Текст книги "Жизнь адмирала Нахимова"

Автор книги: Александр Зонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Солнце изредка проступает негреющим оловянным диском и снова закрывается пепельными дождевыми тучами. Страшно и тоскливо интервентам. Тщетно прячась от порывов ледяного норд-оста, они ругают начальство, что думало совершить летнюю прогулку в Крым и не позаботилось вовремя о зимнем обмундировании.

Правда, грузы с зимним снаряжением уже направлялись в Балаклаву и Камышовую бухту, но они достались грозной стихии вместе с кораблями. Конные отряды меншиковской армии по всему западному и южному побережью обнаруживают выброшенные морем остатки имущества неприятеля, берут в плен команды транспортов.

Привыкшие к теплу солдаты в этих условиях быстро перестают быть бойцами. Они смотрят на далекие крыши Севастополя, на добротные каменные постройки, устоявшие после многих обстрелов. Там всюду вьются дымки, там тепло! Разве холод можно прогнать кострами из виноградных лоз и безжалостно срубленных акаций? Солдаты жгут туры и фашины, не обращая внимания на приказы начальства. А ночами десятки дезертиров переползают овраги и сдаются русским постам. В Севастополе устают считать перебежчиков из английских полков, французских зуавов, спаги и егерей.

Непогоды худо отзываются и на севастопольцах. Сюда, конечно, не нужно везти обмундирование из-за моря. Но казнокрады умудряются полушубки и сапоги удалить от защитников России океаном преступлений. Бойцам на бастионах приходится носить овчины и обувь посменно. Плохо с кормами для лошадей. Плохо с порохом. Так плохо, что Павел Степанович твердит одно: "Плеть нам нужна. Плеть-с, чтобы навести порядок".

В первый раз он это кричит адъютанту царя, приехавшему передать ему поклон и поцелуй.

– Благодарю покорно-с, я от поклонов болен, не надобно нам поклонов-с, попросите нам плеть-с. Пожалуйте нам плеть, милостивый государь, у нас порядка нет.

Матросы, солдаты и офицеры не знают, сколько у розного, доброго, беззаветно храброго адмирала мелких и досадных забот. Он – первый советник по всем делам на бастионах и в тылу. С Пироговым и Гюббенетом он обсуждает, как проверить аптеки и снабдить их медикаментами, как и где устроить тысячи больных и раненых, чтобы уменьшить смертность. С интендантами он договаривается о доставке водки и овса, мяса и хлеба.

"Хлеба к чаю", – записывает он в памятной книжке.

Он думает о цистернах для воды и пожарном инструменте, об устройстве печей и кирпиче для них, о лесе и пилах, о наградах и о семьях убитых, и многом, многом другом.

Но эта широкая, беспокойная душа обороны, совесть защитников не разменивается в мелочах. Адмирал рассчитывает, как вернее нанести новый удар врагу. С окончанием штормов, когда устанавливаются холодные ночи, он поощряет вылазки, чтобы утомлять противника и задерживать его осадные работы.

Он думает также о возобновлении войны с моря. Конечно, линейные корабли и фрегаты в дело не пустишь. Тем более что с каждым днем они все больше оголяются, сдавая людей и орудия на бастионы. За счет кораблей эскадры пополняются оружием и артиллеристами укрепления, за счет их вырастает вторая городская линия обороны с новыми редутами по названиям кораблей, создающих укрепления, – Чесменский, Святославов…

Но пароходы?! Они могут с честью нести андреевский флаг за бой. Павел Степанович никому не высказывает одной тайно лелеемой мысли. Россия оправится от поражения, вновь заведет флот. Этому флоту понадобятся вожди. Кто же образует и воспитает будущих флагманов лучше, чем война? Поэтому он непреклонен перед просьбами Григория Ивановича Бутакова отпустить его на бастион. Этот капитан станет флотоводцем, поведет в бои новые, паровые эскадры.

