Текст книги "Аферисты - Славные времена"

Автор книги: Александр Горохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Горохов Александр
Аферисты – Славные времена

Александр ГОРОХОВ

Аферисты – Славные времена

повесть

глава 1

Скорее всего сказался возраст – пятьдесят восемь лет не тот период расцвета всех духовных и физических сил, чтоб быстро и правильно среагировать на испуганный крик женщины:

– Ой, муж вернулся! Что будет?!

Прежней, молодой реакции на ситуацию – не было. Но тем не менее, Альфред Викторович Комаровский суетливо выскочил из постели, заметался по спальне, накинул шелковый халат Нины и традиционно бросился к окну, что было решением выздорным и лишенным смысла спальня располагалась, на втором, очень высоком этаже особняка и, без риска переломать ноги, вниз никак не спрыгнешь.

А муж уже миновал калитку, оставив свой желтый "мерседес" на темной улице поселка, прошел к крыльцу и грохнул входными дверьми. Следом за ним двигался и его телохранитель, легкий в поступи, гибкий парень, напряженный и настороженный от пяток до макушки – нежданное возвращение хозяина домой из командировки момент для охраны всегда достаточно ответственный и непредсказуемый.

Высокое благородство натуры Альфреда Викторовича удерживало его от великого соблазна быстренько нырнуть под кровать или забраться в полированный платяной шкаф. Но тяжелые шаги уже скрипели на деревянных ступенях лестницы и хотя бы какие-то меры к обороне следовало предпринять.

– Нина, ты где?! – прозвучал с лестницы трубный голос мужа.

Молодая женщина, не одеваясь, с визгом ринулась в ванную комнату и В тот момент, когда бизнесмен распахнул двери в оскверненную супружескую спальню – Альфред Викторович опустил пальцы на клавиатуру инструмента и взял первые, уверенные аккорды "Лунной сонаты" бессмертного Людвига Ван Бетховена. Строго говоря, кроме этих первых нескольких тактов сонаты Альфред Викторович более ничего исполнить не мог. Следует признать, ни на одном из музыкальных инструментов он вообще играть не умел, если не считать детский барабан за инструмент. Но весь вид его у фортепиано был столь одухотворенным и возвышенным, что со стороны казалось, будто за этим занятием он и проводил весь вечер – скажем так: с девяти часов до второго часа пополуночи. Теперь эта лирика должна была присечся внезапным появлением бизнесмена Чуракова.

Альфред Викторович отчаяно паниковал и никак не мог понять, отчего ревнивый муж вместо того, чтобы до конца недели заниматься делами своего бизнеса в Египте, объявился дома в столь поздний и крайне неурочный ночной час.

Альфред Викторович уже в пятый раз сыграл разученные им первые такты сонаты, когда дверь в каминный зал неторопливо приоткрылась и бизнесмен Федор Михайлович Чураков, слегка опаленный египетским солнцем, застыл на пороге. Весь вид этого тридцатилетнего атлета, без шеи, с руками до колен и плечами штангиста ничего хорошего не предвещал. Одет он был в смокинг, при галстуке "бабочке" и лакированных туфлях – прямо из казино города Каира, получалось, прибыл. Лицо его явно не блистало повышенной интеллектуальностью и он был не настолько утончен, чтобы заслушаться музицированием Альфреда Викторовича. А главное – категорически отказывался верить, что седеющий красавец в чужом халате забрался в отсутствие хозяина к нему на виллу, только затем, чтобы предаваться изысканным наслаждениям за антикварным инструментом.

Чураков терпеливо выждал, пока Альфред Викторович в девятый раз исполнит все те же первые, известные ему такты, а потом окликнул негромко, но очень нехорошим голосом.

– Альф... Свинья... Ты бы лучше сейчас для себя похоронный марш сыграл.

Альфред Викторович вздрогнул, словно его оторвал от молитвы варвар-святотатец, повернулся и сказал рассеяно.

– А-а... Это вы, Федор Михайлович... Добрый вечер. Вы тоже любите Бетховена?

– Люблю. – ответил Чураков. – Еще как люблю, вонючка.

