Текст книги "Ванька-ротный"

Автор книги: Александр Шумилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 98 страниц) [доступный отрывок для чтения: 35 страниц]

Как говорил Маркс, держалось на прибавочной стоимости. Хозяева пользовались несчастьем и горем бездомных бродяг. без дела солдат. Их за корку хлеба и за плошку пустой похлёбки, они трудились, можно было заставить с утра до вечера, до тёмной ночи гнуть спину. Я вспомнил про Луконина. Ведь его солдаты тоже где-то работают в батраках.|

Дармовой рабочей силы здесь было, так сказать, большой избыток. Хозяева пользовались несчастьем бездомных бродяг и за плошку жидкой пустой похлёбки они с рассвета до самой ночи заставляли их гнуть спины.

Я вспомнил про солдат Луконина, которых он оставил в окружении. Они тоже где-то здесь батрачили на хозяев и были в примнях.

Вспомнил я и мужика стоявшего на крыльце, когда мы отступали. Он своим хитрым умишком, уже тогда прикидывал, скольких взять себе батраков, если солдаты осядут в деревне. Народ здесь был алчный.

С наступлением зимы беглые солдаты и окруженцы постарались отделаться от своей военной формы. Теперь они ходили в деревенских поддёвках, перевязанных верёвочкой. На ногах у них были надеты онучи и лапти. Одежонку и обувку, кто заработал, а кто сменял на целые кирзовые сапоги. Хозяина сразу было видать. На нём тулуп и новая ватная поддёвка. На ногах крепкие валенки, одёжка не истёрта и без заплат. Ходил он по деревне не спеша в развалочку, держался с достоинством, был уверен, что немцы не тронут его. Он не торопился, не суетился, не перебирал торопливо ножками и ни перед кем не пригибался, когда ступал на дорогу с крыльца. А примни и батраки, те сновали по деревне неуверенно и торопливо, часто с опаской.

Я смотрел на этих здоровых парней и мужиков и мысленно представлял, что ими можно вполне пополнить наши роты. В тех из них, кто успел отпустить длинные волосы и бороды, всё равно угадывались молодые и сильные лица.

У нас в ротах было маловато солдат. Лицо, оно, как зеркало человеческой души. Глянешь на него и сразу видишь, что человек в годах или юнец с бородой и длинными волосами. Наши хоть и старые, но прошли через войну, через смерть и огонь |на передке, каждый из них ценился дороже, чем необстрелянный здоровый мужик или парень. Эти сморщенные, слабые видом ротные старички.|Наши обросшие и небритые, возможно, были физически слабее, но зато были крепки и сильны духом своим. А эти сильные с виду молодые и здоровые были трусливы.

Жизнь человека делает всяким, и таким и другим. Попади в окружение, побегай из деревни в деревню на правах батрака, а за тобой, как за зайцем полицаев немецкая псарня рыщет. От такой жизни не только твердый дух, а и последние мозги потеряешь.

– Воевать за Родину, это дано от бога! – говорили мне мои старики, – Где струсим. А где два раза возьмём своё. Без страха и без робости нельзя. Отваги не будет. Потом чувствуешь, что виноват, что зря струсил и лезешь напролом. Тогда уж и смерть не страшна. Когда знаешь за собой вину, – прёшь напропалую!

Простой неграмотный солдат не всегда мог словами выразить своё философское кредо. Но у каждого внутри оно было. Все идут, и он идёт. Нужно, чтоб нашёлся, кто пойдёт первым. Сложны понятия на войне. Поступки русского солдата неисповедимы!

Сегодня третий день января [139]139
  По факту событий после 21.01.42


[Закрыть]. Савенков [140]140
  Савенков – Список безвозвратных потерь с 01 по 10 апреля 1943 года.


[Закрыть]неожиданно появляется в роте. Целый месяц пропадал, а теперь, как ни в чём не бывало явился. Теперь он шагает впереди. Он прикинул, что роту могут поставить в деревню и он сумеет наладить деловые отношения с местными жителями. За парой стаканов самогонки на столе, могут появиться, – плошка солёных огурцов, чугун варёной картошки, квашеная капуста, а там глядишь, и сало.

