Текст книги "Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
МИТРОПОЛИТ ГЕЛАСИЙ

Государевы чины завершили расследование по делу убийства царевича Дмитрия, допросили всех, кого нужно. Правду узнавали по крупицам. Но как бы комиссии ни хотелось, чтобы всё сошлось гладко, так не получалось. Постоянно возникали противоречивые факты, исключающие ранее добытые.

Митрополит Геласий, человек до дела рьяный, неистовый, какой день бился с дядькою Дмитрия Михайлом Нагим. Всё хотел узнать ту правду, в которую не только бы люди поверили и царь принял, но сам Господь Бог не послал бы проклятие за извет. Однако и у Геласия в конце концов возникло две правды, одна другую отрицающая.

Князь Нагой, целуя крест, утверждал, что царевича убили злодеи, коих подослали из Москвы.

– А главный из злодеев, – твердил Михайло Нагой, – дьяк Битяговский. И разбой он чинил руками сына Данилы, да племянника Никиты Качалова, да Осипа Волохова, да мамки боярыни Волоховой, которая в измену вошла.

– Како же они могли учинить разбой, ежели отрок был под вашим доглядом? – выпытывал Геласий.

– От домашнего вора не убережёшься, – отвечал Нагой.

– Что же, и вся зброя смертоносная ими приготовлена для убиения отрока?

– Знамо.

– Три пищали, три сулебы, пистоли, счётом пять. С такой зброей на татар идти, какую они приготовили.

– Знамо, – твердил Михайло, ещё не придя в себя от выпитого тайком ранним утром зелья. Глаза у него были мутно-красные, одичалые. Дай такому в руки топор, скажи: руби головы, – не дрогнет, будет сечь.

«Разбойник, тать ночной, волчище», – костерил в душе митрополит Михайлу. И тут у Геласия мелькнула мысль, которой он сам испугался: «А что, если Нагой учинил злодейство над царевичем в белой горячке от зелья?» Видывал же таких Геласий: сами себе руки рубили и не помнили, как приключалась беда. Крикнул на Михайлу:

– Целуй крест, боярин, да говори, скоко зелья в день лопаешь! – И Геласий сунул тяжёлый серебряный крест к лицу князя: – Правду, как перед Богом!

– А пока язык не утонет.

– И всё в памяти?

– Грешен, владыко, забываюсь.

– А к какому часу заблуждение приходит? Пополудни?

– Нет, ране. Инший раз сразу после утренней трапезы.

– И что же ты в сие время творишь, как потеряешь себя?

– Всяко бывает, владыко, откука мне знать?

– Да сказывают же тебе опосля, что чинишь?!

– Рекут, токмо поверить как? Да будто бы я на барыш-день, ан нет, на день святого Сидора или того ране, когда пришёл Федул и землю продул, будто бы я свиней в посаде резал, счётом три! Может, и было...

– Тать! Ехидна! Нехристь! – гремел Геласий. – Да ты ещё смеешь уличать в разбое дьяка Битяговского! На правёж, на дыбу, в хомут тебя, разбойника! – И Геласий схватил Михайлу за грудь.

За дверью стоял и слушал допыт брат Михайлы, Григорий, который сразу ворвался в покой:

– Как смеешь, владыко, над боярином суд неправый вершить?! – И схватил Геласия за руку, да сжал крепко, сам багровый весь, глаза кровью налитые, перегаром несёт.

Геласий хотя и постарше Григория, но и ему силы не занимать. Другую руку протянул к Григорию и тоже за грудь схватил да и стукнул братьев голова об голову.

И потеряли братья силу, обмякли, а как пришли в себя, взмолились.

– Прости нас, грешных, владыко, – заныл Григорий.

– Прости, да токмо крови племянника нет на нас, – вторил Михайло.

– Да како вам верить, тати угличские! – встал над братьями во весь богатырский рост Геласий. – Признавайтесь, как свели царевича в могилу!

Братья-бояре упали на колени.

– Владыко, не отдавай на царский правёж. Нет на мне крови Дмитрия. И в беспамятстве не свершил бы! – кричал князь Михайло.

