Текст книги "Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

– Отче владыко, жду твоего повеления, – сказал он.

– Отвези меня к патриарху, брат мой Игнатий.

Настоятель поклонился и ушёл, чтобы распорядиться запрячь лошадь. Митрополит остался на дворе. Моросил мелкий дождь, но Гермоген не замечал его. Он думал о том, что прочитал в клятвенном обязательстве Отрепьева. И ещё не знал, что спустя совсем немного времени судьба сведёт его лицом к лицу с самозванцем.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
ПРОТИВОСТОЯНИЕ

После убийства священника Павла Дионисия заподозрили в том, что и он приложил руки к злодейству. К Иову пришёл боярин Семён Годунов и сказал:

– Ты бы, владыко святейший, подумал о защите своей. И церковь бы хранил от поругания.

– В чём ты погрозу видишь святой церкви, сын мой?

– Дионисий вольно гуляет у тебя. И тень греха за убиение священника Павла на него ложится.

– Да убит ли Павел? Нам сие неведомо.

– Знать, убит, коль нигде не найдём живого.

– Да не вкупе ли с Рубец-Мосальскими та ехидна жалит? – спросил патриарх.

– Много разных ехидн развелось на Москве. Да укорот найдём. А Дионисия сам спроси об сём, отче владыко, – ответил боярин Семён, с тем и ушёл.

На другой же день утром Иов повелел привести Дионисия в Патриарший Судный приказ. Его привели и допрашивали, но без пыток, потому как улик не было. И всё-таки он был наказан. Приход у него отобрали, постригли в монахи и под именем Серапонта отвезли в боровский Пафнутьев монастырь, заточили под строгий надзор. Здесь ещё жили по суровым законам Василия Волоцкого, и жизнь опальных послушников да иноков была каторжной. Непосильным трудом изгоняли из них дух сопротивления.

Природа не одарила Дионисия-Серапонта терпением. Проявлялось это только изредка, когда силы извне давили. Так было первое время в Пафнутьевом монастыре. Он примерно выполнял тяжкие монастырские обязанности: чистил конюшни, скотные дворы, даже нужники без сетования на Бога. Лишь в глубине души неугасимо горел дух противостояния Иову и Борису. И не было ночи, чтобы в тёмной монашеской келье Дионисий не вспоминал часы своего позорного падения, мучительных допросов, теперь вот заточения в монастырь под строгий надзор настоятеля и его братии. И чем глубже он погружался в воспоминания, тем горше становилось у него на сердце и тем выше, к самому горлу, подступала ненависть к тем, кто учинил над ним расправу, к тем, кто отлучил его от сана митрополита, лишил высокого положения в обществе, добытого столь дорогой ценой. В ночное время он много думал над тем, как и какими путями отплатить за своё поругание. Его не смущало то, что он становился отступником веры Христовой. Те происки, какие он задумал против царя и патриарха, были не от Бога, но от дьявола.

Но Дионисий считал, что он живёт под Всевышним, который лишь временно отвернулся от него и послал испытания. Тем паче теперь нужно заслужить милость Всевышнего. И путь для этого избрать достойный. Только на праведном пути, считал Дионисий, он может побороть своих недругов.

И ему во спасение сегодня Всевышний отвернулся от царя Бориса и от патриарха Иова. Он напустил на них страшную немилость. Ничем иным не объяснишь то, что три минувших года были такими ужасными. И голод, и мор, и разбой – всё навалилось на Русь. Сколько Крестных ходов было, сколько молили Бога, чтобы не карал. Нет, не внял! Да и не мог столь много грехов простить, наслал свою кару.

Целуя крест, Дионисий мог сказать, что не будет отныне и во веки веков у Иова и Бориса того влияния на народ, какое было прежде. Да и среди бояр, дворянства и высшего духовенства у них всё меньше сопричастников. Разве что неистовый митрополит Гермоген да громогласный митрополит Геласий. А и то сказать, что Гермоген не за Бориса ратует, а за князя Шуйского. Давно сие разгадал Дионисий и радуется: мнит своим сторонником Гермогена.