День близился к концу. На ночь рота встанет где-то в деревне. Нужно только дом выбрать побогаче, думал Савенков. С хлебосольной хозяйкой. Солдат поставим на ночь в другом доме, отдельно. Мне нужно хозяйство забрать в свои руки, прикинул он, а лейтенант пусть командует караульной службой.

Тылы дивизии оказались отрезанными. Когда передовые части прошли через глубокий овраг перед той самой деревней, где три выстрела сделала сорокапятка, тыловики с обозами застряли до ночи. И когда обозники со своими клячами выбрались на бугор, немцы ударили с двух сторон и закрыли брешь перед самым их носом.

Снабжение боевых подразделений нашей дивизии было прервано. Кормить солдат стало нечем, полковые кухни кипятили воду и солдаты могли гонять только чаи.

Через некоторое время местное население обложили натуральным налогом. В котелках появилась, картошка, капуста, заправленная ржаной мукой. Мясо и сало расходилось по высшим каналам.

Мы идём по дороге, горизонт постепенно начинает темнеть. Дорога делает крутой поворот, мы выбираемся на пригорок, впереди в низине показалась деревня. Но команды остановиться роте в этой деревне на ночлег, пока нет. Мы проходим мимо последней избы, провожая её задумчивым взглядом.

Я иду молча. Разговаривать с Савенковым мне нет охоты. Я давно отвык от него. Когда он догнал роту и поздоровался со мной, то я вместо ответа на приветствие спросил его:

– На курсах повышения званий был? Я думал, что ты явишься в роту, по крайней мере, капитаном.

– Ты опять про своё? Не забывай, мне поручено присматривать за тобой. Не твоё дело, где и сколько я был.

– Выполнял особое поручение? Мне командир взвода связи говорил, что ты всё это время ошивался у них. Я думал, что тебя перевели в связисты.

– Ходить в атаку дело твоё. На то ты и лейтенант. А моё дело смотреть, не сболтнёшь ли ты чего лишнего. И договоримся на будущее, где я был и сколько отсутствовал, это дело не твоё. Я за твоим моральным состоянием буду следить, как надо. Собираешься убежать к немцам, я во время доложу.

Рота идёт по дороге дальше, мы упорно молчим. За перелеском снова из-за бугра показались крыши.

Я представлял себе, как после лёгкой выпивки и сытного ёдова, он приляжет на деревенскую, скрипучую кровать и приятно забудется. Главное, для Савенкова, это сама его жизнь. А всё остальное, для него не существует. Атаки, обстрелы, раненые и убитые, это дело моё. А он, Савенков не должен погибнуть. Обстрелы из орудий он не мог переносить. При посвисте пуль и вое снарядов у него обрывалось что-то внутри.

Савенков решил, – На ротного нужно написать донесение, чтобы ему не было веры. Если он сунется обвинять его, Савенкова, то ему не поверят.

За месяц в роте полностью сменилось четыре состава солдат. Считай, сотни три-четыре. Тех, что Савенков провожал в Поддубье из-за Волги, в живых не осталось ни одного. Выходит, что и эти через две недели погибнут. Свидетелей вовсе не будет. Перед солдатами ему не стыдно. Они не знают его. А что там говорит лейтенант, так это он из зависти и мести.

В это время сзади послышался зычный голос, – Эй, берегись! Я обернулся и увидел, что на нас летела лошадь и лёгкие саночки. Ездовой и два пассажира, одетые в новые полушубки, на рукавах у них отвороты, мехом наружу, катили по дороге во всю прыть.

Солдаты сошли с дороги, встали на обочину. В саночках сидело начальство нашего полка. Расписные саночки на узких стальных полозьях пронеслись мимо, повизгивали шипя. Вот они обдали солдат поднятой снежной пылью и скрылись за поворотом. Здесь на снежных просторах ни выстрела, ни посвиста пуль. Все выпорхнули из своих убежищ и покатили обгоняя своих солдат. Смотрите солдатики, ваш командир полка сам впереди.

Но когда мы вышли по дороге на прямую линию, легкие саночки вдруг затормозили, и один из ездоков помахал мне рукой. Я подбежал узнать, что случилось.

