка десантных партий, потом постановка всех парусов, какие можно нести.

И Павел думает: "Нет, какой же я моряк… Сигналы и задачи, поставленные адмиралом, мне совсем, совсем неизвестны…"

Когда поднимается ветер, суда эскадры делают перестроение. Они вытягиваются в линию баталии и все вдруг поворачивают оверштаг.

Да, настоящая морская учеба еще впереди; возможно ли стать моряком на жалком учебном бриге?..

Разойдясь с эскадрою, "Симеон и Анна" бросает якорь у Петергофа. Гардемаринов в воскресный день отпускают на берег. Павел остается у воды. Так жарко, такая в ногах и руках усталость после вахты, что не хочется двигаться. Только бы лежать, лежать и слушать тихие голоса моря.

– Фонтаны, брат! – соблазняет один из друзей.

– Бог с ними, в другой раз.

– А что его спрашивать, хватай и волоки, – кричит Чигирь. А Бутенев в таких случаях рад стараться. Он рывком тащит Павла за ноги. Напрасно Нахимов упирается руками в песок, напрасно брыкается. Приятели сильны и неумолимы. Приходится натянуть куртку и брюки, надеть тяжелые башмаки и плестись под конвоем к фонтанам.

Он сначала злится, но в парке прохладно и красиво, и верно стоило увидеть дворцовые чудеса; такое в смоленской усадьбе Нахимовых не снится никому.

Между подстриженными деревьями, на усыпанной галькою дорожке, на мостках с узорными переплетами, у журчащих искусственных ручьев открывается сердцу новая красота жизни. О, как звонко, чисто щебечут птицы! А осы, шмели, стрекозы, бабочки опускаются на пестрые и пышные цветы, будто для того, чтобы заметили их разнообразные богатства.

Павел замечает, что Чигирь притих, а ругатель Бутенев, забияка Бутенев, мурлычет песенку о благодетельной натуре. Значит, и на них воздействовала природа. Он неясно понимает: сейчас товарищи не удивились бы рассказам о материнской ласке, о детстве, не стесненном корпусной дисциплиной. Сорвав веточку, Павел жует листок за листком и радуется сочной горечи.

Чигирь вздыхает:

– У нас, на Харьковщине, сейчас вишня и кавуны, да еще дыни…

– Яблоки, – в тон ему начинает Павел, но вдруг тишина взрывается. Визгливый и грассирующий, властный и растерянный голос будит парк, уничтожает очарование мирного утра.

– Как смел! Негодяй! Взять его! Обоих взять! Арестовать!

На самой задушевной ноте обрывает свою песенку Бутенев. Побледнев, шепчет:

– Государь!

– Ходим зараз побачим – кого! – сразу проникается потребностью действовать Чигирь.

Но идти незачем. Навстречу мчится растрепанный гардемарин Галл.

– Вы куда, га-спа-да? Бежим!

На ходу, выкрикивая, оглядываясь и преувеличенно ужасаясь, Галл передает, что Александр Павлович остановил Лутковского и Артюхова и стал отчитывать гардемаринов за небрежность в одежде и манере. Лутковский ответил, что гардемарины не пажи. Тогда государь поднял руку. Может быть, он не хотел ударить, а только притянул бы Лутковского к себе, но Артюхов испугался за друга и бросился государю под ноги.

– Он сначала пошатнулся, но потом поймал Артюшку за воротник. И.. и… Лутковский, Лутковский…

Они никак не могли услышать, что же сделал Лутковский, хотя уже сидели в шлюпке и гребли к своему бригу.

– Так что сделал Феопемис? – спрашивает Павел, не из любопытства, а из желания покончить с невыносимым томлением.

– Он толкнул царя и плюнул. Я сам видел – в щеку плюнул.

Вечером вызывают во дворец капитан-лейтенанта Геннинга, командира корпусного отряда. Директор Карцов уже там. А на следующий день зачитывают высочайшее повеление: "Гардемаринов Лутковского и Артюхова за весьма худое поведение разжаловать в матросы и отправить в Свеаборг, где иметь за ними особое наблюдение!"{1}.