А затем Чураков сделал какие-то поразительные при его фигуре три легких, стремительных скачка и в заключительной фазе последнего – его правый кулак врезался точно в горбатый нос Альфреда Викторовича, а когда пианист уже падал, левый кулачище, непризнающего Бетховена в своем доме бизнесмена, – левый кулачище ещё успел подцепить музыканта под челюсть.

Само собой разумеется мелодия прервалась, а исполнитель распластался на ковре без признаков жизни, точнее – какого либо телодвижения и дыхания не отмечалось.

Этот заключительный и грубый аккорд сонаты отметился веселым ржанием от дверей: охранник по имени Ишак таким образом похвалил боевую сноровку своего босса. Длиннорожий, сухопарый Ишак казался вполне законченным балбесом, хотя таковым и не был, отхохотавшись – посоветовал вполне разумно.

– Передохни, босс. Ты в ярости. Еще убьешь старого дурака.

– Ты лучше позаботься, где его закопаешь! – проворчал Чураков и сделал было шаг, наклонился к поверженному оскорбителю, но Ишак перешел от слов к делу – перехватил босса поперек пояса, без усилия приподнял и опустил на диван.

– Босс, могилку мы ему выкопаем, однако надо обезопасить себя от неприятностей. И потом, это плохо поможет проблеме.

– В чем ещё не поможет? – от злости Чураков не очень правильно понимал ситуацию и степень оскорбления своего достоинства, а главное конечную цель и меру намечаемого отмщения.

– Пришибить его до смерти нет смысла потому, что положения это уже не изменит. – рассудительно сказал Ишак. – А к тому же, если я правильно все понимаю, могилок придется копать разом две. Или одну большую, объемистую.

– Это почему две могилы?

– Босс, виноватых в таких ситуациях, как правило, двое.

Из ванной донесся отчаянный крик.

– Федя, если ты будешь ко мне ломиться, я повешусь!

Бизнесмен понял, что дело отработано пока только на половину и закричал в полный голос, призывая любимую супругу.

– Нинка, сука поганая! Ты где?! Вылазь, зараза, я тебя калечить буду!

– Не вылезу! Ты сам во всем виноват! – прозвучало из ванной.

– Убью, стерва!

Ишак почесал крепкий затылок и опять же проявил разум.

– Этого сейчас делать, босс, я бы тоже не посоветовал.

– Как это – не посоветовал?! За что я тебе башли плачу?!

– Видишь ли, босс, я отвечаю не только за твое тело, но и за благополучие в целом.. Конечно, если тебе хочется получить "вышку" или срок – дело другое. Но все равно – поначалу выпей стакашку, подумай, а уж потом хоть обоих режь на куски. Только дай мне расчет, выходное пособие и я поеду домой.

– Струсил, холуй? – сердито спросил Чураков.

– Никак нет. Но ситуация неуправляема, босс. Я этого не люблю. Пришибем паскудников до смерти и сядем. А за решеткой сидеть – скучно.

К этому моменту Альфред Викторович уже пришел в себя, но богатый опыт жизни подсказал ему, что определять для врагов свое вернувшееся сознание и способность к действиям – будет неразумно. Он лишь слабо застонал, на долю миллиметра приоткрыл глаза и напряг слух, пытаясь уловить смысл развивающихся событий, чтобы наметить пути спасения.

– Так что ты предлагаешь? – немного остыл Чураков.

– Альфа, козла старого, – сурово наказать. Нинку – поколотить в меру.

– И всего? – обиделся Чураков.

– Нет. Еще следует проверить сейф, наличность, всякие ценности. Этот похабник, босс, не чист на руку.

Вторая вспышка гнева бизнесмена вылилась в длинную тираду, основная часть которой состояла из слов не входящих в официальный состав русского словаря. Затем тональность повысилась до крика, но смысл гневных выражений был уже определенный.

– Что она, стерва, нашла в этом вонючем старикашке?! Это же один пшик, да еще, оказалось, приворовывает, скотина! Да я ему сейчас обе ноги выдерну! Неужели от него ещё какой-то толк под одеялом есть?!

– Об этом следует спросить жену, босс. – опять же проявил разум Ишак и закончил резко . – Вставайте, пан Комаровский, нечего кривляться, вы давно все слышите!

Встать Комаровский не сумел, в головушке звенело и шумело. Он ограничился тем что сел, опираясь на опрокинутый рояльный табурет, и сказал обидчиво, с аристократическим прононсом – в ноздри.