И совсем немного времени прошло с того часу, как заточили Дионисия в Пафнутьевом монастыре, но ему показалось, что над Русью занялась новая заря, что засияла она над Северской землёй. Небо от неё с каждым днём пламенело всё шире. Одних она вдохновляла на подвиг во имя царя-батюшки Калитиного племени, других – смертельно пугала, вселяла в сердца панику и ужас.

Сам Дионисий почувствовал в груди прилив новых сил и пришёл к мысли, что пора собираться в путь – навстречу царевичу Дмитрию. А там, считал он, даст Бог, вместе с ним войти в первопрестольную для нового подвига во имя обновления веры Христовой.

Правда, размышления о том, что уготовил русской православной церкви «Дмитрий угличский», смущали Дионисия. Его душа не принимала католичества. В бытность свою митрополитом он часто слал в адрес католиков анафему. Но именно католичество намерен был принести на Русь будущий государь, о чём Дионисий слышал на проповедях в монастырской церкви каждый день. И выходило, что ежели бы сейчас Дионисий был главой русской церкви, то он слал бы царевичу Дмитрию проклятие и отлучение от веры Христовой только за движение в пользу еретиков. Но жажда мести за своё поругание сделала Дионисия глухим к голосу разума. Помета – вот что двигало мысли и поступки бывшего митрополита.

В мыслях он торопил шествие «государя Дмитрия». «Поспешай, любезный царь-батюшка, на законный престол. Да пусть тебе кланяется удача, а мы здесь живота не пожалеем для полноты твоего торжества». И поднимался в душе Дионисия крик: «Эй, Русь! Встречай законного государя! Эй, города российские, сбросьте с плеч иго Борисово, распахните ворота перед милостью царя Калитиного племени!»

Будто подчиняясь зову Дионисия, на юге России всё сильнее громыхала гроза и неотвратимо надвигалась на север. «То-то лепота! Да уж не пора ли идти к православным, звать их достойно встретить царя-батюшку», – нетерпеливо размышлял Дионисий в ожидании прихода «царевича Дмитрия» к Москве.

Вскоре же Дионисий стал действовать во благо Лжедмитрия. На юг он пока не отважился уйти, но скинул личину смирения и стал теснить своей дерзостью игумена Пафнутьева монастыря Алексия. Игумен был крут. Дионисия наказали за дерзость, посадили в яму, но, отбыв наказание, он самовольно покинул монастырь и сбежал в Москву.

Спрятался Дионисий на подворье князей Рубец-Мосальских. Он нашёл всех, кто ещё не забыл сосланных князей Романовых, Черкасских, Шереметевых, Сицких. И призвал их присягнуть на верность «царевичу Дмитрию». Когда же на подворье князей Рубец-Мосальских собрались те, кто ждал Лжедмитрия, Дионисий сказал:

– Всевышний видит глубину и чистоту моих помыслов. И ежели они коварны, он покарает меня. Братья по духу, настал наш час добиваться милости Божьей в пользу Иоаннова семени. Двинемся навстречу государю, проявим крепость любви нашей.

– Говори, владыко, что делать, – потребовал князь Андрей Рубец-Мосальский.

И Дионисий не заставил себя ждать. Но повёл речь тихо, заговорщицки:

– Верные сыны церкви донесли мне такую весть: в Туле, Рязани и Калуге бояре собирают ополчения на помощь царю Дмитрию. Да больше всех усерден городской дворянин Прокопий Ляпунов. Нам ли отставать от детей наших!

Дионисий довольно быстро обретал привычное влияние на тех, с кем общался. Он как бы вновь был у той власти, какую когда-то держал в руках, как первосвятитель. Дионисий повелел всем сторонникам самозванца сбиваться в отряды ополчения, готовиться к действиям за Дмитрия в Москве. Дионисий наставлял будущих ратников:

– Что бы ты ни свершил, сын мой, в пользу законного царевича Дмитрия, не будет на тебе греха Божьего. Аминь!

