Текст книги "Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси"

Автор книги: Александр Антонов

Борис сказал проще:

– Придётся раскошелиться, святейший владыко. Пойдём вместе к царю-батюшке. Царская казна ноне полна. Царь от щедрот своих токмо возвеличится.

Иов хотел сказать: «Дай тебе Всевышний долгих лет», – но воздержался и позвал Бориса молиться.

Вечером того же дня Иов принял в своих палатах митрополита Терновского Власия. В беседе за ужином митрополит попросил:

– Святейший владыко, выслушай меня.

– Говори, брат мой во Христе.

– Привёз я из Константинополя от патриарха Иеремии дары вашему правителю Борису да грамоту малую. Сведи меня с ним, святейший владыко, поелику возможно.

– Исполню твою волю, брат мой, сегодня же.

Митрополит велел услужителю принести дары, и пока тот ходил, Власий рассказал, как трудно живёт его Терновская епархия, народ которой, как и все болгары, страдал от притеснения турок.

Вскоре услужитель вернулся, и патриарх повёл гостей в палаты Годунова. Их встретили жена и дочь Бориса. Глядя на Ксению, никто и никогда бы не подумал, что она дочь Марии. Ангельская красота Ксении, благородство осанки умилили старца. Суровое же, аскетическое лицо Марии даже неробких людей смущало до душевного трепета. Было в ней всё от отца Малюты Скуратова: и гордая стать, и властность характера, и, временами, – жестокость безмерная. Она мало кого почитала, кроме мужа и царя. Но всегда была обходительна и ласкова с Иовом. Он был её духовником и имел над нею власть. Да ещё побаивалась Мария властной домоправительницы Иова, Серафимы.

– Святейший владыко, поздравляем с возвеличением. – И склонилась перед патриархом: – Благослови, отче.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа! – произнёс Иов и положил руку ей на голову. – Аминь! – Потом Иов приласкал Ксению. Она была копией отца. Те же полувосточные глаза от далёкого предка мурзы Чета, та же горделивость. Даже голову она держала «по-годуновски», чуть откинув назад и склонив вправо.

В залу вышел Борис. Иов сказал:

– Прости, что так поздно к тебе, сын мой. Митрополит Власий желает вручить тебе дары патриарха Иеремии и его грамоту.

Митрополит подал Годунову бумагу. Борис сразу же передал её патриарху.

– Я признателен за внимание Вселенского первосвятителя, – ответил Борис.

Тем временем услужитель митрополита Власия поднёс дары. Он держал два полотна атласа золотного, саблю булатную и два сосуда восточных.

– Прими, великий правитель, дары первосвятителя Иеремии, – сказал Власий.

Борис был озадачен. На Руси не было такого, чтобы от священнослужителей дары принимать. Он посмотрел на Иова. Патриарх понял Бориса и лёгким покачиванием головы дал знать, что сих даров принимать не следует.

– Да простит меня патриарх Иеремия, но нам у вас даров брать не подобает. Мы должны вас наградить, чем Бог послал. – Но в то же время Борис потрогал сосуды и похвалил их: – Басота у них сказочная, но...

– Не обижай нас за чистоту сердечного порыва, – настаивал Власий, – выбери то, что по душе, правитель. – И он протянул Борису сосуды. – Тебя поразила их красота, прими.

Иов подошёл к дарам, взял один фарфоровый сосуд, осмотрел его и подал Борису.

– Сии сосуды правитель примет.

– Истинно они мне по душе. Таких добрых у меня нет. – И Борис принял сосуды, бережно поставил их и спросил о том, чем давно был озабочен:

– Скажи, владыко Терновский, как держали Собор об учреждении Московского патриаршества? С ведома ли султана и пашей?

– Собор был держан, доложа султану, – ответил без заминки Власий.

– Да простит меня святейший владыка всея Руси, – Борис сделал поклон Иову, – нам нужно печься о мире с султаном. А то какой же мир, если он был против нашего православного престола.

– Ты прав, сын мой, мир для нас дороже всего, – поддержал правителя патриарх.

