Текст книги "Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
СУД

Патриарх Иов вернулся в Москву на день раньше Василия Шуйского. Всё, что нужно было узнать патриарху, он узнал. И вся суть событий была ему ведома до последней извилины. Теперь имел он право судить именитый и простой преступный люд по всей справедливости суда Божьего.

В день возвращения он не показывался никому из царских сановников. И даже царю Фёдору и Борису Годунову. Не хотел.

Он знал, что Василий Шуйский и все, кто с ним, вернутся завтра, и счёл, что пусть тот первым докладывает царю, правителю, Думе, кому угодно угличскую сказку. А он, истец Божий, пока будет только надзирати. И остаток дня Иов провёл в молитвах, в общении с Богом.

А ранним утром другого дня Иов отправился в Патриаршие приказы, опрашивать своих дьяков о делах. Он питал надежду, что, пока был в поездке, пришли вести из Царьграда, пришла Соборная грамота, утверждающая патриаршество на Руси. Увы, Вселенский Собор словно забыл о существовании Российской православной церкви.

Все три Патриаршие приказа: Дворцовый, Казённый, Судный вели справу без сбоев. В Судном приказе Иов задержался дольше, чем в других. Сюда со всей России поступали жалобы, прелестные письма о прегрешениях попов и других священнослужителей против веры, о плохом исполнении церковной службы.

Подьячий Никодим, с редкой татарской бородкой, с глазами, запавшими в колодезную глубину, остроносый, с низким поклоном подал подмётную грамоту на митрополита Казанского Гермогена.

– Святейший владыко-государь, рабом Божьим Никодимом добыта грамота от верного человека. Боясь пометы, он не открыл своего лика. Да видит Бог, в ней одна правда. Прими её, святейший, – льстиво пел подьячий, протягивая свиток.

Иов поморщился. Лесть мшеломца Никодима каждый раз вызывала в душе старца досаду. Он терпел подьячего с трудом. Ещё служа епископом в Казани, Иов устал от угодничества Никодима-служки. А сколько наветов написал тогда Никодим на протоиерея Гермогена. Но Никодим так и не заслужил внимания и милости Иова.

Боголюбивый Иов чтил только тех людей, которые служили Богу верой и правдой, и пресекал всякое мшеломство. Он не терпел тех, кто шагал по ступеням Божьего храма, отталкивая со своего пути слабых и беззащитных. И прошли годы. Но Никодим так и не поднялся по службе, всё ходил в подьячих. «И поделом тебе, корыстолюбец», – принимая подмётное письмо от Никодима, подумал Иов.

Он не хотел читать грязного писания на досточтимого митрополита Гермогена и спрятал бумагу в кармане. Но у патриарха появилось острое желание увидеть правдолюбца, и он решил вызвать Гермогена в Москву. Патриарх надеялся, что Гермоген лучше других разберётся в запутанных угличских событиях. Правда, Иов подумал, что Гермоген не успеет приехать в первопрестольную, как случится суд и расправа над преступными угличанами.

* * *

...Князь Шуйский, как только вернулся в Москву и стряхнул дорожную пыль с кутневого кафтана, сразу же отправился к Борису. Но до правителя Шуйский не сумел дойти. Его перехватил окольничий князь Лобанов.

– Иди, Василий, к государю. Борис Фёдорович никого не велел к себе пускать из Углича, – предупредил Лобанов.

– Сие мне непонятно, княже. Да кто вельми заинтересован в угличском деле...

– Не настаивай, князь Василий. Нет дороги к правителю.

Василий смирился, отправился к царю. Во дворце стояла тишина, словно в глубоком подвале. Живые передвигались тенями. О Шуйском царю доложили без спешки, Василий прождал в сенях больше часа. А и ждал напрасно. Впустили Василия в палаты, провели в царскую спальню. Фёдор полулежал на высоких подушках. По углам спальни горели лампады, свечи. Было душно, а слюдяное окно наглухо закрыто. К Василию тотчас подбежала молодая и ещё не обученная строгостям белая борзая. Фёдор позвал её к себе, и она легла у низкого царского ложа, замерла. И тогда царь устало спросил:

– С чем пожаловал, князь?