И в то время, как по воле патриарха священнослужители Москвы и многих городов России пели в храмах вечную память царевичу Дмитрию, а расстригу Отрепьева с его клевретами и пособниками кляли всенародно с амвонов церквей и на торжищах, Дионисий строил свои бастионы противостояния Иову, Борису Годунову, всей России, идущей за ними. Он сеял сказки в народе о тех муках, какие претерпел царевич Дмитрий по вине Годунова и его синклита. Он распускал ложь о том, что царь Борис сошёлся с нечистой силой, с еретиками и собирается бежать из России в Англию. Да через английского агента Джерома Гарсея уже просил у английского правительства убежища себе и своей семье.

– Да вывез сей тать все сокровища в Соловецкий монастырь, уже и на корабль погрузил, дабы отправить русское богатство в Лондон, – заявлял Дионисий в кругу сторонников Лжедмитрия.

Сей слух родился ещё лет девять назад, а распустили его думные дьяки Посольского приказа братья Андрей и Василий Щелкаловы. Да Дионисий не побрезговал обжарить сию тухлятину и вынести на торжище, как выносили торговцы в голодное время пирожки с гнилой начинкой. Пронырство Дионисия, однако, тронуло совесть многих россиян и вселило в них презрение к венценосцу, захватившему власть помимо воли Божьей.

Силы ратников, как гражданских, так и служителей церкви, с каждым днём всё чётче делились на два лагеря. И уже началась междоусобица. И настал день, когда никто не мог сказать, чья рать сильнее. Да было очевидно, что во всех Северских землях, на всём юго-западе России священнослужители охотно переходили на сторону Лжедмитрия, изгоняли из церквей служителей, преданных Иову и Борису Годунову.

Тайные дела Дионисия после его бегства из монастыря долгое время не были раскрыты. Сам Дионисий был склонен думать, что его удачные действия – плод нерешительности приказов царя Бориса. Даже Семён Никитович со своими лихими «опричниками» дремал и всё ждал, когда царь-племянник повелит вылавливать крамольников. Лишь дьяк Смирной, выпустивший на волю Гришку Отрепьева из-под надзора летом 1602 года, спустя два года был сурово наказан. После допросов и пыток его казнили, но не за ту вину, что отпустил Отрепьева, а якобы за расхищение государева добра. Принимая смерть, дьяк Смирной не выдал тех, по чьему повелению отпустил Гришку. И Романовым сей вины не приписали.

Но вот наконец по Москве прошёл слух, что царь Борис Фёдорович, похоже, «проснулся». Будто бы у него состоялись переговоры со шведским королём и тот пообещал русскому царю помочь в подавлении смуты. Да вроде бы Борис Фёдорович отказался от помощи. И чего бы переживать Дионисию? Но всё оказалось серьёзнее.

По повелению царя в Брянске спешно собиралась большая рать. Вскоре же она и выступила навстречу войску «Дмитрия». Дионисий так переживал, что хотел мчаться на перекладных на юг, чтобы упредить его об опасности. А опасность Отрепьеву грозила серьёзная. Рать собрали числом больше десяти тысяч. А первым воеводой был поставлен опытный воин князь Фёдор Мстиславский. Были под его началом воеводы Андрей Телятевский, Дмитрий Шуйский, Василий Голицын – все князья достойных родов.

Холодно стало под сердцем у Дионисия, заколебалось призрачная надежда на возвращение прежних почестей, власти. И не знал он ещё, что самому грозит беда, что над головой собрались тучи.

Когда Дионисий сбежал из боровского монастыря, игумен Алексий, поборов сомнения, уведомил дьяков Патриаршего Судного приказа об исчезновении инока Серапонта. Вскоре же об этом доложили патриарху. Иов повелел искать утеклеца. «Аки заблудшую овцу найдите и приведите в Чудов монастырь», – наказывал он дьякам к сыску приставленным. И дьяки Судного приказа разослали по всей Москве своих лазутчиков. Но дни шли за днями, а Дионисия не находили. Затаился он на подворье князей Рубец-Мосальских.

Однако вскоре Дионисий потерял осторожность, когда прознал, что против «Дмитрия» готовится ещё одна сильная рать. Предупредить, уберечь будущего государя! Послать кого-то ему навстречу – вот чем был озабочен бывший митрополит. И поспешил он искать смелого гонца в ближний монастырь. А тем монастырём оказался Донской.