– А кто в сим злодействе виноват, мы теперь и не знаем подлинно, – вторил старшему брату Григорий.

Геласий плюнул под ноги с досады и ушёл к Шуйскому с докладом. Сие происходило ещё до того, как появиться в Угличе патриарху. Шуйский считал себя в городе хозяином положения и справы, порученной царём, и отчитал Геласия за то, что допыт не по форме вёл.

– Ты, поп, князей за грудки не хватай! Ещё не глава церкви. И боле не пытай их. Сам сыск поведу!

Геласий в спор с Шуйским не пустился. Знал, что сия лиса сей час извернётся, его овиноватит, а после ещё и напакостит, патриарху чего не следует наговорит.

– Грешен, князь-боярин, ретивое взыграло. Да и они хороши: тут горе, царевич живота лишённый, а они что ни день до положения риз упиваются.

– Ведомо сие мне. И всё на замету пошло. А ты ступай к архимандриту. Пусть он тебе покажет правду, какая за ним... Да горожан чтобы указал, кои самосуд учинили над государевыми слугами. Да помни, чтоб сутаны ваши не сплелись!

* * *

Князь Василий потом сам ходил к Нагим. С Марьей вёл беседу, с братьями тоже не удержался, в свару пошёл, отчитывая их:

– Ни чести в вас княжеской, ни совести Божьей! Весь Углич в одно слово кричит: спились Нагие! Како же верить вам? О чём мне докладывать государю-батюшке?!

Сама Марья одичала от горя. Бога гневила погаными словами, как язычница. А ещё царя Фёдора поносила, о страхе забыв.

– Поплатишься ты, душа, за брань. Ни Всевышний, ни царь-батюшка в твоей беде не повинны. Следствию лучше поспособствуй, расскажи, как всё было, без утайки.

Марья и к Шуйскому без почтения отнеслась.

– Чай, вижу, кого защищать-выгораживать приехал. А я и под пыткой скажу, что виноват в смерти моего сына Бориска-смерд.

– Опомнись, мать! Дерзость, а не горе в тебе кричит. Видел я рану на теле царевича. Не самодельная. Да токмо долго ли было и разверзить, коль умысел у кого возник.

– Ой, князь, что ж ты моё горе солью присыпаешь?! Вина моего сына одна – царевич он, истинный от Бога. И ему бы корону державную нести после Фёдора. Да смерду она, знать, снится! – Властная, непокорная, высокомерная женщина, будто вобравшая в себя в последние часы жизни мужа всю его жестокость, Марья и князя Василия готова была испепелить своей злобой-ненавистью. Да был он для неё недосягаем.

Шуйский умел заглядывать хитрыми глазками-буравчиками в людские души. И озноб пробежал по его худой хрящеватой спине, будто лили на неё воду из иорданской проруби. «Да будь я онагрь, ежели ошибусь, что она не учила сыночка головы нам рубить на волжском берегу. Учила! Учила! Пожру готовила! – И возвеселился князь: – Рубил твой отпрыск ледяные головы, а наши-то вот они, с ушами да с носом торчат из живых телес!» Запомнил Шуйский, что в угличской сказке о «ледовом побоище» было и его ледяное изображение. Посмеялся, и озноб прошёл. И допыт стало вести легче. «Токмо чего и допытывать? Всё уж и без того яснее ясного. Под корень нужно рубить эту породу василисков. Вот и весь сказ». Хитрец нутром почувствовал, что ему с Борисом Годуновым удобнее жить, чем жилось бы с Нагими. «Вот и свояченицу-красавицу за братца моего молодшенького отдал. Ищет миру со мной сей вострыш. И за старшего брата раскаянием не остыл. И я жажду мира. Да что в том плохого-студного?!»

– Так что готовься к ответу, Марья, – тихо сказал Шуйский и покинул палаты князей Нагих.

* * *

А митрополит Геласий закончил свой допыт над архимандритом Воскресенским Феодоритом под звон серебряных кубков с золотистой медовухой. Правда, не вдруг они сели к ендове. Пришёл Геласий к Феодориту и рявкнул с порога:

– Безвестный поп, службы не знаешь! Како такое в твоём приходе содеялось, что сами себя к убиению приводят!