– В приличном обществе, господа, даже при наличии щекотливой ситуации, порядочные люди так себя не ведут.

– Ах, ты глиста во фраке! – заорал Чураков, не справляясь с третьей волной возмущения. – Что ты за падаль такая? Я же тебя считай целый год одевал, кормил, деньги на кабак давал! Друг дома! А ты мне какую свинью подложил?! Да Нинка же тебе если не во внучки, то в дочери наверняка годится! Ей же двадцать четыре, а тебе, пердун, сколько?

– Пятьдесят, – изрядно сбавил свой возраст Альфред Викторович.

– Да что ты мне арапа заправляешь?! Тебе на седьмой десяток пошло, дармоед блудливый!

Бизнесмен ещё ярился, но Альфред Викторович уже почувствовал, что вероятность продолжения физической расправы крайне незначительна, а потому обычные спесь и повышенные амбиции вернулись к нему.

– Я вас просто не понимаю, Федор Михайлович! – высокомерно завил он. – Вы пытаетесь оскорбить меня тем черствым и горьким куском хлеба, который швыряли мне из своих закромов! Но вы забываете, что влияние моей высокой культуры, моего глубокого интеллекта, всего за полгода превратили вас из плебея, быдла – в более или менее приличного, почти воспитанного человека. Еще несколько месяцев и...

– Что-о?

– Да. Теперь если вас ещё и нельзя пускать на дипломатический прием, то, во всяком случае, вы можете сидеть в прихожей, вместе с шоферами и извозчиками. Они вас признают за равного и это – моя заслуга. Год назад вас дальше дворницкой не пускали. Тоже касается и воспитания вашей супруги.

От тяжелой хрустальной пепельницы, полетевшей в голову – Комаровский увернулся без труда и, что более существенно, – не испугался. Совершенно не испугался потому, что звук собственного, хорошо поставленного голоса всегда придавал ему решительность и уверенность в себе. Он твердо верил, что когда начинают звучать СЛОВА – всякие кулаки и даже оружие уже не обладают решающей силой. А в жонглировании пустопорожними фразами означенный пан Комаровский не имел себе равных.

– И если вы, господин Чураков, задумаетесь над тем, что я сказал, то поймете, что я, ваш личный имиджмейкер, глубоко прав.

– Значит, вы правы и ни в чем не виноваты господин Комаровский? – с несколько пугающей вежливостью спросил Чураков.

– Абсолютно и категорически! – безапелляционно заявил Комаровский. Свой хлеб, хлеб профессионального имиджмейкера я отработал. Даром ваши кислые бутерброды не вкушал. Теперь вас можно выпускать на улицу без поводка н намордника. Вы почти похожи на человека.

Чураков смотрел на ожившего Альфреда Викторовича с откровенным изумлением – этому молодящемуся козлику все было нипочем! Ни тебе руки не трясутся, ни в глазах страха нет, хотя ведь должен знать, что из себя представляют и он, Чураков, и способный на многое – телохранитель Ишак. Будучи и сам крутым мужиком, Чураков терялся, когда натыкался на наглость в абсолютном проявлении.

– Ну что ж, козел... Допустим, кое в чем от тебя был толк... Это следует признать. Кое – какой этот имидж для меня ты помог нарисовать. Но, гнида ты позорная, зачем к Нинке в кровать полез?!

– Для завершения и её культурного воспитания. – твердо ответил Комаровский.

– Какого воспитания?!

– Сексуального. – он даже глазом не моргнул. – Вы убедитесь в этом при первом же эротическом сеансе любви. Вы оба, извините, были приучены к собачьим случкам, а не высоким наслаждениям.

Чуракова задумался, переваривая сказанное, а потом печально и тихо сказал.

– Ишак, бей его.

– Бить? – деловито спросил телохранитель.

– Бей его так, чтобы он уже никому больше и никогда не мог давать никаких сексуальных уроков.

– Только не по голове! – испугался Комаровский и закрыл лицо руками. – И попрошу не в морду! Это мой товар.

К чести костолома Ишака надо сказать, что бить противника явно десятикратно слабее себя, он не мог – остатки совести не позволяли. Ишак вяло пнул ногой в печень Альфреда Викторовича, чего оказалось достаточным, чтоб тот вновь принял лежачее положение и заскулил от боли.