Сказано, что если Бог решил наказать человека, то он прежде всего лишит его разума. В этом монастыре, обласканном царём Борисом, Дионисию никак не следовало появляться. К тому же в Донском монастыре ещё многие монахи знали митрополита Дионисия в лицо. Да и архимандрит его помнил. И лишь только опальный архиерей появился в монастыре, как был замечен. Узнали его, как он ни прятал лик под капюшоном. За ним стали доглядывать, дабы выведать, зачем пришёл.

Вскоре Дионисий свыкся с мыслью, что его в монастыре не признали, и ушёл на хозяйственный двор, где и надеялся встретить монахов, отбывающих наказание. Знал Дионисий, что от таких наказаний многие иноки готовы сбежать. И увидел он, как молодой монах долбил клином и кувалдой большой валун, как вырубал из него круг на жёрнов. И было похоже, что монах безотрывно провёл за работой многие дни. Монах был худ. И клин с кувалдой были ему не под силу.

– Давно ты рубишь сей камень, сын мой? – спросил Дионисий.

Монах вскинул глаза на собрата. Они были большие и печальные.

– Токмо Богу сие ведомо, – произнёс монах, не останавливая работу.

– Как тебя звать, чадо?

– Забыл, отец благочинный, – ответил монах, – а наречён быть Касьяном.

– Бог видит твоё усердие и наградит тебя, Касьян.

– Слава Всевышнему!..

– Но я вижу на твоём лице другой знак судьбы. Тебя ждёт величие, сын мой, если ты будешь послушен мне.

– Кто ты, незнакомец? – спросил Касьян.

– Скоро узнаешь, кто я. Но позволю порадоваться: ты будешь игуменом монастыря, как токмо выполнишь моё повеление.

– Не волен я, отец благочинный, – ответил Касьян.

– Волен. Аз даю тебе сие право.

Дионисий уже мнил себя владыкой. Он потерял представление о яви и, толкаемый бесом, как он скажет потом, вынудил Касьяна на действо, супротивное его характеру.

– Оставь своё дело, сын Божий, иди за мной.

Уже смеркалось. И превратные стражи в сей час никого не выпускали из монастыря. Дионисий это знал, но было ведомо ему и то, что если положить на руку стражу два алтына, ворота откроются.

Всё так и учинилось: два алтына открыли врата и Дионисий увёл Касьяна. Был уже вечер, когда Дионисий добрался до подворья Рубец-Мосальских. Он не видел, что привёл за собой доглядчика-шиша. Дионисий укрыл Касьяна в каморке на конюшне, сам ушёл. Вернулся уже близко к ночи, передал Касьяну грамотку, велел спрятать подальше, дал денег, сказал:

– Ты уедешь сейчас, сын мой, в царский стан, в город Путивль и вручишь грамоту царевичу Дмитрию.

– Слушаюсь, отец благочинный, – ответил Касьян.

Дионисий вывел Касьяна из каморки. К ним подошёл холоп, держа за уздечку осёдланного коня. Дионисий передал коня Касьяну.

– Конь у тебя резвый, сын мой. Да береги, чтобы донёс до царского стана. – Он вывел Касьяна за ворота подворья и, помогая подняться в седло, напутствовал:

– Пусть бережёт тебя Господь в пути. Во имя Отца и Сына...

Договорить Дионисию не удалось. На полном скаку подлетели к подворью князей Рубец-Мосальских два всадника, пешие стрельцы откуда-то возникли, да тут же крытый возок подкатил. Дионисия и Касьяна, коего сдёрнули с коня, мигом в возок затолкали да и умчали. И будто не было никакого действа вблизи подворья мятежных князей.

Дионисий метался в возке, пытаясь выбраться из него, он не верил, что схвачен государевыми людьми. Его ударили по голове, и он сник. Да путь был недолгим. Вскоре возок остановился, Дионисия вытащили из него, он пришёл в себя и увидел вблизи кремлёвские соборы, дворцы. А тут подошёл к нему Гермоген. Услужитель, его сопровождающий, осветил лицо Дионисия фонарём, Гермоген присмотрелся к Дионисию, сказал:

– Он. Ведите его.

А как увели, из возка выскочил Касьян и подал Гермогену секретную грамотку Дионисия.