Феодорит голову склонил. Что-то шепчет, но достаточно громко, чтобы Геласий внял его словам:

– Услышь, Боже, вопль мой, внемли молитве моей. В твоей руке дни мои. Избавь меня от руки ворогов моих и от гонителей моих!

– Да что ты там плетёшь, сивак гнедой?! – крикнул Геласий своему старому другу. – Это я тебе гонитель? Епитимью наложу на год! – И поспешил к Феодориту, перекрестил его да и обнял. – Ну прости, что рык поднял, прости, коль что не так. Знаю, от заячьей-то болезни мы и дар речи теряем. Толкуй, как тут?

Феодорит помнил, как дьячками вкупе ходили, когда в Ярославле службу начинали. Да время развело их дороги, на разную высоту вознесло. Геласий – митрополит Крутицкий в самом Кремле. «Ого! Вознесись-ка до него. Да чёрному-то священнослужителю и не дано такое. Так архимандритом и останешься», – поразмыслил Феодорит. Сказал смиренно:

– Денно и нощно молю Бога за твоё благоденствие, владыко Геласий. Благослови раба Божьего.

– Аль не благословлял? – удивился Геласий. – Во имя Отца и Сына... Аминь! – перекрестил Геласий архимандрита. – Несытым несть числа! Которые погибох несли, где они? И како тут текло дело, рассказывай, брат Феодорит. – Геласий расположился в трапезной вольно, приготовился слушать.

– Знаю я, владыко, об убиении отрока царевича от Нагих, – начал Феодорит. – Как слышал, так и тебе донесу. Будто пришли Нагие из церкви, сели за трапезу, а царевичу не сиделось за столом. И он побежал на двор. Да с кормилицей. А как вышел на заднее крыльцо, тут к нему и подошёл тать Осип Волохов, сын мамки Волоховой. Да взял отрока за голову, да поднял её и спросил: «Это у тебя новое ожерельице на шее?» – «Нет, старое», – ответил отрок.

В сию же минуту тать и кольнул царевича в шею. Он упал. Кормилица прикрыла его телом, потому как Осип ещё хотел кольнуть, да закричала. Ан вместо помощи ей чуть погибох не пришёл. Налетели на неё Данила Битяговский да Никита Качалов, избили до полусмерти и дорезали царевича.

– Како же Волохов не управился?

– Сие мне не вестимо. Знать, Господь защитил.

– Да не кощунствуй! Не вспоминай Бога всуе. Где же Нагие были? Там до крыльца десять шагов! Како же кустодии не усмотрели?

– Кустодиев при них нет. А Нагие, знамо, в палатах были. Да Марья выбежала на крик и сама закричала. А на дворе – ни души!

– Татей сатана разве спрятал?

– В бега они ударились. Да не успели скрыться. Видел с колокольни убойцев пономарь Огурец, как они чёрное дело вершили. Закрылся он на колокольне да и в набат ударил.

– Обаче! Где сей пономарь, где Огурец?

– Народ сбежался и побил Осипа, Данилу и Никиту. Да пока чинили расправу, Михайло Битяговский пономаря достал и порешил. А уж потом и ему погибох пришёл, как на двор Нагих вернулся.

– Страдать тебе, брат мой Феодорит, вместе с Нагими за навещевание. Слышал и я сию сказку от Нагих. Ан извет на Битяговских со товарищами виден прямой в сей сказке. Пономаря убили посадские, а не дьяк Битяговский. Дверь на колокольню выбивали боевым молотом, дабы свидетеля языка лишить. Потому как свидетель тот не в пользу Нагих, а супротив... С колокольни-то ни крыльцо, на задний двор выходящее, ни сам двор не видны, – пояснил Геласий.

Феодорит голову опустил, лоб у него холодной испариной покрылся.

