355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Зонин » Жизнь адмирала Нахимова » Текст книги (страница 20)
Жизнь адмирала Нахимова
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 17:40

Текст книги "Жизнь адмирала Нахимова"


Автор книги: Александр Зонин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Корабли "Мария" и "Чесма" недолго оставались одни на виду турецких берегов. К вечеру 6 ноября подошла эскадра Новосильского. Возвращаясь в Севастополь, он передал в распоряжение старшего флагмана корабли "Святослав" и "Ростислав" вместо "Храброго" и "Ягудиила". Новосильский также сообщил, что Корнилов захватил турецкий пароход и увел на буксире в Севастополь.

Павел Степанович и одобрял и ворчливо корил:

– И совсем это не дело Владимира Алексеевича гоняться за призами, еще попадет под шальное ядро-с. А он у нас один. – Он сосал неизменную трубку и вдруг лукаво улыбнулся, взглянув на Новосильского:

– Так, значит, он пароход турецкий в негодность привел? А мы без порчи взяли. И я Крюднера с подарком отослал в Севастополь. Кланяйтесь Корнилову, с боевым крещением в эту войну упредил он нас. И попросите его последить, чтобы порт не задерживал суда в ремонте. Ваши-то "Ростислав" и "Святослав" хороши-с?

– Да, в лучшем положении, чем остальные. Впрочем, и "Святослав" воды имеет в интрюме сверх ординара, а в ходу тяжел. Один риф на прочих судах брали, чтобы он не отставал, – признается Новосильский.

– Значит, оставлю только "Ростислава". Мне опекатть больных некогда-с. А ежели понадобится для дела, вызову из Севастополя. Вы передайте высшему начальству, что я пойду осмотреть Синоп.

– Почему Синоп, Павел Степанович?

– У меня здесь рыбак, грек. С фелюгой его захватили. Говорит, что в Синопе три парохода и два фрегата. Я рыбака придержал до проверки. Он к тому же на турецком флоте долго служил и будто хорошо знает все их суда.

Оба отряда снимаются с дрейфа одновременно. Новосильский круто забирает на север. Нахимов лавирует вдоль берега на восток. На море опять ветер разводит крупную зыбь, и солнце садится зловещим красным шаром в мрачных сизых тучах. Ночью ветер падает, наступает тишина, потом возникает ровный грозный гул. Медленно, длинными правильными шеренгами, с ровными интервалами из мрака от норд-веста катятся высокие валы, вздымаются и атакуют корабли Нахимова.

С резким плачем опускаются морские птицы на холодные плотные гребни. Темнота сгущается, гул растет, и, странно светясь, во мраке кружатся крупные снежинки.

Опасаясь, что корабли прибьет к берегу, Павел Степанович дает, приказ привести в бейдевинд. Но и валы учащают свой бег; их задние ряды наползают на передние, обрушивают гребни на шкафуты, и вода заливает палубы. Снежинки уплотняются, косым потоком бьют в ставни портов, набиваются в паруса. Уже нельзя различить свиста ветра, скрипа снастей, шума моря. Все звуки сливаются в однотонный бесконечный рев бури.

Нахимов не заходит в адмиральскую каюту. Под личным его надзором идут авральные работы на "Марии". Он непрестанно следит за эволюциями задних кораблей и приказывает жечь фальшфейеры, чтобы обозначить место корабля. Но находит время для шуток с матросами, чтобы ободрять измученный экипаж.

Во второй день шторма сильный порыв ветра сбивает крюйс-брам-стеньгу, и куски ее летят на палубу. Павла Степановича вовремя отталкивает матрос. Он всматривается, узнает разжалованного лейтенанта Евгения Ширинского-Шихматова и дружески протягивает ему руку:

– Спасибо, Евгений. Я помню о тебе.

– Знаю, Павел Степанович, – тихо говорит матрос и застенчиво отдергивает свою руку.

В этом году Нахимов добился перемещения бывшего лейтенанта из ластового экипажа на "Марию" и произвел в квартирмейстеры. Адмирал не теряет надежды теперь, на войне, возвратить бывшему мичману "Силистрии" офицерский чин.