О чём говорило мне полковое начальство, Савенков не слыхал. Я покачал головой. Саночки тронулись. И рысью умчались куда-то вперёд.

Савенков не спросил, о чём я разговаривал с высшим начальством. Он сделал вид, что оно ничего особенного мне не могло сказать.

Но когда рота подошла к развилке дорог и одна из них повернула в деревню, а другая упёрлась в снежный бугор, Савенков понял, что роту на постой в деревню не пошлют. На бугре стояло пустое школьное здание. Все его мысли о добротной хозяйке, о сытной еде и о теплой избе сразу рухнули. Савенков понял, что в пустой деревенской школе харчами не разживёшься. Он был расстроен и обозлён.

Оставаться с солдатами под одной крышей, значит, кроме черпака мутной баланды, ему лично ничего не перепадёт. На виду у солдат не нальёшь себе двойную порцию, если даже старшина и готов на это пойти. А этот идиот, лейтенант может одёрнуть. У него на уме одна справедливость.

Сейчас лейтенант пошлёт старшину в батальон за хлёбовом. Савенков со злостью выругался, посмотрел на дощатый пол, где ему в углу на полу, на голых досках отвели место для ночлега.

Ротный выставил караул, назначил разводящего, проинструктировал солдат на случай тревоги и не дожидаясь пока вернётся старшина лёг на дощатый пол у стены и заснул.

На территории школы из мирных жителей никто не жил. Окна и двери были заколочены. Савенков потоптался на месте, поскрёб ногтями в затылке, посмотрел на щелеватые доски пола и нехотя стал укладываться спать.

В классной комнате было холодно, сыро и пыльно. Парт в помещении школы не было. Они когда-то были вынесены и сложены в сарай.

Я предупредил своих солдат, чтобы школьные парты и книги, для растопки печей не трогали. Запаса дров при школе не оказалось. И первую ночь печку практически нечем было топить.

По дорогам войны было пройдено много. Солдаты устали, они сгрудились кучей и заснули на полу. |Солдаты сразу повалились на пол, пустили запах махорки и, конечно русский дух. «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!»|.В комнате пахло всем, и плесенью, и сыростью и тухлыми солдатскими портянками и мокрыми прожухлыми валенками.

Утром, когда стало светать, я вышел на крыльцо подышать морозным, свежим воздухом. К спёртому воздуху мы не привыкли. Мы ходили, воевали, умирали и спали на снегу. Привычка всё время быть на свежем воздухе потянула меня на крыльцо.

Старшина и двое солдат отправились в сарай, нашли там несколько железных кроватей. Вместо матрасов на кровати положили доски.

– Соломки достанем, будет мягко и удобно лежать! – сказал старшина, затаскивая в небольшую отдельную комнату железные кровати.

Я стоял и думал, – Может, завтра опять придётся дальше идти. Зачем возиться с кроватями. Как будто нельзя обойтись и без них.

Старшина и солдаты настояли на своём, – Хоть на одну ночь! Чего вам с нами на полу в общей комнате валяться!

– Ладно! Ставьте кровати! Тащите солому! – сказал я.

Старшина сходил в полковые тылы, взял лошадь, привёз с солдатами дров и воз соломы. Нам застелили кровати и засыпали пол в солдатской комнате Рота осталась в школе и на следующий день. Нам поставили задачу патрулировать дорогу на Верховье.

Наши штабные стояли где-то в Шайтаровщине. Батальон находился в Жиздерово. Роты другого батальона стояли в Журах, Демидках, Струево и на льнозаводе, [и] на окраине города, в районе больницы.

Город Белый лежал в низине. В нём оборону занимали немцы [141]141
  По плану на март-апрель 1942 года гарнизон Белого составлял 1700 человек.


[Закрыть].

С первой попытки ворваться в город нашим не удалось. Стрелковые роты полка вышли из-под Чухино [142]142
  Из-под Волыново, северо-восточнее Зубцова.


[Закрыть]сильно потрепанными.

Наши стрелковые роты имели не больше двадцати человек солдат. Их расположили по деревням на большом расстоянии друг от друга.