Скорее всего все виды наказания на этом бы и закончились, если б из ванной не донесся жалобный крик Нины.

– Феденька, не верь ему! Он меня охмурил, он меня опоил! Чего-то подлил в шампанское! Я бы так просто никогда не далась!

Чураков медленно встал с кресла и столь же неторопливо, но многозначительно снял с каминной полки бронзовый кандилябр. Подбросил его на руке, словно прикинул массу этого ударного оружия – Альфред Викторович понял, что нить его жизни опять опасно натянулась в последнем сопротивлении перед разрывом. Но у него хватило родовой шляхетской спеси выпрямиться, вскинуть голову и бросить в лицо бизнесмена презрительно.

– Не пугай, урод! Комаровский сумеет умереть достойно! – в критические моменты, наподобие настоящему, Альфред Викторович величал себя в третьем лице – это придавало мужества.

– Ты не умрешь, ты – подохнешь. – пообещал Чураков и уверенной рукой поднял кандилябр в дюжину свечей над головой.

Ишак преградил хозяину дорогу, сказал мягко.

– Босс, извини, но Нина врет. Опаивать наркотиками её никакой нужды не было. Она и без того шампанское пила, как кобыла. Ящик порожних бутылки в спальне стоит и второй тоже уже начат. Так что значения не имеет, подливал ли он ей чего-нибудь или нет.

Чураков недовольно глянул на своего телохранителя.

– Ты на чьей стороне играешь, Ишак?

– На твоей босс. И не допущу неразумных действий во вред фирме. Мне за это ты платишь деньги.

– Что же получается, Ишак?! Так его и отпустим? – растерялся бизнесмен.

– Отпустим – но не совсем так. К тому же нам, босс, самим не выгодно позором фирму покрывать. Ты ведь в этом халате ходить больше не будешь? он указал на Комаровского. – После этого козла?

– Еще чего! Мне этим халатом теперь зад подтирать противно! возмутился Чураков, а Ишак все так же неторопливо заметил.

– Тогда он получит достойное наказание...Но мы и сами виноваты.Я тебе давно говорил, босс, охраны у ворот дачных участков – недостаточно. Надо ставить и свою, прямо при фазенде, в доме.

– Ты был прав. Сегодня же организуй, – бросил Чураков, плюнул на шелковый халат Комаровского и пошел к ванной комнате, на ходу выкрикивая.

– Нинка! Открывай добром, а то ещё хуже будет!

Судьба Нины Комаровского на данный момент мало заботила – он полагал, что в конечном счете, семейные разборки закончатся миром. Больше его волновали неторопливые действия Ишака, которые поначалу показались странными и лишенными смысла.

Ишак забрался на подоконник и содрал шторы, а затем освободил длинную штангу, на которой эти шторы висели. Штанга оказалась крепкой, отделанной под бронзу. После этой предварительной операции, Ишак вежливо предложил Комаровскому встать на ноги и вытянуть руки в сторону. И тут же очень ловко продел штангу сквозь оба длинных рукава халата, а кисти рук Альфреда Викторовича жестко привязал шнуром к штанге, так что Комаровский оказался крестообразно распростер в пространстве, словно Христос на Распятие. Определить точнее – более всего Альфред Викторович напоминал сейчас огородное чучело, когда на две скрещенные палки надевают пиджак и шляпу. Затем Ишак плотно увязал на чреслах Альфреда Викторовича пояс халата, отошел в сторону, полюбовался своей работой и крикнул в коридор.

– Босс, будешь прощаться с мерзавцем?

– Гони его в шею! – прозвучало из глубины квартиры: там события развивались своим чередом, с криками и угрозами, поскольку Нина дверей ванны так и не открывала – держала оборону, пережидая, пока муж остынет.

Ишак взял Комаровского за шиворот и повел на выход, что оказалось делом несколько сложным – штанга, укрепленная на плечах Комаровского в горизонтальном положении, оказалась настолько длинной, что по лестнице пришлось спускаться боком и так же боком – выйти на крыльцо.