– Из Углича я, царь-батюшка.

– Недомогаю я ноне, князь Василий. Не тревожь меня угличской сказкой.

– Царь-батюшка, к кому идти твоему рабу грешному? – спросил Шуйский. – Борис Фёдорович и слышать меня не желает.

– Иди к патриарху и святителям церкви. Там и вершите суд, – устало ответил Фёдор и отвернулся.

Борзая, которая смотрела на царя, теперь повернулась к Шуйскому и зарычала.

Низко кланяясь и царю и борзой, Шуйский покинул царёву спальню и дворец.

От царского дворца до патриарших палат – рукой подать. Но Шуйский шёл к ним, казалось, вечность. Зачем его туда послали? Разве Иов не знает, что произошло в Угличе? Он знает больше, чем Шуйский и вся его комиссия. Поразмыслив, хитроумный князь Василий понял, чего ждут от него в Москве. Здесь никому нет дела до князей Нагих, и потому каждое слово в их пользу вызовет возражение, непонимание, породит недоверие к нему. И только теперь Шуйский до конца осмыслил отведённую ему роль и содрогнулся. Он почувствовал, как патриаршие плевицы опутывают его, делают соучастником хитро задуманного деяния в пользу... «Нет, нет, лучше об этом не думать», – решил князь Василий.

Вот и палаты – просторный, недавно возведённый патриарший дворец. Василий поднялся по широкой лестнице на второй этаж. Иов ждал Василия в гостиной. Он был замкнут и строг. Скуп на слова. Благословив Шуйского, сказал:

– Говори, княже.

Василий тоже не был расположен к разговору, ответил коротко:

– Государь отправил меня к тебе и твоим святителям, чтобы Углич судили. – В руках Василий держал свиток, и было похоже, что он жжёт ему руки. – Оставлю тебе сию грамоту. Воля твоя, как с ней быть. – И Шуйский положил на стол свиток, в котором, Иов это знал, всё было написано в пользу государства Российского.

– Да воздаст тебе по заслугам Всевышний за сей тяжкий труд на благо отечества. – Иов осенил Шуйского крестом.

– Благодарствую, святейший владыко. – И, поклонившись патриарху, Василий добавил: – Да простишь меня, ежели я удалюсь. Вельми устал с дороги.

– Иди с Богом, сын мой, – ответил Иов.

Шуйский ушёл. Иов смотрел ему вслед, пока он не скрылся за дверью. И снова окунулся в мысли об Угличе. Иов отдавал себе отчёт, что там, на берегу Волги, содеялось то зло, которое на долгие годы лишит Россию милости Всевышнего и что громом прокатится по сопредельным державам. Но теперь, когда отрока-царевича нет в живых, ему, патриарху, надобно позаботиться о том, чтобы со всех амвонов соборов и церквей прозвучала правда о содеянном в Угличе, чтобы не взяла верх сочинённая угличская сказка. Ещё нужно было подумать о том, чтобы сохранить в державе спокойствие и не породить смуту. Но что сие удастся, он не мог заверить никого. Да и никому это не подвластно, считал Иов.

Он взял бумаги Шуйского и стал усердно читать всё изложенное в них. Описание следствия начиналось с опроса разных свидетелей. Побывали перед Шуйским городские чиновники и торговые люди, жильцы царицы, дети боярские и боярыня Волохова, кормилица Дмитрия Ирина, постельница Марии Нагой, слуги князей Нагих, Михайлы, Григория и Андрея, и сами они, царицыны ключники и стряпчие. Допрашивались духовные особы, а дольше всех архимандрит Феодорит.