С Савенковым мы не разговаривали. Он всё время косился на меня. Во взгляде его я улавливал раздражение и злобу. Он был недоволен своей кроватью. Почему ему мало положили соломы.

Там в деревнях он жил по-другому. И сидеть ему здесь с солдатами было незачем. На следующий день он собрался и отправился в деревню, где стоял батальон. Но там он не сошёлся со своими прежними дружками.

Через три дня вернулся в роту ещё больше раздражённый и злой. И когда он добрался до своей железной кровати, то тут же завалился на неё и заснул. С этого дня он стал разговаривать без заносчивости и придирок. Видя, что он несколько переменился, я стал ему отвечать.

Через несколько дней пришёл приказ оставить в школе шесть человек, а остальных передать в батальон. На участке обороны полка были большие пространства не закрытые стрелковыми ротами.

Школа опустела. Шесть солдат оставили, для несения караульной службы около школы. Савенков упросил комбата перевести его в деревню, где стоял полковой обоз. Место на койке занял мл. лейтенант присланный из дивизии. Он был не наш. Жил он вместе с нами. Заводил разговоры на различные темы. Без него ни один разговор не обходился.

– Я связист! – сказал он мне.

Я решил проверить его знания по проводной телефонной связи. В училище у нас был специальный класс проводной телефонной связи, и готовили нас по телефонии на совесть.

– Вот сейчас я проверю тебя на счёт телефонной связи! – сказал я.

Мл. лейтенант растерялся и даже смутился. Он, вероятно, думал, что я в телефонии ничего не соображаю. У него было жалкое выражение лица, как будто он попался с поличным при совершении карманной кражи.

Я посмотрел ему внимательно в глаза, махнул рукой и сказал во всеуслышанье, – По связи у тебя никаких знаний! Интересно, что ты знаешь твёрдо и хорошо?

Мл. лейтенант к вечеру собрался и ушёл из школы.

В каждой роте контрразведке желательно было иметь своих осведомителей. Мл. лейтенанту видимо и дали задание склонить к этой работе кого-то из солдат. Отлучаться и бегать солдату с доносами не надо. Написал письмо вроде домой и никому в голову не придёт, что в письме он пишет не своим родителям.

Там в дивизии, это письмишко вскроют. Но ведь так задаром никто не будет фискалить. Ему за исправную службу через три месяца гарантируют перевод на должность в тыл. За это время он должен был завербовать себе замену. И новый писака во всю старался, если его за это время не увивало в бою. Погиб человек, а на нём не написано, кем он был у нас в роте.

Старшина в тылах полка прослышал, что в роту дадут пополнение. Окруженцев по деревням собирают. Когда окруженцев вольют в стрелковые роты, они будут друг другу рассказывать про себя.

Через два дня во двор школы въехали сани. В санях сидело двое. Один полураздетый со связанными назад руками, другой в полушубке с автоматом в руках. На повороте дороги показались ещё двое саней. Среди прибывших был штабник из нашего полка и тот самый мл. лейтенант, который жил среди нас некоторое время.

Мне приказали собрать всех своих солдат и построить перед зданием школы. Мне не сказали, по какому поводу они явились сюда. Я сам до догадался по решительным лицам прибывших. По всему было видно, что привезли осуждённого на расстрел. Рядом с ним, держа автоматы в отвес, стояли рядовые из комендантского взвода дивизии.

Когда мои солдаты построились, и всё было готово, приехавший из дивизии незнакомый капитан отстегнул планшет, достал бумажку и приготовился читать. Это был приговор военного трибунала.

Связанного вытащили из саней, подтащили к краю оврага и поставили на колени. Он был без шапки, без шинели и без валенок. Ноги у него были обмотаны портянками. Его большая круглая голова, с копной мятых жестких волос была наклонена несколько вперёд. Лица его было не видно. Пока читали приговор, он молчал и, чуть повернув голову, косился назад.

