Текст книги "Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

В патриаршей палате стояла чуткая тишина, готовая взорваться от негодования.

– Клятвопреступник Гришка, – продолжал патриарх Иов, – расправился со своим бывшим другом и спутником иноком Варлаамом. Встревожась совестью, инок возвещал на площади Кракова, что зрит перед собой расстригу, с коим вместе убежал из России, а не Дмитрия-царевича, прах которого покоится в Угличе...

Иов ещё долго рассказывал иерархам о том, что успел назлодействовать Гришка Отрепьев, что выведали лазутчики Патриаршего приказа. Да и призвал всех иерархов постоять за матушку Русь:

– Дети мои, братья, преподобные отцы святители, расстрига шлёт нам братоубийство. Сын поднимет меч на отца, брат на брата, русич на русича! Допустим ли сие?! Мы ещё не ожили от одного бедствия, голода, грядёт новое – война родной крови! Я призываю, братья мои, святители: гласить со всех амвонов церквей и соборов анафему расстриге. Завтра же зову вас провести службу в московских соборах. А там и с Богом, по своим епархиям. И бейте в набат: враг на пороге!

И накануне Покрова дня по всей Москве зазвучали проповеди. Иерархи православия провозгласили проклятие и предание анафеме Гришки Отрепьева.

Перед тем как разъехаться в свои епархии, святители ещё раз собрались на совет. Умный совет дал митрополит Новгородский Исидор, сменивший покойного Александра.

– Пощадим свой народ от кровопролития с богоотступником расстригою Отрепьевым. Мыслю я, отче владыко святейший, чтобы войти в согласие с польским духовенством и с литовским. А как войдём, просить их, дабы выдали нам вероотступника. А посему миром напишем грамоту и с верными людьми отправим в Речь Посполитую.

Грамоту написали. Все иерархи руку к ней приложили. Потом Иов ушёл царю показать грамоту. Царь Борис Фёдорович поблагодарил Иова за усердие. Да сказал:

– Отче владыко, отпиши такову же грамоту воеводе Киевскому князю Василию Острожскому. Сейм он знал того беглого расстригу. Да ещё заклинал быть достойным сыном церкви.

– Отпишем, государь-батюшка, чтобы именем Всевышнего схватил Гришку и заковал в цепи да прислал к нам.

– А чтобы усерднее послужил нам воевода, почёт ему окажите хороший, из моей казны перстни с лалами пошли.

Иов согласно кивал головой, а Борис Фёдорович опустился в любимое кресло и задумался. А потом поднял на патриарха глаза, наполненные болезненной печалью и тихо попросил:

– Отче владыко, не оставляй меня заботами. Сколько дён тебя не вижу. Укрепи мой дух молитвами. Чую, как всё колеблется подо мной. Бог оставил меня милостью.

– Не ропщи на Бога, сын мой, – ответил сухо Иов. – Не для своей защиты соберись с силами, гневом наполнись. Державу оборонять нужно. Пред лицом ворога забудь о себе, государь, и милость Божья вернётся.

– Как забудешь?! – воскликнул Борис Фёдорович и встал. Но покачнулся, чуть не упал, да успел ухватиться за подлокотник кресла. – Рок надо мною витает. Семь лет царствия истекают! Что там за метой? – Борис Фёдорович был бледен как полотно, в глазах поселился страх. Он шагнул к Иову и опустился на колени. – Владыко святейший, Христом Богом прошу, найди тех ведунов Катерину и Сильвестра, спроси их, что там, за метой?!

– Встань, государь! Аз найду их и принесу тебе утешение, ежели возьмёшь себя в руки! Стыдись, государь, я всегда знал тебя мужественным!

– Стыди, стыди, владыко! Да может, там и меты-то нет! Узнай! Узнай! Прошу тебя, святейший! – Борис Фёдорович закрыл руками лицо.

Иов попытался помочь ему встать на ноги. Но Борис Фёдорович отвёл руку патриарха, встал и жёстко крикнул:

– Казни заслуживают те ведуны! Казни! Токмо Богу дано судьбами распоряжаться! – Борис Фёдорович отвернулся к окну, постоял молча, а потом тихо сказал: – Прости меня, отче владыко. Кажется мне, я медленно теряю рассудок... – Но мысль о наказании ведунов, вера в то, что это даст новый поворот судьбы, уже вызрела у Годунова, и он подумал, что надо послать людей, чтобы схватили ведунов и запрятали в пытошные башни. Он спросил Иова:

– Отче владыко, ты так и не ответил, где обитают Катерина и Сильвестр?

