Текст книги "Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
СОБОР

Была середина февраля. Москвитяне ложились спать и просыпались под завывание метели. Сугробы по улицам и площадям намело такие, что ни конному, ни пешему не проехать, не пройти. Ворота дворов, избы замело по вершники. Но покоя в Москве уже не было. И никто не отсиживался в метель-заваруху по избам, палатам и хоромам, все с утра толклись на площадях.

В пятницу 17 февраля, лишь сошли власьевские морозы, в Кремле открылось собрание Земской Думы – Государственного Собора. Последний Государственный Собор проходил тридцать два года назад в царствование Ивана Грозного. И кто помнил его, пытались найти нечто общее. А общим было только название. Тогда на Собор съехались заседатели со всей России не по народному доверию, а по служебному положению. Да и не так много было делегатов. Теперь в Москву сошлись со всей России, из всех областей выборные чины боярского и дворянского звания, духовенство, торговые, ремесленные, служилые и даже крестьянские люди, счётом пятьсот для небывалого со времён Рюрика дела. Дотоле Русь получала венценосного государя по праву наследства короны. Теперь его должны были избрать и наделить правами самодержавными, вместе с Богом судить и рядить народ российский по закону совести.

В дни подготовки к Государственному Собору верховной личностью стал патриарх всея Руси Иов. При жизни царя он был наместником Божьим, и в межцарствие пришлось ему вершить главное державное дело. Слабый телом и здоровьем, патриарх оказался несгибаем и силён духом. И ни у кого не возникло сомнения, разве у его недругов, что Иов не удержит в своей властной руке бразды выборов нового государя.

Иов был деятелен, каким не был и в годы зрелости. Он никого не подговаривал стоять за Годунова, но всё делал для того, чтобы Россия знала, кого выбирать на престол. В проповеди с амвона Благовещенского собора он говорил прихожанам и всем, кто приехал выбирать царя:

– Братья и сёстры православные, вы знаете, что, не имея достоинств князей влиятельных, ваш брат Борис Фёдорович без имени царского четырнадцать лет единовластвовал в державе. Да, он потомок мурзы Четы, но брат царицы Ирины. Вспомните, государыня Ирина Фёдоровна и знаменитый брат её с самого первого детства возрастали в палатах великого царя Иоанна Васильевича и питались от стола его. Когда же царь удостоил Ирину быть своею невесткою, с того времени Борис Фёдорович жил при нём неотступно, навыкая государственной мудрости. Однажды, узнав о недуге юного любимца и товарища сына своего Фёдора, царь приехал к нему и сказал милостиво: «Зачем ты заболел, моя надежда, будущая опора государства.......

И тут подошёл к амвону князь Воротынский, одних лет с Иовом, но ещё крепкий старик. Он поднял руку и сказал:

– Владыко святейший отче, да простит меня Бог, не так было сказано батюшкой Иоанном Васильевичем...

Собор затаился в ожидании: виданное ли дело – проповедь нарушил князь. И в тишине доносился лишь из голубых сводов собора шум бушующей на дворе метели.

– Говори, сын мой, – разрешил князю патриарх.

– А вот как возгласил царь Иоанн Васильевич, – продолжал князь Воротынский, повернувшись к делегатам Собора: «Борис, страдаю за тебя, как за сына! За сына, как за невестку! За невестку, как за самого себя!» Он поднял персты десницы своей и промолвил: «Се Фёдор, Ирина и Борис: ты не раб, а сын мой!» А незадолго до смерти, поражённый знаком кометы, царь Иоанн, всеми оставленный, удержал Бориса Фёдоровича при себе и говорил ему: «Для тебя обнажено моё сердце, тебе приказываю душу, сына, дочь и всё царство: блюди, или дашь ответ за них Богу!» Так было сказано великим царём Иоанном Васильевичем. – И Воротынский поклонился народу.

– Аминь! – произнёс Иов и продолжал: – Мы подтверждаем сии незабвенные слова и говорим: Борис Фёдорович хранил как зеницу ока и царя Фёдора и государство... – Иов ещё долго рассказывал о Борисе Годунове, его слушали внимательно, не перебивали, похоже, что не было у собравшихся слов возражения. Да и как возразишь, если муж сий заботился о процветании России и с успехом своего добивался.