Павел Степанович хочет позвать Ширинского, но он уже скрылся в снегопаде, вместе с матросами взбирается по обледенелым вантам вверх. Снег слепит глаза, забирается в рот, в нос, в уши. Бывший лейтенант с остервенением закрепляет парус. Он должен был сказать адмиралу, что ему ничего не надо, не надо никакого звания. Жить и умереть с матросами. Или в деревню – учить крестьянских ребят… Когда он спускается, младший брат, вахтенный лейтенант, презрительно бросает:

– Ты чересчур ревностен, милейший. Наверху и без тебя хватит рук, и я вовсе не хочу казниться перед мамашей за твою смерть.

Шестьдесят часов продолжается шторм; шестьдесят часов на кораблях Нахимова о смене дня и ночи знают только потому, что мгла то принимает свинцово-серый оттенок, то снова становится чернильно-черной. 10 ноября лавирующие против ветра корабли выходят на траверз мыса Пахиос. В разрывах туч впервые голубеет небо. Серые скалистые обрубы берега в клокочущей пене. Выплывает Аклиман-бухта, у которой на песчаное прибрежье волны выбросили горы леса и водорослей. И наконец перед эскадрой Синоп.

Узкий низменный перешеек не виден за волнами.

Желтый каменистый полуостров представляется окруженным водой со всех сторон. Сначала в мрачном небе вырастает зубчатая древняя башня, потом выступают своды замка и пониже их – амфитеатр белых крыш с узкими минаретами.

– Приблизимся к рейду, Павел Степанович? – спрашивает капитан Барановский.

– Да, на пушечный выстрел. Камней бояться нечего-с. Лучший и наиболее безопасный рейд Анатолии, глубина везде хорошая. Манганари здесь делал промеры тщательно.

– На рейде много мачт, Павел Степанович.

– Здесь верфь. Строят коммерческие суда и казенные транспорты. Очень неплохо строят, и дерево весьма прочное-с.

– Да нет, ваше превосходительство, взгляните. Мачты фрегатские.

– Так, так! Острено, – подзывает адмирал адъютанта, – Пошлите-с за греком.

Нахимов велит дрейфовать к самому входу в залив, на траверз горы Ада-Кьой. Солнце в это время прорывает сизую тучу и ярко освещает прибрежные каменные бастионы и обнаженные красные скалы.

На западной оконечности мыса у турок две четырех-орудийные батареи. Две батареи к северо-востоку от Ада-Кьой имеют по восемь пушек. Между молом, выступающим впереди города, и старой городской стеной тоже восьмиорудийная батарея, а на юго-восток от города, на мысу Киой-Хисар, десять пушек. Как под Наварином, турецкие корабли стоят слабовогнутым полумесяцем, прижимаясь к городу. Концевые суда северо-западнее киой-хисарской батареи и северо-восточнее бастиона, прилежащего к городу. В центре дуги против мола расстояние между судами больше, чтобы не мешать огню центральной батареи. В западной части двухдечные фрегаты, имеющие шестьдесят четыре пушки, "Навек-Бахри" ("Морская стрела") и "Несими-Зефер" ("Зефир победы"), тридцатипушечный корвет "Неджми-Фешан" ("Лучезарный"), фрегат с сорока четырьмя пушками "Фазли-Аллах" ("Божья помощь") и тридцатипушечный корвет "Гюли-Сефид". На "Ауни-Аллахе" флаг вице-адмирала.

В восточной части фрегаты "Дамиад" и "Каиди-Зефер" ("Путеводитель победы"), имеющие по пятьдесят четыре пушки, двухдечный фрегат "Низамие" ("Порядок") с шестьюдесятью четырьмя пушками и, наконец, корвет "Фейзи-Меабуд" с двадцатью четырьмя пушками. На крюйс-брам-стеньге "Низамие" флаг второго флагмана турецкой эскадры. За "Дамиадом" держатся пароходы "Таиф" с двадцатью орудиями и "Эрекли" – с четырьмя пушками. У верфи еще два вооруженных транспорта. Под лесистым зеленым берегом мыса Киой-Хисар – два купеческих брига.

Старый грек крючковатым пальцем указывает на суда и уверенно называет их. По его словам, старшим начальником должен быть Осман-паша, а второй флагман – Гуссейн-паша. На большом пароходе всегда ходит англичанин Мушавер-паша.