Лутковский в корпусе считается "стариком", хотя ему всего пятнадцать лет. Он рано поступил в кадеты, и его сверстники уже выходят в лейтенанты. Но Павел больше думает о маленьком Артюхове, кротком и болезненном. Долго ли он выживет "под особым наблюдением"?

Конец плавания проходит угрюмо, и так же подавленно начинается новый учебный год. Отвозят в сумасшедший дом Николая Безобразова, заболевшего после келейного наказания розгами. Увольняют по высочайшей воле за неспособность к морской службе Роде, Толбузина и Яковлева. Умирает грузин Канчихадзе, а другой грузин, Пагава, покушается на самоубийство. Вряд ли останется на морской службе и болезненный лекарский сын Владимир Даль.

Павел видит, что путь к мичманскому производству нелегок. Корпус – не лицей и даже не сухопутный корпус, где почти сплошь учатся сынки богачей. Сто тридцать душ рабов Нахимовых в глазах большинства кадетов огромное богатство. У родителей иных товарищей или совсем нет крепостных, или десять, двадцать, самое большое пятьдесят душ. Павел с братом Иваном, Алекс Кучин, глупейший князь Урусов, генеральский сын Завалишин – аристократия корпуса. Брат Платон, ставший с этого года ротным командиром в корпусе, впрочем, разочаровал Павла.

– Нас пятеро, Паша. Поделить – на каждого выйдет 26 душ. Да и делить не придется. На имении долги.

Я отказался от своей доли, да еще помочь пришлось отцу. После войны надо было имение поднять, вас троих привезти в корпус, экипировать. Четыре тысячи долгу за мной Российско-Американской компании, не знаю, когда и выплачу. В каждую треть шестьдесят пять рублей остается жалованья. Половину отдаю за долг.

– А Николай?

– Что Николай? – кротко усмехается Платон. – Каждый, Паша, живет по своему разумению… Как науки? "Изрядно" или "частью"? – старший брат спешно и неловко отводит разговор в другое русло.

Павел отрицательно качает головой:

– Весьма и очень хорошо. Можешь проверить…

У Павла появляется новый товарищ, Дмитрий Завалишин. Анжу уже офицер и вместе с Врангелем собирается в плавание на шлюпе "Камчатка", который поведет Головнин: превосходнейший из русских моряков, он только вернулся из двухгодичного плена в Японии.

Что влечет Павла к Дмитрию? Что Завалишин хороводит в классе и в коридорах? Кичлив и насмешлив? Что латиниста Триполу прозвал пуделем итальянским?

Он бесспорно смел – объявил географу: "Я вас сам могу учить". Груздеву, словеснику, теперь нагло поют завалишинское: "Ска-ачет груздочек по е-ельничку, не гру-уздо-очек, а поповий сын". Научил кадетов дразнить учителя Белоуса синеусом, красноусом, черноусом. Дмитрий умеет обойти даже солдафона, гатчинца, майора Метельского. Когда майор отказывает в отпуске, Завалишин умильно говорит: "Помилуйте, я свои сапоги ношу", и скаредный аракчеевец подписывает пропуск. Дмитрий всегда лисьей хитростью избежит розог. Правда, Завалишин хорошо учится: он – лучший математик, великолепно владеет языками, знает историю. Но Нахимов ведь тоже не отстает. Он уже старший в своем взводе и на класс впереди Завалишина.

Нет, должно быть, Дмитрий завоевал его тем, что также носится с мечтой о кругосветном плавании и что в рассуждениях болтливого Дмитрия о флоте есть что-то общее с мыслями Бестужевых. Отец Завалишина – видный генерал, суворовской выучки. Дмитрий благо, даря положению отца знает многих и многое. И то, что Павел от него слышит, наконец объясняет горькие слова Николая Александровича перед Адмиралтейством…

Зимний воскресный день. Уроков нет. Павел вернулся с катка и слоняется по зале, высчитывая дни, оставшиеся до летней кампании.

– Что ходишь как неприкаянный?

– А нечего делать. Крузенштерна прочитал, Скоресби и новую книгу Головнина тоже.

Лукавые глаза Дмитрия прищуриваются. Он выпячивает свои крупные яркие губы, отбрасывает со лба прядь волос; его явно забавляет уныние товарища.