– Спасибо, сын мой, за верность престолу и церкви, – сказал Гермоген и обнял Касьяна. – Идём в палаты, выпьем сыты и вкусим хлеба. Да патриарх тебе порадуется.

Отпрыск Сабуровского рода, в миру Константин, посвятивший себя иноческой жизни, поклонился Гермогену.

– Спасибо, отче владыко, отправьте меня в монастырь, – попросил он.

Митрополит перекрестил Касьяна и велел услужителю отвезти его в монастырь, сам пошёл следом за теми, кто увёл Дионисия. Митрополит Казанский хотел увидеть бывшего митрополита Московского лишь для того, чтобы спросить: да был ли он христианином, ежели потянулся к предателю Христовой веры.

И спросил, и в глаза посмотрел, да ничего в ответ не услышал, а в глазах узрел только ненависть, злобу. Возомнил себя Дионисий прежним Данилой Щетининым, сотником опричнины. Да будто бы стоял он на льду Волхова, а Гермогена по его жесту бросили в ледяную воду, как бросали туда же невинных женщин с детьми.

Всё «прочитал» Гермоген в бешеном взгляде Дионисия и ушёл, ни о чём больше не спрашивая. И только спустя год Гермоген узнал судьбу Дионисия. Получил он своё, как всякий клятвопреступник и враг. Его увезли на север. Там он и сгинул в монастырских подземельях, не дождавшись «законного царевича Дмитрия».

Гермоген же, схватив за руку давнего супротивника православной церкви, выполнил повеление патриарха. И теперь подумывал о том, чтобы вернуться в свою епархию. Казань давно стала мила его сердцу. Там он чувствовал себя спокойнее и увереннее, чем в Москве.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
ИСПЫТАНИЕ

В жаркие июльские дни, когда бояре отсиживались в прохладных покоях, квасом утоляли жажду, царь Борис Фёдорович собрал Государственный совет. Причина была одна: как защитить державу от вторжения самозванца и польского нашествия. Войско Лжедмитрия вместе с польскими легионами уже нацелилось на Москву. И Борису Фёдоровичу показалось, что за самозванцем стоит такая сила, с какой ему не совладать.

Царь Борис Фёдорович пришёл на совет аки тень. Не узнали его даже те бояре, которые видели день-другой назад. Бледен был царь ликом, а глаза смотрели как из глубоких чёрных колодцев.

Ждали все от царя, что он с прежней горячей силой зажжёт совет на большое дело. Ан не случилось этого. Царь повелел воеводам собирать новое войско, но в голосе чувствовалось безразличие: даже если войско и не будет собрано, царь не разгневается. Вяло он предложил:

– Да чтобы с каждых двухсот четвертей земли обработанной вышел в поле ратник с конём, доспехом и запасом корма.

Но нашлись смелые мужи и возразили царю. И первым встал патриарх Иов:

– Сие повеление нарушает древний устав, сын мой, государь-батюшка, – заявил он. – Испокон с двухсот четвертей пашни выставлялось два всадника.

Однако к большой досаде Иова, почти весь совет поддержал царя. Да и как не понять бояр, если защищали свои интересы: ведь каждый боярин в этом случае давал вдвое меньше холопов в войско.

Ещё Государственный совет, вопреки воле патриарха, принял решение о том, чтобы православная церковь не участвовала в ратном деле. И записали: «Бывали времена, когда и самые иноки, священники, диаконы вооружались для спасения отечества, не жалея своей крови; но мы не хотим того: оставляем их в храмах, да молятся о государе и государстве».

Иов был возмущён таким решением совета. И все иерархи, которые имели место в совете, воспротивились.

– Пред лицом угрозы православной церкви не лишайте нас права защищать от врагов, от ляхов и латынов наши храмы и монастыри, – заявил патриарх Государственному совету и царю.

– Затмение нашло на вас, думные бояре, – поддержал патриарха митрополит Геласий. – Вам должно быть ведомо сие: идёт на Русь не царевич Дмитрий, а тать-самозванец. Отступник веры идёт. Да будет ему уготована погибель от христианского воинства.