Уже после того, как они миновали калитку, Ишак поставил Комаровского в стартовое положение, с короткого разбега дал ногой в зад прощальный пинок и добрый совет на дорогу:

– Счастливого пути, козлик! Никогда не лезь в постель благодетеля! и заржал, крайне довольный своим трюком.

Альфред Викторович по инерции удара пробежал пару шажков, пал лицом в мокрый, мартовский снежок, но тут же поднялся, хотя это упражнение, учитывая его зафиксированную позу "а ля чучело", выполнить было нелегко.

Он обернулся. Ишак уже ушел в дом, откуда слышались крики Чуракова и какой-то грохот. Судя по высокому женскому голосу, теперь и Нина перешла в атаку, обвиняя своего мужа во всем случившемся. Так что в семье – все было в порядке, чего никак нельзя было сказать про положение Альфреда Викторовича.

Его шикарный вечерний костюм, две пары туфлей, нижнее белье, дубленка, красивая меховая шапка и чемодан со сменой одежды – остались в особняке, а сам он оказался в хозяйском халате, под которым не было ничего, кроме трусов гавайской расцветки. Учитывая, что температура воздуха была около ноля, сырой туман завис в воздухе, а с неба, как оказалось, падал редкий снег в перемежку с дождем, назвать положение Альфреда Викторовича смешным было никак невозможно.

Он оглянулся, надеясь найти помощь. Дачный поселок, в обе стороны длинной улицы, застроенной особняками, был тих. По позднему часу даже собаки не лаяли. Ожидать помощи со стороны не приходилось, к тому же босыми ногами (да ещё при снежке) Альфред Викторович привык ступать только по теплому песку пляжа: в Ницце или на Канарских островах.

Разумно было бы вернуться к Чураковым и попросить пощады, или устроить скандал, но, во-первых: этого не позволяла гордость, во-вторых: отстоять свои гражданские права на собственное имущество в данную минуту не было никаких обнадеживающих перспектив. Высокомерная натура Альфреда Викторовича не позволяла пасть в столь низкую степень унижения. Потом он вспомнил, что на выходе из поселка имеется охрана из штатных милиционеров, подрабатывающих в свободное от службы время, так что можно было попросить помощи у них. Но опять же неувязка.Контакты с правоохранительными органами всю его длинную жизнь не приносили пользы душевному здоровью Альфреда Викторовича и он таких контактов принципиально избегал.

Оставалось только лечь на землю и умирать под холодным мартовским небом.

Альфред Викторович избрал путь борьбы. Покачивая привязанными к штанге руками, словно птица в планирующем полете, он двинулся по скользкой дороге, прикидывая, что до родного автомобиля, предусмотрительно оставленного в центре поселка, не столь уж и далеко, метров триста. А там, быть может, возле магазина окажется сторож, который в эту лютую погоду скорее всего пьян, а потому странного вида Альфреда Викторовича – не испугается.

Он отважно двинулся в темноту и это предприятие оказалось достаточно трудоемким – местами на мокрой дороге попадались ледяные проплешины и Альфред Викторович ни одной из них не миновал. Он падал и на грудь, и на спину, боялся сломать ноги или руки, но мужественно вставал. Когда ещё были силы. Еще сложнее оказалось бороться с заносами – когда рукокрылого Альфреда Викторовича забрасывало к кювету и швыряло на заборы, он больно и неловко ударялся о штакетник своими "крыльями". Едва он ускорял шаги, как его раскручивало вокруг вертикальной носи и опять же бросало в канаву. Такое движение отнимало много сил и утомляло морально, так что ему приходилось делать частые передышки – лежал на холодной земле, смотрел в небо и прикидывал, что последний час своей жизни вынужден встречать далеко не в самом лучшем и приличном виде.

Во время одной из таких пауз он услышал гул мотора, приподнялся было, но через несколько секунд определил, что это от дачи Чураковых едет на красном "гольфе" телохранитель Ишак, что было понятно: семейный скандал заканчивался и свидетель позора Чуракову не был нужен, отчего он и выгнал телохранителя.

Ишак проехал мимо, а Альфред Викторович поднялся и продолжил свой тяжкий путь, спотыкаясь, падая и ругаясь По всем указанным причинам Альфред Викторович и за полчаса не прошел половину намеченного пути, но тут судьба неожиданно смилостивилась над ним. Поначалу он услышал призывный свист, потом лай собаки и она выскочила ему навстречу, бросилась в ноги и он её тот час узнал – собака соседа по даче Чуракова – Толстенко. Комаровский тут же вспомнил этого угрюмого старика в очках, одрябшего и вечно больного.