* * *

Борис Фёдорович не слышал и не знал всего того, что о нём говорилось, чему внимал народ России в Благовещенском соборе. Скрывшись сразу после девятин, он тридцать один день не покидал кельи в Новодевичьем монастыре. Он молился Богу и просил его ниспослать тишину и покой. Иногда он проводил время с сестрой. Она читала ему псалмы Давида. Они приносили ему душевное равновесие и благость. С особым рвением он слушал третий псалом Давида о бегстве его от Авессалома, сына своего.

– «Господи, как умножились враги мои! – читала Ирина. – Многие восстают на меня; многие говорят душе моей: нет ему спасения в Боге.

Но Ты, Господи, щит предо мною, слава моя, и Ты возносишь голову мою. Гласом моим взываю к Господу, и Он слышит меня с святой горы Своей.

Ложусь я, сплю, и встаю: ибо Господь защищает меня.

Не убоюсь тем народа, которыя со всех сторон ополчились на меня. Возстань, Господи! Спаси меня. Боже мой! ибо Ты поражаешь в ланиту всех врагов моих; сокрушаешь зубы нечестивых.

От Господа спасение. Над народом Твоим благословение Твоё».

Борис слушал псалом и с нежностью смотрел на сестру. Как хорошо, что они здесь вдвоём, считал Борис. Он уже забыл пророческие слова ведунов Сильвестра и Катерины, нарёкших ему царствовать на Руси. И не было у него других забот, как в тишине монашеской кельи воздавать молитвы Всевышнему, но не исходить заботами о державе. А это время неизбежно приближалось.

* * *

В десять часов утра в пятницу патриарх Иов открыл в Грановитой палате Кремля Российский Государственный Земский Собор. Он представил посланцам России весь боярский и духовный синклит, дворянскую и купеческую знать, именитых горожан, воевод. Как и предполагал Иов, собралось пятьсот человек.

Съехавшиеся на Собор россияне дивились зрелищу, какое увидели в Кремле, в храмах, в Грановитой палате. Их поразил дух поруки, тишина, благочинность, царящие всюду, приветность в многолюдстве великом и разнообразном. «Какая сила нужна, чтобы увлечь за собой столько единомышленников», – думал о патриархе Иове митрополит Новгородский Александр. Гермоген был недоволен столь благоприятным ходом Собора в пользу Годунова: «Какое пронырство надо иметь, сидя за стенами монастыря и манить толпу к призрачному раю», Гермоген уже ходил впритин на Геласия, восхвалявшего Бориса Годунова, он высказался резко за похвальное слово князя Воротынского. «Ведуновским наваждением очарованный князь», – определил Гермоген.

Не изменил себе в дни подготовки к Собору Василий Щелкалов. Он пытался оттянуть день начала работы Собора, однако это ему не удалось. С большей уверенностью он ждал приятных вестей из Новодевичьего монастыря. Накануне открытия Собора у Василия была тайная встреча с Богданом Бельским. И было на этой встрече решено подвергнуть Бориса насильственному постригу в монахи. Вечером шестнадцатого февраля и в ночь на семнадцатое с разных концов Москвы, а больше из замоскворецких глухих мест, из Каменномостского питейного двора, с Житного двора, что у Калужских ворот, из ночлежек с Якиманки и Ордынки и ещё невесть откуда, стали собираться ватаги челяди и холопов Богдана Бельского, стягиваться к Новодевичьему монастырю.

В самую глухую полночь, под завывание метели, ринулись вооружённые тати к монастырским воротам – да получили крепкий отпор. Монастырь охраняли верные Годунову стрелецкие сотни и отряды наёмных шведов, направленные к монастырю волею боярина Семёна Годунова. Были в той скоротечной схватке раненые и убитые, но мало: тати поспешили удрать.

Под утро Василий Щелкалов явился в Плещеевы палаты, ещё не зная последствий нападения на монастырь. Душа вроде бы вещала, что постриг свершён. Да в чёрном деле душа и ошибиться могла. Богдан был в ярости, рвал и метал, вспоминая Бога и нечистую силу.