Османа адмирал помнит по Наваринскому сражению. В нем Осман командовал корветом и был подобран шлюпкой "Азова". А Мушавер-паша, вероятно, капитан Слейд, что уже двадцать лет на службе в турецком флоте.

"Турки, значит, следом за Новосильским прошмыгнули. Хорошо, что мы сразу после шторма нагрянули. Завтра поминай как их звали, пошли бы к Батуму", – с досадой думает адмирал. А капитан Барановский недоверчиво переспрашивает грека:

– Ты говорил – три парохода. А здесь два. Те, что раньше стояли?

Грек смотрит из-под руки, чешет горбинку носа и объясняет: "Таиф" был раньше с двумя большими пароходами. Куда-то они ушли. Может быть, в Амастро, в Зунгулдак или в самый Константинополь.

Грек говорит правду. Названные им пароходы – те самые, что имели неудачный бой с "Флорой". Два в канун шторма оставили "Таиф" чиниться в Синопе, а сами проскочили севернее эскадры Нахимова.

– Отпустите старика вниз, – распоряжается Павел Степанович. Грек низко кланяется и уносит с собой тяжелый запах рыбы и чеснока.

– Турки готовятся к обороне, – замечает Острено.

В самом деле, от мола непрерывно отходят шлюпки. С фрегатов завозят шпринги, а в открытых верхних батареях у пушек суетятся артиллеристы. Пароходы начинают дымить. По берегу скачут кавалеристы; увязая в дорожной грязи, ползут на быках двуколки с орудийными ящиками. На ближайших батареях вспыхивают белые дымки, и в нескольких кабельтовых шлепаются в воду ядра.

Павел Степанович опускает трубу и задумывается. На трех кораблях у него двести восемьдесят пушек, если действовать в два борта. Но прорезать линию неприятеля хорошо в открытом море. Здесь у турок пристрелян рейд, и они стоят слишком тесно. Прежде чем входящие корабли смогут использовать свою артиллерийскую мощь, пушки врага приведут их в негодность. Недооценивать приморские укрепления – вернейшее из средств проиграть сражение. Корабли неспособны бороться с сильными береговыми батареями иначе, как в самом близком расстоянии. Подойти на такое расстояние, без сомнения затруднительно, если противник откроет огонь вовремя из искусно размещенных орудий большого калибра.

Адмирал снова, осматривает берег в стекла трубы и подсчитывает:

"Положим, что первая и вторая батареи в западной части мыса Ада-Кьой безвредны. Идя на норд, легко можно их миновать. Но тридцать четыре орудия на земле стоят сотни орудий на качающихся палубах. Ежели с батареей на молу расправиться нетрудно (она весьма низко от воды, и корабельные деки будут командовать ею), то прочие установлены в двадцати – тридцати футах над морем и смогут бить настильно, что самое страшное для кораблей…

Надо считать, что в первый час боя два корабля будут заняты четырьмя батареями… Теперь, на семь фрегатов и три корвета, чтобы в тот же час решить дело, надо еще четыре корабля. И в море следует держать пароходы или ходкие парусные суда, иначе пароходы противника прорвутся".

Павел Степанович сдвигает фуражку на затылок, кладет свою старую трубку в карман шинели. Он шагает и вычисляет перед чинами штаба – старшим штурманом Некрасовым и капитаном артиллерии Морозовым:

– Матросы наши ловки и заряжают орудия быстро, но залп с борта составит сто сорок бомб и ядер против… против (он быстро прикидывает) трехсот пушек крепостной и судовой артиллерии, тоже считая один борт. Уничтожение неприятеля, буде оно удастся, может стоить потери кораблей. Сколько притом напрасно погибнет людей? А люди и корабли сейчас нужны России не против одних турок…

– Турки – вздор, ерунда-с. Турки от нас не уйдут, – поддерживает Морозов.

– Что, ваше превосходительство? Начнем? – спрашивает командир, "Марии" Барановский.

– Ворочайте оверштаг и сигнальте отряду собраться у мыса Инджи-Бурну. Мы блокируем турок.

– Слушаю, – разочарованно козыряет Барановский.

Город и рейд скрываются, тонут за перешейком турецкие мачты, и снова поднимаются возвышенности Воз-Тепе. В просветлевшем небе холодно сверкают голубые снежные цепи и простираются их причудливые вершины.