Пес звонко пролаял и ринулся назад, к хозяину. Через мгновение и тот проявился из тумана – приземистый, толстый и круглоголовый, в очках на мясистом носу. В руках он держал большую холщовую сумку треугольной формы, словно засунул в неё балалайку.

– Владимир Степанович! – слабо позвал Комаровский и сделал навстречу соседу несколько шагов, отчего "крылья" его рук слегка затрепетали.

Толстенко остановился и выпустил из рук сумку, которая ударилась о землю с глухим стуком.

– Это я – Комаровский! – собственную фамилию Альфред Викторович всегда привык произносить с чувством повышенного достоинства.

– Да.... Конечно. – потерянно подтвердил сосед факт не вполне очевидный, затем быстро нагнулся, схватил сумку и мелкой трусцой устремился мимо Альфреда Викторовича к своей даче. Собака помчалась за ним.

– Владимир Степанович! – в полном недоумении прокричал ему вслед Комаровский. – Куда же вы?! Я в несчастии!

Не отвечая, сосед растворился в тумане.

– Да остановись же, трус позорный! – взвыл распятый Комаровский. Это я! Альфред Виктрович!

Смолк и собачий лай. Альфред Викторович опять остался один на один со своей бедой.

– Ты ещё заплатишь Комаровскому за предательство! – провещал он в туман, но и угроза не дала результата, а дороги до родного автомобиля это приключение не сократило – ни во времени, ни в расстоянии.

Мучения Альфреда Викторовича в течении последующих минут сорока были однообразны, но, с грехом пополам, при частых падениях и передышках, он добрался до магазина, окна его были темны, а сторожа не наблюдалось.

Альфред Викторович обошел магазин и увидел свою белую "волгу", правая передняя дверца которой оказалась открытой.

А что совсем неприятно – из салона машины торчали ноги в синих кроссовках! Кто-то проник в автомобиль Альфреда Викторовича и теперь возился внутри – то ли пытался соединить систему зажигания в обход замка, то ли – надумал снять автомагнитолу. "Дворники" с ветрового стекла уже были сняты.

Комаровский подошел к машине вплотную и негромко окликнул.

– Эй, уважаемый!

Человек в машине тихо вскрикнул, задергался и Альфред Викторович поспешил не дать ему времени испугаться.

– Не бойся, все в порядке! Это машина не моя! Угоним на пару!

– Чего? – растерянно прозвучало из салона и Альфред Викторович тот час определил по голосу, что воришка – молод и испуган.

– Да ничего! Угоним тачку вместе! Может загнать удастся, поделим башли поровну. Ты мне только помоги.

Парень задом выкарабкался из салона, встал на ноги, глянул на Комаровского и тут же радостно засмеялся, сообразив, что собственное его положение решительно безопасно.

– А что это с тобой, папаша?

– Да так. Бал-маскарад был у нас с друзьями. Я орла изображал, а им не понравилось. Развяжи поскорее.

Пока проговаривалась эта ахинея, а парнишка продолжал хихикать, Альфред Викторович пытался быстро понять – с кем имеет дело? В тусклом и желтом свете лампочки над крыльцом магазина, разглядеть что-либо как следует было невозможно, но все же Альфред Викторович рассмотрел, что мальчишке вряд ли больше двадцати лет, среднего роста, хорошо сложен, по спортивному ловок, на узком лице блестят яркие глаза, губы слегка припухлые, но очерчены резко, брови прямые.

– Орел?! – в полный голос засмеялся парень. – А похож, ей Богу!

– Потише ори. – рассердился Альфред Викторович. – Сторожа разбудишь.

– А здесь сторож есть? – удивился тот.

– Бывал иногда. Ножик в бардачке найди, веревки разрежь.

Альфред Викторович тут же сообразил, что сделал ошибку, сообщив про "ножик в бардачке" чужой ему, якобы, машины. Но парень от смеха не обратил на это внимание, нашел ножик и, продолжая балагурить, обрезал веревки на руках Альфреда Викторовича.