– Не вышло от нашей затеи проку. Шли на устах с Богом, а он отвернулся от нас. Перехитрил Семёнка Годунов.

– Розмыслом оскудели, брат мой. На авось понадеялись, с лёту, наскоком. Этак и сокол промахивается, – упрекал Щелкалов Бельского.

– Днём ещё не было там сатанинских стрельцов и мушкетёров, днём! – оправдывался Бельский.

– А ты и поверил, что ночью так будет? – Василий Щелкалов зло махнул рукой: – Нет, Богдан, не бывать тебе на красном месте!

– Не пугай, дьяк Василий. Богдан не из пужливых. Тут опростоволосились, другой путь искать будем. А и у тебя изъян в деле вижу: в первые же дни ухватил бы его в монастыре за пасмы да учинил пострижение.

– Не упрекай, коли не знаешь, Богдан. Ходили в монастырь мои люди, да опять же Семёнка Годунов, хитрый страж, обдурил меня. Следит за каждым моим шагом. Ан и сейчас за углом торчат его сычи.

– Обошёл нас лукавый правитель со всех сторон, – сокрушался Бельский.

– Да и рачитель Иов лукавством впрок запасся. Всех мужей именитых в Москву собрал на присягу... И присягнут...

Василий Щелкалов – сей прожжённый дьяк – ушёл от Бельского в полной растерянности. Шёл по тёмной улице в сопровождении слуги, не прячась, не думая о том, что кто-то вызнает о его загадочном посещении Бельского. Он пытался разобраться в событиях и пришёл к печальному выводу о том, что козни и преткновения Бориса Годунова и его окружения взяли верх над потугами медлительных соперников. Даже Фёдор Романов, первый боярин, остался ни с чем. «Перехватил твою порфиру, Никитич, хитроумный Бориска», – горько подумал Василий Щелкалов, скрываясь в своём подворье на берегу Неглинки в Белом городе.

А придя в палаты да уже молясь о своей безопасности перед образами, думный дьяк решил пока не супротивничать Борису, а затаиться до той поры, когда добыча будет по зубам. А то и поломать их недолго: сему печальный пример – судьба старшего брата Андрея.

* * *

Государственный добор приступил к выборам царя. Все соборяне желали одного: покончить с сиротством, найти себе верного отца, без которого в семье российской могут проявиться гибельные порочные силы, пагубные для всей державы.

И настал ещё один важный час для патриарха Иова. Он уже знал о событиях вблизи монастыря, знал их причину да порадовался, что Всевышний защитил будущего государя от поругания. Иов поднялся с патриаршего престола, опираясь на жезл святого Петра-митрополита, обратился с речью к посланцам России:

– Дети мои, было бы вам известно, что царица Ирина не захотела ни царствовать, ни благословить брата на царство. А сам Борис Фёдорович – правитель не желает принимать венца Мономахова. Но мы говорим Борису: «Держава не должна быть в сиротстве. Россия, тоскуя без царя, нетерпеливо ждёт его от мудрости Собора. Вы, святители, архимандриты, игумены; вы, бояре, дворяне, люди приказные, дети боярские и всех чинов люди царствующего града Москвы и всей земли Русской, объявите нам мысль свою и дайте совет, кому быть у нас государем. Мы же, свидетели кончины царя великого князя Фёдора Иоанновича, думаем, что нам мимо Бориса Фёдоровича не должно искать другого самодержца». – Иов замолчал. И с высокого места пытался рассмотреть движение Собора. И возликовал.

Взорвался порыв единодушия, громогласный и чёткий. Так решались судьбы князей на великом Новгородском вече. Духовенство, бояре, дворяне, воинство и приказные люди сказали:

– Наш совет и желание то же: немедленно бить челом государю Борису Фёдоровичу. И мимо него не искать другого властителя для России!