Борис подумал о том, что ввиду позднего часа затевать с Власием долгую беседу нет нужды, сказал ему:

– Святой отче, благодарю тебя за посещение моего дома. Завтра мы выпьем с тобой русской медовухи, а ноне дай нам подумать над грамотой патриарха Иеремии. И пусть твой сон будет крепким: всё, о чём просит в грамоте святейший, мы исполним. – И Борис поклонился Власию. А патриарху Иову он сказал: – Отче святейший, я буду ждать тебя.

Ночные беседы Иова и Бориса случались и раньше. Поэтому, проводив Власия, Иов вернулся во дворец правителя. Он знал, чем обеспокоен Борис: непосильно было ему прочитать грамоту, потому как не научился ни читать, ни писать. Иов упрекал Бориса за сие упущение.

– Благий сын, ты теряешь достоинство державного мужа, и пора тебе одолеть леность, постичь грамоту.

Но у Бориса никогда не хватало на это времени. И как ни старался Иов, преуспел пиль в одном, растолковал Борису значение крестного знамения. «Крестное знамение полагаем мы на чело, – вразумлял Иов Бориса, – дабы освятить сердце и чувства, на плечи – дабы освятить телесные силы и призвать благословение на дела рук наших...»

Борис это усвоил, но на большее у него не нашлось терпения. Теперь он слушал, как Иов читал грамоту патриарха Иеремии с некоторым чувством стыда за свой порок. А в грамоте нового было только то, что, помимо заботы о митрополите Власии, Иеремия просил лично у Бориса милостыню на возведение патриаршества. «Да сотвори, великий правитель, нам благостыню и благоутробие и пришли нам денег, сколько посильно, на окончание работ в патриарших дворах...»

Борис Годунов никогда не был скупым человеком и при любом подходящем случае делал богатые вклады в церкви и монастыри. Но одно дело – в свои, русские, а тут какой раз ему приходится подавать милостыню иноземным священнослужителям. Нужно ли зориться без конца?

– Отче владыко, токмо ли нужда ими движет? – спросил он Иова.

– Поди, нужда, сын мой. Царьградскую церковь ныне ничто не питает.

– Ну хорошо, я пошлю Иеремии пять-шесть тысяч золотых токмо за то, что он ревностно пёкся о нашей церкви.

– Ты щедр как всегда, сын мой, – отметил Иов, а про себя подумал, что было бы достаточно половины. Потому, как пять-шесть тысяч золотых – это целое состояние, которое уплывёт из России. Но, размышляя дальше, Иов всё-таки пришёл к мысли о том, что скупиться не следует: богатство России питало одно тело – Христову церковь.

Были большие дары Иеремии и от царя Фёдора. Он тоже не поскупился и посылал достаточно денег на строительство палат, на достройку храма.

Порадели и митрополиту Терновскому. Сначала ему предложили остаться служить в России, но он отказался и тогда ему дали на безбедную жизнь лет на десять-пятнадцать. Русь всегда была щедрой для истинных друзей.

Проводив митрополита Власия в дальнюю дорогу, Иов с новым усердием взялся за дела церкви. Иов считал, что поскольку Вселенский Собор окончательно утвердил поместную церковь России, то об этом должен знать весь западный мир. Не о себе пёкся Иов, ему известности не занимать. Повсюду в Европе знали о том, что его голос непревзойдён в пении молитв, канонов, догматиков и стихирей. Знать должны, что церковь России теперь не ниже, чем церковь Рима. Летом послов и гостей иноземных в Москве много. Вот и нужно наказывать им, чтобы несли они в свои страны весть: церковь Российская встала в один ряд с другими христианскими церквами, равная дочь Византийской церкви-матери. Да и свои российские послы пусть повсеместно поднимают хоругви русской церкви. Узнал Иов, что Борис отправлял послов в Литву, пришёл к нему, потребовал:

– Ты бы, сын мой, наказал работным людям Салтыкову да Татищеву, как в Литве будут, сказать королю Сигизмунду слово о нашей церкви.

– Отче владыко, сам сделай им наставление, – подсказал Борис.

– Они чины светские, и распорядись, – возразил Иов.