Он освободился от штанги, уже прикинув свои дальнейшие действия. Длинный монтировочный ключ всегда лежал у него между кресел автомобиля и Альфред Викторович ловко скользнул в салон, схватил ключ и, вооруженный таким образом, вынырнул из машины, угрожающе взмахнув ключом.

– Не дури, сопляк. Проломлю голову, охнуть не успеешь.

Парень тут же отскочил назад, принял стойку каратиста и нервно заорал.

– Да я же тебя сейчас изуродую, придурок! Плевал я на твою железяку, не такое видели!

Врал ли он про свой опыт в драках или нет, но проверять этого не следовало. Комаровский всегда предпочитал переговоры, а не физические действия. Не смотря на напряженную ситуацию, он уже вычислил, что по натуре своей – парень не агрессивен, в несправоцированную драку не полезет.

Альфред Викторович демонстративно забросил монтировку в салон и сказал спокойно.

– Отбой, коллега. Нам с тобой делить на данный момент нечего. Это машина – моя. Давай покурим. Как тебя зовут?

– Слава...

– Представляться надо полностью. – строго сказал Альфред Викторович. – Я – Комаровский. Альфред Викторович.

– Вячеслав... Шусев Вячеслав Сергеевич.

– Садись в машину, откатимся отсюда.

Слава поколебался, но сел в машину. Альфред Викторович нашел под сиденьем дубликат ключей и открыл багажник, где у него на случай дорожной аварии всегда хранился комбинезон и рабочие ботинки с шерстяными носками. Он быстро переоделся, а шелковый халат бросил в грязь, не удержавшись от соблазна потоптать его ногами.

– Зачем хорошую вещь гадите? – спросил Слава. – Я бы мог поносить.

– Этот халат?

– Ну, да. У меня никогда такого не было.

Альфред Викторович включил в салоне внутренний свет и присмотрелся. Мальчишка оказался по настоящему красив – уж в этом Альфред Викторович, как бывший гомосексуалист, (увлекался в юности недолгое время этим делом) знал толк. Светлые глазища – в половину лица, а зубы такие, что может рекламировать с полным успехом самую дрянную пасту. Немного женственен, но именно это производит на женщин оглушительное впечатление. К тому же блондин с темными бровями. Порода, одним словом, чувствовалась во всем. И вместе с тем, Альфред Викторович с первых слов нового знакомца уловил в нем налет некоторой провинциальности.

– Откуда прибыл покорять Москву?

– Из Нальчика.

– Нашкодил мальчик в городе Нальчик? – добродушно улыбнулся Альфред Викторович.

– Нет. Я в театральный институт осенью хотел поступить.

– И не взяли? – удивился Альфред Викторович.

– Нет. Дикция, сказали, плохая.

Альфред Викторович поразился глупости театральных педагогов – при таких внешних данных на парне можно было сделать большой бизнес где-нибудь на Западе за него ухватились бы без разговоров, поскольку половина всемирно известных артистов только этими данными, без всяких талантов, и берут – да ещё как!

– Так я возьму ваш халат? Можно? – несмело спросил Слава.

– Возьми. Вещь действительно хорошая. Китайский шелк.

Слава извлек халат из снега, стряхнул его, свернул в тугой узел и закинул на задние сиденья машины.

– Давно мелким воровством промышляем? – спросил Альфред Викторович и включил мотор, разом – отопление.

– Да нет. – беззаботно ответил Слава. – Зимой туго пришлось. Вы не думайте, я только на пропитание где-когда радиоприемник из машины, или магнитофон попячу. А в серьез ничего не угоняю..

– А крыша есть? Ночуешь где?

– Когда как...

Альфред Викторович вывел машину на центральную линию поселка, но когда увидел впереди огни домика охраны – притормозил. Не случись сейчас встречи с этим парнишкой, Альфред Викторович без всякий раздумий покатил бы домой без остановок. А уж утром, как всегда обстоятельно – прикинул планы на будущее. Но теперь вдруг стало жалко оставленных на даче Чураковых своих вещей: там и деньги кое-какие были, золотые часы, чемодан натуральной кожи, а главное – документы. Рискованно – но, при наличии напарника, можно было попытаться вернуть свое имущество. Напарник, понятное дело, ненадежен, глуповат, но с другой стороны явно голоден и непригрет, на чем и можно было сыграть.