В бумаге было сказано, что он был у немцев. Потом сбежал от них. Потом снова вернулся к своим. Ему тогда простили и поверили. Под деревней во время атаки он вдруг исчез, вылез из воронки и повернул в сторону немцев. Он был ранен, однако рана была небольшая и через неделю она затянулась. Где он был [всё] это время, он не признался. Теперь его поймали и отдали под суд. На другой день он снова бежал и прятался в лесу. Потом вышел на дорогу, и тут его схватили.

Зачитав бумагу, капитан спросил его, – Признаёшь свою вину?

Он ответил что-то невнятное. Он по-русски говорить видно не умел. Кто он был, – казах, узбек или татарин?

Когда его спросили, почему он бежал. Он сказал, что ему было страшно, и он чего-то боялся. Это и сгубило его.

В конце приговора было сказано, что за измену Родине и переход на сторону врага он приговаривается к высшей мере наказания – к расстрелу!

Это был показательный суд. Для чего они его здесь устроили, я так и не понял. Торжественная часть была закончена, водворилась гробовая тишина. Сейчас начнётся концерт. Сейчас живая душа человека отправится на небеса к всевышнему. Куда она попадёт? К Христу за пазуху или к Аллаху в … святилище.

Из всего сказанного я не мог представить, где всё это происходило. Название деревни не зачитали. Месяц и даты не были указаны.

Солдаты мои как-то сгорбились, обмякли, стояли растерянные, потупив взор. Они стояли, не шевелясь, не дыша, уперев глаза в землю перед собой.

Только эти приехавшие курили, переглядывались и переговаривались между собой. Капитан тот самый, что читал бумагу, подошёл ко мне, наклонил голову на бок и сказал негромко:

– Учтите лейтенант! Кто перебежит к немцам, тому пощады не будет.

– Для чего вы мне это говорите?

– Вам лейтенант полезно на это посмотреть!

Душа у меня сжалась. На одно мгновение похолодели руки и ноги. Я понял, что после доноса Савенкова мне решили в школе преподать моральный урок.

– Мы специально привезли его сюда, – как сквозь сон услышал я слова капитана.

А что собственно он мог написать про меня? Я давно с ним вообще не разговариваю. Савенков мог изложить только своё собственное мнение.

И чем злобней и изворотливей, тем неправдоподобнее оно должно быть. Я воевал всё это время, водил солдат на деревни. |Свидетелей и подтвержденных фактов у него нет.|А по его донесению обо мне может сложиться неправильное мнение. Мои мысли были прерваны выстрелами. Солдаты из конвоя стреляли в затылок связанного. Он стоял на коленях и храпел. В смуглой шее чернело пулевое отверстие.

– Даже стрелять не умеют! – подумал я.

Но крови вокруг отверстия не было. Стреляли одиночными. От первых трёх выстрелов солдат не упал. Он захрапел, замотал головой. Ещё две пули вошли ему в затылок. А он не падал, и стоя на коленях, продолжал храпеть. Капитан из дивизии крикнул:

– Кончайте скорей!

Один из охранников подошёл к связанному вплотную, пустил длинную очередь из автомата и толкнул его в спину ногой. Он ткнулся головой вперёд и неожиданно разогнулся снова. Тогда охранник повалил его ударом приклада в бок. Кто-то незаметно подошёл ко мне со спины сзади и негромко сказал:

– Кто из солдат перебежит к немцам, не уйдёт от кары!

Я мгновенно повернулся и увидел глаза мл. лейтенанта.

– А это ты? Я так и знал!

– Что я мог ещё сказать ему?

Офицеры дивизии засуетились, забегали, вскочили в сани и трогаясь с места, крикнули в сторону солдат охраны:

– Сбросьте его под обрыв!

Тоненько звякнул подвешенный под дугой жеребца колокольчик, сани резко рванулись, офицеры в них дернулись и покатили со школьного двора. Конвойные, торопясь, скинули с обрыва неостывшее тело, попрыгали быстро в сани и поспешили наутёк. Так прошёл ещё один день войны.

Но почему-то мне запомнилась два основных момента, связанных со школьным двором в Верховье.