– Может быть, хочешь погулять?

– Спасибо. Намерзся на катке. Шинели не дают надевать.

– В город?

– Нет.

– А в Кронштадт? – Дмитрий с торжеством вынимает из куртки отпускной билет гардемаринам Нахимову и Завалишину на два дня. Павел не радуется:

– Что интересного, когда корабли во льдах. Флотские казармы и здесь есть…

– Дурень! Это ж я уговорил братца твоего, Платона. В гости к самому Головкину нас с собой берет. Поездка на буере под парусом. Тебе не улыбается мчаться по наезженной на льду снежной дороге? Торосы, огни костров, часовые бьют в колокола…

– Замечательно, замечательно. Когда ехать?

– Сейчас.

В квартире Головнина тепло и по-холостяцки уютно. Всюду карты, чертежи, мореходные инструменты. Хозяин сидит за столом со старшим Бестужевым, молодым лейтенантом Константином Петровичем Торсоном и Платоном Нахимовым. Мальчики забираются на диван, прихлебывают из серебряных чарок слабый, но горячий грог.

Бестужев вернулся из Голландии. Он читает друзьям свои очерки, состоящие, по литературной моде, из писем. Он увлекательно изложил историю и рассказал о культуре энергичного свободного народа. Павла особенно занимает повесть о том, как голландцы огромными насыпями в заливе отвоевали у воды землю, осушили ее.

– Здесь-то, – взволнованно и значительно повышая голос, читает Бестужев, – голландцы показали свету, к чему способно человечество и до какой степени может вознестись дух людей свободных.

На ночь Павла и Дмитрия устраивают в соседней комнате. Но они не спят и прислушиваются к голосам офицеров. Гости уже переговорили о последнем походе Бестужева, об его планах по написанию истории флота. Теперь рассказывает Головнин, и Павел напряженно ловит его слова. Ему очень нравится капитан, герой и писатель. Он какой-то ровный, хорошо собранный. Нравится его хохолок над крутым лбом, зачесы на висках и сдержанная убежденность.

– Всего больше рад походу, – поясняет Головнин, – потому что покину ваше царство "шпрехен зи дойч". Маркиз Траверсе, нынешний управляющий министерством, дрянь, но Моллер, командир нашего порта, еще подлее.

– Флот без надобности. Флотские экипажи гнали французов до Парижа вместе с пехотой, – так зачем корабли? – усмехается Платон Нахимов и краснеет от испуга за свою дерзость.

– Вот-вот, так они и рассуждают. А если бы в те времена, когда пи одно английское судно без позволения испанцев не смело показаться на море и когда сама Англия трепетала в ожидании нападения Испании, если бы тогда английское правительство думало как нынче Воронцов, на каком положении пребывала бы сия держава? Впрочем, – морщится Головнин, – Российское государство не британский остров и не для колониального пиратства Петр создавал флот. Наш флот послужил народу освобождением искони русских берегов Балтики и Черного моря. Посему имел он Ушакова и Сенявина. Но ныне…

Головнин ждет поддержки Бестужева, но тот делает узор из хлебных крошек, и капитан продолжает:

– Ныне Россия содержит флот свой не для неприятелей, а для приятелей. Вероломство и корысть довели флот до полного ничтожества, до презрительного и бессильного положения…

– О, суждение преувеличенное, – примирительно говорит Платон. Он не любит резкостей, а тут еще рядом мальчики. Наверное лишь делают вид, что спят. И добрый Платон кивком головы показывает на приоткрытую дверь.

Головнин бормочет:

– Пусть знают. Они же будущие офицеры и, следовательно, устроители флота. – Но голос понижает: – Корабли наши гнилые, вооружены и снабжены худо, бедственно. Флотоводцы хворые, престарелые, без познаний и присутствия духа…

– А Сенявин? – укоризненно напоминает Торсон.

– Так Сенявина ж заставили уйти в отставку, как ранее Ушакова; и живет славный адмирал на нищем пенсионе – в заслугу за великие победы в Средиземном море и умножение флота… Имена Ушакова и Сенявина Моллерам ненавистны… Или матросы? Наши матросы всегда оборванные; в столице толкутся у биржи, на невских мостах, да и на всех перекрестках города, чтобы к казенному кошту прибавить копейку на харчи.