Иов будто и не слышал вопроса царя.

– Я буду молиться за тебя, государь. Да позволь мне удалиться. – И, не дожидаясь позволения, покинул царский дворец.

Внутренними переходами Иов вернулся в свои палаты, где его ждали иерархи. Он не смутил их мирной беседы тем, чему стал свидетелем во дворце, но сказал:

– Отцы святители, есть нужда написать такоже грамоту Киевскому воеводе.

Не мешкая иерархи написали ещё одну грамоту. А вскоре доверенный во всех делах патриарха дьякон Николай уехал на Пречистенку. Он вёз Сильвестру и Катерине повеление патриарха доставить грамоты в Киев и в Краков. Да ещё дьякон вёз устный наказ беречься царёвых слуг. Не хотелось патриарху потерять этих провидцев в застенках боярина Семёна. Да и вовремя всё было сделано. Спустя два часа после того, как ведуны покинули Москву через Серпуховскую заставу, на Пречистенку прикатили служилые люди дядьки Бориса Годунова. Но лавка была на запорах, а в доме – пусто. И никто не видел, как Катерина и Сильвестр скрылись из дома и укатили в патриаршем возке.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
ЧЁРНЫЕ ВОИНЫ

Рассказ патриарха Иова о боярском сыне Якове Пыхачёве запал в душу митрополиту Гермогену. И после совета иерархов он не уехал в Казанскую епархию, но остался в Москве. Как всегда, приезжая в столицу, он остановился на подворье у князя Василия Шуйского. И пока ехал к нему из Кремля, думал: «А ежели таких, как Яков, будет много? Ежели на всём пути, где проследует Отрепьев, поднимутся обличители, не будет ли сие концом самозванца?»

Гермоген, сам человек крепкой веры, поверил в то, что развенчанный расстрига скоро потеряет своих приверженцев, особенно из среды честных россиян. «Да и польские паны, щепетильные в чести, отвернутся от татя», – счёл Гермоген.

В эти же дни Гермоген заручился поддержкой патриарха и отправился по московским монастырям искать иноков-богатырей, готовых во имя веры и отечества на подвиг. Знал Гермоген, что монах-расстрига Отрепьев не выйдет в чистое поле на ратный поединок. Ан ежели чёрные воины всюду, где только увидят Гришку, будут оглашать о том, что перед лицом народа не царевич Дмитрий, а беглый монах-расстрига, кому захочется стать на путь преступный и идти за Гришкой в поход за призрачным раем, какой Отрепьев всем обещал.

А разве русские бояре, дворяне, купечество пойдут за безродным шельмецом? «Развенчать, развенчать Гришку, – твердил Гермоген, – и тогда держава будет спасена!» С этими мыслями Гермоген приехал в Донской мужской монастырь. И как только монахи узнали, зачем пожаловал митрополит, сразу же нашлись смелые мужи. Вызвалась целая седмица славных иноков. И все молодые, не старше сорока лет. Вглядываясь в их лица, спокойные и суровые, Гермоген понял, что такие Христовы воины сделают своё дело, даже если им будет угрожать смерть.

– Помните, сыны и братья мои, о подвиге Якова Пыхачёва, и сие поможет вам укрепиться духом, – напутствовал иноков Гермоген.

Сборы у чёрных воинов скорые: подпоясались, котомки за плечи забросили и – в путь. И каждый день по зову Гермогена то из Донского, то из Чудова, то из Кириллова или других многих московских монастырей уходили два-три инока в Польшу, в Северские и окраинные земли юго-запада России, чтобы сказать слово правды о расстриге. Они уходили навстречу смертельной опасности молча, как и подобает воинам. А Гермоген продолжал искать всё новых охотников. При встречах с патриархом он рассказывал о движении монахов против расстриги, но видел: патриарх хотя и хвалил Гермогена за движение против Отрепьева, но сам не радовался этому.