Царь Борис Фёдорович настоял на своём:

– Служите Богу, молитесь за Русь, а она за себя постоит.

И тогда, дождавшись вечера, стуча в гневе жезлом, Иов явился в царский дворец и стал увещевать государя:

– Сын мой державный, ты знаешь войну с юных лет, ты умеешь силою души своей оживлять доблесть в сердцах. Так ты спас Москву от нашествия крымского хана будучи токмо правителем. Что с тобой происходит? Ответь своему духовному пастырю и отцу Всевышнему!

Борис Фёдорович стоял у окна спиною к патриарху.

– Ты отправляешь воевод навстречу самозванцу, а сам в сей миг остаёшься в тиши дворца. – Царь в этот миг вздрогнул. – Но испокон заведено быть венценосцу в войске, – продолжал Иов, – великодушием и смелостью двигать ратников на подвиг.

Борис Фёдорович резко повернулся к Иову.

– Всевышним прошу, не казни меня, владыко! Не казни! Без тебя многажды казнён! – Лицо Бориса Фёдоровича было искажено, потеряло благородство черт. В расширенных глазах стояли слёзы и ещё то, от чего Иов ужаснулся.

Но он всё-таки мужественно сказал:

– Ты в смятении, мой государь. Ты не дерзаешь идти навстречу Дмитриевой тени. Но теней бояться не следует. И помни, если и был у тебя на душе какой-то грех, церковь взяла его на себя во имя блага народа...

У Бориса Фёдоровича в голове загудели колокола: «Взяла на се-бя! Взя-ла на се-бя!» И всё, что продолжал говорить Иов, превращалось в колокольный звон.

– Ты желал избавить Россию от нового тирана, но не исполнил своего желания. Всевышний послал ему ненасильственную смерть. Помни, Бог не простил бы церкви, ежели бы её иерархи покрыли истинное убийство. Иди же, сын мой, на самозванца, покажи доблесть, спаси Россию от иноземного ига. От лютерства! Иди же!

И снова до Бориса Фёдоровича не долетал грозный голос патриарха. Лишь колокол, похоже, что «Лебедь», вызванивал чеканно: «Иди же! Иди же! Иди же!» Да вскоре и он заглох.

В себя Борис Фёдорович пришёл в постели. Рядом, словно в тумане, вырисовывалось лицо домашнего доктора. Борис Фёдорович спросил:

– Что со мной?

Доктор наложил палец на губы, велел молчать. Борис Фёдорович чуть повернул голову и увидел молящегося на коленях патриарха. Царь спросил и его:

– Что со мной?

Патриарх встал, подошёл к постели.

– Оставил нас милостью Всевышний, – тихо ответил патриарх и, осенив крестом царя, медленно покинул его опочивальню. Борис Фёдорович не приходил в себя шестнадцать часов, и всё это время патриарх провёл возле его постели. Теперь он ушёл. Ему было о чём подумать, да и предпринять.

А Борис Фёдорович готов был крикнуть патриарху, чтобы не уходил, да не посмел. Не посмел остановить владыку святейшего, а власть-то позволяла. Но не остановил потому, что испугался его. И когда дверь за патриархом закрылась, Борис Фёдорович сразу почувствовал этот животный страх. Ему показалось, что душа покидает тело, всё поднимаясь и поднимаясь к горлу. И стоило лишь разжать губы, как она улетела бы. Странным показалось царю движение души: то она вниз под чрево пряталась, то вот – к языку подкатилась. Борис Фёдорович застонал. Не по-человечески, а словно старый умирающий конь. Он видел однажды у себя на конюшне такого коня и приказал избавить от мучений, убить.

«Найдётся ли человек, который меня избавит...» – вяло подумал Борис Фёдорович. Он понял, что если уж патриарх отвернулся от него – значит, потерял всякую веру. А ведь давностью дружбы они могли гордиться.

– Один, совсем один, во всём государстве, – шептали губы царя. – Да где же царица-то? – выдавил из себя Борис Фёдорович.

– Они почивают. Ушли недавно, – ответил доктор.