Первый, когда мне сзади на плечо навалилась физиономия мл. лейтенанта, говорившего о возмездии. Лицо его я больше никогда не видел и постепенно забыл, а противный запах из желудка и изо рта запомнил надолго. Я вспоминал потом, как перед отъездом они оттащили к обрыву тело убитого. На холодном снегу остались кровавые полосы, освещённые зимним солнцем. Испачкали кровью весь снег! И уехали!

[И] второй момент, который запомнился мне. Во дворе этой самой школы командир дивизии генерал Березин принимал гвардейское знамя. Березин и Шершин дали клятву, встали на коленки в том самом месте около обрыва и целовали край красного знамени первыми. Красный отсвет от знамени был виден на снегу потому что, как и в прошлый раз, светило зимнее солнце. Но вернёмся к прошедшему дню.

Генерал Березин А.Д. принимет гвардейское знамя.

После всего что случилось, солдаты притихли, сутулясь вернулись в комнату и завалились на солому досыпать. Я тоже лёг на свою кровать. Долго лежал с открытыми глазами, смотрел на оживших тараканов, которые ползали около тёплой печи. Зачем эти тыловики нам испытанным воякам преподали кровавый урок?

Через несколько дней меня вызвали в штаб полка и приказали отправиться в Шайтровщину за получением пополнения. Мне вывели из сарая лохматую неказистую лошадёнку и принесли армейское седло.

Уложив на спину лошади седло и подтянув под брюхом подпруги, я вскочил в стремя, перевалил ногу через седло и с места рысью погнал по дороге.

Лошадёнка послушно бежала по большаку. Устав, она сама переходила на шаг, шла без понуканий, вертела хвостом и мотала головой. Но стоило мне подать тело вперёд, не натягивая поводья, она не дожидаясь пинка по бокам, сама переходила на мелкую рысь. Это была умная и сообразительная лошадёнка. Через каждые два, три дня я ездил верхом в дивизию и приводил от туда десятка по два, по три новобранцев. Вот кому нужно было показывать сольный концерт!

Люди были одеты в пёструю одежонку. Кто в чём. У некоторых на ногах были старые подшитые валенки, у других обмотки с ботинками, а у большинства онучи и лапти. Прибывших сразу распределяли по ротам.

Мобилизация в армию проходила так:

Рота человек тридцать обстрелянных солдат ночью незаметно окружала деревню. Вокруг деревни выставлялись посты, так чтобы ни одна живая душа ни дорогой, ни полем не могла уйти из деревни. С рассветом в деревню приезжали уполномоченные по мобилизации. Выбирали избу. По середине избы ставили лавку и два еврея парикмахера усаживали по очереди призывников-новобранцев. Когда его остригали наголо, уполномоченный регистрируя в книгу предупреждал!

– Поймаем где стриженного наголо, – на месте расстрел без суда!

– Все ясно? Сбежишь поймают сразу!

– Слушай и запоминай! Ты зачислен в полк, стрелковой дивизии.

– Запомни эти две цифры!

– А документы?

– Какие документы? Документы тебе не нужны! В роте тебя и так будут знать! Ты будешь числиться в ротном списке. У командира роты на руках документов нет, а ты всего солдат!

– В стрелковой роте хлёбово выдают без предъявления документов!

– Видал! Он ещё винтовку не успел получить, а требует документы! – не унимался уполномоченный.

– Тебе что важнее? Винтовка или документ?

– Следующий! Подходи!

– Я тут.

– Чего ты тут? Фамилию говори!

Из каждой деревни набирали до десятка парней и мужиков, брали и хозяев. К вечеру или на следующий день их направляли, для проверки в дивизию. Когда до меня дошла очередь, я получил отсортированную и проверенную партию солдат.

Из числа батраков в деревнях не все оказались пристроены. Были и такие, которые болтались без дела. Некоторым, чтобы прокормиться, приходилось слоняться по деревням, обходить всю округу. А какая работа зимой?

Когда наши подошли к Белому, некоторые сразу стали проситься в армию. Это были в основном бездомные бродяги. Они с охотой просились в солдаты. Многие смекнули, что будет мобилизация. Но ждали её по-разному.