Павел Степанович подзывает второго флаг-офицера, мичмана Костырева.

– Вы что приуныли, мичман? Скучно в плавании? Сражаться хотите? Или мечтаете оказаться на родине Митридата и Диогена?

Мичман смущен своим невежеством и молчит. А корабельный иеромонах, неприятный и навязчивый доноситель, картежник и пьянчужка, елейно вмешивается в беседу:

– Здесь, ваше превосходительство, не токмо об язычниках может вспомнить христианин. Синопские святые мужи в древности Русь посещали и пособляли утверждению православной церкви во славянах.

– Любопытно-с. Что предки наши на стругах делали набеги в здешние места, знаю, а про святых не наслышан. – Нахимов иронически поглядывает на монаха. – И как они в мореходстве преуспевали? Или молитвою спасались на море?

– Молитвами укрепляется мужество защитников престола, – с обидою отвечает иеромонах.

– Да, да, конечно, отец Милетий. Но я ведь не о нас. О предках, кои иной власти, кроме своей сабли, не ведали, – о запорожских казаках.

Павел Степанович чувствует, что Милетий сейчас разразится рядом наставлений и в первую очередь о том, что столбовому дворянину не след поминать предков из безродных. Он поворачивается к Костыреву, отдает ему подзорную трубу и вместе с мичманом идет к другому борту:

– А вы тоже не знали, Костырев, что я потомок запорожца? Может быть, мой пращур здесь вытягивал свой струг…

Внезапно отцовским жестом он кладет обе руки на плечи юноши.

– Слушайте, Костырев. Трудную задачу я на вас возложу. Неделю скучать не будете.

– Я готов, ваше превосходительство.

– Трудно будет потому, что "Язона" мы услали, а надобность сообщить мои предположения и требования в Севастополь очень велика… Придется вам пойти на фелюге. Выберите шесть охотников. Грека-шкипера с собою возьмете. В.Севастополе его с фелюгой отпустите и наградите за беспокойство.

– Ваши распоряжения будут устные?

– Изустно только кланяйтесь от меня Михаилу Францевичу Рейнеке. Письма пошлю князю Меншикову и Корнилову Владимиру Алексеевичу. Покуда изготовитесь, напишу. Обоим нам час на сборы. Так?

– Как прикажете, Павел Степанович. Уже иду распорядиться.

Глаза четвертая. Синопское сражение

Остовый свежий ветер вынуждает уменьшить парусность. Крутые волны в белых пышных гребнях гулко бьются в борта кораблей и разливаются шипящей пеной по палубам. Командирам и вахтенным офицерам нельзя зевать. Берег близок и опасен. Минутная потеря управления – и волнение потащит корабли на камни. Особенно страшно к ночи, когда сумрак сгущается и туман, насыщенный водяными парами, заволакивает все вокруг кораблей.

Фор-марсовым обещаны добавочные порции за сообщение о появлении парусов "Святослава" и "Храброго". Но проходят дни и ночи, а "Мария", "Чесма" и "Ростислав" по-прежнему одни перед Синопом.

Подавляя беспокойство, командующий шагает по шканцам и кормовой галерее. Видимо, Корнилова с пароходами нет в Севастополе. Новосильский без предписания выйти в море не может. А Станюкович остается и в военное время байбаком. Рычать на матросов и младших офицеров недостаточно, чтобы ускорить исправление кораблей.

Меншиков, конечно, получил письмо и, может быть, преднамеренно не торопится посылать корабли. Вот-де торчал, торчал Нахимов в море, четыре корабля отослал исправляться и выпустил врага, не решаясь напасть. "Наделала синица шуму, а море не зажгла…"

Поворот оверштаг. Под низкими тучами открывается Синоп. Вместе с Барановским Нахимов пересчитывает суда неприятеля. Они на местах с оголенными мачтами. Пароходы не дымят. "Таиф", верно, зализывает раны, нанесенные Скоробогатовым. Остальные тоже предпочитают оставаться под защитой батарей: мало ли что случится, если выйти в море на виду русских кораблей.