Богдан Бельский в этот миг стоял вблизи князей Романовых. Тут же неподалёку находились князья Телетевские, Шуйские, Ростовские. Сила-то какая! И как худородному Богдану Бельскому хотелось бы стоять среди них, управлять ими, вести за собой. Ан нет, сие не подвластно Бельскому. И он шепчет Фёдору Романову:

– Всех опутал колдовскими чарами правитель, все стали спомогателями его да архиерея! – В голосе Богдана сквозили злость и отчаяние.

Фёдор Романов был смирен, страсти в душе поугасли, огонь хранился под пеплом, силы затаились в ожидании своего часа. Он знал, что ещё поднимется выше всех присутствующих на Соборе, он свято верил в предсказания провидицы Катерины, потому что путь, освещённый ею Борису, Приближался к вершине. «Уж коль Россия – а она здесь, на Соборе, – взялась решать, то и быть, как сказала: «Бить челом государю Борису Фёдоровичу и мимо него не искать другого властителя для России!»

Будто вечевой колокол пробил, будто сии слова единым выдохом произнесла Россия. Что уж тут его потуги?! Русь поднялась! Упёрлась! И не найдёшь силы, равной ей. Вот и весь сказ! И утихомирился князь Фёдор Романов и ничего не сказал в ответ Богдану. Он слушал князя Воротынского, который сменил Иова.

– Небывало возвысил своею неусыпною, мудрою деятельностью Борис Фёдорович наше царство. Он смирил хана и шведов, обуздал Литву, расширил владения России, умножил число царей-данников и слуг. – Князь Воротынский умел говорить красно и обольстительно. И соборяне верили князю, что благодаря Годунову знаменитые венценосцы Европы и Азии изъявили уважение и приязнь к России. – Многие лета война обходит стороной державу. А какая тишина внутри её. Сие милость для войска и для народа. Волею правителя в судах правда, защита для бедных, вдов и сирот...

В этот соборный час многие бояре и дворяне, торговые и служилые люди вспоминали все те блага, которые были сделаны волею Бориса для народа, для всей России. Слово давали всем, кто хотел его сказать. Иов никого не одёрнул, не спросил, с чем идёт к Собору. И только Богдану Бельскому поставил запрет.

– Что можешь сказать, сын мой, пребывая в озлоблении? Или поведаешь о ночном происке близ Новодевичьего?

Бельский не смутился. И нарушил запрет. Он метнул на Иова гневный взгляд и пробрался на высокое место, крикнул:

– Я хочу сказать соборянам, что они напрасно тешат себя надеждами! Не будет вам утешения от правителя Бориса, не преклонит он колена перед державой, просящей его на царствие. Из нас выбирайте!

Собор зашумел. Но все голоса перекрыл глас митрополита Геласия:

– Изыди, происками прокалённый! Мы напомним тебе случай достопамятный, чему свидетелей тьма. – И Геласий обратился к соборянам: – Да помните ли, когда царь Фёдор умом и мужеством правителя одержал славную победу над ханом? Да не забыли ли, как после победы царь весело пировал с духовенством и синклитом? Вот тогда в умилении признательности, сняв с себя златую царскую гривну, он возложил её на выю своего шурина.

– И что сие означает? – спросил Бельский.

– А то, что царь, исполненный Святого Духа, сим таинственным действом означил будущее державство Бориса, искони предопределённое небом и Всевышним отцом, – возвестил Геласий и повысил голос: – Соборяне! Ответьте заблудшему сыну Бельскому, есть ли у вас сомнения?!

Собор зашумел, волнами перекатывались голоса, да выстроились в один ряд – и дружно прозвучало: «Да здравствуют государь наш Борис Фёдорович!»

Лишь только затихли под сводами Грановитой палаты голоса, как Геласий вновь прогудел:

– Сей глас народа есть глас Божий! Скажем: пусть будет то, что угодно Всевышнему.

Уже смеркалось, когда закончился первый день заседания Земского Собора. Метель к этому времени утихомирилась, чтобы к ночи разгуляться с новой силой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ГРАНЬ

После первого соборного дня, когда все так единодушно высказались за Бориса Годунова, мало кто думал и предполагал, что их усилия пойдут прахом. Расходились из Грановитой палаты на отдых с надеждою, что лишь только утром следующего дня решение Собора донесут до Годунова, он примет его без колебаний.