Одни хлебнув вольного воздуха бросали насиженные места и ночами растворялись в снежных просторах, уходили в другие районы, где наши роты не стояли и где у них проживали дальние родственники. Другие, полагая, что пришли их последние денёчки, лихо заламывали шапки и начинали упиваться самогоном. И только голодные, бездомные, продрогшие на дорогах, бросали своё батрацкое положение и добровольцами записывались к нам. Добровольцев самостоятельно направляли в Шайтровщину.

Такой бездомный бродяга обычно подавался в ближайшую деревню, где стояла рота. Он нерешительно и пугливо смотрел на часового и осторожно, чтобы не потревожить его, спрашивал, где и как записаться в солдаты. Доброволец стоял, переминаясь с ноги на ногу, и терпеливо ждал пока часовой ходил в избу доложить начальству. Не все окруженцы были сыты и тепло одеты. В каждой деревне были лишние руки. С наступлением зимы их стало больше. В некоторых домах жили недовольные и злые старухи, у них за кусок хлеба и за пустую похлебку не раз наломаешь спину. А солдат стоит на посту. Хорошо быть солдатом. Стой и ни чём не думай. А эти деревенские при немцах почувствовали себя здесь хозяйчиками.

Внешний вид такого бездомного окруженца был разительный. Линялая в заплатках и лоскутах куцая поддёвка, подпоясанная верёвочкой. Кусок самотканой тряпки вокруг шеи. Затасканная, потёртая шапка на голове. Крашенные сушёной черникой с дубовой корой исподние подштанники вместо штанов и плетеные из лыка лапти и онучи, крест на крест обмотанные верёвкой. Сколько тряпья было навьючено на таком человеке. Он нёс на себе всё, что у него имелось. Ничего лишнего, лишь то, что нужно ему в дороге. Всё у него держалось на завязочках и верёвочках. Обросшие и не бритые, похожие на стариков, согнув руки и воткнув их в рукава, странники на русской земле спешили по зимним дорогам, перегоняя друг друга, стараясь перехватить кусок лишнего хлеба из-под носа у другого.

У каждого из них на шее болтался оловянный крестик на льняной сучёной нитке. Нехристей и богохульников на порог не пускали. Им, как ворам не было веры. Они не боятся бога, значить не боятся ничего. А если человек не боится бога, он хуже вора и злодея, хуже лиходея и убивцы. Хозяйки молодые и старые все стали не в меру набожны и жадны. Крестик на шее в ту пору и умение креститься были, как пропуск, как добропорядочный знак. Смиренный человек навсяк вызывал сочувствие, сострадание и жалость. Его можно было за корку хлеба заставить целый день работать. Работа, конечно, тяжелая, но набожный человек не посмеет роптать. Он гнёт спину, a хозяин на него рычит.

У каждого за спиной висел холщовый мешочек, где помещался жалкий скарб, запас тряпиц и всяких верёвочек. Кусок черствого хлеба, пригоршня вареной картошки и кружка, чтобы напиться где воды. Матушка Русь, к временам царя Федора вернулась.

Переступая с ноги на ногу и постукивая лопатками о хрустящий снег, будущий солдатик уже смелей поглядывал на крыльцо, на нём с минуту на минуту должен был появиться часовой, ушедший доложить в избу начальству.

Часовой выходил, пропускал его мимо себя, предлагая зайти, для разговора в избу. Бродяжка теперь у порога не крестился. Он, конечно, нервничал, теребил шапку в руках, здоровался с выходящими из избы солдатами, с поклоном гнул шею, по старой памяти, к чему не привыкнешь, болтаясь как бездомный пёс. Но вот его подталкивали в избу.

Откашлявшись с мороза и от холода, он спрашивал, не может ли он записаться в солдаты.

Постепенно замешательство его проходило. Он слышал свой натуральный голос и начинал рассказывать старшине, где и как попал в окружение. Старшина уточнял кое-что, для вида и объявлял ему своё решение!

– Переночуешь здесь в деревне. Разводящий тебе покажет избу! Когда будет кормёжка, вместе с солдатами пойдёшь на кухню! Ночью из деревни не выходить! Переночуешь, а завтра самостоятельно пойдёшь в деревню Шайтровщнну! Знаешь такую? Можешь идти!

– Сычёв! Проводи его на ночлег!