Записано же по следствию было вот что: «Димитрий, в Среду, Мая 12, занемог падучею болезнию; в Пятницу ему стало лучше: он ходил с Царицею к Обедне и гулял на дворе; в Субботу, также после Обедни, вышел гулять на двор с мамкою, кормилицею, постельницею и с молодыми Жильцами; начал играть с ними ножом в тычку и в новом припадке чёрного недуга проткнул себе горло ножом, долго бился о землю и скончался, – читал патриарх. На глазах у него навернулись слёзы, но Иов их не замечал, читал дальше: – Имея сию болезнь и прежде, Димитрий однажды уязвил свою мать, а в другой раз объел руку дочери Андрея Нагого. Узнав о несчастии сына, Царица прибежала и начала бить мамку, говоря, что его зарезали Волохов, Качалов, Данило Битяговский, из коих ни одного тут не было...»

Иов отвлёкся от чтения свитка, стал сопоставлять с записанным то, что сам узнал в Угличе, что на кресте говорила кормилица. Будто бы она вместе с Волоховой видела убийц, которые её до полусмерти избили. Но как она могла видеть, ежели Мария Нагая, тоже целуя крест, говорила: « В субботу к вечеру мы с Митей вернулись из церкви, сели за трапезу. А после трапезы сию же минуту мамка боярыня Волохова позвала Митю гулять». – «Но ты же всегда ранее гуляла с ним?» – спросил тогда Иов. «Гуляла. Да не знаю, но в каком-то несчастном рассеянии я остановилась у стола. И тогда кормилица Ирина стала удерживать царевича. Но мамка Волохова силою вывела его из горницы в сени и повела к чёрному, а не красному крыльцу. Тут появился Осип Волохов... Господи, я ничего не помню! Ничего!» И Мария залилась слезами.

Далее Иов установил: когда якобы Осип ударил царевича ножом, то кормилица закричала диким голосом от ужаса и закрыла его своим телом. Но ведь кормилица была в это время в горнице, а с царевичем ушла лишь мамка Волохова. Иов пытался миг за мигом проследить ход событий, и многое из того, что он выведал у Нагих, было похоже не на правду, но скорее на ложь.

«Как успела появиться кормилица Ирина, чтобы прикрыть своим телом царевича? Куда делась Волохова? Почему Марья прибежала только после того, как убийцы до полусмерти избили кормилицу и дорезали царевича?» На все эти вопросы Иов не нашёл в палатах князей Нагих ответа. Мария твердила одно: «Я ничего не помню! Я ничего не помню! Когда я выбежала на крыльцо и всё увидела, упала рядом с кормилицей, потеряв сознание». Иов понимал мать, потерявшую сына. А другие? Как они вели себя?

Боярин Михайло Нагой, с которым Иов встретился сразу после беседы с его сестрой Марьей, хотя и был пьян, но говорил твёрдо: «Когда забил колокол, я вместе с горожанами прибежал на двор, то увидел убиенного царевича, а подле – сестру и кормилицу без чувств. Но имена злодеев уже были произнесены ими. И горожане побежали их искать и нашли в Разрядной избе, выломали дверь и убили их...»

И снова возникали вопросы без ответов. «Как могли горожане узнать имена убийц от кормилицы и Марии, если они обе лежали на земле близ Дмитрия без чувств? И почему они лежали на земле, если, по свидетельству Марии, все события свершились на крыльце? И как звонарь соборной церкви мог видеть убийство, содеянное на чёрном крыльце, если дворец стоит к церкви красным крыльцом?»

Патриарх видел в смерти царевича нечто ужасное, какой-то злой и чёрный рок судьбы Калитиного племени. Но не менее ужасной показалась ему и расправа горожан над невинными. Ведь кроме названных князьями Нагими «убийц», были растерзаны толпою ещё слуги дьяка Битяговского, ещё трое мещан. С ними расправились только за то, что их подозревали в согласии с «убийцами». Ещё они убили жёнку юродивую, которая обитала у Михаила Битяговского и часто ходила во дворец.

Глава православной русской церкви осуждал эту расправу озверевших угличан. Истинные христиане, верующие русские люди не могли так поступить. Только злодеи, только те, кто бражничал с князьями Нагими, после злобного подстрекательства могли кинуться на бессудную расправу. Они первыми помчались на двор Нагих, первыми бросились к Разрядной избе, начали крушить всё на пути. Они первыми занесли руку не только над мнимыми убийцами, но и над невинными горожанами.