Однако патриарх Иов увидел в боголепном течении Собора то, что не увидели другие. Его насторожили слова Бельского: «Не преклонит он колена перед державой, просящей его на царствие».

В этих словах патриарх почувствовал опасность, они показались зловещими, и умудрённому жизнью владыке стало не по себе. «Ан вдруг сбудется магическое слово и Борис впрямь не преклонит колен перед державою? Откуда сия уверенность в голосе Бельского? Не подпустили ли что колдовское на Бориса ведуны и ведьмы, с коими Богдан в обнимку ходит?» – сетовал Иов.

День у патриарха прошёл трудно, он смертельно устал, дрожали ноги, кружилась голова. Но Иов счёл, что воину, а он Воин Всевышнего, не пристало думать о слабости тела. Время требовало напряжения всех сил, и он забыл о немощи плоти.

Сразу же после заседания Собора он позвал в алтарь Благовещенского храма митрополитов, архиепископов, епископов, архимандритов и сказал им:

– Завтра мы будем молить Бога, чтобы Борис Фёдорович смягчился и взял бразды правления сиротской державой. Сегодня же, дети мои и братья, молите Бога, чтобы никакие силы не встали на нашем пути. Убережём государя от колдовских чар.

Давая наказ духовенству, Иов всё ждал, когда появится в алтаре собора митрополит Гермоген. Патриарха волновало то, что Гермоген уходил от его влияния и власти. За кем он пойдёт? За Бельским, за Романовым, за Шуйским? Да не с ним ли и Дионисий?

В этот час не один патриарх чувствовал холодное дыхание февральской метели, ощущал таящуюся в ней опасность. Многие священнослужители испытывали беспокойство: избрали царя, а весть об его избрании не донесли ни ему, ни народу. А если по злодейскому умыслу случится с ним ужасное, кто защитит государя? И на чью душу падёт грех?

«Государя стерегут плохо, – мелькнуло у Геласия. – В монастыре Кустодиев нет. Стрелецкие дружины малые. Всё вокруг монастыря нужно ратью заполонить. Татей выловить и наказать! И что же это владыка святейший утешает нас молением? Молиться будем опосля!» – бушевал в душе Геласий.

И когда патриарх сказал, что иерархи церкви могут идти отдыхать, Геласий воскликнул:

– Владыко святейший, дозволь молвить слово и не попрекни за дерзость!

– Говори, сын мой, – ответил Иов.

– Не время нам, владыко, идти на покой! А самый час встать против ночных татей, кои рыщут по первопрестольной. Сон государя нужно оберегать! – воскликнул Геласий и перешёл на торопливый говор, обращаясь ко всем иерархам: – Вы слышали угрозу Бельского? Не мудрено, что сей час он собирает свою челядь и поведёт её на монастырь не тем числом, каким ходил в прошлую ночь. А где Дионисий? В глазах лукавство, под сердцем – змея. А где архимандрит Иоаким? Да прилип Иоаким к Дионисию, а там вместях поведут за собой печерских монахов, смутив их доверчивые души рассказом о царевиче Дмитрии!

Геласий заразил своим страстным призывом священнослужителей.

– Владыко, – воскликнул архимандрит Нижегородский Аввакум.

– Мы уже слышали озлобления, клеветы, укоризны, рыдания и слёзы. Ты знаешь, поди, что в Москву везут на царствование Касимовского царя Симеона Бекбулатовича! Не о покое нам думать, а грудью встать на защиту государя-батюшки, коему присягнули!

И началось бдение. Иов послал соборных дьячков разыскать дядю Бориса Годунова, Семёна Никитовича. Он, оказывается, был ещё в Кремле да в сенях Грановитой палаты с воеводами беседовал, назначенными на смену воевод Пскова и Смоленска. Он возник перед Иовом неожиданно. Лицо у боярина было усталое, взгляд мрачный, настороженный.

– Благослови, владыко святейший. Раб божий Семён слушает тебя.

– Сын мой, всё ли спокойно близ Новодевичьего монастыря? Не рыскают ли вокруг тати?

– Рыскают, владыко.