Салтыкова и Татищева отправляли из Москвы в день праздника святых первоверховных апостолов Петра и Павла. Борис призвал дьяков Посольского приказа и дал им такой наказ:

– Идёте вы послами в Литву. А как станут спрашивать вас про патриаршеское постановление, то вы говорите: приходили к великому государю Российскому из греческого государства Антиохийский патриарх да из Царьграда Византийский патриарх и говорили государеву шурину Борису Фёдоровичу Годунову, что из давних лет на семи соборах уложено быть в Риме папе греческой веры; если бы по сие время в греческом государстве были благочестивые цари, то патриархи ставили бы папу в греческом государстве. И теперь они, все четыре патриарха, советовали со всем Вселенским Собором греческих государств, дабы вместо папы Римского поставить Вселенского патриарха Константинопольского. Уразумели?

– Уразумели, государь-правитель, – ответили Салтыков и Татищев.

– А на его место поставить патриарха в Московском государстве. Сие так и произведено! Поняли? – ещё раз спросил своих послов Борис.

– Всё слово в слово запомнили, – ответил Салтыков, который был побойчее Татищева.

– И ещё утверждайте, если паны разные будут говорить, что изначально того не бывало, то отвечать: вот у вас в Вильне прежде кардиналов не бывало, а были бискупы, теперь же папа сделал Юрия Радзивилла кардиналом. И тому что дивиться?

Уходили послы с такими же наказами в немецкую, шведскую, французскую земли, всюду поднимали знамя независимой русской церкви.

Да и внутри государства Иов стремился всякими путями просветлять лик церкви, укреплять её силу, её влияние на верующих.

Шёл он к этому и неведомыми до той поры путями. На праздник Святой Равноапостольной княгини Российской Ольги, который приходился на 11 июля, решил патриарх дать волю всем сидельцам монастырских и церковных тюрем. К тому же подтолкнул и царя Фёдора, чтобы открыл тюремные избы да башенные казематы при Разбойном, Земском и Стрелецком приказах. Фёдор, однако, не выразил горячего желания дать волю татям. Но и патриарху перечить не стал, лишь заметил: как Дума решит.

Судьбу сидельцев Патриаршего приказа Иов решил самостийно. Ранним утром в праздник Святой Ольги патриарх проснулся с первыми признаками зари. Прочитав молитву «Отче наш, Иже еси на небесях», Иов вышел на кремлёвский двор и направился в Чудов монастырь в сопровождении дьякона Николая. На душе было благостно, потому что видел Иов Россию живущей в покое, в трудах праведных, без распрей и войн.

Патриарху казалось, что боголепному царствованию Фёдора при мудром правителе Борисе не грозят никакие потрясения. Почти все годы царствования Фёдора было спокойно вокруг России и тихо внутри её. Именем Фёдоровым были ненарушаемы державные законы; миновало время слепого произвола. Государь и правитель радели о благоденствии россиян, о безопасности достояния. Всюду виделось достохвальное усилие царя и правителя обустроить державу, украшалась Москва, тянулась ввысь церквами и соборами, и Русь украшалась. Патриарх видел причину этого в одном – в том, что русский народ никогда ранее так безмятежно не жил. «В кои-то веки было, чтобы торжища ломились от брашно, чтобы четверть пшеницы стоила тридцать копеек серебром», – радовался патриарх, как раз накануне побывав на Варварином торжище. А в четверти той восемь пудов отборного зерна.

Видел патриарх и то, что утихли распри среди царского синклита. Все мирно живут: Романовы, Шуйский, Мстиславский, Бельский. Конечно, дай им послабление, так тут же замахнулись бы на Годуновых. Да корни этого рода так крепко вросли рядом с царским троном, что нет той силы, какая потревожила бы их. А уж тем паче – вырвала. Фёдор и Борис – одно целое: венец на царе, а государство – на правителе.

А что в церкви? Всё ли благополучно в патриаршестве, спросил себя Иов. Было совсем недавно время, отмеченное мшеломством, распрями, лукавством. Да миновало. Дионисий, первый мшеломник, похоже, смирился со своей участью, не чинит козней, дерзостью не похваляется. Надолго ли?