Иов убедился, что бесчинство угличан уготовано одним злым умыслом Нагих, ненавидевших дьяка Битяговского и всех, кто был с ним, кто приехал в Углич по воле Бориса Годунова. Выступая против Битяговского, Нагие шли против Годунова, чтобы ущемить его власть. Патриарх с грустью вывел: тайное злодейство не чинилось, а случайная смерть царевича стала только поводом для местников.

И записанное далее в свитке Шуйского Иов принял как истинную правду трагических событий. Он читал: «Царица и пьяный брат её, Михайло Нагой, велели умертвить их и дьяка Битяговского безвинно, единственно за то, что сей усердный дьяк не удовлетворил корыстолюбию Нагих и не давал им денег сверх указа Государева. Сведав, что сановники Царские едут в Углич, Михайло Нагой велел принести несколько самопалов, ножей, железную палицу, – вымазать оные кровью и положить на тела убитых, в обличение их мнимого злодеяния».

Изыск скрепили своими подписями архимандрит Воскресенский Феодорит, игумены Серафим и Финоген, духовник Нагих священник Леонтий.

И прошёл день тягостных размышлений Иова. Он многажды перечитал свиток, много думал над тем, как вершить суд. Патриарх видел, что в угличском деле должно быть два суда: суд Божий и суд государев. Знал Иов, что суд государев будет многажды суровее, чем суд Божий. Фёдор хотя и мягок сердцем, но честь царской власти умеет защищать и не останавливается перец жестокостью.

И когда в Думе при полном её синклите бояр и высшего духовенства, вели разбор дела, то так всё и случилось, как предполагал патриарх.

Изыск Шуйского читал в Думе дьяк Разрядного приказа Василий Щелкалов. В эти мгновения Иов больше всматривался в лица бояр, нежели вслушивался в суть читаемого документа. Но бояре умели прятать свои чувства, и он не увидел на их лицах ничего, кроме безразличия. Казалось бы, их не волновала ужасная судьба царевича Дмитрия, не нашла отклика в их душах смерть дьяка Битяговского, которого они все знали, тем более убийство всех прочих. Иову показалось, что бояр и дьяков не волнует и судьба всего рода князей Нагих. С болью в груди он думал, как низко пала нравственность первых мужей государства.

Лишь царь Фёдор часто прикладывал ладони к лицу и по-детски утирал слёзы. Да Борис теребил бороду. Он-то знал, может, и ведуны просветили, как ему и многим другим обернётся смерть Дмитрия.

«Токмо всё ли ты знаешь, правитель, что стелется впереди тебя? Одному Богу ноне известно, куда покатится колесница судьбы России, если вдруг Всевышний потребует к себе и царя Фёдора. Но пока он здравствует и, проявит такую милость Господь Бог, будет ещё долго восседать на троне Российском», – размышлял патриарх.

И где-то в глубине души Иова родилось и стало укрепляться убеждение, что всё случившееся ниспослано Богом и во благо России. И на многие годы, пока жив Фёдор Иоаннович и пока при нём Борис Годунов, России пребывать в тишине и благодати. Иов воспринял это озарение с лёгким вздохом облегчения. Увы, провидческие размышления Иова оправдались только в малой степени. За порогом грядущего столетия он ничего не видел.

Глубокую отречённость Иова от происходящего в Думе нарушил голос митрополита Крутицкого Геласия:

– Услышь меня, государь-батюшка, услышьте, Дума и весь синклит. В день, когда мне уехать из Углича, посетила меня вдовствующая царица Мария и слёзно умоляла передать её просьбу вам, чтобы смягчили гнев на тех, кто умертвил дьяка Битяговского, да сына его, да сотоварищей. И сама она видит преступление во всём, что содеяно. Молит она смиренно и надеется, что не погубит государь её бедных родственников. И вот для Думы последний документ угличского дела: покаянная грамота городового угличского приказчика Игнатия Карелова. А прописывает приказчик в ней о том, что царевич Дмитрий умер в чёрном недуге, а пьяный Михайло Нагой велел толпе убить невинных царёвых слуг с дьяком Битяговским.