Это были крепкие жилистые парни, мускулистые, голодные, привыкшие к тяжёлой работе. Лапти у них разъезжались на гладкой дороге, они торопливо ими перебирали, держа равновесие телом. И вот они добирались до первой деревни, где стояли наши солдаты и начинали новую жизнь.

Постепенно их вливали в стрелковые роты, выдавали оружие, но у них оставался свой прежний зашарканный внешний вид. Прикрыть их шинелями сразу не могли. Но постепенно они снимали с себя тряпьё и лапти, жгли всё это вместе со вшами, разводя костры на снегу. Им выдавали шинели, телогрейки и ватники, валенки, шапки, перчатки и нижнее солдатское бельё.

Но по деревням ещё отсиживалось не мало людей призывного возраста. Переход от подневольной жизни примня и постоянных бабских окриков к солдатской службе проходил не у всех одинаково, с охотой и быстро. Новобранца не только нужно было одеть, поставить в строй, некоторых нужно было с самого начала, учить всей солдатской мудрости. Особенно на счёт страха и паники. "Коли штыком", – в нашу программу обучения не входило. Мы сразу учили войне. Многие из них служили кадровую службу С ними было несколько проще, но испуг первых дней войны нужно было преодолеть в их сознании. Были и такие, которые армии не нюхали. Ничего пообвыкнут, попадут под пули, – станут солдатами.

За короткий срок роты пополнились рядовым составом. Не хватало только младших командиров и ротных офицеров. Окруженцы все шли рядовыми, не смотря на их прежние звания.

Я теперь редко ночевал в расположении роты. Меня всё время посылали то туда, то сюда. Я мотался верхом в седле. Лошадёнка была неказистая, но разумная и привязалась ко мне, как собака.

Приеду в деревню, в какой-нибудь штаб, закину поводья на луку седла и пущу её шарить по саням и по сараям сено щипать. Где клок, где охапку выдернет, а сама посматривает и всё время следит за мной. Сойду я с крыльца, а она уже здесь. В общем, ходила она за мной по деревне, как собачка. Она терпеливо ждала, когда я потреплю её по холке, когда я полезу в карман, достану оттуда кусок сухаря или сахара. После чего мы отправлялись с ней в обратную дорогу, домой. Роту из школы перевели в деревню.

Роту свою я оставил на старшину и на Савенкова. Савенков был рад, что он один без меня хозяйничал в роте. Старшина ездил по округе, доставал в деревнях кой-какие продуктишки и самогон. Где брал по согласию, где менял на барахло, а где раскапывал тайники и ямы и извлекал оттуда съестное. Помогали ему в этом бывшие батраки, теперь новобранцы.

Война по границы раздела с немцами почти не велась. Немцы не выходили за черту занимаемого ими района и следили за нами |но зорко следили за нашими, наши тоже не трогали немцев|. Стрельбы с обеих сторон совсем не велось. В деревнях в открытую топили печи. Погода долгое время стояла ясная, но немецкая авиация не летала. Потом налетал ветер, небо хмурилось, и неделю подряд бушевала пурга. В один из таких дней, когда в двух метрах ничего не было видно, заблудившийся немец вошёл в нашу деревню. Все эти дни из-за непогоды я находился в роте. А может, надобность отпала меня посылать в штабы.

Немец был весь обсыпан белой порошей. Руки глубоко торчали в карманах шинели. Автомат и чехол с запасными рожками болтался за спиной. Немец подошёл к крайнему дому, посмотрел вдоль улицы, на улице никого. Он решил войти в крайнюю избу, взялся за ручку, дверь была заперта изнутри.

Снег и ветер хлестал по окнам и стенам изб. Немец нуждался в тепле. Он долго блуждал и сильно застыл, выбился из сил и хотел одного, – лечь, отдохнуть и согреться. Завтра он спросит название деревни и доберётся к своим. А сейчас поскорей найти живого человека, забраться на теплую лежанку, закрыть глаза и спать. Он прошёл несколько домов, увидел в окне слабый свет, постоял у порога, огляделся по сторонам и шагнул на крыльцо. Дверь была полуоткрыта.