Борис откинул голову, глаза упёрлись в потолок. Как в прежние годы, когда было трудно, он подумал, что надо обратиться к Богу с молитвой. И вдруг обнаружил, что все молитвы забыты. Забыты все молитвы!! «Как можно? Как можно забыть? Да и был ли я с Богом в душе?» Пустота в груди заполнялась ужасом. Борис Фёдорович едва нашёл в себе силы спросить: «Всевышний, за что такое испытание, чем прогневал тебя?»

Ответа на этот вопрос он не услышал. Вновь пелена наползла на глаза, и государь снова потерял сознание.

* * *

Иов вернулся к себе, бросился на колени перед образом Казанской Божьей Матери и, осеняя себя крестом, по-детски заплакал и стал умоляюще твердить:

– Владычица, Мать пресвятая, спаси и сохрани! – Он твердил эти слова, как в пору детства в любимых Старицах на верхней Волге, прячась в постели от грозы. Но вскоре он перестал плакать, нервное напряжение улеглось. Он прочитал молитву на сон грядущий и встал. В постель, однако, не лёг, а сел у окна в кресло и задумался.

Он думал не о царе всея Руси, а о смертном человеке, носящем имя Бориса Фёдоровича и волею судьбы подвигнутым на путь, ведущий к власти. На этот путь могли бы встать все братья Годуновы, и каждый из них шёл бы к вершине власти тем же путём, ведомый судьбой. Судьба – это движение. Движение судьбы не остановить, как невозможно остановить падающую с небес звезду. Да, можно придумать тысячу «вот если бы». Вот если бы Борис не стал конюшим у царя Ивана Грозного, если бы Ирина не стала женой Фёдора, если бы при Фёдоре он не поднялся в правители, если бы не был убит (не убился) царевич Дмитрий... Всё это пустые домыслы. Но есть Путь Судьбы. Он постоянен, как движение небесных тел. Он во власти Божьего Провидения. А Бог никогда не изменял предначертанного пути. Рок Божий превыше всего, и человечество никогда не придумает способов и средств супротивничать Року Всевышнего. Судьба неподвластна человеку и непостижима. И страх за потерю власти, когда она достигнута, страх за бренную жизнь на вершине власти так же непостижимы, потому что предначертаны Богом. Всевышний знает, что предержащий власть всегда грешен. Никому ещё не удавалось властвовать безгрешно. Лишь царю Фёдору, так он был блаженный, а властью обладал другой, и он сегодня пожинает то, что посеял.

Размышления Иова о судьбе Бориса Фёдоровича привели его к мысли о том, что Провидению Господню угодно завершить царёв жизненный подвиг. Человек, охваченный животным страхом, тако же неугоден Богу, как и тот прокажённый, который сеет вокруг себя смерть.

Иов вспомнил Катерину и Сильвестра. Удивился их озарению в те далёкие теперь уже годы. Воскликнул в душе невольно: «Уж не им ли Всевышний поручил вести Бориса по жизни, не они ли ведают, где грань его бытия? Сказано было сими Божьими посланцами, что царствовать Борису семь лет. Они же скоро истекают. 1605 год от Рождества Христова – последняя ступень. Над бездной... Чего? Небытия? Забвения? Новых жестоких испытаний?.. Иов остановил себя. Нет, он слуга Божий – и в мыслях не позволит себе заглянуть за ту грань. Сия забота посланцев Всевышнего Катерины и Сильвестра. Святых при жизни, заключил патриарх.

В эту бессонную ноябрьскую ночь Иов так же, как и Борис Фёдорович, испытал сильное душевное потрясение. Нет, чувство страха за свою судьбу Иова никогда не посещало. Он мог бы сказать о себе как о бесстрашном человеке. Сие шло не только от силы характера, но и от полной веры в Божью справедливость. Он умел трезво оценивать свои поступки, и за те, которые подвергались Божьему осуждению, он мужественно принимал кару.

Смятение души Иов испытал по той причине, что ничем не мог оказать помощь Борису. Никакие его душевные порывы не найдут в Борисе благодатной почвы, не отзовутся сердечностью. Независимо от их стремления сохранить дружбу, они стали удаляться друг от друга, и пропасть между ними неотвратимо углублялась. Причина сему была существенна: Иов шёл навстречу испытаниям за Русь. Борис Фёдорович пытался спрятаться от надвигающегося бедствия, бросал свой народ на растерзание волчьей голодной стае.