Геласий умолк. И Дума молчала. Царь тихий и горестный сидел на тронном месте. И теперь наступил черёд сказать последнее слово высшему судье державы, главе церкви патриарху Иову.

В сей миг тишины, перед тем, как начать обвинительную речь, никакие личные мотивы не таились в душе патриарха. Только благо России, только честь и достоинство российского первосвятителя двигали приговор патриарха Иова.

– Да будет воля государева, – начал Иов своим сильно звучащим голосом. – Мы же удостоверились несомнительно, что пред государем Михайлы и Григория Нагих и угличских посадских людей измена явная; что жизнь царевича Дмитрия прекратилась судом Божим; что Михайла Нагой есть виновник кровопролития угличского, действовал по внушению личной злобы и советовался с злыми ведунами, с Андрюшкой Молчановым и другими; что граждане угличские вместе с ним достойны казни за свою измену и беззаконие, учинившие смерть государевых приказных людей, дьяка Михайлы Битяговского с сыном, Никиты Качалова и других дворян, жильцов и посадских людей, которые стояли за правду....

В душе Иов противился всяким казням, жестокостям, кровопролитиям. Но он был неистовым защитником христианской нравственности, боролся за её торжество. В Угличе он увидел попрание Заповедей и Законов Божих. Сие противоречило духовному миру верующих, шло от чёрных сил и должно быть наказано. И всё-таки Иов делил ответственность за наказание угличан между властью царской и церковной. Поэтому, заключая приговор, добавил:

– Но сие дело есть земское; ведает оное Бог и государь: в руке державного опала и милость! – Зная, что в судьбе опального Углича уже ничего нельзя изменить, он закончил: – А мы должны единственно молить Всевышнего о царе и царице, их многолетнем здравии и о тишине междоусобной брани.

И Дума порешила, а царь Фёдор повелел завершить дело и казнить виновных. Пал приговор и на весь род князей Нагих.

Через несколько дней их всех привезли в Москву, а с ними кормилицу Ирину с мужем, ведуна Андрюшку Молчанова. На Житном дворе их снова допрашивали. И дыба, и огонь с раскалёнными клещами были в ходу. Никто из Нагих, однако, и слуги их не признали смерть Дмитрия ненасильственной.

– Самостийна смертушка мне бы надобна, – кричала под пыткой кормилица Ирина.

И Марья твердила своё на дыбе:

– Злодеи отняли жизнь у царевича!

И тогда вдовствующую царицу постригли в монахини, нарекли Марфой и отвезли в Высинскую пустынь за Белоозеро.

Не миновало суровое наказание и братьев Нагих. Их отправили по тюрьмам в разные города на север России.

В Угличе тоже была учинена расправа. Сто восемьдесят горожан закончили жизнь на плахе под топором палача. Многим вырвали языки, отрезали уши.

По настоятельству Геласия и по повелению Иова был наказан колокол соборной церкви, который поднял горожан на расправу над Михаилом Битяговским, над другими невинными жертвами. Колокол сняли с колокольни, выпороли кнутом на площади и отправили на вечную ссылку в Тобольск.

Многих угличан с семьями, со скарбом и животиной погнали в сибирскую ссылку и населили ими город Пелым. С того времени вотчина князей Нагих город Углич стал приходить в запущение, обречённый на медленное вымирание.

Тела всех убитых при бессудной расправе в день смерти Дмитрия вынули из ямы на городской свалке, положили в гробы, привезли в церковь, отпели и похоронили в ограде соборной церкви, в виду дворца Нагих.

Угличские события постепенно стали забываться. Но ненадолго. Близился час, когда они дадут о себе знать с новой силой…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ВЕСТИ ИЗ ЦАРЬГРАДА

А пока Россия пребывала в тишине, словно после буйных хмельных праздников. Оно, похмелье, всегда тяжело переносится. Но народ живёт больше упованием на будущее, нежели трепетом за прошлое. Был Иван Грозный – канул в лета; случилось убийство в Угличе – миновало и тоже преданием становится. А вот что впереди – занавеску-то каждому хочется приоткрыть, заглянуть в будущее. Да как заглянешь?! На Москве и по всей России после казни ведуна Андрюшки Молчанова охота началась на ведьм, чародеев и колдунов. Будто и повеления ни от кого не исходило, а объезжие и приставы навострились отлавливать всех, кто пророчествовал.