В тайниках души у первосвятителя русской православной церкви, как у большинства смертных, таилось суеверие. Он утверждал, что какой бы боголепной ни была жизнь, где-то в глубинах её всегда таится нечистая сила. Он знал, что сатана-дьявол и его слуги не дремлют и больно бьют тех, кто не ищет опоры в вере к Всевышнему Господу Богу.

И потому Иов, вздохнув глубоко в утешение, отправился в подвалы Чудова монастыря пострадать вместе с сидельцами, хотя бы мысленно побыть на их месте, чтобы укрепиться в задуманном деянии, дать волю покаявшимся сидельцам. Вид тюремных бедолаг, их громкие покаяния, их стенания и мольбы об отпущении грехов настраивали Иова на благую деятельность, давали силы творить добро, противостоять злу.

В тюрьме Чудова монастыря, шагая по переходам подвалов в сопровождении дьякона и кустодия, Иов услышал протяжную тихую песню, которая доносилась из кельи-камеры:

 
Тут ходила-гуляла душа красна девица,
А копала она коренья – зелье лютое,
Она мыла те коренья в синем море,
А сушила коренья в муравленой печи,
Растирала те коренья во серебряном кубце,
Разводила те кореньица меды сладкие
И хотела присушить добра молодца,
Добра молодца, боль сердешную...
 

Иов подошёл к келье-камере, увидел в ней двух баб и девицу, спросил богородного сторожа, сопровождавшего его:

– За кои грехи в сидельцах?

– Ведовством промышляли, святейший владыко. От сглазу лечили, грыжу выправляли... – Хотел добавить, дескать, на себе испытал, но смолчал.

– Кто лишил воли?

– Пристав Федот по доносу Никодима-подьячего.

– Есть ещё сидельцы?

– Нет ноне.

– Отпусти их с миром.

– Дай бог здравия тебе, святейший, долгие лета. Сей же час выпровожу. Да ты бы побывал в Кирилловом монастыре. Там страдальцев вельми много.

Иов внимательно посмотрел на кряжистого старца, но не спросил, откуда ему знать, сколько сидельцев в Кирилловом монастыре, лишь похвалил:

– Сын мой, ты поступил по-христиански. – Иов ушёл в Кириллов монастырь, в прошлом опекаемый митрополитом Дионисием, насаждавшем там жестокие нравы. Иов шептал: «Да не сотвориши добра, не познаешь его силы».

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
МИЛОСТЬ ПАТРИАРХА

На патриаршем дворе, на Соборной площадь – людно, шумно. Сбежались горожане, да больше из Земляного города: с Остоженки, Мясницкой, Никитской и Тверской. Ещё будто весь Скородом сбежался, и с Варварки нагрянули, с Красной горки – тоже. Прослышал народ, что в Кремле будут вершить суд и расправу над ведуном и колдуньей. Ан как верить такому, самому не узревши? Да и совсем невероятное вершится, потому как неделю назад сам патриарх всея Руси всяких сидельцев на волю выпускал. Ну времечко пришло: то милость, то расправа! Слухи бродят-шастают, с уха на ухо летают сороками. Верь не верь, а креститься надо на Святую Троицу. Да ещё на сына Божия Иисуса Христа, который есть Бог и есть человек и ради спасения людского сошёл на землю. А как не положишь крест на чело, на грудь да ухмыльнёшься весело ненароком, так тебя проворный шиш сей миг в колдовской ряд зачислит, до судных дьяков побежит, Кустодиев позовёт. Молись не молись опосля – не отмолишься.

Времечко-то какое, самое что ни на есть ведовское-колдовское – заиграй овражки! Скачут ручьи по тем овражкам, по скатам гор, на перекатах глукочат – шепчут колдовское. В лесу березор властвует: сок двинулся от корня, жбаны подставляй под урезы, пей, бодрись вешним хмелем. Но не забывай, что в березоре чары ведовские таятся.

Московский народ ушлый, мало чего боится. Ему потешиться охоты не занимать. Вот и прибежал на кремлёвские площади. Под весенним небом сини много, свету ещё больше – благодать. Только что отшумел Родион-ледолом: погуляли! Следом за ним поднялся Антип-водонос. Силён Антип, Москву-реку на холмы поднимает, к Василию-выверни-оглобли в гости собрался. А как же без Егория-скотопаса? Нет, без Егория-скотопаса никакой апрель не наступит. Однако стать у апреля особая. Апрель – никому не верь да почаще лоб крести.