Бестужев сметает крошки ребром ладони и напоминает:

– Морскую силу Англии утвердил Кромвель, когда навигационным актом обеспечил торговому британскому мореплаванию великие преимущества пред иностранцами.

– А до того Кромвель отсек английскому королю Карлу голову, – вставляет Торсон и раскуривает трубку.

– Заехали, заехали… – бормочет Платон.

– Вы об этом думали, Василий Михайлович? – резко спрашивает Бестужев.

Головнин отвечает глухо, но раздельно:

– Я всегда думаю, что отечество наше не бедно людьми воли, ума и чувства общественного долга. Вот-с мы, моряки. Морская служба – скажу прямо – занятие тягостное, несносное, опасное. С самых юных лет мы говорим "прости" приятностям жизни. Носимые злоключениями в крепости над глубиной морской, имеем неприятелем – воду, огонь, ветры, туманы, мели, рифы, иногда даже своих спутников…

– У него на "Диане" был офицер-изменник, немец Мур, – шепчет Дмитрий Павлу.

– Так как не ждать, что настоящий моряк будет в отвращении к корыстолюбивой сволочи; жизнь наша учит благородству чувств, – продолжает Головнин.

"Ах, как это он хорошо сказал. Это надо помнить, как заповедь", восторгается Павел и молит Дмитрия:

– Сделай милость, помолчи. А там, за столом:

– Государь наш, первый по благородству чувств… – пытается затушить опасную тему Платон.

А Бестужев громко хохочет, и Торсон ему вторит:

– Царь наш русский, носит мундир прусский. Тебе бы, Платон, с князем Шихматовым в монастырь пойти. Князюшка – прекрасный, светлый человек, своих крепостных освободил. Но это не все. И не в Александре Павловиче дело нынче. Не он, им управляют…

– Аракчеев, – глухо и зло называет он презренное имя.

– Этот подлый слуга деспота возвел утеснение в закон. Малые угнетаются средними, средние – большими, сии – еще высшими. А временщик – гроза над всеми. Ненавижу…

И, оглянувшись на дверь, словно вспомнив, что не следует привлекать внимание юнцов к беседе, Бестужев упавшим голосом заканчивает:

– Будем думать, Василий Михайлович, к вашему возвращению мыслящие честные люди успеют в своих надеждах.

Торсон одобрительно кивает головой, выбивает трубку: похоже, он добился какого-то жданного итога. Он снова садится и спрашивает:

– Как идут сборы к вашей экспедиции, Василий Михайлович?

– А так: заказал я, например, мануфактуру. Ну-с, привез подрядчик. Осмотрели ее экипажмейстер, контрольный советник и художник. Четыре раза увозил купец, пока не догадался всех "подмазать". Тогда экипажмейстер подал по форме рапорт, составили росписи и занесли в шнуровые книги. Потом у экспедитора подмазал мой подрядчик пяток чиновников, сочинили они записку и отправили в коллегию. Там еще сочиняют новую кипу бумаг, пока Моллер получит куш. А мы ждем, и на команду платье не шьется…

Торсон опять кивает головой:

– Знаете, в кронштадтских складах все иностранные купцы у воров покупают такелаж и части рангоута, не нахвалятся. А для наших военных кораблей, хотя бы вашего кругосветного шлюпа, остается дерьмо. С иным и до Гогланда не дойти. Так, наверно, и у Беллинсгаузена грузятся. (Торсон должен идти в Южный океан с этим капитаном.)

Когда на другой день гости прощаются, Головнин задерживает руку Павла.

– Плавал уже? По Финскому заливу? Это ерунда-с. Кончишь корпус, просись в дальнее. Тут моряком не станешь.

Павел вспыхивает:

– Я и сам так считаю. Я бы с вами…

– Ну-ну, расти. В свое плавание беру разжалованного Лутковского, выручать надо. А ты время не теряй, учись. Моряк должен быть образованным. Кука путешествия читал? Возьми у меня.

Отпустив руку Павла, Головнин отечески ухватывает острый подбородок Дмитрия и тянет к себе:

– А ты, быстрый, помалкивай, о чем слышишь, ясно?