Настроение у Иова ухудшалось с каждым днём. Каждый Божий день он получал с юго-запада России всё новые и новые вести о нарастании смуты. Нынче ему стало известно, что в Сомбор, вотчину пана Юрия Мнишека прибыли с Дона два казачьих атамана, Андрей Корела и Михайло Нежакож. Да с собой до тысячи Казаков привели. И все они следом за атаманами присягнули царевичу Дмитрию на верность. И в других вестях с юга всё одно и то же: стекается народ под знамёна Гришки Отрепьева. А почему? На сей вопрос патриарх Иов не мог ответить.

Но пока владыка церкви искал ответ на свой вопрос, Гермоген с неистовым усердием занялся другим делом. Каждый день он появлялся то в одном московском соборе, то в другом, то шёл в приходские церкви и читал проповеди. Да была в них одна отлика: во всех проповедях митрополит Гермоген призывал русский народ сплачиваться на борьбу против ляхов.

Насторожило сие патриарха. Как можно настраивать народ против Польши, ежели между русскими и поляками пока царит мир. И после проповеди Гермогена в Казанском соборе Иов позвал митрополита в алтарь.

– Достославный святитель Гермоген, рек ты ныне о ляхах. Како можно, ежели они мирно себя ведут? Что грозит нам с их стороны? Потому проповеди твои несут державе ущерб.

Гермоген ещё не успокоился от той речи, которую произнёс страстно, неистово. Чёрные глаза ещё горели огнём, весь он был нетерпелив в движениях. Шёл Гермогену в ту пору семьдесят четвёртый год, но всё в нём было молодо: и горение души, и действия.

– Святейший владыко, вижу сонмища ляхов на Руси! Гришка у них – за стенобитный снаряд! Оттого и лелеют! Да не вороги ли они нам после сего?! Вороги! Да вместо того, чтобы схватить по нашей просьбе да в клетке прислать, они венчать собираются Гришку с польской паненкой!

– Да надобность какая?

– Дабы Русскую землю на ломти разрубить! Российскую престолонаследницу Польша получит! – Гермоген говорил убеждённо, словно всё уже знал. Да может, и знал, сие одному Богу было ведомо.

И патриарх в сказанном не усомнился, он всегда считал Гермогена прозорливым. Да так оно вскоре и вышло. Прозорливость Гермогена, а ещё его сердешного побратима Петра Окулова, ведуна известного, былью обернулась.

* * *

Давно ушли в Северские земли, в Киев, в Польщу патриаршие люди, коим было велено донести грамоты иерархов православной церкви. Время шло, а посланцы не возвращались. А вскоре в Москве стало известно о том, что самозванец покинул Польшу. Патриарх Иов встретился с думным дьяком Татищевым, спросил его:

– Сын мой, Игнатий, верны ли те слухи о движении Отрепьева?

– Токмо правда в тех слухах, святейший владыко. Самозванец покинул пределы Польши. А с ним идут за предводителей сын воеводы Сандомирского Юрия Мнишека да паны Доржицкий и Неборский.

– А войско с ним каково?

– Донесли мои люди, что ведут они с собой до двадцати сотен воинов исправных. Да ещё всякой сволочи ораву большую без устройства и оружия.

– Движение куда? Не к Москве ли?

– Пока шли под Киев, где ждут самозванца две тысячи Казаков да другой всякой вольницы, неведомо сколько из Запорожской Сечи нахлынувшей. А всех сплачивает воевода Ратомский.

Патриарх расстался с думным дьяком-печатником Татищевым в удручённом состоянии. Прикидывал, однако, что войско у расстриги малое. Да ежели немедленно придвинуть к южным рубежам свою рать, хотя бы вполовину той, что на хана Казы-Гирея выдвигали, не войти самозванцу в пределы России.

В тот же день патриарх встретился за трапезой с Гермогеном. И спросил его, как бывшего воина и сотника к тому же:

– Брат мой, какой силой можно сломить силу Отрепьева, ежели у него двадцать сотен воинов исправных, да столько же Казаков умелых, да многие тысячи оравы вольной?