– Теперь реки, кто видел, что первым забойцем царевича был Осип Волохов? – потребовал Геласий. – Очевидец пономарь до того, как его спросить, убиенным стал. А кормилицы возле отрока не было. Вывела его на крыльцо мамка Волохова, и стерегла она. Да от падучей не устерегла. Мысли теперь: если Осип Волохов забоец, то выдаст ли его мать Нагим? Она бы других забойцев назвала. Како верить теперь, что якобы Москва забойцев прислала? Плевицы здесь сплетены, брат мой Феодорит. Да сами дельцы в них и запутались. – Геласий поднялся во весь свой богатырский рост и громовым голосом изрёк: – Правёж и дыба всех Нагих ждут! Там и правду скажут! Да и ты, брат мой, кайся!

Феодорит упал на колени.

– Помилуй, владыко, грешен в одном: с чужих слов вещаю!

– Встань, брат мой. Да вели принести медовухи. Выпьем с досады, да про истинную вину твою скажу.

Поднялся Феодорит на ноги, услужителя крикнул, повелел ему нести ендову с медовухой и кубки. И глазом моргнуть не успели Геласий и Феодорит, как стол был накрыт. Возникла ендова с медовухой, кубки, ковш, еда всякая, благо время трапезы приспело.

Когда же выпили, закусили да ещё выпили, Геласий сказал другу:

– Вина твоя, брат мой, в том, что ты в опальном городе служишь. Над всеми над вами, угличанами, меч занесён. Уцелеешь в беде, в Москву позову. Уцелей. За то и выпьем.

Покинув палаты Феодорита, Геласий нацелился на колокольню собора Святого Преображения, дабы ещё раз убедиться в ложности ссылки на показания пономаря.

Возле собора – ни души. Лишь галки на колокольне хлопочут о гнёздах. И во всём Угличе будто повымер народ. Какой день горожане по избам отсиживаются, в подклетях прячутся. Учинив беззаконную расправу и убив двенадцать царских подданных, сами угличане ждали теперь суда и наказания. Знали же: никто в России не может быть казнён без высочайшего повеления государя.

– Тати, разбойники волжские! Сколько вас тут наплодили Нагие! – ругался Геласий, поднимаясь на колокольню.

И вот он, Углич, под Геласием. Весь в зелени невелик городок. Волга рядом вольно и широко катит свои воды. Благолепие вокруг, в природе гармония торжествует. «А среди людей – вражда, убийства, муки! Где же двор Нагих? Ага, вот он, двор, да со стороны красного крыльца. А чёрное-то крыльцо и вовсе не узришь. И задний двор весь тополями закрыт. Тати! Ну есть тати ночные», – вспоминая недобрым словом князей Нагих, ругался Геласий.

А следствие продолжалось.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ВЕДУНЬЯ

Ещё не было суда и расправы над преступным Угличем, ещё Москва страдала по убиенному отроку Дмитрию. И в Кремле ещё царило смятение, ждали князя Василия Шуйского с допыта, ждал Иов своего верного Геласия с прямым словом. А народ московский по Земляному городу, по посадам и пригородным весям знал «всю правду» про разбой над царевичем. По той народной правде выходило, что царевича Дмитрия извёл Касимовский хан Симеон Бекбулатович. Он носил звание великого князя и царя, даже царствовал при Иване Грозном, когда Иван, шутовства ради, убежал из Москвы в Александровскую слободу. И при царе Фёдоре он ходил в разряде царя тверского и первенствовал даже перед боярами. Теперь говорили, что Касимовского царя-хана Симеона потянуло на Российский престол не в шутовском чине. Скипетр всея Руси да шапка Мономахова и впрямь не давали ему покоя.

Да это только запев к сказке о Симеоне Бекбулатовиче. Ещё с уха на ухо говорили, что ходил он по ведунам, колдунам и баальницам да судьбу свою выпытывал. И будто ведуны нарекли ему быть царём всея Руси. Да чтобы веды стали явью, присоветовали ему свести-изжить со света царевича Дмитрия. «А как Дмитрий-царевич представится, Фёдор-царь сам тебе место уступит. Вот и садись на престол, царствуй», – поучали ведуны. И почал Симеон расчищать себе путь от соперников, наслал в Углич из Касимова наёмных турецких янычар, потому как русского человека не нашёл, чтобы согласился убить царевича-отрока.