– Числом?

– Кому сие ведомо? Да похоже, что мало их, а то бы...

– Несчастный, ты разве не знаешь, что малая закваска квасит всё тесто?

– Владыко, выслушай. Ни один из врагов наших не проникнет в монастырь. Нынче ночью они сие поняли.

– Нет в наших душах покоя, – подступая к боярину Семёну, протрубил Геласий. – Мы соберём сей час своё воинство и двинемся в ночь...

– Дети мои, братья, – призвал Иов, – собирайтесь в путь! Да не пощадим живота своя...

– Владыко святейший, твои воины Христовы могут защитить монастырь разве что от нечистой силы. Я скажу: пусть идут с Богом. Стрельцы с нечистой силой не сладят.

Патриарх хорошо знал боярина Семёна Годунова. Это был суровый, порою жестокий человек. Но он вершил свои охранные дела государства по Божьей, справедливости: врагов карал жестоко, заблудших – вразумлял.

– Я успокоился, сын мой, – ответил Иов. – Коль тати не пройдут, то и нечистые силы не одолеют нас.

– Сотворите молитвы, отцы церкви, и отдыхайте, – посоветовал Семён Никитович и покинул алтарь собора.

Однако об отдыхе никто не думал. Иов повёл иерархов в свои палаты на трапезу. Выйдя из собора, они окунулись в снежную, яростную круговерть, будто на землю обрушились все небесные силы. От собора до патриарших палат чуть более ста шагов, а преодолели их с трудом.

– Чем это мы прогневили Бога? – шептал Геласий, поддерживая под руку патриарха.

– Не ропщи, брат мой. И сие Божье испытание должно принять покорно.

В палатах патриарха было натоплено. Накрытые столы ждали гостей. Но ещё не скоро иерархи прикоснулись к пище. Зашёл разговор о присяге государю. Состав присяги волновал многих. Сам Иов, зная щепетильность Бориса, считал, что надо будет соблюсти не только торжественность венчания, но сделать так, чтобы каждое слово избирательной грамоты отвечало духу времени.

В этом Иов видел укрепление положения Годунова на царском троне. Да чтобы усилить авторитет выборного царя, Иов решил просить покровительства святых, чтобы присягу новому царю принимали в церквах, у мощей и чудотворных икон. И стояло бы на амвонах церквей всё высшее духовенство.

По этой причине Иов распорядился спрятать избирательную грамоту в раку мощей святителя Петра. После чего и была составлена присяга – особое соборное определение. Она грозила проклятием всякому, кто решился бы не признать нового государя и отлучиться от него.

По настоянию митрополитов в текст избирательной грамоты было сделано прибавление: «Всем ослушникам Царской воли не благословение и клятва от Церкви, месть и казнь от Синклита и Государства». Всем, кто преступил бы верность царю Борису.

Составляя сей документ, патриарх и его иерархи избегали подозрительности. Духовные отцы были выше этого, они думали лишь о предосторожности, о том, чтобы не случилось помехи воцарению Бориса. Кто-кто, а Иов знал, что далеко не все присягнут Борису на верность. Он знал, что Борис избирается на царствие, находясь в щекотливом положении. И в это положение не он поставил себя, а те, кто когда-то считались его друзьями. И церковь вынуждена была с ними бороться.

С родом Романовых Борис был связан узами «Завещательного союза дружбы». Этот союз Иов скреплял благословением и собственной подписью. В него, кроме Романовых, входили и братья Щелкаловы. Да кто теперь скажет, что члены союза ещё остаются друзьями? Все они уже изменили Борису. Правда, одного из Щелкаловых Бог призвал на суд праведный. Да брат усопшего Андрея, Василий, чинит каверзы за двоих. Фёдор Романов вроде бы притих, но неймётся Александру Романову. Донесли Иову, что у него на подворье, как в военном лагере, тесно от холопов и дворни. Да все учатся владеть оружием.

Удивляло Иова то, что не старое именитое боярство да князья скопом: Воротынские, Ростовские, Телятевские, Сицкие да Шуйские, очнувшись от ужасов опричнины Ивана Грозного, подняли голову, а вступили в борьбу против Бориса лишь отдельные лица и семьи.