– Как можно, – обижается Дмитрий. – Мы не ребята.

Несмотря на убеждение, что он взрослый и о всем по-взрослому может судить, в новом плавании на бриге "Феникс" Дмитрий ведет себя мальчишески, отлынивает от работы в парусах, а на стоянке ищет знатных знакомств. В Стокгольме покидает Нахимова для танцев в доме российского посланника. В Копенгагене проводит время с наследным принцем.

Павла Нахимова не увлекают пышные балы. Столь же мало ценит он планы Дмитрия, мечтающего вместе с датским принцем об отмщении потомкам Нельсона за сожжение этим адмиралом датского флота и пиратское крейсерство в балтийских водах. После вечера у Головкина отроческие годы Павла будто сразу кончились. Плавание на бриге "Феникс" – последнее учебное плавание. Зимой предстанет перед флотской, артиллерийской и астрономической комиссиями. Еще один последний год учения, и он станет офицером. Что предстоит делать? Будущая жизнь – зачарованная страна, белое пятно на карте. Ее нужно открыть, в ней нужно определить свой курс. Ничего не значит, что до тебя по этой стране шли другие. Опыта старших мало, нужен свой, собственный. Вот старшие братья уже определились, но их путь для Павла не годится. Даже с Иваном, сверстником, они идут разными фарватерами.

На бриге "Феникс" для такого направления ума у Павла благоприятная обстановка. О качестве морской практики заботится опытный офицер. Капитан-лейтенант Милюков – один из пяти офицеров русского флота, овеянных славой участия в Трафальгарском сражении.

Для успокоения петербургского начальства воспитатель гардемаринов, все тот же Шихматов, с деланной непосредственностью сообщает анекдотические наблюдения путешественников. Он пишет из Стокгольма: "Его величество, страдая от паралича, принял нас в кабинете своем, сидя в креслах в полном мундире. Будучи по причине крайнего расслабления косноязычен, сделал несколько вразумительных вопросов о нашем плавании и отпустил нас от себя весьма милостиво. Несмотря на изможденное немощью тело, его дух, кажется, еще не лишился своей бодрости, ибо глаза его удивительно живы и быстры…"

Из Копенгагена Шихматов с мнимым восторгом заявляет: "Толикое видели к себе внимание их величеств и их высочеств, что даже приведены были тем в удивление…"

Но гардемарины, которые хотят быть моряками, могут оставаться в стороне от веселья в иностранных столицах. Такие юноши изучают морские базы. Гардемарин Павел Нахимов старательно записывает в личном журнале: "Карлскрона – главный шведский военный порт. Наиболее достоин в оном примечания новый бассейн, имеющий вид четверти круга, с пятью покрытыми доками, по дуге расположенными. В доках два 82-пушечных корабля заканчиваются и два заложены. На рейде 12 кораблей (один из них – наш "Владимир"), 8 фрегатов и 2 корвета…"

Павел стоит помощником вахтенного офицера в открытом море. Лейтенант Дохтуров доверяет Нахимову больше, чем другим гардемаринам. Он не отменяет ни одного распоряжения Павла. Но, несмотря на удачное управление, юноша волнуется. Он обыскивает горизонт – не находит ли шквальная облачность. Он зорко осматривает – хорошо ли обтянуты брасы, как стоят паруса и достаточно ли наполняет их ветер. Он посылает проверить, сколько воды в интрюме. Он берет высоты солнца, снова и снова определяет место корабля. Так вахта превращается в напряженный спешный труд.

Он наконец сознает, что работать надобно иначе. Когда стоят вахту Мардарий Васильевич Милюков или Дохтуров, они безразлично прохаживаются по шканцам, не сходят с них и только изредка тихо подают команды. Павел тоже пытается принять равнодушно-спокойный вид. Но это удается плохо. Чтобы развлечься и избавиться от тревоги, он начинает вспоминать все, что знает о близком Гангуте, пытается представить себе атаку гребных судов на корабли шведов.

"Должно быть, нашим было адски трудно…" Он закрывает глаза и слышит гулкие выстрелы, весла с шумом ударяют по воде, рассыпая пестрые брызги.