В конце ноября Нахимов приглашает Бутакова к себе на квартиру. Здесь уже нет былого уюта, нет той строгой морской чистоты и расположения скупой мебели по принципу дельного употребления, как заведено в каютах кораблей и что всегда отличало холостяцкий приют Павла Степановича. Застекленный коридор разбит близким взрывом. Клумбы с георгинами, тюльпанами и настурциями истоптаны лошадьми, исковерканы камнями. В саду листы железа, сорванные с крыши в шторм. Высаженные хозяином акации и магнолии сломаны. Комнаты заполнены койками адъютантов, флаг-офицеров, вестовых казаков, раненых моряков. И только в кабинете сохранились старые, любимые флотской молодежью железные кресла и библиотечные шкафы.

Бутаков идет в темноте, но не осматривается. Дом 14 на Екатерининской хорошо знаком Григорию Ивановичу с поры, когда Нахимов поощрил его заниматься основаниями тактики паровых судов). И вот он опять сидит против Павла Степановича в тех же креслах и молча ждет. Что скажет на сей раз адмирал? Может быть, по убыли флотских офицеров все же отпустит на дистанцию к Истомину или Новосильскому? Надоело быть перевозчиком с Северной и на Северную. После Инкерманского сражения пушки "Владимира" в чехлах. Спасаясь от скуки, Бутаков последние дни занимался блиндированием ответственных участков верхней палубы. Деревом и тюками из матрацев ограждал люки в машину, делал щиты для орудийной прислуги. Да, если бы это сделать по-настоящему, из листового железа!.. Смутно бродит мысль о новых пароходах-бастионах, но пока он не решается ее высказать даже Нахимову.

– Ты что ж, Григорий Иванович, молчать пришел?

– Что прикажете, Павел Степанович?

– А я ничего не хочу приказывать. Петра, твоего братца, видал сегодня на бастионе, в вылазки просится. Матушка небось беспокоится?

– Матушка наша гордится Петей и Александром. Вы знаете, Александр был в Свеаборгском селе, там союзникам порядком досталось, ушли несолоно хлебавши.

– Да, на Балтике весь год окончился потерею Бомарзунда. Много шума из ничего. Я вот тоже весточку получил от старого сослуживца Василия Завойко. Соединенную эскадру с позором нашиотбили в Петропавловске-на-Камчатке.

Павел Степанович бросает в печь поленья и протягивает ноги к огню.

– Погоди, Григорий Иванович, ты что-то хитро выражаешься… Матушка ваша, выходит, только братьями довольна? Тебя не одобряет, что ли?

– Ни хвалить, ни ругать будто не за что. Пишу ей о чужих делах.

– А, все о том же!.. Ну хорошо, давай поменяю вас с Керном. Ты в мои флаг-офицеры, а он – на "Владимир". Только уж не пеняй, если пароходы будут в деле без тебя.

Бутаков даже вскакивает:

– На прорыв пошлете? Куда?

Григория Ивановича не только Павел Степанович, но и все знающие его офицеры привыкли видеть сдержанным. Помнят также высокую оценку, которую дал его умению вести артиллерийский бой незабвенный адмирал Корнилов.

– На прорыв? Какой прорыв? Для чего? Будто есть у нас порт, лучше Севастополя защищенный! – Адмирал неодобрительно взглядывает на взволнованное лицо командира "Владимира".

– Удивляюсь вам, Григорий Иванович. Таких результатов добились в дни осады, что только бы радоваться офицеру. Во-первых, стрельба с креном парохода позволила вам бросать бомбы почти за четыре версты. Во-вторых, научили своих комендоров с выносной корректировкой стрелять по невидимой цели.

– Павел Степанович, ведь мало всего этого. Как удовлетвориться, когда товарищи гибнут на бастионах. А мы, пароходчики, вроде в тылу.