Страх сделал его глухим и слепым. Достучаться до разума такого человека – равно стучать по гранитной глыбе. Да и озлобление вызовешь, жестокость пробудишь. Оно так и пошло. Как охотился за ведунами Катериной и Сильвестром, а крамольников князей Рубец-Мосальских, коих вывел на чистую воду кузнец Игнат, не тронул. Из страха. Из страха же стал к слабым и невинным подозрителен и жесток, поощрял доносы, наветы. Люди Семёна Годунова хватали по этим доносам и наветам всех подряд. Сидельцев в тюрьмах с каждым днём прибывало.

Патриарх не понимал этого, не мог смириться с произволом царя и после многих тщетных попыток образумить Бориса Фёдоровича отвернулся от него.

Пылкое воображение сочинителя Иова сгущало некоторые события, делало фатальным разрыв с государем. И потребовалось какое-то время, чтобы воображение остыло, чтобы возобладало благоразумие.

В эти же дни ноября патриарх стал свидетелем активной деятельности Бориса Фёдоровича в защиту отечества. Он торопил воевод, чтобы быстрее собирали войско. И вскоре же встали под знамёна государя Российского пятьдесят тысяч конных и пеших воев. Эта сила почти в четыре раза превосходила войско самозванца, если не считать всякую вольницу, идущую за ним.

Но царь торопил воевод, а они медлили. И пока воевода князь Фёдор Мстиславский, не очень-то поспешая, вёл полки на самозванца, юго-западные города России продолжали сдаваться на милость Лжедмитрия. Лишь Новгород-Северский ещё держался волею воеводы Басманова.

Патриарх Иов, обозрев дела в России, пришёл к мысли, что настало время подумать об укреплении оборонительных рубежей близ Москвы. И сразу же после Покрова дня разослал по всем монастырям, что южнее первопрестольной, повеление ремонтировать стены, башни, копать рвы, делать запас ратной справы и корма. А ещё повелел обучать ратному бою всех монахов, способных держать в руках меч или копьё, пищаль или пистоль. Наблюдение за оборонными работами поручил митрополиту Крутицкому Геласию. В помощь дал ему дьяков Казённого Патриаршего приказа.

Царю Борису Фёдоровичу доложили об усилиях патриарха, о нарушении воли Государственного совета. Царь оказался на сей раз более мудрым, не поставил ни в вину, ни в упрёк благую заботу патриарха. Да и некогда было заниматься делами церкви. На юге России грозовые тучи становились всё мрачнее. И зима не была помехой.

Казалось бы, с наступлением холодов, всякие военные действия самозванец прекратит. Ан нет. В Москву пришли вести, что под Новгород-Северским произошло первое крупное сражение между войском самозванца и государевой ратью. Говорили, что Лжедмитрий чуть было не обратил в бегство полки воеводы Мстиславского. Дерзостью налёта малыми силами смял правое крыло рати и стал теснить. Лишь самому князю Мстиславскому с дружиной удалось удержать рать от позорного бегства. Да в гуще сечи оказался князь и, весь израненный, был вынесен с поля боя.

Крепко жалили летучие отряды Казаков московские полки, и никто не мог угадать исход боя, пока не встали навстречу самозванцу семьсот немецких конников да из крепости не вышел с войском воевода Басманов и не ударил самозванца с тыла.

И в этот час Лжедмитрий уклонился от боя, спешно вывел из-под удара своё малочисленное войско – всего-то двенадцать тысяч воинов. Перелом наступил в пользу рати Мстиславского. Она стала теснить врага, и долго бы так шло, да воеводы охладили пыл царёвых ратников.

Вести с юга каждый раз в Москве принимались по-разному. Когда поступали хорошие, стоило лишь гонцам проскакать в Кремль, как вся Москва уже знала об успешной борьбе с войсками отступника. Вскоре же был отмечен раскол в войске Лжедмитрия, когда ляхи испугались зимних холодов и пан Мнишек решил покинуть Россию, расставаясь с мечтой стать князем Смоленским.