И крестится на патриаршем дворе народ после каждого пролётного слова. Но мужики и бабы, те, что с Варвариного торжища пришли, больше молчат, языки в норах держат. И то сказать: ведун и колдунья, что расправу ждут, – деревенские, вроде бы изба у них в Успенском. Зато мужики с Алабовой горы да бабы с Кулишек криком изошлись: «Нам их на суд и расправу! Нам!»

Из Китай-города да из Белого города толпа степенных собралась, возле самой стены Успенского собора сбились. Среди них разговор идёт, договариваются, что, если кто первым крикнет: «На всём миру их на костёр!» – того серебром щедро одарят. Каково?! На костёр! Давненько Россия костров не знала. И нудит внутрях узреть, как душа грешников в ад начнёт отлетать. Ан как нет той души? Чего и глаза лупить тогда?!

Тут появился подьячий Патриаршего приказа Никодим. Хотя подьячий и невелика птаха, а галдёж, что ни шаг Никодимов, – всё тише. Да и вовсе смолк. Никодим козлиную бородёнку через кулак цедит и глаза не пучит, а дело знает. Как пить дать растолмачит, в чём повинны мужик Сильвестр да девка Катерина из Успенского.

Но подьячий Никодим не из тех, кому нужно на Соборной площади криком исходить для простолюдинов. Прошёл он к тем, кто из Китай-города честь оказал, раскланялся многажды вбоки и всан. И на выведы стал отвечать. Чего уж там, колдовская справа всем в усладу любопытна. Никодим о ней говорит красно. В кои-то веки случились колдовские дела при светлейшем царе Фёдоре.

И страшно стало московскому люду, когда услышал от Никодима, что девка Катерина вынимала царёв след. Да говорил Никодим ещё, будто девка Катерина есть неведомых до сей поры кровей и, только свечу горящую к ней поднести, так и вспыхнет вся, а не сгорит. Будто она вся огнедышащая, дерзкая и мужикам неподвластная. Но последнее тут же кой-кто из знатных женолюбов чужбинки опровергнуть успел: дескать, нет такой девки, которая бы устояла перед соблазном греховным. Да это к слову горожане обронили. А главное – всё про царский след. Ну взяла она царский след, как в Благовещенский собор царь шёл. А зачем? Кто стоит за девкой Катериной? «Сечь бы её розгами!» – крикнули Никодиму. А он перекрестился и ответил, что пытались сечь. Да как положили на скамью, а палач от вида её тут же и слепнуть зачал. И другой – тоже. Да будто сам Семён Никитович Годунов взялся за неё, ан и у него сорвалось. Тело-то у неё, ни дать ни взять, мраморное случилось. «Да, камень секи не секи, а слёзы не высечешь, токмо искры...»

Дальше ещё страстей прибавилось. Будто к подворью Кириллова монастыря, куда в подвал Катерину заточили, примчал сам пылающий огнём сатана, чтобы девку Катерину умыкнуть. Слава Богу, пристав Федот признал в нём утеклеца Сильвестра, которого из Смоленска сопровождал. «Кресты-то как положили вокруг, присмирел сатана, в подвал увели».

Своим рассказом о Сильвестре Никодим совсем покорил толпу. Да и как не покорить, ежели за каждым словом чудеса ждали горожан. Будто Сильвестр может часами смотреть на июльское солнце и предсказывает будущее и что кому на роду – по звёздам, да котом может обернуться, а ещё помогает мужу и жене детей зачинать, когда меж ними болезнь какая. Это была правда. Бесплодие он многим врачевал тайно. Слышал Никодим, что самому князю Петру Голицыну помог детородным стать.