– Положим, что и вам попадает от английских батарей. Да я и не намерен окончательно вас запирать в бухте-с. Вылазки делать должно. Вот, послушай, что я надумал…

Он тянется рукой к столу и раскладывает карту на коленях.

– Тут на фарватере, против Песочной бухты, стоит железный винтовой пароход. "Владимир" его атакует. А "Херсонес" в это время будет наблюдать за Стрелецкой бухтой, чтобы стоящие там пароходы вдруг не взяли вас в два огня и не обрезали отход. Имеешь возражения?

– Ах, Павел Степанович!

Забыв о разнице лет и служебном положении, Бутаков внезапно целует адмирала в щеку.

– Ну-ну, поди теперь к адъютантам, пусть тебе Воеводский напишет форменный приказ. А потом зовите меня – выпьем за успех. Есть еще заветная марсала.

Он остается один и грустно мешает угли. Как хорошо было бы самому почувствовать под ногами качающуюся палубу, самому открыть огонь по кораблям противника.

Во втором часу пополудни на следующий день Павел Степанович является на Александровскую батарею наблюдать вылазку. В море по-прежнему стоит без паров дозорный винтовой пароход. Другие корабли союзников в бухтах, и горизонт чист. "Владимир" и "Херсонес" под малыми парами, за лесом торчащих из воды мачт потопленных кораблей. Они маскируют свою подготовку к выходу.

Совсем внезапно черная струя дыма выбрасывается из трубы "Владимира", и он самым полным ходом устремляется в узкий проход. Корпус парохода дрожит. Плицы быстро взбивают волны, зеленые и рябые на холодном солнце.

– Славно бежит, – делится Павел Степанович с окружающими его адъютантами.

Палуба "Владимира" сейчас видна простым глазом. Канониры стоят у орудий, а командир перевесился с мостика и поднял руку. Взвиваются дымки, вылетают языки пламени, и доносится низкий гул. Бутаков попутно угощает лагерь союзников на восточном склоне побережья Стрелецкой бухты.

В свою неизменную подзорную трубу адмирал наблюдает падение бомб. Они рвутся между бараками, и маленькие пестрые фигурки быстро разбегаются.

– Так, угощение Григория Ивановича не нравится!

– Вторая порция еще лучше! – кричит Ухтомский. – Поглядите, вызвал пожар.

На дозорном пароходе противника к клотику ползет вереница флагов. Из трубы вырывается дым. И вдруг за кормою парохода начинает играть пенистая река. Он снялся с якоря, но не думает принимать бой.

"Владимир", однако, успел приблизиться на дистанцию для выстрелов своих мортир. На его баке появляются два огня, и две бомбы настигают противника. Другой залп, третий, и "Владимир" уже далеко…

– Маневр англичанина простой, – ворчит Павел Степанович, – наводит Бутакова на огонь кораблей из Камышовой.

И верно, отбежав к бухте, пароход вместе с десятком других кораблей, выползающих из бухты, начинает огрызаться. Фонтаны воды ложатся перед носом и за кормою "Владимира". Одно ядро сбивает несколько снастей у фок-мачты. Не прекращая боя, Бутаков кладет руль влево. Теперь его огонь втрое сильнее. Четыре орудия левого борта и повернутые носовые пушки бьют по противнику, решетя железный корпус и уничтожая артиллеристов.

– Мастерски! – вырывается у Нахимова.

Он переводит взгляд на "Херсонес". Маленький спутник "Владимира" неутомимо бросает бомбы по пароходам в Стрелецкой бухте. Бутаков ловко поворачивает и присоединяется к "Херсонесу".

На выдвинувшемся французском пароходе под вице-адмиральским флагом появляется облако пара.

– Это что же? – спрашивают непонимающие парусные моряки.

И Павел Степанович с удовольствием поясняет:

– Видимо, пробит паровой котел, пар в большом количестве сочится из-под палубы.