Титулованные вовсе не добивались посадить на престол царя «великой породы» из племени Рюрика. Но они, эти старые кланы, породнившиеся многажды меж собою и долгие годы в согласии делившие милости доброго даря, устроили недостойную грызню друг с другом, лили помои на голову и сочиняли даже прелестные письма. «Как низко опустились люди Христовы, – возмущался Иов, – ведь всё было бы достойнее, если бы боролись за трон Российский разные политические партии, чтобы поднять на трон державы своего вождя-князя, угодного Всевышнему и народу. Но нет сего. Идёт мелкая и. нечистая игра, какую затеяли местники Бельский да Дионисий. Да покарают их силы небесные».

Возвышался среди соперников Годунова, по мнению Иова, лишь князь Фёдор Мстиславский, который был по-прежнему мил сердцу Иова своим благородным поведением. Да, он тоже сделал попытку взойти на престол. И его люди кричали на Красной площади: «Хотим князя Мстиславского!!» Но когда князь услышал на Соборе единодушие полутысячи соборян, крикнувших: «Да здравствует государь наш Борис Фёдорович!» – он смирился с неизбежностью своей прежней участи.

Всё это и заставляло патриарха Иова быть щепетильным в подготовке избирательной грамоты, в мерах приведения к присяге. Обо всём этом и шёл разговор между иерархами в палатах патриарха до вечерней трапезы и во время её.

Вскоре иерархов развели и увезли отдыхать. Иов остался один, лёг в постель. Но сон не шёл. Ещё не зная, будет ли получено согласие от Бориса, покорится ли решению Государственного Собора, Иов задумался над тем, как поведёт себя Годунов, если всё-таки взойдёт на престол. Не вселятся ли в него пороки Иоанна Васильевича? Не возникнет ли в душе надменность? «Но в надмении своём нечестивый пренебрегает Господа: «Не взыщет!» И во всех помыслах его нет Бога». Размышления о Борисе рождали в груди Иова боль, неведомую ранее. «Сие страшно. Потому что во всякое время пути надменного гибельны. Суды твои, Господи Всевышний, далеки от него, на всех врагов своих он смотрит с пренебрежением. Уста его полны проклятия, коварства и лжи, под языком его мучение и пагуба. Не приведи Господи обуять сына моего надменностью», – неистово молился Богу патриарх.

И снова думал, заглядывал в завтрашний день...

«Будет ли Борис мстить тем, кто не хотел его избирать? Не применит ли против них помету, да якобы в интересах державного порядка? Господи, как всё непредсказуемо. Если бы столкнулись партии на политических помостах. Тогда вся борьба бы шла открыто: чья сила возьмёт. Но здесь всё тайно, всё в адовых глубинах. Но какую же озлобленность надо иметь, чтобы тайно бороться против отдельных, может быть, невинных сынов Божьих, против их семей, уж тем более невинных, а возможна только месть, но не праведный суд».

И в какой раз за последнее время вспомнились Иову события почти тридцатилетней давности. Мудрый дьяк, глава Посольского приказа Иван Висковатый, пытаясь успокоить Ивана Грозного, пребывающего в страхе перед боярскими и дворянскими происками, сказал: «Ты бы, царь-батюшка, не истреблял бы своего боярства и подумал бы о том, с кем тебе впредь не токмо воевать, но и жить, если ты казнил столько хоробрых людей». Тогда в ответ на слова Висковатого царь разразился угрозами: «Я вас ещё не истребил, а едва только начал. Но я постараюсь всех вас искоренить, чтобы и памяти вашей не осталось».

Не бросил Грозный слов на ветер. Обвинил царь московских людей, да больше дьяков государевых приказов, в злых умыслах и кознях, велел арестовать триста человек. Был арестован и первый дьяк Иван Висковатый. Обвинил его Грозный в крамоле вкупе с Новгородом и Псковом по сговору с польским королём, чтобы посадить на трон иноверца. Ещё Иван Грозный возвёл в чин поклёп на Висковатого за то, что он будто бы вошёл в сношения с турецким султаном и крымским ханом и предлагал им Казань да Астрахань.