– Выпить не хочешь? – спросил Альфред Викторович.

– Немножко можно. Холодно....

– Под твоим сиденьем фляжка с коньяком.

Альфред Викторович на ходу включил фары, свернул на боковую линию и ещё метров через сто остановился около небольшого пруда. Слава уже хлебнул из фляжки скромно – пару глоточков. Глаза у него тут же потеплели, он закурил и тут же спросил беззаботно.

– А можно я музыку по радио поищу?

– Можно.

Альфред Викторович поразился с какой легкостью мальчишка входил в его жизнь, как ни о чем не спрашивая, естественно принял на себя роль младшего товарища. Он совершенно не интересовался, почему они никуда не едут, а стоят возле темного пруда. И тут же сердце Альфреда Викторовича кольнула мысль, что и он в молодости был точно таким же, так же безмятежно принимал ситуацию каждой, пусть самой несуразной минуты, и так же был убежден, что утро ничего, кроме радостей, – не принесет.

И горькая мысль эта означала только одно – в его собственную судьбу постучалась СТАРОСТЬ. Пусть ещё негромким, только предупредительным стуком, но пятьдесят восемь, а точнее: без четырех месяцев пятьдесят девять – это, сколь ни кокетничай, сколь ни поддерживай боевую физическую форму, как ни разглаживай по утрам морщины – уже далеко не молодость. А что ещё более того скверно, никакого прочного фундамента для этой старости у Альфреда Викторовича не было – ни капиталов, ни хорошей квартиры, ни ценностей в банке. Не было и близких, которые в случае болезни Альфреда Викторовича всыпали бы в его последний стакан воды добрую порцию яду. Из чего и следовало невеселое заключение – за два-три, от силы пять лет, надо успеть заложить фундамент такой беззаботной и мирной жизни своих дряхлых лет, чтоб сидеть в шезлонге у кромки теплого моря... А вокруг тебя метались зависимые от твоих накоплений и твоей значимости люди. Был бы ты окружен заботой, лаской и любовью, пусть не искренней, фальшивой, но зато усердной, поскольку хорошо оплачена.

Беда заключалась в том, что именно к такой барской жизни Альфред Викторович стремился с юных лет, и очень часто был близко к ней, но идеала не достиг. На данный момент, кроме этой изношенной "волги", пары хороших костюмов, (застрявших на даче бизнесмена Чуракова) и убогой квартиры в Москве – у Альфреда Викторовича Комаровского, (польского дворянина в четвертом поколение!) не было ничего!

Однако, вот что следует отметить: в процессе своего существования (жизни, проще сказать) Альфред Викторович столь часто врал, лукавил и передергивал факты в свою пользу, что лицемерие стало его подлинной натурой. Он не замечал даже тех моментов, когда лукавил сам пред собой, обманывал сам себя, упрятав истину глубоко в подсознание.Она, истина, всплывала только в самый нужный момент – в качестве приятного сюрприза. Так и в данном случае – последние годы жизни , когда придет дряхлость, болезни и всяческий маразм (не оскорбление, а диагноз) , так вот – эти последние годы своей жизни Альфред Викторович обеспечил себе вполне достойно. В городе Франкфурт на Майне, на счету в надежнейшем "Bauer bank" у него лежало около трехсот тысяч "с хвостиком" германских марок. Лежали денежки уже лет пять, прикапливали проценты, должны были обеспечить ему вполне сносные дни заката всех видов деятельности, в том числе и сексуальной. Но беда в дом, что Альфред Викторович не знал, (как и все люди, к счастью) сколько лет он протянет до могилы, сколько лет будет ходить ветхий, согнутый, слюнявый и с тросточкой, чтоб смотреть на ЖИЗНЬ только со стороны. Сколько? 10? 20? Ну, а если все 30?! Если ещё целых 30 лет при импотенции, оглохшим и ослепшим придется оттянуть? Тогда вот как? Рассчитывать даже на самую крошечную пенсию от государства Российского Альфреду Викторовичу не приходилось. За всю своего жизнь он не проработал ни в государственных, ни в частных структурах ни то чтоб ни одного дня одной минуты.