– Сила сия вельми малая. И десяти стрелецких полков хватило бы, кои атамана Хлопко побили. Токмо не в его исправных и умелых сотнях суть. Вольницы на Руси много после голодных лет, а они тоже воями смелыми могут быть. Да ежели не замкнём расстригу, как в Путивль войдёт, расти его войску аки снежному кому...

И снова ожидание вестей из Северских земель, снова тихие разговоры и сетования на то, что царь Борис Фёдорович медлит высылать войско навстречу самозванцу, который вот-вот перейдёт русскую границу.

Вскоре всё так и случилось. Инок Чудова монастыря Пафнутий, ходивший в Новгород-Северский к тамошним святителям по поручению Иова, вернулся в Москву. Хотел прямо в патриаршие палаты идти, но подьячий Никодим перекрыл дорогу Пафнутию, власть проявил сверх меры, выведал, с чем пришёл, и сам к владыке поспешил. Никодим радовался, а вести нёс тревожные. Да спешил к Иову, чтобы заметил и за усердие обласкал. Да Бог шельму метит, и напоролся Никодим на Гермогена. Встретились митрополит-правдолюб и подьячий-клеврет. Давно не виделись, лет пять, поди, когда ревизскую сказку сочиняли патриаршие дьяки Казённого приказа. И всё по навету Никодима.

Теперь у Гермогена была сила, он это знал. И подьячий Никодим для него – муха, пусть и шустрая. Но жажды мести Гермоген не ведал. Лишь ожёг гневным взглядом, спросил посиневшего от страха Никодима:

– Чужое несёшь, вымогательством добытое? Или что иншее сам приготовил? Говори. Патриарх почивает.

У Никодима хватило ума не скрывать от Гермогена тревожных событий.

– Сказать пришёл, владыко, что вернулся из Северской земли инок Пафнутий и принёс весть о том, что 16 октября Гришка Отрепьев вступил на русскую землю.

Гермоген смерил Никодима презрительным взглядом, сказал просто:

– Спасибо иноку Пафнутию за ревностную службу. Жизнью рисковал, да не за почёт. Ступай и пришли самого Пафнутия через час.

Склонившись, Никодим попятился к двери, да так и скрылся за нею задом. А Гермоген не сдержался и суровыми словами проводил его из покоя:

– Ну-ну, поганец, быть тебе на дыбе!

Весть о вторжении в Россию Отрепьева, а кой для кого – царевича Дмитрия, встревожила-взволновала весь Кремль, всю Москву, да, надо думать, и всю Русь. И все принимали её по-разному.

Гермоген заметил с амвона Успенского собора, как у младших князей Голицыных да у братьев Басмановых сверкали радостью глаза. Видели они, поди, за далью, что идёт на Москву законный царь да с войском крепким. «Ишь, что усмотрели, ехидны! Разбойник идёт! Расстрига Гришка Отрепьев, а не Дмитрий!» – кричал в душе Гермоген. Осуждая за убийство в Угличе Бориса Годунова, он, однако, и в мыслях не допускал, чтобы на трон встал раскольник веры. «Да какой же он будущий самодержец, коли с ляхами да иезуитами на родной народ идёт?!» И гремело с амвона гневное слово Гермогена, страстное и искреннее. Да с ним он и будет идти, пока россияне не изгонят со своей земли чужеземные вражии силы.

– Предадим анафеме злого еретика и отступника православной веры, расстригу Гришку Отрепьева! Не дадим внести на святую Русь латинскую веру! Пре-да-дим а-на-фе-ме! – гремело слово митрополита под сводами собора.

А тут и печальное предвидение Гермогена сбылось.

* * *

Вернулись Катерина и Сильвестр в Москву, ходившие к Киевскому воеводе Василию Острожскому и по другим местам Польши. Как и было им велено, они тайно миновали заставу и пришли в дом священника Павла на Басманной улице. Старец Павел, очень похожий обличьем на Иова, поселил Катерину и Сильвестра не у себя, а во флигельке при церкви Святого Николы. Он накормил путников, оставил отдыхать, а сам, получив от Сильвестра грамоту Киевского воеводы, ушёл к патриарху.

Потом Сильвестр будет долго гадать, куда ушёл отец Павел, то ли в Кремль, то ли в иное место. А он как в воду канул. Тревога запала в души гостей. Вечером, как третьей ночи началу быть без Павла, Катерина сказала Сильвестру:

– Милый любый, нам время уйти. Ноне придут за нами...