Но про всякие нечистые силы, про ведунов и ведьм забывают, как только на небе ясное солнышко появляется. Вскоре же после Углича небо над Россией стало солнечным, ясным и жизнь потекла боголепнее. А тут кстати из Корсуни пришли вести о том, что едут в Москву послы Вселенской православной церкви. Ещё никто из священнослужителей не знал толком, какие грамоты они везут, но все были уверены, что с добрыми вестями. И то сказать: чего ради им больше месяца корм переводить, гнать коней через полсвета с плохими вестями. Гонца бы хватило послать. А коль в каретах, само собой – за милостыней. Как бы то ни было, а послы – это всегда важные дела, важные события. И по Москве начали благовестить колокола.

Как раз праздник Владимирской иконы Пресвятой Богородицы подоспел. Патриарх вёл торжественную литургию в главном соборе державы – Успенском. Хор пел тропарь: «Днесь светло красуется славнейший град Москва, яко зарю солнечную восприимши, Владычице, чудотворную твою икону, к ней же ныне мы притекающе и молящеся...» А тут митрополит Крутицкий Геласий появился. Шагал широко. Был возбуждён. Глас под купол собора улетел.

– Святейший владыко, прости за порыв. Радость великая пришла: послы царьградские в первопрестольную пожаловали, заставу уже миновали!

– Слава Отцу и Сыну и Святому Духу! – воскликнул Иов, подняв глаза под купол собора. И распорядился: – Дай повеление благовестить, брат мой!

Такое повеление как не исполнить, вмиг полетела команда на кремлёвские колокольни. И вот уже князь московских колоколов «Лебедь» дал о себе знать. Минуту-другую Москва прислушивалась к нему. И поняла, в чём справа, и отозвалась тысячью звонных голосов.

– Лепота! – восторгался Геласий.

– Боголепно! – признал Иов.

Патриарх и митрополит вышли из собора. За ними потянулось всё духовенство, которое было в этот час в кремлёвских соборах. Архиереи двинулись встречать царьградских послов. Вот и Фроловы ворота миновали. Не по уставу сие. Да что там устав, ежели долгожданных гостей встречали. Но на Красной площади – людское море – ноне большой торговый день. Иов решил вернуться в Кремль и ждать гостей на Соборной площади. Так и сделали. Ждали недолго. Шум ликующий на Красной площади возник, в Кремль докатился, колокола веселее заговорили. Да из Фроловых ворот запылённая и старая карета появилась, к соборам двинулась.

Остановились усталые кони. Тишина возникла. И в этой тишине открылась дверца кареты и гость появился, саном митрополит. Увидев первосвятителя, направился к нему. Сошлись, гость голову склонил. Иов благословил его. И тогда он представился:

– Митрополит Терновский Власий, прибыл к вам, владыко святейший, повелением патриарха Вселенской церкви Иеремии...

– Слава Всевышнему! – воскликнул Иов. – С чем пожаловал, брат мой?

– Привёз Вселенскую Соборную грамоту, святейший, – ответил митрополит Власий и показал на ларец, который держал молодой священнослужитель, шедший позади.

Иову не терпелось получить грамоту немедленно, но он сдержал свой порыв и пригласил митрополита в Успенский собор. Там пели кондак. Иов провёл посла в алтарь и только здесь попросил вручить ему грамоту. Митрополит Власий достал из ларца грамоту и подал её Иову.

– Да пребудет ваша церковь отныне и во веки веков в равном братском союзе с церковью Константинополя и прочих церквей, – произнёс митрополит Власий.