Сколько правды в той касимовской сказке было, никто бы, поди, не сказал. Да в Разбойном приказе зашевелились дьяки, а с ними и приставы на московских улицах, коим велено было ловить лихих людишек за крамольные речи. Добивались приставы узнать, кто сказку касимовскую сочинил. А её и не сочинял никто, она сама родилась. Может, в тех же палатах бояр Годуновых аль на подворье бояр Романовых, кому выгоднее, те и выродили её, а выпустить в свет не велик труд. Небо-то, оно вон какое просторное. Схватит пристав сказочника какого, спросит, где, мол, такой-сякой, сию сказку услышал, а он одно: сорока на хвосте принесла. Да и поспешит уйти от допросчика, если тот позволит.

Боярин Фёдор Романов в эти дни редко дома бывал. И на службу в Кремль пренебрегал ходить. Лишь по пятницам на Соборе в Думе сидел. А то всё по торжищам погуливал, слухи про Углич собирал. И холопов рассылал за тем же. А как вечер наступал, к ведунам московским спешил, слушал их, да веры мало давал шалыхвостам.

Вольно было ведунам и ведуньям, баальницам и чародеям при царе Фёдоре. На базарах, на торжищах да на гульбищах – всюду их можно было встретить, если глаз приметливый. Знамо, открыто они себя не выказывали, ходили как все. Если и были у которых хвосты, так не искали же у них приставы сии хвосты ни с того ни с чего.

Романову такие ведуны, что на торжищах да гульбищах шатались, не нравились. Тянуло его по-прежнему к Сильвестру и Катерине. В них не видел он грубой колдовской силы, а усматривал что-то таинственное, пророческое. Пророки и есть. Сказал же Сильвестр, что нет той силы, которая помешала бы Иову стать патриархом. Явь пророческая – вот она! А как уж супротивничали. На всех путях грекам козни чинили, дабы отказались они дать разбойной державе патриарший престол, – не помогло. Да может, Катерина и Сильвестр способствовали Иову подняться на престол! Ох, спросить бы об этом Катерину с глазу на глаз да потискать её при этом крепко-ласково. Чтоб от души она раскрылась-отдалась. Мроя сия занозой в душе боярина-гулёны сидела, чтобы Катериной утешиться. Серебра бы ей в подол насыпал, лишь бы пригрела. Манила Катерина Фёдора своей чародейной силой. Сколько ведал боярин-повеса девок и баб, а такую – всю из огня – впервые узрел. Вот только как достичь её? Силой-то уж пытался: овца под чревом оказалась. То-то смех её не утихал, пока Успенское не покинул. Провалиться бы от стыда, потому как негоже ему, боярину, поношение нести. Да по той причине и не наведывался больше к Катерине. А и невтерпёж уже было. Только страх вновь оказаться смешным и сдерживал боярина.

Как-то в конце мая вечером Фёдор решил навестить Дионисия. Жил он неподалёку от Романовых на Мясницкой улице в своих палатах. По воле царя Фёдора не было ему большого наказания, кроме месячной епитимьи. А иерархи русской церкви проявили к Дионисию милость, не постригли его в монахи за происки, а дали в Москве приходскую церковь Словущее Воскресенье, что у Кузнецкого моста, повелели служить честно, прилежно, каверзы никому не чинить. Да не тот был характер у Дионисия, чтобы угомониться. Как началось следствие в Угличе, так и Дионисий в стороне не остался. Думая уличить когда-нибудь Годунова, послал в Углич своего верного человека, подспудное собирать.

Боярин Фёдор знал, что человек Дионисия вернулся из Углича. Пришёл теперь узнать правду из первых рук. Романов застал Дионисия за вечерней трапезой. Лишь только Дионисий благословил Фёдора, он спросил:

– Ну что там слышно, в Угличе?

Дионисий усадил Фёдора за стол, вина ему налил, выпил вместе с ним и лишь после этого невесело ответил:

– Иов руками Шуйского суд чинит. А моего ловца Геласий опознал да с кустодием выпроводил.

– Правду-то как узнать? Кого там судить будем?