Сильвестр и сам знал, что придут. Да всё выжидал. Теперь – край.

– В Знаменский монастырь надо... – ответил Сильвестр. – Идём же, люба.

Во флигеле было две двери. Одна – для всех, а Другая – тайная. На Москве тому каждый хозяин дома научен. Да и тати знают, что каждая изба, каждый дом загадку хранят. Разгадать её не всякий может. Так и в поповом флигельке. На задней стороне дома, в пристройках, в дровянике, тайная дверь в сад выходила. На ней большой замок висел снаружи. Какому шишу на ум придёт ждать у такой двери беглецов. Тронет рукой пудовую штуковину, держащую дверь, и уйдёт. Ан беглецам и на руку. Дверь-то на шатуне держалась. Затвор изнутри снизу отчинил, так она как колесо на оси повернулась: вылетайте птицы. И вылетели. Да не птицы, а два монаха.

До мужского Знаменского монастыря от церкви не так и далеко. Катерина и Сильвестр, зная Москву как свой двор, вскоре же очутились близ монастыря и стучались в ворота. Привратный страж открыл оконце, рассмотрел путников.

– Чего надо? – спросил неласково.

– Во имя Отца и Сына... К настоятелю Игнатию мы от патриарха, – начал Сильвестр.

Оконце тут же захлопнулось, загремел засов и открылась небольшая дверь. Сильвестр ещё шептал благодарственную молитву, а страж сказал: «Аминь» – и впустил путников за крепкие монастырские стены.

В полуночный же час к флигелю церкви Святого Николы подкрались пятеро, да не татей, а людей государевых, взломали двери, ворвались в покой, но напрасно.

А часом раньше на дворе князя Рубец-Мосальского, в чёрном каменном подвале скончался в муках священник Павел. И последний вопрос истерзанному старцу задал бывший митрополит Московский Дионисий. «Отец благочинный, во имя веры и законного царевича Дмитрия скажи, от кого получил грамоту Киевского воеводы?»

Священник Павел умер, но не назвал имени тех, кого прятал у себя по воле патриарха. И в палатах князей Рубец-Мосальских так и не узнали имени гонцов в Киев. Да утешились. Грамота была у них в руках, а в ней – заверение воеводы Киевского, что выдаст Москве Гришку Отрепьева, если в Киев придёт. Старший сын князя Рубец-Мосальского, в гнезде которого в смутное время было пристанище тех, кто готовил измену царю Борису Годунову, своей рукой порвал грамоту и бросил её в огонь.

В этот же час с подворья князей Рубец-Мосальских ушёл кузнец Игнат. Видел он муки священника Павла, слышал, чего добивались от него сын Василия, князь Андрей, и Дионисий. Он добрался до Кремля, и стражи отвели его к боярину Семёну Годунову. Игнат рассказал всё виденное, боярин Семён отпустил его и велел вернуться к Рубец-Мосальским. Сам же распорядился послать людей, но не в палаты князя, дабы схватить заговорщиков, а в церковь Николы, чтобы найти тех, кто вернулся из Киева. Боярин Семён всё ещё надеялся выполнить волю царя-племянника, поймать Сильвестра и Катерину. А то, что они ходили в Киев, так об этом Семён Никитович уже знал. Да вот же, не поймали птичек ловчие боярина Семёна. Не бросились ловчие и на подворье князей Рубец-Мосальских. Были те на заметке у боярина Семёна Годунова, да время не пришло ещё брать их, считал он.

Сам князь Василий сидел в это время воеводою в Путивле. А как настал удобный час, напал со своими людишками на старшего воеводу Михаила Салтыкова, связал его, притащил на своё подворье и упрятал в подвале.

После такого действа Василий позвал к себе соучастника дьяка Сутунова и велел всенародно огласить на путивльской площади, что он, князь Василий Рубец-Мосальский, и есть тайный царевич Дмитрий. Горожане и ратники Путивля хотя и не признали сивобородого князя за царевича, да потехи ради присягнули ему.