Но еще большее удовольствие доставляют адмиралу эволюции отряда Бутакова. Чтобы использовать все орудия и не мешать друг другу, "Владимир" и "Херсонес" расходятся на контргалсах и бьют поочередно то левым, то правым бортом.

Вот он, образ будущего сражения, до которого не дожить старшим из учеников Лазарева!..

Только появление на близком расстоянии пяти противников, в том числе одного со стороны Качи, вынуждает Бутакова начать отход. Но он производит его спокойно, продолжая отстреливаться из кормовых орудий.

Дождавшись, пока пароходы приходят под защиту Константиновской батареи и башни Волохова, Павел Степанович садится на коня.

Весело – таким еще не видели его в продолжение всего года после Синопа – он взмахивает плетью. Весело он говорит офицерам:

– Эта молодецкая вылазка напомнит самоуверенному неприятелю, что суда наши хотя разоружены, но по первому приказу закипят жизнью; что, метко стреляя на батареях, мы не отвыкли от стрельбы на качке.

Новая зима не такая лютая, как в минувшем году. Но проклинают ее в обоих лагерях дружно. Погоды неустойчивы. То возвращаются норд-осты со снегом, то наступает оттепель и дожди вконец портят дороги. На размытой глине, схваченной морозом, скользят лошади и люди, гибнут грузы. На рейде снова расшатан бон, сдвинуты с мест затопленные корабли.

Это обстоятельство всего больше беспокоит Павла Степановича. После промеров в середине декабря и январе очевидно, что активный морской противник может даже с глубоко сидящими кораблями проникнуть на Большой рейд, а затем овладеть Южной бухтой.

Если раньше Нахимов и его товарищи все средства направляли на бастионы между Сапун-горою и Карантинной бухтой, то сейчас с тою же энергией надо браться за укрепление Севастополя с моря. Моряки угрюмо докладывают, что водою размыты потопленные суда. Все знают, как дорожит Нахимов возможностью видеть андреевский флаг над кораблями. Но Павел Степанович, не дожидаясь осторожных намеков, заявляет, что пришла пора умирать по воле черноморцев новой группе славных кораблей.

– Если неприятель утвердится на рейдах, мы потеряем Севастополь и флот, лишась всякой надежды в будущем. А имея Севастополь, будем иметь и флот; однажды же отданный Севастополь без содействия флота отнять вновь невозможно.

– Это так, – подхватывает Тотлебен.

– Аксиома-с! – заявляет Павел Степанович. – Аксиома эта ясно-с доказывает необходимость решиться на всякие меры, чтобы заградить вход неприятельским судам на рейд. Тем спасем Севастополь, спасем – простите, может быть, односторонний взгляд моряка – сословие, которое от времени Петра к гордости России превосходно развивалось.

– Это и мой взгляд, Павел Степанович. Разве я не наблюдаю наших моряков в деле? Они у орудий и в вылазках, в строительстве сооружений и в минных работах подают пример мужества и ума.

– Благодарю вас, Эдуард Иванович… Значит, я сделаю главнокомандующему следующие предложения: во-первых, затопить корабли у входа на рейд по составленному списку; во-вторых, вернуть орудия и комплект матросов на три корабля – "Париж", "Константин" и "Храбрый", чтобы ими подкрепить батареи, обращенные к морю; в-третьих, из пароходов и вновь устроенных батарей на высоте "Голландии" и Лазарева адмиралтейства составить вторую линию рейдовой обороны.

– Думаю, что начальник гарнизона будет ратовать за ваши планы.

– Ну-с, барон Остен-Сакен, верно, предпочтет предложить молебны. Таков уж наш Ерофеич. Я за два месяца службы с новым моим начальником путного слова не слыхал. Моллер второй!..