Вдруг фуражку, сдвинутую на затылок, срывает ветер и катит по палубе. Павел вздрагивает, хватается за поручни. Корабль зарывается носом в воду, и волна окатывает бушприт. Все же пропустил ветер, и корабль на два румба уклонился с курса. Черт знает что! Сейчас выскочит Милюков и даст взбучку. "Эх вы, вахтенный начальник! Не брались бы, господин гардемарин…" Мгновенно подает команду:

– Поднять фок– и грот-брамсели.

Вахтенные уже раскачиваются в вантах. С увеличенной парусностью бриг прибавляет ход.

"Так и есть, Мардарий Васильевич поднялся наверх, сейчас распечет".

Павел смущенно рапортует:

– Идем бейдевинд левым галсом. Несли три марселя и бизань… Я прибавил по причине перемены ветра…

– Очень хорошо. – Мардарий Васильевич одобрительно улыбается.

Несколько минут безразлично ходит по шканцам и опять говорит:

– Вы будете хорошим моряком, Павел. Не ленитесь только и не засиживайтесь на берегу…

Четвертого февраля 1818 года гардемарины выстроены в шеренги от края громадной столовой залы. Инспектор классов, капитан-поручик Марк Филиппович Горковенко, подходит к столу и деликатно сморкается. Канцелярский служитель кладет перед ним экзаменационный журнал. Двести глаз с трепетом и надеждой смотрят на широкие белые листы.

Павел сумрачен. Ему кажется, что вице-адмирал Гаврила Сарычев остался недоволен его ответами.

Разумеется! Он заставил Павла идти из Охотска к Курильским островам ("дались адмиралу эти острова, будто каждый должен ходить по пути Сарычева"). Приказал идти при противных ветрах сряду три недели, потом на месяц уложил в туманы, привел в дрейф с течением в два с четвертью узла, нагнал шквалы последовательно через все румбы, сломал ему фок, порвал все лиселя и расщепил брам-стеньгу. А когда все же Павел управился, адмирал с торжеством заявил: "Ну, Нахимов, вы погибли, у вас давно нет воды. Про воду вы забыли вовсе". И все члены комиссии расхохотались. Ясно, по практике ему поставят самое большое – изрядно.

– Павел, – шепчет ему беззаботный Иван, – ты унтер-офицер!

– Я?

С волнением он слушает:

– Всего по представлению комиссии и его превосходительства вице-адмирала и господина директора утверждено морским министром, его высокопревосходительством адмиралом и кавалером, унтер-офицерами 15 гардемаринов. Поставлены они по старшинству…

– Арифметика, геометрия плоская, сферичная, тригонометрия и геодезия весьма хорошо у Станицкого, Дудинского, Рейнеке, Соколова, Чигиря, Нахимова-первого (это у него, у Павла!), Кучина. Также практика и эволюция.

"Что? Практика – весьма. Ах, чудесный адмирал! Так он только посмеялся. Ну, да это же надо было сразу понять".

– Алгебра и вышние вычисления, механика, теория морского искусства, опытная физика, корабельная архитектура, артиллерийская фортификация Дудинский, Нахимов-первый, Рейнеке… У них же история и география весьма хорошо. Российская грамматика – очень хорошо.

Павел качается в тумане. Иван опять шепчет, на этот раз с простодушным удивлением:

– Пашка, и я с отличием – двадцать второй. И не с конца, право. В третьем десятке из сотни. Правда, здорово?

В воскресенье в последний раз Павел отбивает шаг на корпусном параде. После литургии они снова в зале. Стоит торжественная тишина.

Весь корпус замер в ротных колоннах. Весь корпус слушает. "Производятся на вакансии по флоту в мичманы и из списков по корпусу выключаются…"

Один за другим подходят новые мичманы к столу, где перед генерал-майором Баратынским лежит печатный лист присяги. Ее знают все кадеты, но сейчас опять читали, и когда Павел берет перо для подписи, для него с новой силой звучат идущие к сердцу слова: "…и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды против должности своей и присяги не поступать".

Он на мгновение задержался и потом твердо выводит: "Мичман Нахимов 1-й".

Курс взят. Куда он приведет?