Князь же, твёрдо возомнив себя законным престолонаследником, отправил в Москву преданных ему людей служилых, а с ними ратников, готовить ему встречу в первопрестольной. Пока же отряд из Путивля двигался к Москве, племя Рубец-Мосальского не дремало и чинило вместе с теми, кто был предан роду Романовых и Богдану Бельскому, козни законному государю. Близ всех застав они держали своих людей и перехватывали гонцов – и тех, что шли из Москвы, и тех, кто покидал её. Да вот Сильвестр с Катериной в их сети не угодили.

События на юго-западе России менялись очень быстро. Самозванец всё глубже вклинивался в просторы державы, и города один за другим присягали ему на верность. Вот и князь Рубец-Мосальский легко отказался от своего «царского звания» и вскоре преподнёс Лжедмитрию ключи от Путивля. А там и Рыльск, и Царёв-Борисов, и Оскол, Воронеж, Ливны – все эти города заявили о своей верности царевичу Дмитрию.

Лишь Новгород-Северский оказал сопротивление. И всё бы для Лжедмитрия кончилось печально, если бы царь Борис Фёдорович поддержал храбрых и мужественных защитников города и чести законного государя. Но царь Годунов по-прежнему бездействовал. И как ни настаивал патриарх Иов, не послал под Новгород-Северский большого войска.

* * *

Настоятель Знаменского монастыря Игнатий был разбужен услужителями в глухую полночь. Из кельи он прошёл за чернецом в трапезную и здесь при свете лампад увидел ночных пришельцев. Сильвестр и Катерина доверились настоятелю, всё рассказали ему и попросили:

– Святой отец благочинный, пошли к патриарху ловкого и верного человека, который смог бы проникнуть через сети боярина Семёна, расставленные вокруг Кремля, да передать, что его посланцы вернулись из Киева.

Настоятель Игнатий был осторожен и мудр. Знал он подобные времена, когда каждый необдуманный шаг, опрометчиво сказанное слово грозили смертью.

– Святые братья, и горестные и полезные вести передадите утром ноне сами.

– Боже упаси, святой отец благочинный, нам в Кремль нельзя, – предупредил Сильвестр.

– Истинно нельзя, – согласился Игнатий. Он догадался, что под монашескими сутанами укрывались вовсе не монахи. Не было в их глазах годами воспитанного послушания, да и чины нарушали в обращении.

– Сейчас вас отведут в келью, и вы дождётесь того, кто примет от вас исповедь. Вижу, и отдохнуть вам нужно.

– Спасибо, преподобный отец, – ответил Сильвестр. – Тако же дайте нам бумаги и чернила с пером.

– Еммануил, – ответил настоятель и велел чернецу отвести Катерину и Сильвестра в свободную келью.

В келье с почерневшими от времени бревенчатыми стенами стояли две широкие дубовые скамьи да лежали на них свёрнутые тюфяки-бумажники. Пред образом Николая-чудотворца горела лампада и стоял аналой. Оконце было занавешено. Пахло лампадным маслом. И было глухо, как в глубоком подземелье.

Когда Сильвестр и Катерина остались одни, он подошёл к ней, откинул капюшон и поцеловал в губы.

– Ты ложись, сосни, ладушка. Умаялась досталь...

– Умаялась, любый, прилягу. А тебе пусть Всевышний даст сил описать всё надобное, донести до россиян. – Теперь уж Катерина сама поцеловала своего преданного друга. – Солнышко моё, – прошептала она и тихо отошла, присела на лавку, откинулась к стене и закрыла глаза.

Вскоре пришёл настоятель Игнатий, принёс чернила, перо, бумагу. Он положил всё на аналой, негромко сказал:

– Да поможет тебе Всевышний, – и ушёл.