Несмотря на свое отвращение к писанию рапортов и докладных, Павел Степанович направляет Меншикову в конце января записку и перечисляет меры по охране входа в Севастопольскую бухту. Главнокомандующий ничего не отвечает. Павел Степанович думает, что записка получилась под его пером недостаточно основательной. Он пишет через несколько дней вторую, более распространенную записку, и заканчивает ее благородным призывом:

"Если вы найдете хотя немного истины во всем мною сказанном, то для собственного вашего спокойствия позвольте обсудить его в военном совете".

И опять Меншиков молчит. Павел Степанович не знает, что уж предположить, как вдруг встречается с Меншиковым на Северной стороне.

Князь раздражен вестями из Петербурга. Тяжкое состояние царя грозит переменами. Военный министр Долгоруков и другие сановники стали юлить перед наследником. А Александр Николаевич хочет заменить неудачливого князя.. Корреспондент князя даже называет кандидата – князя Горчакова, командовавшего столь же несчастливо Дунайской армией.

Увидев Нахимова, Меншиков вспоминает докладные и особенно фразу о созыве военного совета. Вот кому он обязан в первую очередь недоверием Петербурга! Этот боцман, наверное, жаловался великим князьям, посещавшим Севастополь. А теперь третирует власть главнокомандующего, суется с советами и предложениями, настаивает на каких-то совещаниях. И из-за чего? Корабли нынче гожи только на топливо…

На сдержанное приветствие Нахимова князь чуть склоняет маленькую голову длинноногой общипанной птицы.

– Вы мне писали, господин вице-адмирал, и весьма многословно. А вопросы того не стоят. Оборона всецело на обязанности Дмитрия Ерофеевича. Его, и только его, компетенция. Что до потопления новой партии кораблей, топите ради бога хоть все сразу. Я эскадру вашу давно списал в расход.

И, не дожидаясь ответа, главнокомандующий, в знак окончания беседы, приподнял над лысеющей головой армейскую фуражку. Но, пройдя вперед, вновь остановился и с раздражающей презрительной холодностью сказал:

– Экое дело, чуть не забыл, господин Нахимов, о высочайшей милости к вам. Поздравляю вас с орденом Белого Орла.

В свите, сдерживая улыбки, посматривали на Павла Степановича. Понимает ли он намерения князя, его издевку? Ведь награждение Белым Орлом – даже нерусским, а польским орденом, и к тому же после того, как Нахимов имеет Георгия второй степени, – это скорее знак немилости, и не без участия князя…

Павел Степанович понимал всех, и князя и свиту. Да разве суть в орденах? Разве уместно было прекращать разговор об обороне, чтобы сказать о вещах, важных для подлого себялюбия…

Светлые глаза твердо поднялись на главнокомандующего, и с побелевших губ вырвались убедительные, от сердца идущие слова:

– Ваша светлость, нам не ордена нужны, нам с вами делу служить надобно.

Князь резко поднял плечи и, горбясь, быстро пошел. Он слышал, что Нахимов давеча кричал о плетях, и побоялся, что боцман повторит злую фразу при нем. Он обязан был ответить. А что? И как?

Адъютанты Павла Степановича надеялись – какие-нибудь дела на бастионах отвлекут адмирала от затопления "Двенадцати апостолов", "Ростислава", "Святослава", "Мидии" и "Мессемврии". Напрасно. В назначенный час он послал Платона Воеводского за шлюпкой.

Правда, он думал, что больнее в этот раз не будет, что он уже привык к самым страшным испытаниям – стал присяжным могильщиком и для друзей и для кораблей, которые при нем впервые побежали в море, при нем начали стариться, быв школою для сотен и тысяч прекрасных молодых людей, двух поколений русских моряков. Оказалось, он преувеличивал силу своего сердца. Оно было обыкновенным человеческим сердцем, и очень усталым.

Больно было, будто сейчас он отправлял на дно "Силистрию". Он как никогда почувствовал, что отправляет в глубины свои надежды плавать и держать адмиральский флаг под клотиком корабля, смотреть со шканцев на гордые колонны судов эскадры. Конец!..