Имя этого человека остановило дьяков Судного приказа от решительных пытаний Сильвестра. Только патриарх мог позволить применить к ведуну пристрастие. Да всё-таки стращали Сильвестра дыбой, чтобы сказал, зачем Катерина вынимала царский след. И вызнали: всё вершилось волею князя. Но князь – птица высокого полёта, и не подьячим эту птицу с крыла сбивать. Тогда же Никодим, чин соблюдая, отправился к старшему подьячему Мефодию. Оба долго бороды ворошили: Никодим свою реденькую, Мефодий – пышную, русую, так и сяк прикидывали, какой оборот дело примет с ведунами, ежели про князя скажут. Только где им было всё по местам расставить, потому как сами-то они не вершили судных дел, а лишь слухи подбирали, доносы строчили. Даже князя Голицына не видели, который будто бы к патриарху приходил выгораживать Сильвестра. Тут большого простора сказке не дашь. И закругляет Никодим свою речь. И вытекает из неё то, что Катерина и Сильвестр будут наказаны принародно.

И московский люд, собравшийся тёплым апрельским днём близ патриаршего двора, терпеливо ждал позора-зрелища, ждал, как поведут на казнь колдунов, как будут бить беспощадно бизунами, а там, может, и сожгут.

Но знает люд и другое: когда дознания не справили дьяки, ждать – дело пустое. Пригородные крестьяне так и сообразили: пока ждёшь, Степан-ранопашец мимо на коне промчит, а то чего доброго и Лукерья-комарница нагрянет, полмая минет.

Так оно и было бы. Напрасно топтал бы московский люд и гости Соборную площадь. Да патриарх Иов не затянул разбирательства дела ведунов Катерины и Сильвестра.

* * *

To, что девку Катерину схватили на месте злодейства, патриарх узнал в тот же час. И велел её не трогать, не пытать, потому как сам надумал с ней первоначально поговорить. Царского следу давно на Руси никто не вынимал, потому сие «государево дело» было особой важности. И царю Фёдору Иов решил всё изложить после того, как суть откроет. И Катерину не тревожили ни судные дьяки, ни правёжных дел мастера. Ни тем, ни другим Иов не доверял сие тонкое дело. Сам думал заглянуть ведунье в бездонные глаза, а инший там ничего и не высмотрит. И уже собрался было Иов в Кириллов монастырь, где в подвале сидела Катерина, да неожиданный случай остановил. Пришёл в палаты патриарха старший подьячий Мефодий и новость принёс: ведуна схватили, который пытался спасти ведунью. А ведун такоже рыжий и зовут его Сильвестром.

Ахнул в душе Иов, крестом себя осенил. Да и было от чего: давно уж, почитай более трёх лет, как не то чтобы в святцы Сильвестра записали Иов и Борис Годунов, но считали его пропавшим безвестно. Ан вот как всё обернулось, нашёлся Сильвеструшко.

Пожалел Иов, что неделей раньше Борис укатил в Псков решать там порубежные дела, а то бы порадовал правителя. Да ничего не попишешь, и пока надо было разбираться с Сильвестром и Катериной. Что они там замыслили? И в тот час, когда Никодим сочинял сказки московскому люду, Иов повелел дьякону Николаю привести Сильвестра в свои палаты.

Дьякон Николай был расторопен и смышлён, знал, что Иову можно угодить лишь честной службой. Немедля поспешил он в подвал Кириллова монастыря, где рядом с Катериной, за стенкой, заточили Сильвестра. Именем патриарха велел он кустодиям отвезти ведуна в покои патриарха, для чего посадить в крытый возок. Так всё и исполнили. К самому крыльцу патриарших палат подкатил возок, и только мельком видели горожане ведуна.

В палаты патриарха Сильвестр вошёл без душевного трепета, будто не было рядом стражей, не захлопывались за ним крепкие дубовые двери.

Иов, ранее не видевший ведуна, подивился его обличью, его гордой и независимой осанке, огненным волосам, взгляду прожигающему.

Николай положил Сильвестру на плечо свою сухощавую, но сильную руку, стал пригнетать к полу.

– На колени, нечестивый. Пред тобой святейший владыка всея Руси.

Сильвестр вначале посмотрел на дьякона, и от его взгляда у Николая похолодело внутрях, потом уж опустился на колени.

Иов подошёл к коленопреклонённому вплотную, перекрестил его, а Николаю сказал:

– Оставь нас, сын мой.

Дьякон ушёл.

– Да чтишь ли ты христианскую веру, раб? – спросил Иов властно.