А если другое? Если турецкий флагман спокойно ожидает поддержку? Грек уверял, что английская и французская эскадры вместе с силами турок пришли в Босфор. Из блокирующего отряд Нахимова внезапно может оказаться в положении обороняющегося. Позор! По милости равнодушного севастопольского начальства "Кулевча" стоит в порту более месяца. А "Святослав" и "Храбрый" в сутки могли снабдить реями и парусами со старых кораблей. Могли также выслать "Ягудиила" и один из стопушечных новых кораблей. Наконец, что делают пароходы? Ведь в письме подчеркнул, что в настоящее время без них – как без рук…

По адресу старого князя просится на язык матросская злая ругань. Павел Степанович, едва сдерживаясь, резким движением складывает трубу.

– Еще две мили к весту, капитан, и снова пройдем на выход из Синопа.

– Есть. К ночи как?

– Тоже. Будем с вами наблюдать. А чтобы несчастья не было, пусть корабли обозначат свои места фальшфейерами. Риск необходим.

И еще ночь. Ветер воет в снастях. Во мраке свиваются змейками сорванные гребни. От берега доносится яростный гул прибоя. Рассыпается столб огня, прочертив дорогу в черный полог низкого неба, осветив корабли, несущие все паруса. Спать нельзя до серого, хмурого рассвета.

"Если и сегодня не придут, надо решаться на атаку…"

Кажется, ночи не будет конца. Павел Степанович шагает и шагает, пока не бледнеет мрак, пока не возникает наконец линия горизонта в аспидно-серой дали.

Вдруг марсовые, едва слышные в стоне ветра, закричали, перебивая друг друга:

– Паруса с веста!

– Три корабля!

– Фрегаты на норде!

Капитан Барановский решается высказать вслух тревожащую Нахимова мысль:

– Неужто новые турецкие силы?

Кажется, что отряд неизвестных кораблей держит курс прямо на вход в Синопскую бухту. Нахимов молча наблюдает. Как бы то ни было, без боя идущим кораблям не войти. Курсы пересекутся перед входным мысом. Он наставляет трубу на быстро выдвигающийся вперед фрегат. Что-ты в нем хорошо знакомое. Этот длинный бушприт, слишком короткая бизань… Конечно, "Кагул". Вот его позывные ползут к клотику фок-мачты.

– Либо поддержка, либо смена нам, капитан.

Нахимов высказывается возможно равнодушней. Но Барановский угадывает, что, если случится смена, адмирал будет глубоко обижен.

– Как можно на смену, ваше превосходительство? Мы терпели месяц с неделею все беды крейсерства, заперли противника, а теперь другие будут славу получать?

– А вы подождите возмущаться, вон фрегат доносит, что у него на борту наш Костырев. Ложитесь в дрейф, примите мичмана и пошли ко мне.

Но еще до прибытия Костырева обстановку уясняет сигнал с головного корабля под контр-адмиральским флагом. Новосильский пришел с "Парижем", "Тремя святителями", "Константином", "Кулевчей" и "Кагулом" под команду Нахимова.

– Это все сделал Владимир Алексеевич, – рассказывает мичман. – Я был вызван к нему немедля. Князь зачем-то уезжал в Симферополь, и Владимир Алексеевич ему вдогонку послал свое решение. И как он, Павел Степанович, при мне распек Станюковича за бездействие, за промедление ремонта кораблей нашей дивизии! Обещался лично быть с пароходами, как только их приготовят в плавание.

– Сейчас хоть один самовар готов?

– Никак нет. Но к концу недели четыре смогут идти. Войска перевозили из Одессы, и машины у них сейчас разобраны.

– Поздно. Будем действовать без них, мичман.

Шканечный журнал "Трех святителей" буднично рассказывает о дне 17 ноября. "В исходе седьмого часа пополудни сигналом велено развесить мокрое белье для просушки. В 8 часов сигналом велено построиться в две колонны на правый галс по упавшему под ветер кораблю "Ростислав".

В 8 часов по рапорту воды в корабле 15 дюймов, больных по команде нижних чинов 4 человека. В 8 часов пеленговали Пахиос, находились от оного к МУ в расстоянии 25 миль.

Ветер брамсельный, средний, с зыбью. Облачно.