– Неподобный, неправедный суд грядёт. Во всём Нагих завиноватят. Им и страдать.

– Кто тебе напророчил, владыко?

– Сам я себе пророк.

– И к ведунам не хаживал? – с умыслом спросил Фёдор. Знал он, что Дионисий тоже не гнушался общаться с ведунами. Бродила в нём ещё языческая кровь. Уживалась вера в Бога и в Перуна. «Да и в ком не сожительствуют две веры, – заключил Фёдор, будущий патриарх всея Руси Филарет, – кто не верует в силы Господни да в силы земные, природные? Природа и род – не одно ли имя? Рождение младенца и обновление всего живого – это и от Вседержителя и от Веласа – Бога земли».

Фёдор был склонен к розмыслу, к наукам тянулся, в греческих землях рождённых, богословие познавал, дух свой пытался усмирять. И потому не стал смущать Дионисия зазорными вопросами.

Но Дионисий сам искал грань, на которой и удержаться хотелось, и пользу вынести себе. Он помнил, что нужно боярину Фёдору. Не так уж давно тот исповедовался Дионисию и выложил свою страсть к ведунье Катерине. Дионисий нашёл эту дикую девку-ведунью и не упускал её из виду. Да всё ждал, когда боярин вспомнит о ней. Не вспоминал. Гордость не позволяла. Да и как это с духовником о греховных помыслах речь вести. А намёк-то вот он: «И к ведунам не хаживал?» Выходило, и про Катерину спрашивал.

– Каюсь, боярин, хаживал к ведунам, и не без умысла. Иову худое кликал, но каяться в грехах не буду. Несытый Иов заслужил того, чтобы баальницы послали на него все напасти. Ан меня у ведунов не сие пекло. – И неожиданно весело, с задором спросил: – Да ты, боярин, желал бы ноне вольной птицей побыть?

– Смертно хочу! – И Фёдор прижал руку к груди.

– Каежда душа вольной птицей стремится побыть. Выпущу и я ноне птицу из клетки. Пусть жажду старости утолит. – И зашептал: – Едем, боярин, нынче в ночь на праздник души. Покажу тебе зрелище, имже лепоту открою плоти божественной. Обман от людей, а не от веры. Бог един!

– Владыко, с тобой готов на праздник и на костёр! – воскликнул загоревшийся Фёдор. Сколько раз он хаживал в ночь на Ивана Купалу. Страсти Дионисию ни в чём было не занимать: и каверзы чинил, и женщин любил, и Богу молился – всё делал, как на пожар летел. Немолод Дионисий, уже за пятьдесят, и сан высок, а неугомонен – словно парень.

– Коснеть, боярин, не будем! – И с этими словами Дионисий поспешил переодеваться. Да через несколько минут предстал перед Фёдором в одежде торгового человека с торжища, что на Швивой горке. Он увлёк боярина Фёдора на конюшню, сам взялся запрягать резвую ногайскую кобылу в лёгкий крытый возок на рессорах. Фёдор Романов помогал ему. Всё сделали быстро. И будто шалые, будто и впрямь на пожар спешили, умчались со двора.

Жена Фёдора, боярыня Ксения, только что младших детей спать уложила, свободно вздохнула и о муже подумала: «Где он там, сердешный, на службе царской усердствует!» И в трапезную ушла – за стряпухами присмотреть.

А Фёдор с Дионисием в эту пору уже выкатили за Смоленскую заставу и помчались по вечернему тракту. Лишь ветер свистел да трепыхался полог. Казалось, что возок вот-вот опрокинется.

– Да охолонись ты, Дионисий, придержи малость лошадь, а то враз запалим, – предупредил Фёдор.

Дионисий усмирил ногайку. А вскоре свернул на ухабистую дорогу, ведущую в село Успенское, и совсем тихо поехал. Въехали в сосновый бор. Из него наплывали волны прогретого за жаркий день воздуха, по обочинам у корней деревьев тут и там играли светлячки – глаза усопших детских душ.