Помнил Иов, что розыск и суд по московской крамоле были недолгими. И в июльскую жару, сразу после праздника в честь святых Бориса и Глеба, вывели на площадь, называемую «Поганой лужей», более ста приказных чинов: подьячих, дьяков, а и самого высшего ранга – думных дьяков. Иван Грозный явился на «Поганую лужу» с тысячью стрельцов, сам осмотрел и виселицу, и орудия пыток, и чан с кипятком, что висел над большим костром. А пока царь с наслаждением осматривал арсенал казни, среди горожан на площади началась паника от вида ужасного, сатаною придуманного. Но стрельцы быстро «утихомирили», согнали убежавших на площадь и пригрозили рьяных на костёр отправить. Тут и казни начались.

Первого начали пытать Ивана Михайловича Висковатого. Палачи-опричники требовали от него признания в преступлениях. Да чтобы просил царя о помиловании. Но он только крикнул: «Будьте вы прокляты, кровопийцы, вместе со своим царём-катом!»

За эти гордые слова Иван Грозный приказал распять Висковатого на кресте из брёвен. И его распяли и подняли над площадью, а там и расчленили, разорвали на части на глазах у рыдающей толпы. Началось зверское избиение и казнь всех несчастных, приведённых на площадь. Им рубили головы, обваривали кипятком, бросали в костёр. Площадь ревела-гудела от воплей горожан, от предсмертных криков казнённых.

«Господи, неужели Борис уронит себя до того, чтобы тотчас пустить стрелы мести в своих противников, ужалить их по-змеиному, – с ужасом шептал Иов и пытался успокоить себя: – Нет, нет, Борис на такое не способен. Он мой ученик, мой сын, я вложил в него столько добра, столько человеколюбия. Разве что сатана вывернет его душу».

Ах, как хотелось патриарху заглянуть в дни грядущие, узреть своим мудрым оком. Увы, ему это не было дано, и он уповал на Бога и молил, чтобы Всевышний не лишил его разума, а дал здраво довести Бориса до престола.

...Ночь с 17 на 18 февраля, благодаря молитвам Иова и бдению боярина Семёна, прошла без бушевания людских страстей. Близ Новодевичьего монастыря всё было мирно и спокойно. Хотя природа по-прежнему бушевала неистово, словно пыталась показать человеку мощь и неукротимость божественных сил.

Утром же 18 февраля в Успенском соборе, заполненном до паперти, началось богослужение. Преклонив колени, духовенство, бояре, дворяне, воинство – все, кто вчера решал судьбу Бориса на Соборе, нынче усердно молили Всевышнего о том, чтобы их стенания дошли до сердца Годунова и он принял державный венец.

Но после долгого моления, уже далеко пополудни, митрополиту Крутицкому Геласию показалось, что усердие молящихся недостаточно. Лишь только закончилась служба, он пришёл в алтарь к патриарху и сказал:

– Владыко святейший, не прогневайся на неистового. Повели Москве молиться ещё два дня.

– В чём увидел изъян, брат мой?

– Ноне не молились, владыко, но отбывали повинность. В сём нет проку.

– Аз ценю твою искренность, брат мой. Сам вижу слабость усердия и повелю нынче на вечерне молиться Москве завтра и послезавтра. Вечером третьего дня все святители и вельможи пойдут в монастырь, и мы объявим Борису Фёдоровичу его избрание в цари, – закончил Иов и благословил Геласия: – Да снизойдёт на тебя Божья благодать.

А поздним вечером, в чёрный понедельник, после трёх дней моления, патриарх Иов задаст себе вопрос: кто же такой Богдан Бельский? Не исчадие ли адово, не продавший ли сатане душу чернокнижник?

Сбылись его страшные слова, которые он злодейски бросил в первый день Государственного Собора.

Всё, казалось, говорило о том, что избрание на престол Борис примет как дар Божий. Смоленский собор Новодевичьего монастыря был в торжественном освещении. Духовенство и бояре пришли в собор с твёрдой надеждой в то, что будут свидетелями конца сиротства России.