Под сильными гребками шлюпка резала свинцовую зыбь. Далеко, на сумрачном горизонте, в сетке дождя, чернели реи и стеньги неприятельского флота. Несмотря на потери, он еще увеличился… А позади остатки черноморской славы: "Константин", превращенный частью в госпиталь, частью ставший казармою для военнопленных, пароходы Панфилова и Бутакова.

– Были бы моряки, а флот можно построить, – сказал голос за спиною. Ухтомский, как всегда, готов был спорить с пессимистами и верить в будущее.

Ну что ж, он прав. Выводы архипечальные ведь Павел Степанович делал для себя, своего уходящего поколения. Хоронить Черноморский флот нельзя уж потому, что он сражается на бастионах, что без его офицеров и матросов, без его пушек и снаряжения не оборонить бы город. Если против сотен осадных орудий неприятеля уже пятый месяц стоит Севастополь и под бомбами, под взрывами мин превращается в крепость, в этом заслуга и моряков. И простоит еще столько же, больше простоит город, принеся славу черноморским экипажам.

Шлюпка пристает к Графской. Боцманмат командует:

– Крюк!

– На валек!

– Шабаш!

Шлюпка без толчка стала у каменных ступеней, удерживаемая отпорными крюками. Неторопливо проходит адмирал между наваленных на ступенях ядер, бомб, гранат и картечи, пробирается между загромоздивших площадь лафетов, станков, пушек и снарядных фурманок.

– Павел Степанович, я вас ищу.

– Чем расстроен, Евгений?

Он ласково жмет руку лейтенанта. Успех разведки к 10-й батарее и первое бомбардирование позволили зачислить волонтера Ширинскош-Шихматова на действительную службу, и вот он уже командир батареи.

– Что случилось?

– У нас на батарее пленник. Утверждает, что государь умер, взволнованно шепчет лейтенант.

Для Нахимова в новости нет неожиданного. Накануне адмирал узнал, что император умер и наследник сменил Меншикова Горчаковым. Меншиков поторопился уехать в Симферополь и сдал командование Остен-Сакену, а барон затягивает объявление депеши до получения официального манифеста о восшествии на престол Александра.

– Знаю. Тебе-то что? – удивляется Павел Степанович и предупреждает ответ: – Для Севастополя все едино-с. Начальники наши не станут умнее, и заботы о войсках не улучшатся… А честь России по-прежнему надо защищать на бастионах.

– Но если молодой царь станет на путь реформы?

– Не знаю. Я простой русский человек; только соображаю, что на всяком корабле нужен хороший командир. Петр Первый вытягивал Россию из ничтожества, – значит, любил ее. У меня вот адъютант, князь Ухтомский, не то прудонист, не то фурьерист, артели из матросов хочет сколачивать, общую торговлю с ними заводить для благосостояния. Доброта неописуемая… Это все в наших-то условиях вздор. России надобно уничтожение рабства, страха и подлости. А книжная премудрость Ухтомского – пыль. Народ сам дойдет до правильного порядка. Матрос сегодня тросовый щит придумал и пороховой погреб из обыкновенной цистерны. А дай ему грамоту?! Ну, что об этом толковать! Мы не увидим. Мы из Севастополя никуда не уйдем. И не нужно, – вдруг молодо и звонко говорит он. – И не нужно, Евгений. Чем больше нас здесь останется, тем больше будет слава Севастополя. И скажут русские люди: на что же мы способны, ежели вся Европа одного города у горсти наших воинов не могла взять?!

Еще взволнованный этими мыслями, Павел Степанович дома велит составить рапорт адмиралу Верху в Николаев о потоплении кораблей.