Иов не спешил вскрывать грамоту. Хотелось ему, чтобы о написанном узнал вместе с ним государь. Чтобы знатные бояре услышали, все иерархи церкви, чтобы порадовался вести из Царьграда Борис Годунов, сделавший так много для торжества святой цели. Сам Иов только теперь почувствовал, как долго и терпеливо ждали этого дня. Бот уже больше двух лет прошло с торжественного венчания патриарха...

И побежали во все концы Кремля церковные служки, дьячки – оповещать сановников, царедворцев, чтобы собрались в Успенский собор. Патриарх оставил митрополита Терновского на попечение Геласия, сам ушёл в царский дворец. Услужитель нёс ларец с грамотой следом.

Иова встретил дворецкий Григорий Годунов, повёл его в покои царя. Фёдору уже доложили о приезде гостя из Константинополя. И сам он горел нетерпением узнать новости. Ждал Фёдор третьего места для русской церкви после Царьграда и Александрии. Им он уступал первенство над Москвой, другим – Антиохии и Иерусалиму – не хотел. Да и было так сказано патриархом Иеремией, что русской церкви, как самой сплочённой и величественной в христианском мире, уготовано третье место.

– Ну что там первосвятители, отче владыко? – спросил нетерпеливо царь Фёдор, как только патриарх вошёл в Золотую палату.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – благословил царя Иов. А потом взял из ларца, который держал Григорий, грамоту, подал её царю. – Тебе, государь-батюшка, смотреть её.

– Святейший, как можно! – Но протянул руку и взял грамоту. – Обаче мы подержим её. – И держал словно драгоценную реликвию.

– Подержи, государь. Твоими молитвами, твоим рвением и величием сия грамота стала явью неугасимого света русской православной церкви.

Царь Фёдор осмотрел грамоту со всех сторон, печати проверил и вернул Иову.

– И твоими, отче владыко святейший. Русский народ никогда не забудет твоего усердия и радения во имя святой православной веры и её торжества на Руси.

Патриарх принял из рук царя грамоту.

– А теперь, мой государь, нам пора в собор, – произнёс Иов.

В этот миг в царскую палату вошёл Борис Годунов.

– Слышу, у нас торжество близко! Так не пора ли брагу, медовуху да пиво на площадях выставлять?!

– Выставляй, правитель. А мы что, мы токмо пить будем, – пошутил царь Фёдор.

– Спасибо тебе, царь-батюшка, за милость. А я все погреба распечатаю, варницы открою, – оживлённо отозвался Годунов. Лицо у него посвежело, глаза были живые. А ещё несколько дней назад оно было землистого цвета, с провалившимися в черноту глазами. Не прошла ему даром угличская трагедия. А тут ещё пожару случилось погулять в Земляном городе первопрестольной. Как раз одно на другое наложилось: разбой в Угличе и пожар в Москве. Но в столице милостью Божьей потерь было немного, сгорела одна слобода, где жили ремесленники: обувщики, кожевенники, скорняжники. Близко к сердцу принял эту беду Борис. Злые языки поговаривали, дескать, оттого так переживал, что сам наслал ночных татей учинить пожар, дабы отвлечь народ от беды в Угличе. Чего только не наговорят недруги. Да Борис и тут показал свой ум и добросердие к простому народу. Как пришла пора погорельцам отстраиваться, многим помог: лесу дал из своих ближних лесов, плотников малосильным горожанам прислал, все срубы на торжищах скупил и отдал – всё безвозмездно. К Борису сон вернулся, жизни радовался и деятелен был как никогда ранее. «Время всё лечит, – подумал Иов, – разве что душу, поражённую грехом, не вылечит».

Слуги пришли облачать царя Фёдора.

Патриарх решил не мешкая идти в Благовещенский собор, чтобы приготовиться к молебну, к торжеству. Позвал Бориса:

– Идём покамест, сын мой, на богослужение. А меды – потом.

Москвитяне стекались в Кремль. Горожане уже знали, что прибыл посол из Царьграда. Они бросали дела, спешили с ближних и дальних улиц, из слобод: стрельцы, ремесленники, монахи, белое духовенство, торговые гости и праздные люди, крестьяне с базаров – всем было любопытно узнать новость из первых рук.