Сосновый бор тянулся долго. Фёдор с наслаждением глубоко вдыхал терпкий смоляной дух. Но вот бор кончился, открылось поле, за ним – сонное село Успенское. Дионисий миновал его по дороге, ведущей к Москве-реке. А за селом накатилась на них, даже ночью прозрачная и светлая, берёзовая роща. Тянулась она версты две, а как выехали из неё, открылся приречный луг, а за ним, на опушке рощи – кострище, отблески которого падали на волшебные, будто воздушные тени.

Дионисий спрыгнул с возка, взял кобылицу под уздцы и осторожно пошёл вперёд. Фёдор шёл следом и тоже по-охотничьи. Вот и опушка рощи. Дионисий и Фёдор скрылись под её сводами. Дионисий привязал лошадь к дереву и повёл Фёдора поближе к костру. Зрелище раскрывалось. Фёдор затаился за деревом, замер, перед ним в каких-то двадцати саженях обнажённые девушки водили хоровод. Дионисий встал за спиной Фёдора, спросил:

– Не ждал, поди, такое узреть?

– И верно, не ждал. Пошто они, как в ночь на Ивана Купалу?

– Завтра у ильинских да успенских крестьян престольный праздник святых Константина и Елены. А девки в сию ночь испокон веку кострище тут жгут и хороводы водят. Господи, лепота-то какая!

– А подойти к ним можно?

– Нет. Да вельми скоро они разбегутся по роще искать милого-суженого. Тогда и выбирай любую, как судьбу.

– Где же их милые-суженые?

– Тут и есть, в роще. А больше в стрельцах парни из этих деревень ходят. Ладные да дюжие в них холопы царские...

Фёдор всё-таки отважился подобраться к девушкам поближе. И вот уже затаился за самой крайней берёзой, замер.

И вдруг ему показалось, что среди юных дев в хороводе у костра ходит Катерина. Пламя освещало её рыжие волосы, и они становились похожи на факел под ветром. И всё остальное Катерины – белое точёное тело, высокие груди, тонкий стан, длинные ноги – всё её. И невдомёк было Фёдору, что он никогда не видел Катерину вот так, обнажённой да ещё освещённой языками пламени, окружённой многими подругами, среди которых ей не было равных. У молодого боярина перехватило дух.

– Она! Она! – шептал Фёдор, чувствуя, как бьётся от волнения сердце, и готовый сорваться, подбежать к Катерине и увести её из хоровода. Но в сей миг к нему подобрался Дионисий и спросил:

– Ну что, узрел свою судьбу?

– Узрел, родимый. Отколь же тебе ведомо, что она будет здесь?!

– Сие не важно. А подарок от меня прими... ко дню ангела...

– Ублажил! Ой, ублажил, владыко! Век не забуду!

Девушки кружились неистово, но было похоже, что из последних сил. И вдруг, словно птицы от выстрела, бросились к лесу. И лес ожил. Оказалось, что Дионисий и Фёдор не одни здесь. Поднимались навстречу бегущим девушкам деревенские парни, подхватывали их на руки и уносили в чащу.

Но Фёдор никого не замечал, кроме Катерины, следил лишь за ней. Вот она на бегу взяла свою одежду и побежала прямо на него. Фёдор воспринял это чудо с затаённым дыханием, боясь нечаянным движением испугать Катю. Но вот она рядом, и Фёдор встал навстречу. И она с лёту попала к нему в объятия, будто влилась в него, прошептала:

– Я ждала тебя, боярин, ведала, что приедешь!

– Лебёдушка, как ты меня утешила. – Фёдор взял Катерину на руки, стал неистово целовать её.

– Я твоя, неси куда хочешь.

И Фёдор побежал с Катериной на руках. Бежал легко, неведомо куда, роща расступилась перед ним, ничто не мешало бегу. Да и Катерина была невесомой. Он выбежал на просторную лесную поляну, посреди которой стоял могучий, развесистый дуб.

Под ним Фёдор и Катерина и нашли своё пристанище. Фёдор поставил её на ноги и с минуту любовался ею. А потом и он сбросил одежду, и они уплыли в Перуновы времена. Их окружил мир многовековой давности, волшебный и таинственный, принёсший им блаженство. И Фёдор на взлёте, на вершине этого блаженства готов был умереть, потому что позже ничего подобного может не быть! А тогда стоит ли беречь живота?