Платон Воеводский скрипит пером и бормочет: "Г. командующий эскадрою судов Черноморского флота донес мне, что по словесному приказанию его светлости г. главнокомандующего войсками в Крыму корабли "Двенадцать апостолов", "Святослав", "Ростислав", фрегаты "Кагул" и "Мессемврия" сего числа ночью затоплены между Николаевской и Михайловской батареями, фрегат же "Мидия" при первом удобном случае будет также затоплен, о чем вашему превосходительству имею честь донести".

Подписав бумагу, Павел Степанович с горечью смотрит на Воеводского:

– Стиль, Платон, стал у тебя – как у заправской чернильной души. "Честь имею донести"… Честь-то какова, а?

Снегу в этот день много, и он хрустит на морозе. Ребятишки, стайки которых в Севастополе все еще не перевелись, строят из снега укрепления, обливают водой снежные ядра.

По дороге к Нахимову, на одном из спусков в Екатерининскую улицу, Тотлебен приходит в восхищение от мастерства мальчуганов. Шесть амбразур в полукруге дают большой обстрел. Впереди и с флангов ложементы.

– Превосходно, превосходно! Кто у вас, молодцы, инженер?

– Кто?! Все вместе мы, на Малаховом, делаем. Вот он там бывал, – и вихрастый мальчуган в матросской бескозырке тычет деревянной шашкой в товарища.

– Превосходно, превосходно! А командир кто же?

– Я.

– О, ты, конечно, князь Меншиков?

– Нахимов он. Самый главный адмирал, – наперебой отвечает детвора, окружившая полковника.

– Так, так. Ну конечно, я должен был догадаться.

– Вы, наверно, недавно приехали. Вы еще не можете знать Нахимова, снисходительно говорит девочка с повязкой Красного Креста.

– А где же неприятель? – Тотлебен обхватывает девочку за плечи и спускается в улицу, продолжая беседу с детьми.

"Нахимов", сбив фуражку на затылок, мрачно отвечает:

– Нету неприятеля, не хотит никто за француза.

– Тут, с другой улицы, – объясняет девочка, – мы звали к нам воевать. Но только как же? У них тоже есть Нахимов.

– Очень затруднительно, очень затруднительно, – Тотлебен вежливо козыряет детям.

– Вот, Павел Степанович, какая популярность у вас, – рассказывает он через несколько минут. – Но не в пример ребятам, господа союзники не стесняются быть нашими врагами и действуют по всем правилам осады.

– Вы относительно их минных работ под Четвертый бастион? Мне докладывали показания перебежчика.

– Нет, меня беспокоит другое. Наши спусковые рукава проведены довольно далеко от капители бастиона… Тревожат меня недостатки в обороне подступов Малахова кургана. Англичане в своей первой атаке уже заложили батарею, да и французы могут то же сделать на Киленбалочных высотах, если мы их не упредим.

– Погодите-с, – говорит Нахимов и достает план. – Можем выдвинуться на высоту перед Малаховым. Вот-с на этой Кривой Пятке предлагают Истомин и Ползиков укрепиться.

– Без крепких позиций на высотах за Киленбалкою невозможно, курган попадет под обстрел с трех сторон.

– Совершенно верно-с, – кивает Нахимов.

В его воображении курганы оживают, превращаются в корабли. Для охранения авангарда – Кривой Пятки – необходимо выдвинуть наветренную колонну фрегатов. Тогда главные силы – Малахов курган и 2-й бастион – будут в безопасности от атаки. Правда, несомненно, на стороне Истомина.

– Но это означает наступление. А главнокомандующий, вы знаете, после Инкермана всячески избегает действовать.

– Вы его убедите, Павел Степанович.

– Трудно-с, – горько замечает Нахимов. – Главнокомандующий больше надеется на дипломатические победы в Вене, чем на свою армию.

– Что-нибудь новое оттуда?