Сильвестр разложил бумагу, осмотрел перо, макнул его в чернила и задумался над первым словом. Он должен был написать о том, какую предательскую роль играл Гришка Отрепьев, провозгласивший себя царевичем Дмитрием. Сильвестр был уверен, что добытые им с Катериной факты, обнародованные повсеместно на площадях городов, заставят отвернуться от Гришки всех истинных россиян, кому дорого отечество. И вот уже первые слова легли на бумагу. «Сие пишу так, как узрел в подлинном листе, писанном 25 мая 1604 года от Рождества Христова: «Мы, Димитрий Иванович, Божиею милостию царевич Великой России, углицкий, дмитровский и проч., князь от колена предков своих, и всех государств Московских государь и наследник, по уставу Небесному и примеру монархов христианских избрали себе достойную супругу, вельможную панну Марину, дочь ясновельможного пана Юрия Мнишека, коего считаем отцом своим, испытав его честность и любовь к нам, но отложили бракосочетание до нашего воцарения». Сильвестр писал дословно. Он не только помнил оную клятву самозванца на память и держал её на кончике языка, он видел её со всеми помарками, с зачёркнутыми словами и продолжал писать, как врезалось в зрительную память: «Тогда – в чём клянёмся именем Св. Троицы и прямым словом царским – женюся на панне Марине, обязываясь: 1) выдать немедленно миллион злотых на уплату его долгов и на её путешествие до Москвы, сверх драгоценностей, которые пришлём ей из нашей казны московской; 2) торжественным посольством известить о сём деле короля Сигизмунда и просить его благосклонного согласия на оное; 3) будущей супруге нашей уступить два великия государства, Новгород и Псков, со всеми уездами и пригородами, с людьми думными, дворянами, детьми боярскими и с духовенством, так, чтобы она могла судить и рядить в них самовластно, определять наместников, раздавать вотчины и поместья своим людям служивым, заводить школы, строить монастыри и церкви латинской веры, свободно исповедуя сию веру, которую и мы сами приняли с твёрдым намерением ввести оную во всём государстве Московском».

– Ну еретик! Ну ехидна! – воскликнул Сильвестр вновь. – Да ни в кои-то веки не быть оному, да чтобы русский народ в лютера выродился!

В обязательствах самозванца было сказано и другое. И Сильвестр написал дословно: «Если же – от чего Боже сохрани – Россия воспротивится нашим мыслям и мы не исполним своего обязательства в течение года, то панна Марина вольна развестися со мною или взять терпение ещё на год».

– Ишь, ушкуйник, в благородного задумал играть, – опять рассердился Сильвестр. Да и как было не ударить горячей крови от иудиных планов расстриги. Вызнал Сильвестр и то, как Гришка пообещал отцу Марины отдать в наследие княжества Смоленское и Северское, ещё многие уезды в дар королю Сигизмунду. И об этом Сильвестр дописал уже от своего имени.

Он сильно вспотел, пока писал, так трудно далось воспроизведение грамоты-обязательства. Он не стал описывать, как добыл сведения из той Гришкиной грамоты. Кому нужно знать его и Катерины ведовскую силу, разве что во вред им. Сам же Сильвестр, вспомнив, как всё было, вновь пережил сладостное чувство своей власти над простыми смертными.

В ту ночь дворец ясновельможного пана Юрия Мнишека в Сомборе погрузился в сон рано. Дремали в воротах стражи. А Сильвестр и Катерина, как два Святых Духа, во всём белом, со светящимися нимбами, прошли мимо стражей, проникли во дворец, возникли в спальне Гришки Отрепьева, и, пока Сильвестр охранял его сон, Катерина нашла написанное обязательство и подала Сильвестру. Сама написала на чистом листе припасённой впрок кровью красного петуха:

«Да будет тебе обвинением, расстрига, сие предательство своего народа на Страшном суде». И подписала: «Святые Апостолы».

Сильвестр, прочитав грамоту, положил её рядом с письмом Катерины, и они также бесшумно покинули спальню и дворец.

Утром стражи клялись пану Мнишеку, что видели Святых Духов. Да так оно и было: следы их обнажённых ног от входа во дворец до спальни Гришки, оставленные на паркетных полах, оказались несмываемые. А Гришка как ни пытался сжечь лист с проклятием – так и не смог, не горел. Спрятал он его в печной трубе, с тем и поспешил уехать из дворца Мнишека к границам России. Сильвестр и Катерина тем временем благополучно вернулись в Москву.

* * *

Чуть только стало светать за окном кельи, в дверь постучали. Сильвестр и Катерина будто и не спали. Они тотчас встали, надели капюшоны. Спустя миг Сильвестр открыл дверь кельи и впустил митрополита Гермогена. За его спиной Сильвестр увидел настоятеля монастыря. Он кивнул Сильвестру головой, дескать, доверься, и ушёл.