Но постепенно волшебство забвения улетучилось, Фёдор пришёл в себя и услышал шёпот Катерины:

– Как хорошо, что ты нашёл меня, любый-красный. Я ведь ждала тебя. И ты, поди, знал это.

– Знал, люба!

– И ещё десять лет мы будем вместе, повенчанные Перуновой ночью.

– Зачем десять? На всю жизнь!..

– И помни, я всегда буду там, куда ты придёшь за мной, любый. А Ксению свою береги. Не делай ей лукавое-злое.

– Ты знаешь мою Ксению?!

– Я всё ведаю про тебя. И наперёд знаю: будет у тебя сын Михаил. Да ты береги его.

– Что Михаил! Если ты видишь мою судьбу, скажи о ней.

– Не пытай. Ты узнаешь о ней через десять лет.

– Почему так долго ждать?

– Не спрашивай. – Катерина прижалась к Фёдору. «Там кончится моя власть над тобой, любый», – мелькнуло у неё.

Они полежали притихшие. А потом Фёдор спросил о том, что давно беспокоило:

– Любушка, а Сильвестр кто тебе?

– Да кто и ты, любый, Перунов суженый.

– Он лишит тебя живота, как узнает...

– Перуновы суженые – вольные птицы. И пока ты мой, он мне – за брата.

– Ишь, как просто! – И снова Фёдор потянулся к Катерине, снова ласкал её белое тело.

– Чем тебя одарить, люба?

– Мне наградой твоя любовь.

– Но я одарю тебя, свет мой. Ты откроешь лавку на Ордынке. Я так хочу, чтобы у тебя была лавка узорочья и паволок.

– Будь по-твоему, мой князь.

И снова они ушли в забвение.

Но время близилось к рассвету. Катерина знала, что Фёдора будут нонче искать в Москве. Вернулся из Углича Шуйский и будет держать перед Думой ответ. Она сказала:

– Тебе пора, любый.

Но у Фёдора не было сил расстаться с Катериной. Его жажда не утолилась.

– Ещё, ещё побудем!

– Прощай, любый, и мне пора. – Катерина встала, надела на себя белую рубаху.

Фёдор понял, что Катерины ему не удержать, стал торопливо облачаться, а в голове билась коварная мысль. Он понял, что теперь имеет право спросить Катерину о том, что волнует его многие лета. Он положил свои сильные руки Катерине на плечи и тихо сказал:

– Одарила ты меня, люба, всем, да одного желания не исполнила: скажи про Бориса-правителя. Что ждёт его в...

Катерина закрыла Фёдору рот своей ладонью.

– Не пытай, любый. – И строго заключила: – Нельзя тебе этого знать! Живота лишишься, коль узнаешь!

– Да полно, люба! Да я!..

– Оглянись, боярин! Не тебя ли ищет Дионисий, – пошутила Катерина.

Фёдор обернулся, глазами вправо зыркнул – поляна в белёсом тумане, и ничего не видно. И шагов не слышно. Повернулся к Катерине, а её и след простыл. Побежал в рощу, думал, что держит путь к кострищу, ан нет, лесу краю не видно. Заплутал, кругами стал бегать, словно заяц, взмок, умаялся, а остановиться не может. Молить стал, да не Бога, а Катерину, чтобы простила лукавое желание. Она и простила. Остановила его. Отдышался он, огляделся и видит, что рядом с возком стоит. Подошёл к нему, облокотился, решил Дионисия ждать. Да услышал богатырский храп, от которого и сам возок колыхался. Заглянул в возок: борода Дионисия торчит вверх. Не стал его будить Фёдор, опустился на землю близ возка и задумался о своей судьбе. Ещё о судьбе правителя. Понял, что Борису грядёт боголепие. Да подсказало ему сие то, что Катерина испугалась, когда он спросил про Годунова. «Может, и впрямь не испытывать судьбу, – решил боярин, – ждать, пока время выявит суть».

И, привалившись головой к берёзе, Фёдор задремал.