– Я не раб, святейший, я торговый, вольный гость. Я верую в Бога и сына Божия Иисуса Христа, я – христианин!

– Тебя нарекли Сильвестром?

– Сильвестр Иванов, сын Захаров. Вольный ярославец.

– Ты будешь каяться, грешник Сильвестр?

– Святейший владыко, вины моей ни в чём нет. Я шёл выручать мою Катерину от позора.

– Пусть так. А грех Катерины ты признаешь? Ты знаешь, сей мерзостный шаг по закону карается сожжением на костре?

– Ведомо сие мне. Но и на Катерине вины нет, владыко. Человек, чью волю она исполняла, освободил её от вины. Если ты будешь настаивать, мы назовём тебе имя того человека. Так он повелел.

Иов прошёлся по трапезной, где шёл разговор с ведуном. Он задумался над сказанным Сильвестром. «Смел же тот раб Божий, что не страшится выдать своё имя, – подумал патриарх. – Да уж не правитель ли решился встать на царёв след? Не шутил бы с огнём». Иов повернулся к Сильвестру, спросил:

– Не тебя ли посылал тот человек в Царьград с греком Николаем?

Глаза Сильвестра искрились весельем. «То был другой человек», – говорили они. Сказал же иное:

– Быльём оное время поросло, забыл, владыко. А вот твоё имя с той поры светится.

Патриарх устал ходить, сел в кресло, стоящее у слюдяного окна.

– Встань, сын мой, иди ко мне. Вот стул, садись, исповедуйся. А твоего подвига я не забыл. И вознаградил бы тебя тогда, да ты ведь исчез, словно дух.

Сильвестр поднялся на ноги, подошёл к патриарху и сел на стул, стоящий против кресла патриарха. Свет из окна падал на лицо ведуна.

– Слушаю тебя, Сильвестр, – тихо сказал Иов.

– Святейший, ты настаиваешь, дабы я назвал имя этого человека?

– Исповедуйся, сын мой, – твёрдо произнёс Иов.

Сильвестр понял, что тайну исповеди патриарх сохранит, но слукавил и решил заручиться клятвой.

– Святейший владыко, всё, что я расскажу, пусть останется с нами.

– Еммануил, – тихо ответил Иов и поцеловал крест.

Сильвестр на минуту задумался, а потом поднял свои зелёные глаза на патриарха и не моргая, смотря ему в лицо, стал рассказывать о том, как в прошлую осень его позвали торговые дела в Польшу и как там отыскал его Юрий Мнишек и увёз в своё имение в Сомбор.

– Когда же я вернулся из Сомбора, где врачевал Софью Мнишек, меня нашёл князь Пётр Голицын и позвал к себе, попросил избавить его от болезни. Но, поговорив с ним, я понял, что его излечат только молитва и воздержание. Князь любит чужбину, а жену свою не любит.

Под большим секретом он признался мне, что покорен боярыней-княгиней Ириной Салтыковой, и просил меня узнать, любит ли его княгиня. Я согласился. Да чтобы исполнить его просьбу, его волю, ходил на Ивановскую колокольню и видел: когда княгиня Ирина шла в Благовещенский собор, то над нею сиял венец. И князь Голицын следом шёл, но над ним сияния не было и лик выступал тёмен, аки ночь. И шёл он – не шёл, а колесом катился. Ирина же его не видела, а токмо смотрела на своего мужа, Богом данного князя Салтыкова Михаила. И была Ирина в сей миг светла лицом и боголепна.

Князь Голицын не дал веры моим речениям и обругал меня, будто я шпынь – дерзкий насмешник и плут, а не ведун. И было потом так: за десять рублей серебром князь Голицын упросил ведунью Щербачёву присушить к нему княгиню Ирину. Ведунья Щербачёва немочь за собой знала в сих делах, но до денег была жадна и взяла их. Да нашла Катерину и под страхом навета на неё заставила за два рубля исполнить то, что сама не могла. Она же собрала семь старых полотняных лоскутов и написала на них боярские имена Петра и Ирины и вставила лоскуты вместо фитилей в восковые свечи, посылала Катерину по церквам и приказывала затемно ставить их перед иконами и смотреть, пока не догорит забидящая свеча. Но сие действо не помогло, потому как Катерина исполняла его без душевного усердия, не желая Ирине Петра. И Ирина не отвернулась от мужа.