– Я пришёл к тебе по повелению патриарха. Говори, с чем вернулся из Киева и Сомбора.

– Отче владыко, благослови, – попросил Сильвестр.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – благословил Гермоген.

– Выслушай, владыко, печальную повесть. Мы пришли в Москву три дня назад. – Катерина стояла сбоку у стены, низко опустив голову. Гермоген бросил на неё быстрый взгляд и сел. Сильвестр продолжал: – Как повелел патриарх, остановились в церкви святого Николая у отца Павла. Грамоту Киевского воеводы отдали ему и попросили передать патриарху. Он ушёл и пропал.

– Сие прискорбно... – Смуглое лицо Гермогена было хмурое и озабоченное. – Отец Павел благородный святитель. Знать, беда с ним... С чем вернулись из Речи Посполитой? – спросил Гермоген.

Сильвестр молча подал исписанные листы в свитке.

Гермоген взял их, раскатал, придвинулся к лампаде, стал читать – и чем дальше читал, тем становился мрачнее. А дочитав, сурово произнёс:

– Сатана! Исчадье ада! Русской землёй торговать задумал! Веру русскую истоптать, испоганить решил! Ан нет! Сдохнешь на дыбе, и тогда земле не предадим! Псам голодным на свалку бросим! – Гермоген обнял Сильвестра: – Дети мои, вельми рад, что вы есть на Руси! С таким народом Русь никому не покорить. Да спешить надо, дело не ждёт. Ну, спаси вас Бог! – И Гермоген шагнул к двери, открыл её, потом остановился, будто споткнулся о порог, снова закрыл дверь. – Прости меня, Всевышний! Память всем отбило. – Он ткнул пальцем в грудь Сильвестра: – Ты ведун Сильвестр?

– Истинно, владыко.

– А ты, – Гермоген повернулся к Катерине, – ведунья Катерина?

– Истинно, владыко, – в тон Сильвестру ответила она.

– Да не грехом ли грамоту промыслила? – спросил митрополит.

– Чудодейством, владыко святый, – ответила Катерина.

– Ты всё равно великая грешница. Ан придёт время – и отмолишь свои грехи.

У Катерины – ни капли страху в душе. Улыбается она Гермогену, тянется к справедливцу.

– Владыко святый, мы грешим ради земли родной.

– Ведомо мне, дети. Слышал я от друга Петра Окулова про вас. – Гермоген задумался. Сказал же ему Иов, чтобы позаботился о ведунах, защитил их от несправедливой расправы. От чьей, не сказал, да Гермоген сам понял. «Нависла над сими ясновидцами гроза смертная, да не буду говорить, от кого. Попекись о них, спаси от неправедной напасти». «Спасу я вас, дети мои, спасу, – мелькнуло у Гермогена, – да поможет мне Всевышний». Он достал из сутаны кожаный кошель, подал Сильвестру.

– Возьми. Трать сколько нужно, пока не доберёшься до Казани на моё подворье. Там отдашь его домоправителю и скажешь моё слово: ждать вам меня, пока не вернусь.

И далее Гермоген действовал решительно и без промедления. Он привёл Катерину и Сильвестра на монастырский двор, где стоял его возок, и сказал кучеру, показывая на Сильвестра:

– Сын мой, Иван, сей преподобный инок... – Гермоген на миг задумался и добавил: – ...инок Сергий – твой господин, пока не доставишь в Казань в мои палаты. С Богом отправляйтесь в путь!

– Отче владыко, снарядиться бы, – возразил чернец Иван.

– Не перечь, сын мой! Быть тебе, грешнику, в аду, ежели не доставишь иноков на моё подворье. – Гермоген подтолкнул Сильвестра и Катерину к возку и, как только они скрылись в нём, приказал Ивану:

– Гони!

Чернец Иван больше не мешкал, погнал резвого молодого бахмута к монастырским воротам.

В Знаменском монастыре монахи закончили утренние молитвы, и всё пришло в движение, все спешили к своим повседневным делам-заботам.

Гермоген медленно шёл через двор, его догнал настоятель монастыря.