Царский синклит и всё высшее духовенство уже собрались на Соборной площади, да ещё не знали, в каком соборе торжество откроют. Но пришёл патриарх Иов и повёл всех в Благовещенский собор. Туда же и царь Фёдор вскоре пришёл. Народу в соборе набилось – яблоку негде упасть. На амвоне, между царём и митрополитом Терновским – патриарх Иов. Он торжественно распечатал послание. Тишина стояла. Свеча затрещала – слышно. И в этой тишине зазвучал мощный голос патриарха Иова – тщедушного бело-голубого старца-боголюбца.

– Дети мои и братья во Христе, сбылись наши искания и надежды... – Печати с грамоты сняты, она развёрнута. Иов начал читать: – «Послали мы твоему сиятельству Соборную совершенную грамоту. Будешь ты иметь пятое место под Иерусалимским патриархом. – Иов только перевёл дыхание: чаяния и надежды государя на третье место не исполнились. Первосвятители христианства строго соблюдали чин: самостоятельная церковь с вековыми традициями, какими были Константинопольская, Александрийская, Антиохийская и Иерусалимская, не могли уступить место Московской церкви даже по той причине, что в России к этому времени была самая могучая рать христиан. Так понял патриарх Иов всё написанное и стал читать дальше то, что было сказано в грамоте. А сказано в ней было по существу и мудро. – ...И ты прими грамоту с благодарностью и тихомирием», – дочитал Иов послание и поднял его над головой, сказал своё слово: – Дети мои и братья во Христе, православие пришло на Русь шесть веков назад. Век от века оно крепло, набиралось сил, стало государственной религией. Христиане России – верные слуги Господа Бога и данного нам Всевышним государя, теперь стали независимы от греческой церкви. Мы будем жить своим уставом, своей грамотой и верой. Поблагодарим Всевышнего за милость, оказанную русской церкви.

И всё-таки у патриарха тоже возникло сожаление, что русская православная церковь только пятая в христианском мире. Иов хотел продолжать чтение грамоты, но дальше в ней было прописано то, что читать принародно не следовало. Иов на миг замешкался, но никто, кроме Бориса Годунова, этого не заметил. Он снова поднял грамоту над головой и, показывая её всем, продолжал:

– Да прославим отца нашего Вседержителя за то, что наградил Русь терпением. – Иов запел тропарь во славу первосвятителя Византийского, хор подхватил пение:

– Величаем тя, апостоле Христов, Иеремия, и чтим болезни и труды твои имиже трудился еси во Благоденствии Христове...

И зазвучал новый тропарь Всевышнему. Прихожане, войдя в священный экстаз, молились по-русски неистово.

Торжественная литургия продолжалась. Из Благовещенского собора многие прихожане ушли в Успенский собор, где богослужение в честь знатного гостя было торжественнее. Народ молился на Соборной площади, на Красной, в церквах Китай-города и Белого города и по всему Земляному городу, до самых застав. Над городом стоял колокольный перезвон, как в первый день Пасхи.

Патриарх всея Руси Иов, теперь уже признанный всем православным христианским миром и утверждённый в звании Вселенским Собором, передал ведение службы в Успенском соборе Геласию и позвал Бориса Годунова в алтарь, дочитал правителю грамоту:

– Сие обращение патриарха Иеремии к нам с тобой, – начал Иов, – и написано тут о том, чтобы мы приняли грамоту с благодарностью и тихомирием. И ещё чтобы позаботились с усердием о митрополите Терновском Власии. Да пуще всего при царе и царице попечаловались о его горькой судьбе, дабы высочайший царь сотворил пригожую помощь. И меня просят. Пишут, «как обещал ты нас миловать при постановлении своём в своей палате, и мы кроме Бога и святого царя надежды ни от кого не имеем», – пересказывал Иов грамоту. – «Патриаршества Царьградского не может никто воздвигнуть и устроить по-прежнему, кроме святого русского царя». – Иов посмотрел на Годунова и горестно сказал: – Вот такая печаль пришла в наш дом вместе с радостью. Ан не откажем просящему да возбодрим страждущего.