Вот тогда-то и подсказала Щербачёва князю Голицыну согласиться на то, чтобы взять царёв след в его пользу. Отчаянный князь пошёл на сей шаг, дал Щербачёвой ещё десять рублей. Она Катерине, как прежде, – два рубля, да суть не в том. Катерина-то знает: сила её действа откроется лишь тогда, когда она влюблённого увидит. И сказала об этом Щербачихе. Как уж старая перед князем выкручивалась, лишь сатане известно, да токмо показался он Катерине...

Сильвестр умолк, ему не хотелось рассказывать, как князь Голицын добивался Катерины в час свидания, как хотел её силой взять, да не сумел, как Катерина его на посмешище выставила. Но вымолил прощение у неё князь, и Катерина согласилась сходить к царёву следу.

– И Катерина согласилась посмотреть на царёв след, – теперь уже вслух повторил Сильвестр продуманное. – Да предупредила, что если возьмут её на следу, то она назовёт его, князя Петра, имя. Он и согласился. Токмо Катерина поняла, что не любит князь Ирины, а бес в нём чужбины жаждет. Вот и пошла она не брать царёв след, а защищать его от греховного поругания, крестом его Божьим осеняла...

Сильвестр замолчал. Его зелёные глаза смотрели на патриарха открыто, смело и доверительно. Поверил ведун патриаршему слову и поведал всю правду. Умён был Сильвестр, увидел в патриархе нерушимую силу чести и духа. Увидел, что живёт он по законам совести, по заветам Всевышнего Создателя.

И патриарх почувствовал, что сей огнищанин проник в его душевные тайники, будто свечою всё в нём осветил полновластно. Чары Сильвестра удивили патриарха до восторга. «Но погоди, – подумал Иов, – и я в тебя проникну и все тёмные углы высвечу, коли они есть. Зачем играешь своей силой? Зачем говоришь или дозволяешь говорить другим, что ты ведун? Ты простой смертный, умный, прозорливый, но смертный. Лечи людей открыто, не напускай туману, поправляй свои ошибки, освобождайся от заблуждений и соблазнов. Ты живёшь в языческом заблуждении, пора избавиться от него. Православная Христова вера единоправедна. Служи ей».

В тишине патриаршего покоя шло незримое смертным сражение. Но оба его участника уже внутренне сошлись на мысли о том, что они – не противники, а единомышленники, оба они не допускали, а вернее, не мыслили себе влияния Всевышнего на земную жизнь без проявления чудесных и таинственных сил. Бог творил на земле чудеса, и проводниками сиих чудес чаще всего были такие провидцы, как Сильвестр, такие праведники, как Иов. Но, сойдясь в одном, Иов и Сильвестр расходились в другом.

– Ты, сын мой, знаешь, что Святой Владимир срубил дерево язычества. А корни того дерева живы. И ведуны, колдуны, чародеи – поросли того дерева. И потому к тем порослям надо прививать Христову веру, – считал патриарх, – в них надо воспитывать благоговение к Богу. Их нельзя сжигать на кострах за твёрдость духа, нельзя гноить в земляных тюрьмах за детское упрямство, но надо обращать в нашу веру убеждениями, примером, теплом и заботой...

Сильвестр смотрел на поросль языческую проще. Да, он был православным христианином, но мирился с теми, кто поклонялся идолам.

– Ты, боголюбец святейший, знаешь, что сказать, – согласился Сильвестр. – Но послушай и меня. Каждый человек, пока не осознал жизнь, есть язычник, будь он трижды крещён. Дитя верит, что солнце – живое существо. Вот тебе и Ярило. Оно же птица – и высиживает белые и чёрные яйца. Из них вылетают дни и ночи. А откуда святая вода? Разве это не сказочная живая вода? Христианин верит в живые силы природы так же, как и язычник, как магометанин или католик. И я во всё это верю, – продолжал ведун. – Потому и не надо преследовать и наказывать за инаковерие. Все веры хороши, ежели они несут людям добро и умиротворение в сей жизни и в загробной.