– Все то же-с, все то же. Цена мира – наш отказ от флота на Черном море. "Moniteur" пишет, что никакой мир не может быть прочен, пока Россия сохраняет на Черном море свои морские учреждения. Опасаются негоцианты увидеть наш флаг в Средиземном море… Ежели воевать будем по-меншиковски, еще не так заговорят… Пороха нам не везут. Провиант в азовских портах под ударом с моря. Войска разбросаны по всей Тавриде и без толку истощаются. Наступление, только наступление могло бы исправить дела и спасти честь России. Но князь даже оборонять Севастополь собирается до первого штурма…

Он свертывает план и набивает трубку.

Есть вещи, о которых трудно говорить с инженером Тотлебеном. Он знает, как строить редуты, но укрепления сильны, пока в них сидят защитники… Сегодня только Павел Степанович нашел на 4-м отделении массу чесоточных и цинготных безо всякой медицинской помощи. Поехал в госпиталь к медикам, а там не лучше – нет чайников для раненых, большая партия горячечных лежит во дворе и несчастных заметает снегом.

Тотлебен смотрит на ввалившиеся щеки Нахимова, на глубокие морщины, побежавшие от глаз.

– Я пойду, Павел Степанович. Скажу о нашем плане Дмитрию Ерофеичу.

– Да, да, конечно. В этом случае обойти начальника гарнизона невозможно. Но погодите-с. Я тоже с вами хотел поделиться. Минут на пять задержу, не больше-с.

Пять минут оборачиваются часом. Они обсуждают, как сделать на все амбразуры новые тросовые щиты, придуманные матросами. В них вязнут пули, при порче их не летит в стороны опасная щепа. Договариваются о мостах на инкерманскую гать, о заготовке туров на Северной стороне, об общем осмотре и очистке колодцев,

– Мне бы еще хотелось устроить блиндажи на пароходах. Бутаков – вы знаете, разумный командир, и он у нас ведет войну вылазками за рейд носится с мыслью сделать "Владимир" наименее уязвимым для ядер. Да, предохранить от навесного огня и пожаров наши пароходы существенно-с – они и батареи подвижные и возчики немаловажные. Уделите этому время.

– Пожалуйста.

– Спасибо, я пришлю к вам Бутакова.

Тотлебен уходит. Можно, пожалуй, прилечь. Но Павел Степанович вспоминает, что надо еще позаботиться в шитье пороховых картузов, выяснить запасы пароходного угля, обеспечить в тылу варку пищи для 4-го отделения оборонительной линии.

А когда он кончает работу с адъютантами, на линии начинается частая пальба, и надо ехать на бастионы.

На улице темень. Северный ветер крутит мелкий снег.

В низко нависшем мглистом небе выписывает светлую траекторию бомба. Со стороны Херсонеса шумно летит огромная конгревова ракета. Оставляя огнистый след, с пронзительным стенанием грохается в каменную баррикаду у Николаевской батареи.

– Красивая иллюминация, Павел Степанович, – говорит адъютант Костырев.

– Красиво-с для плохих стишков, молодой человек. Один пиит мне прислал свои восторги-с! Уж лучше бы я бочку кислой капусты получил для цинготных.

– Ах, что вы, ваше превосходительство! – восклицает второй из адъютантов, Ухтомский. – Как можно сравнивать искусство с капустой!

– А ежели от этих стишков меньше пользы, чем от капусты? Искусство, любезный, человека видит и его дело возвышает. Ежели бы поэты изобразили мужество наших матросов и солдат – это было бы искусство. Но пииты не знают народа. Подлинное, Кукольники.

– А мне так хочется говорить стихами, ваше превосходительство, – не унимается Ухтомский, – особливо когда в темной вышине над бастионами светлеют звезды бомб, перекрещивают свои полеты, взносятся стрелами, будто раздумывая, задерживаются в небе и потом стремглав слетают на землю.

– Вздор-с, – сердито бормочет адмирал и ударом плетки понуждает своего маштачка перейти на рысь. – Вздор, попробуйте с такой поэзией к матросам. Они скажут-с: блажной барин.