В начале часа спустились на 5. Корабль "Ростислав" держал ближе к ветру. В половине часа, придя в кильватер корабля "Ростислав", привели бейдевинд на правый галс. В ? часа эскадра построилась в ордер похода двух колонн по назначенной диспозиции. В сие время по сигналу с корабля "Императрица Мария" отдали у марселей один риф. В 9 часов сигналом требовали со всех судов командиров. В сие время, обсервуя адмирала, убрали паруса, остались под марселями, легли в дрейф на правый галс.

В четверть часа спустили с боканцев шлюпку. Командир корабля, капитан 1-го ранга Кутров, отправился на корабль "Императрица Мария" к вице-адмиралу Нахимову…"

В кают-компании "Марии" собираются все командиры кораблей. Наваринец Истомин – капитан 1-го ранга и командир "Парижа", бывший лейтенант "Силистрии" Ергомышев – командующий на "Константине", отличный моряк Кузнецов – командир "Ростислава", командир "Чесмы" Микрюков, угрюмый холостяк (относительно его сломанного носа флотские остряки пустили не один анекдот), и молодые капитан-лейтенанты Будищев и Спицын, командующие фрегатами. Они все в сборе, когда приезжает Кутров, и сгруппировались вокруг стола, на котором разложен вычерченный флаг-штурманом Некрасовым план рейда с неприятельскими стоянками и береговыми батареями. Кутров становится сзади Истомина и через его лысеющую голову всматривается в раскрашенную бумагу.

– Господа, а ведь "Фазли-Аллах" – это наш "Рафайл", который турки забрали в 1829 году. У нас таких стариков даже на брандвахте не осталось. Истомин живо оборачивается к нему:

– Он перетимберован в 1848 году и даже удлинен. Одно время на нем было 60 пушек, потом для облегчения их сняли – и теперь 44.

– Все равно, – небрежничает Кутров, – это не противник, старая гнилая посудина.

Барановский комически раскланивается.

– По диспозиции, кажется, мне его брать. Значит, никакой чести не будет? – Микрюков угрюмо хрипит:

– Государь заявил после сдачи "Рафаила", что, буде он попадет в наши руки, сжечь его и смыть таким образом позор пребывания черноморцев под оттоманским флагом.

Неловкое молчание.

– А бог с ним, с "Рафаилом", – восклицает Истомин. – Господин Морозов, – обращается он к старшему артиллерийскому офицеру, – вы рассматривали укрепления берега. Каменные или земляные брустверы?

Морозов любит излагать свои соображения пространно и усложняет их математическими выкладками. Очень трудно следить за его речью. Сообщая о характере защиты синопских батарей, он отвлекается на морские атаки портов Танжера и Алжира, Копенгагена и устья Шельды, Акры и Александрии.

– Итак, – вежливо уточняет Истомин, – основание батарей каменное, но выше амбразур земляной настил? Морозов, не слушая, продолжает:

– Обращу ваше внимание, господа, на случай из последней, прусско-датской войны. Сильный корабль "Христиан VIII" нерасчетливо атаковал батареи, сооруженные в 18 и 12 футах над уровнем моря. Датский капитан истратил множество снарядов и не произвел на батареи видимого влияния. Тогда как бомбы и каменные ядра с более возвышенной батареи зажгли корабль и взорвали его на воздух,

– Авось бог помилует, – снова мягко останавливает лектора Истомин. Под Наваркном мы прошли мимо батарей почти без выстрела.

– Что Наварин! – восклицает Морозов. – Из всего известного о крепостной пальбе бомбами в суда явно, что при теперешнем вооружении береговых батарей кораблям несравненно труднее мериться с ними. На каждые восемнадцать футов крепостной стены – доказал господин Саар и сие_ подтвердил знаменитый Дуглас – с корабля можно целить только в дуло одного орудия. Перед крепостью же, напротив, предмет, представляющий до двух тысяч квадратных футов, не считая рангоута и парусов.

– Одним словом, господа, капитан советует нам ворочать обратно, а мы пришли срывать батареи, – язвит Кутров.

– Я?! Я советую?! Как это? Почему же? – оторопело переспрашивает артиллерист. – Я не о Синопе, господа. Эти батареи мы сроем. Его превосходительству я докладывал, что надлежит только бить зажигательными бомбами и тяжелыми ядрами. Верх прикрытия земляной, ерундовый, а осадных орудий у турок нет, не должно быть по всем сведениям от прошедшего лета…

Капитанам надоел Морозов. Ближайшие к флаг-штурману расспрашивают его о выгодах и недостатках ветров при входе на рейд. Молчаливый Некрасов карандашом чертит схему ветров, показывает лучший курс.

– Колонна контр-адмирала Новосильского отлично пройдет на норд-вест, и страшные господину Морозову батареи не достанут до кораблей, пока не придем на пункт, указанный в диспозиции. От батареи № 3 почти миля, от батареи № 4 полмили, и лишь – № 6 на Киой-Хисаре будет основательно вредить. Тяжело-с придется "Марии". Павел Степанович, как видите, на себя принимает удар, покуда эскадра устроится…

Капитан-лейтенант Будищев жалуется Спицыну:

– Видал, брат, диспозицию? Нет? Гляди. С Павлом Степановичем "Мария", "Константин" и "Чесма". Во второй колонне "Париж", "Три святителя" и "Ростислав"… А мы в прихожую. Даже носа на рейд не показывать.

– Что ты кипятишься? – солидно успокаивает Спицын. – И нам работа будет – не допустить прорыва неприятеля.

Кузнецов и Ергомышев не участвуют в учено-военных спорах. Они в эти дни три раза входили на рейд, и оба считают, что задача в сражении достаточно ясна. Их занимают севастопольские новости. Но попытки привлечь офицеров к мирной теме беседы – бессильны. Теперь разгорелся спор о пользе десанта. Лейтенанты "Марии" – Коцебу, Бутаков и флаг-офицер Новосильского мичман Головнин мечтают о высадке десанта. Высадка ослабит огонь батарей, и турки не будут иметь возможности выбрасывать суда на берег.

Дмитрий Бутаков, младший брат командира "Владимира", даже рисует план абордажных действий. Молодежь восторженно шумит, и тщетно пытается ее остановить басистый штаб-лекарь Земан.

– Решительно протестую. Никаких десантов. Самые благородные раны – на воде, – объявляет он.

– Любопытно, доктор, почему же они благороднее? – смеется Барановский.

– Очень просто. Пыли нет на кораблях, а от земли, попавшей в раны, 4ъшает заражение, столбняк. Так что, господа, за раны, полученные на берегу, не отвечаю.

Общий смех раздается в ответ на это категорическое заявление. Капитаны хохочут, когда в каюту входят адмиралы. Все встают, а Нахимов спрашивает:

– В чем причина вашего веселья, позвольте принять участие?

– Господин Земан протестует против войны на суше во имя чистоты ран, Павел Степанович, – объясняет Истомин.

– Протестую, – энергично подтверждает штаб-лекарь и обтирает красное лицо. Павел Степанович улыбается.

– Успокойтесь, господин Земан. Мы все на воде себя лучше чувствуем и кораблей не покинем.

– Прошу садиться, – добавляет командующий и обводит командиров ясным взглядом серых, чуть выцветших глаз. Садясь, он отбрасывает прядь волос со лба и отирает его тылом ладони.

– Я, господа, ждал прихода контр-адмирала Новосильского с кораблями, чтобы дело решить скоро. Нам лавры на манер – чем больше потерь, тем больше славы – не нужны-с. Постараемся разбить врага так, чтобы, свою силу не ослабить. На рейд входить быстро и атаковать неприятеля прежде, чем он способен будет рассудить, как ему управляться. Вот-с какова тактика. Приказ я написал, и писаря со всех судов вызваны для переписки. Какая главная предупредительная мера? Шпринг – все знают – в рейдовом сражении вернейшее средство поставить корабль бортом к желаемому направлению. Прошу иметь шпринг на оба якоря. Господин Некрасов, верно, уже толковал, что при нападении на неприятеля самым благоприятным ветром будет норд. При таком ветре вытравите цепь саженей на шестьдесят и имейте столько же шпрингу, предварительно заложенного на битенги. Ежели же придется идти на фордевинд при осте или ост-норд-осте, избегайте бросать якорь с кормы и тоже становитесь на шпринг до тридцати саженей. Тут у вас, ежели вытравленная цепь дернет, непременно корма придет на ветер. Пусть за направлением шпринга следит офицер с грот-марса или салинга.

Он не привык говорить так много, теряет нить мысли и трет пальцами дергающееся веко.

– Конечно, командирам все это известно. Не новички на флоте. И ежели я так подробно об этом предмете толкую, то затем, чтобы всем офицерам и матросам была внушена важность этой меры. Малейшее невнимание или промедление – шпринги будут недействительны и бортовой огонь неверен.

Об артиллерии. Мы ею сражение решим. Я ваши корабли знаю. Стреляем мы хорошо, да иногда "бах-бах" впопыхах. От всех начальников плутонгов и наводчиков требуйте хладнокровной рассудительности. После первых прицельных выстрелов прошу отмечать положение пушечного клина мелом на подушке. В дыму неприятеля не видно, а огонь надо вести батально, без перерыву. – Адмирал откидывается в кресле и маленькими глотками пьет воду.

Есть вопросы? У вас, Федор Михайлович?

Второй флагман, контр-адмирал Новосильский, одобряет речь Нахимова кивком головы:

– Ясно. Ни возражений, ни дополнений не имею. Но следовало бы, Павел Степанович, усилить вашу колонну. Против вас лишняя батарея и судов более. Может быть, "Чесму" переменить местами с "Тремя святителями"? – предлагает Новосильский.

– Ну зачем же? Разница не велика-с. Еще, господа, какие замечания? Нет? Тогда прошу возвратиться на корабли и приготовиться к делу, как ждет от нас Россия.

Он поднимается, тепло жмет руки капитанов.

– Прошу сегодня же обязать младших офицеров рассказать матросам цель и задачу в сражении. Одушевление в бою без понимания невозможно-с.

– Что касается господ офицеров, не бывших в боях, напомните им, что флаг на крюйс-брам-стеньге "Парижа" принадлежит Федору Михайловичу, который мичманом на бриге "Меркурий" готов был спуститься с пистолетом в крюйт-камеру и взорваться с кораблем вместе, ежели к тому привела бы крайность…

Темная серая ночь плотно охватывает корабли. Кутров зябко поводит плечами, громко зевает и чертыхается, спускаясь в шлюпку. Мичман Нарбут прыгает за командиром в корму.

– Как прошло совещание, Николай Андреевич?

– А неизвестно зачем и вызывать было. Штабные – лекции читали. Вице-адмирал Нахимов велел вас в иереи поставить.

– Меня?

– Всех обер-офицеров. – Он понижает голос. – С матросами о сражении беседовать! Ерундистика.

Шлюпка уходит из освещенной полосы моря в зыбкую тьму. Гребцы ровными взмахами весел гонят шлюпку вразрез волны. Они молчат. У капитана Кутрова матрос не смеет задавать вопросы офицеру.

Вдоль побережья из Синопа в Константинополь мчатся курьеры. Осман-паша сообщает Порте, что блокирован русскими кораблями. Он просит помощи англо-французского флота. Лорд Редклиф немедленно заявляет султанскому правительству: одного присутствия союзных эскадр в проливах достаточно для безопасности турецкого флага. Русские не посмеют напасть на суда турок из страха перед наказанием их англо-французами. И затем, ведь Осман-паша пишет, что на море бурно! Союзники не могут рисковать своими кораблями. Союзные адмиралы убеждены, что и русские не удержатся в море. Блокада в штормовом ноябре – миф. В такие погоды даже Джервис и Нельсон уходили от берегов Франции и отстаивались в портах Англии.

Ожидая нападения, Осман-паша свозит солдат и пушки десантного отряда на берег, лихорадочно укрепляет синопские батареи. Страшный урок Наварина стоит перед глазами турецкого флагмана. Контр-адмирал Гуссейн уговаривает Осман-пашу выйти и прорваться в Константинополь. Но Осман-паша хорошо знает, что в открытом море русские моряки будут несравненно сильнее, что они превосходно маневрируют. И если Мушавер-пашу, опытного английского моряка, командовавшего тремя пароходами, поколотил один русский фрегат, то что ожидает эскадру при встрече с линейными кораблями Черноморского флота без поддержки берега? Флагман ищет поддержки своему решению у Слейда, но англичанин воздерживается от советов и торопит механиков с ремонтом машины "Таифа"…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю