Текст книги "О смелых и отважных. Повести"

Автор книги: Александр Власов

Соавторы: Аркадий Млодик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

ОТДЕЛ БЕССОНОВА

Когда часы в большом футляре, похожем на гроб, отбили двенадцать ударов, карлик разбудил Юрия и предупредил:

– На сборы – пять минут! По-военному! По-чекистски!

Юрий поспешно вскочил с кровати.

Ровно через пять минут они вдвоем вышли из старого деревянного домика, в котором Юрий прожил несколько дней.

На улице была холодная ночь. Нигде ни огонька. Вдоль Обводного канала ветер нес редкие мокрые снежинки.

Мягко, почти беззвучно к дому карлика подлетели сани. Юрий увидел крупную лошадь и трех мужчин. Двое были в матросских бушлатах и бескозырках, третий – стройный, узкоплечий – в меховой шапке, полушубке и сапогах, которые поблескивали даже в темноте.

Карлик и Юрий сели сзади. Один из матросов тихо причмокнул губами, и лошадь легко потащила сани по берегу канала.

Не было сказано ни единого слова. Матрос, правивший лошадью, привстал, вгляделся и, увидев пологий спуск, уверенно натянул левую вожжу. Сани скатились вниз и ходко заскользили по льду Обводного канала.

Ветер дул навстречу. Снежинки залетали за воротник и неприятно холодили шею. Но Юрий сидел неподвижно – так же, как сидели все эти удивительные для него люди, обладавшие железной молчаливой чекистской выдержкой, которой не страшны ни холод, ни пули.

Юрий впервые видел трех мужчин, приехавших в санях, но именно такими он и представлял теперь всех чекистов: суровыми, замкнутыми и обязательно справедливыми людьми. В этом он сейчас был твердо убежден. За дни, проведенные с карликом, Юрий проникся к нему доверием и уважением. Он уже перестал замечать его физические недостатки и даже про себя не называл карликом.

Гражданин Бессонов – так отрекомендовался чекист. Почему гражданин? Да потому, что родители Юрия находятся под следствием. Как только установят их невиновность, в чем лично он, Бессонов, ничуть не сомневается, так сразу же Юрию будет позволено называть его товарищем или по имени и отчеству.

А пока Юрию предоставляется возможность содействовать чекистам в их трудной и благородной работе. Это тоже будет учтено и пойдет на пользу его родителям.

– Как содействовать? – спросил пораженный Юрий.

– После революции, – объяснил Бессонов, – все принадлежит народу. Искусство – тоже. Но есть преступники, которые тайком переправляют за границу бесценные произведения живописи!… Могут чекисты позволить это? – с неподдельным гневом воскликнул он, металлически блеснув глазами. – Могут они сидеть сложа руки, когда мошенники обворовывают родной народ?

– Нет! – ответил Юрий.

– Тогда – помогай! – скрипуче выпалил Бессонов и долго смотрел ему в глаза, точно гипнотизировал его. – Раскрою тебе один секрет!

С подкупающей откровенностью Бессонов сказал, что у него в отделе не хватает работников, знающих живопись. Когда освободят отца и мать Юрия, чекисты обязательно воспользуются их опытом. Сам Юрий, конечно, еще не большой знаток, но и он может принести пользу.

После разговора с Бессоновым Юрий почувствовал себя воскресшим. Он уже не боялся ни за родителей, ни за себя. Он верил, что пройдет неделя или две и все уладится. Вернутся они в свою квартиру и заживут по-прежнему, спокойно и весело.

С нетерпением ждал он того часа, когда сможет помочь Бессонову, и ночью долго припоминал то, что слышал от отца и матери о картинах, о художниках, о различных школах живописи. Ему даже приснился сон про выставку, на которой были представлены удивительные полотна. Каждое каким-то непонятным образом соединяло в себе две или три широко известные картины. Боярыню Морозову везли по улицам гибнущей Помпеи. Иван Грозный убивал сына в лесу среди медведей. А крутой девятый вал нес на своем гребне мадонну с младенцем на руках…

Сани все летели по льду Обводного канала мимо темных безжизненных улиц и переулков спящего Петрограда. Молчали чекисты. Ветер бросал в лицо хлопья тающего снега.

Над головой проплыло что-то особенно темное. Юрий догадался, что они проехали под мостом. Матрос пошевелил вожжами и направил лошадь к берегу. Похрапывая, она вытянула сани наверх. Канал остался сзади.

– Ты – эксперт! – неожиданно произнес Бессонов. – Знаешь, что это такое?

– Знаю, – сиплым от холода голосом ответил Юрий.

– Твое дело – смотреть и опознавать ценные картины. Наш девиз: все шедевры подарим народу!

– А где смотреть? – спросил Юрий.

– Здесь. Уже приехали.

Сани остановились у высокого кирпичного дома. Один матрос остался на улице. Другой вместе со стройным чекистом в меховой шапке вошел на лестницу. Бессонов взял Юрия за руку и повел его за ними.

В полной темноте поднялись на третий этаж. Матрос требовательно постучал в какую-то дверь. Потом еще и еще раз. Наконец в квартире что-то скрипнуло и послышался деревянный приближающийся перестук, не похожий на человеческие шаги. Но раздавшийся затем голос был вполне нормальный, с приятной хрипотцой.

– Кто там? – спросил мужчина.

– Ты председатель домкома? – властно громыхнул в темноте матрос.

Юрий впервые услышал его рыкающий бас и вспомнил широченные плечи, которые всю дорогу тяжелой каменной плитой высились перед глазами.

– Я! – ответил мужчина и открыл дверь.

В одной руке он держал плошку с крохотным огоньком, другой прижимал к боку два костыля.

– Чека! – сказал матрос и протянул какую-то бумагу.

Председатель домкома и не взглянул на нее.

– Кому ж еще в такую пору? – Он опустил плошку пониже и осветил Юрия и карлика. – Только вот дети не пойму зачем?

– Детей тут нет! – матрос уважительно повернулся к Бессонову. – Это начальник нашего отдела. А это, – он взял Юрия за плечо и почему-то замолчал.

– Это наш эксперт, – закончил за него Бессонов. – Мы привезли с собой и одного понятого. Вы будете вторым.

Юрий увидел, как удивленно и сконфуженно поднялись брови председателя домкома.

– Прости, товарищ! – сказал он Бессонову. – За мальчишку в темноте принял… А что, собственно, случилось?

– Тебя бы надо спросить! – с угрозой произнес матрос. – А еще фронтовик!… Где ногу-то оставил?

– Юденич оторвал.

– Ну вот! А ты все добренький!

Председатель не знал, что ответить на эти непонятные упреки.

– Заходите! – предложил он и встал в дверях боком. – Холодно на лестнице разговаривать.

– В гости потом придем! – возразил Бессонов. – Кто у вас в сорок седьмой живет?

Председатель, как забывчивый мальчишка на уроке, посмотрел вверх, пошевелил губами.

– Одна старуха – в угловой. Больше никого… Остальные комнаты пустуют.

– Кто такая?

– Кухарка, говорят, бывшая… Петрова Авдотья.

– Вот к бывшей нам и надо! – снова громыхнул матрос и протянул еще одну бумагу. – Ордер на обыск.

Председатель лишь мельком посмотрел на машинописный текст с печатью.

– Оденьтесь. Проведете нас к ней, – сказал ему Бессонов.

Поставив плошку с огоньком между дверей на полке, председатель, постукивая костылями, скрылся в темноте длинного коридора. Чекисты остались на лестничной площадке. Сквозняк раскачивал крохотный язычок огня, и по стенам беспокойно метались тени – одна, угловатая, от матроса, другая, косматая, от меховой шапки стройного чекиста, которого Бессонов назвал понятым.

Юрий прислонился к стене и только теперь разглядел лица двух своих спутников. Матрос был очень высок. Огонек освещал его лицо снизу, и потому, наверно, оно казалось мрачным, почти свирепым. Боясь встретиться с ним взглядом, Юрий быстро перевел глаза на второго чекиста и залюбовался им. Он был удивительно красив. Большие глаза с длинными ресницами, тонкий нос, румяные щеки. Волосы черной волной выбивались из-под шапки и оттеняли высокий чистый лоб. Юрию вспомнился Ленский. Таким представлял он пушкинского поэта.

– Скоро? – на всю лестницу рыкнул матрос.

И сразу же из глубины темного коридора донесся перестук костылей.

Председатель домкома привел их на другую лестницу и постучал в сорок седьмую квартиру. Старуха оказалась не из робких. Она быстро открыла дверь и зажгла в прихожей толстую свечу. Матрос протянул ей ордер и грозно сказал:

– Читай, если грамотная!

– А ты не покрикивай! – одернула его старуха. – На меня и генерал голоса не повышал!

– Ай да кухарочка! – звонко и одобрительно произнес стройный чекист.

Старуха не обратила внимания на похвалу, разгладила бумагу и долго ее рассматривала, приблизив к свече. Так долго, что матрос с хрустом сжал кулаки, но Бессонов взял его двумя пальцами за полу бушлата и тихо потянул. Литая фигура матроса послушно отодвинулась в сторону.

– Мы не ошиблись? – вежливо и скрипуче спросил Бессонов. – Вы Авдотья Петрова?

– Не ошиблись! – сухо ответила старуха.

– Кухарили у генерала Костомыслова?

– Кухарили! – передразнила старуха, подделываясь под скрипучий голос карлика. – Неужто в чеке нормальных людей нету: один – медведь, другой – клоун! Ребенка еще прихватили! Тьфу!

Стройный чекист весело рассмеялся.

– А ты чего гогочешь по-бабьи? – уставилась на него старуха. – Шапку хоть бы снял! В дом вошел – не в конюшню! – Затем она напустилась на председателя домкома: – Кого ты притащил ко мне, нога твоя деревянная!

– Не лайся, Авдотья! – председатель пристукнул костылем и предупредил: – Худо тебе будет за язык! Ох, худо!

– Как же! Испугалась!

Старуха подбоченилась и с вызовом уставилась на чекистов.

– Бояться нас не надо, – сказал Бессонов. – Ведите-ка лучше в комнату. Посмотрим, как вы генеральское добро бережете, хорошо ли от народа прячете.

– Проверь! – зло ответила старуха и скрестила руки на груди.

Бессонов взглянул на матроса. Тот взял свечу и приказал старухе:

– Веди!

Из прихожей они вошли в коридор. Старуха распахнула первую дверь, и все увидели массивную золоченую раму, тускло поблескивавшую на стене. Матрос со свечей протопал прямо к ней. Бессонов взял Юрия за локоть, подвел к картине и ласково скрипнул:

– Будь добренький, посмотри внимательно.

Пока Юрий рассматривал заключенное в богатую раму полотно, он все время чувствовал у самого уха порывистое взволнованное дыхание карлика. Если бы не это волнение, Юрий сразу бы сказал, что и пруд, и лебеди, и таинственный замок на картине – все это не искусство, а базарная дешевка, вставленная в позолоченную раму. Но ему было неудобно без всякой подготовки заявить, что это не картина, а ремесленная мазня. Получилось бы, что чекисты даром работали, напрасно не спали сами и подняли с постели других.

– Одна рама чего стоит! – восхищенно произнес чекист, похожий на Ленского.

– Рама хорошая, – подтвердил Юрий и с виноватым видом повернулся к Бессонову, – а картина… Она не из этой рамы.

– Глазастый постреленок! – произнесла старуха. – Настоящая картина в Париже, а эту я на барахолке выменяла.

– А рама? – спросил Бессонов.

– Рама генеральская! – ответила старуха.

– Уворовали?

Старуха с яростью шагнула к Бессонову и, как грозовая туча, нависла над карликом.

– Сам ты вор! Тать ночная!

Матрос шевельнул плечами. Бессонов жестом остановил его и, глядя снизу вверх, долго слушал старуху, которая хоть и ругала ночных гостей, но при этом не забывала высказывать и то, что могло оправдать ее перед чекистами. Раму она спасла от огня: ее хотели сломать на дрова. Столовое серебро ей подарила сама генеральша перед отъездом из Петрограда. А посуду генеральский сын спрятал в конюшне. Но ее стали разбирать все на те же дрова. Посуду могли разбить. И тогда Авдотья Петрова перенесла ее к себе.

– Покажите серебро! – прервал старуху Бессонов.

Набор ножей, вилок и ложек хранился на кухне в старом буфете. Старуха не пользовалась этим серебром. Чтобы добраться до него, матрос вытащил из буфета груду тарелок, блюдец и чашек. Все это он выставил на кухонный стол и, наконец, выгреб из дальнего угла ножи, вилки и ложки.

– Дареные, говорите? – проскрипел Бессонов, подбрасывая на руке несколько разных по величине и форме вилок.

– Дареные! Генеральша преподнесла! Собственными руками!

– А почему они такие разные?

Голос у старухи подобрел, и она с удовольствием принялась пояснять, какой вилкой и что ели за генеральским столом.

Юрий знал назначение разных вилок и не слушал старуху. Он разглядывал выставленные на стол чашки и блюдца. Ему казалось, что он уже видел их когда-то. Вспомнил он книгу из библиотеки отца с описанием редких фарфоровых изделий.

Чтобы разглядеть посуду получше, Юрий взял одну чашку, подошел поближе к свету и чуть не выронил ее из рук. Снаружи на донышке дата «1748» и латинская буква «S». Из той же отцовской книги он знал, что так метили русский фарфор, изготовленный в первой половине XVIII века.

Юрий обрадовался не столько самой находке, сколько возможности хоть чем-то помочь чекистам. Не одни картины принадлежат народу. Эта чашка – тоже произведение русского искусства и тоже должна храниться в музее. И стоит она, наверно, не мало. Он не запомнил точные цифры каталога по фарфору, но знал, что стоимость некоторых старинных изделий была баснословно большой.

А Бессонов продолжал допрашивать старуху. Теперь его интересовало золото. Кухарка, то ругаясь, то божась, уверяла, что все золотые вещи и монеты генерал увез с собой. Бессонов вежливо и настойчиво доказывал, что не такая уж она, Авдотья Петрова, простофиля, чтобы не воспользоваться предотъездной суматохой в генеральской семье и не взять хотя бы маленькую золотую безделушку.

– Ни крохи! Ни пылинки! – твердила старуха, крестясь на пустой кухонный угол.

– Вот это дороже золота! – сказал Юрий и показал Бессонову фарфоровую чашку. – Это настоящий антиквариат! Восемнадцатый век!

Бессонов недоверчиво взглянул на чашку, потом испытующе уставился Юрию в глаза. Матрос взял чашку, повертел, пощелкал по краю ногтем, понюхал зачем-то и коротко определил:

– Трешка в базарный день.

– А ты ценишь ее дороже? – спросил Бессонов, все еще гипнотизируя Юрия.

– Если бы такую чашку сделали сегодня из чистого золота, – выпалил Юрий, боясь, что ему не поверят, – то она бы стоила дешевле этой!

Все – и чекист, похожий на Ленского, и председатель домкома, и сама бывшая кухарка придвинулись к Юрию. Чашка пошла по рукам.

– Осторожно! Осторожно! – каждого предупреждал он. – Ее в музее под стеклянный колпак поставят!

Бессонов отвел от Юрия глаза и явно повеселел.

– Пересмотри, пожалуйста, всю посуду.

Матрос держал свечу, а Юрий одну за другой перебрал все чашки, блюдца и тарелки. Попалось блюдце с буквой «П».

– Это тоже ценность! – сказал Юрий. – Только я не знаю – Павел это или Петр. Если Петра Первого, то это просто уникум!

– Чего? – переспросил матрос.

– Наиредчайшая вещь! – объяснил Юрий.

– Отложи! – весело скрипнул Бессонов и приказал стройному чекисту: – Упакуйте, пожалуйста.

– Все? – вырвалось у старухи.

– Вас беспокоит серебро? – усмехнулся Бессонов. – Поклянитесь, что оно дареное!

Бывшая кухарка снова перекрестилась, повернувшись лицом к пустому кухонному углу.

– Поверим? – спросил Бессонов у Юрия.

– Конечно!

Матрос сердито засопел.

– Не сопите, товарищ Крюков! – сказал Бессонов. – Людям верить надо!

Потом был составлен акт о конфискации у Авдотьи Петровой ценных фарфоровых изделий. Двое понятых, Юрий и старуха подписались под ним. Бессонов положил акт в карман, от имени Петроградской ЧК поблагодарил председателя домкома за помощь и весело распрощался с бывшей кухаркой.

Замерзшая лошадь сама, без понуканья быстро потащила сани. Чекисты сидели в прежнем порядке. Матрос Крюков держал сверток с фарфором на коленях. И опять все молчали. Доехали до Обводного канала.

– Куда? – спросил матрос, правивший лошадью. – К нам?

– К вам рано, – ответил Бессонов. – Домой. Отдыхать нашему эксперту надо. – Он обнял Юрия за плечи. – Ты славно поработал сегодня! Спасибо! Без тебя везли бы мы сейчас эту никчемную картину, а фарфор остался бы у кухарки.

– Серебро зря оставили! – проворчал Крюков. – На что оно старой ведьме!

– Не жалейте, товарищ Крюков! – произнес Бессонов. – На то и революция, чтобы и старая женщина могла есть из серебра!

Чекист, похожий на Ленского, не то чихнул, не то хихикнул в воротник полушубка.

ПЕРВЫЙ СЛЕД

Если бы не Глаша, Глебка и дня не прожил бы в своей пустой квартире. За зиму все здесь стало холодным и чужим. И дом какой-то чужой, и лестница, и даже соседи. Семье Архипа дали большую квартиру в бывшем особняке где-то на Неве. Остальные знакомые тоже переселились: одни поближе к заводу, другие совсем уехали из Петрограда.

В квартире скрипели все двери и половицы. На кухне отсырел и покрылся плесенью большой кусок потолка. Обои в комнате во многих местах оторвались от стен и бугрились. Скорбно смотрели с фотографии глаза матери.

Глебка как вошел в квартиру, как сел за стол на то место, на котором сидел последний раз напротив отца, так и просидел неподвижно больше часа, пустой и тоскливый, как заброшенная квартира.

Он не видел и не слышал Глашу. А она, понимая его состояние, старалась ничем не напоминать о себе. Глаша тихо затопила плиту, нагрела воды, помыла запылившуюся посуду, замесила тесто. Ни о чем не спрашивая, она сама нашла в комоде чистую скатерть, простыни, наволочки. Поменяла все. Канцелярскими кнопками прикрепила отставшие обои. Обтерла пол мокрой тряпкой. Когда в кухне и в комнате потеплело, она открыла форточки и проветрила квартиру.

Очнулся Глебка, а на столе – горка горячих деревенских оладий, сковородка с кипящими в жиру шкварками, чайник, у которого из носа выбивались забавные; колечки пара.

– Ешь, Глебушка!

Он огляделся. Комната вновь стала теплой и жилой, как в прежние времена. И глаза матери смотрели уже не скорбно, а задумчиво и чуточку грустно. Рядом с ее фотографией, которую Глаша повязала полоской черного крепа, найденного в комоде, стояла с такой же траурной повязкой фотография отца. Глаша нашла ее в том же комоде, в нижнем ящике.

– Спасибо! – сказал Глебка и нахмурился, потому что снова почувствовал себя виноватым и перед Юрием, и перед Глашей. – У тебя у самой… А я…

– Смотри-ка, что у меня есть! – воскликнула Глаша и показала Глебке два конверта. – В почтовом ящике лежали… Только ты их до еды не читай! – с наивной заботливостью добавила она. – Вдруг – плохие!

Одно письмо пришло по почте, а другое, без штемпеля, кто-то сам опустил в ящик. Оба были адресованы ему – Глебке.

«Глебка! – размашисто писал все еще сердитый Дубок. – Я тут поговорил кой с кем. Твое дело – чтоб Юрий не сел зайцем в поезд. Остальное беру на себя. Поглядывай на вокзале. Что будет – сообщи. Без Юрия на глаза не попадайся! Дубок».

Второе письмо, которое шло через почту, подписал секретарь парткома завода, на котором работал Глебкин отец. Оно было длинным. Глебке предлагали выбор: либо идти работать в цех отца, либо поступать в школу, открытую при заводе. Заканчивалось письмо так: «Всегда помни, что теперь ты – сын завода, сын партии большевиков, к которой принадлежал твой отец. Требуй у партии все, что требовал бы у отца. И отдай коммунизму все, как отдал себя твой отец. Пропуск на тебя лежит в проходной. Он бессрочный».

Глебка в тот день несколько раз читал это длинное письмо. А вечером, когда Глаша, умаявшись, заснула, он опять достал его из комода и снова прочитал. Дружеское сочувствие, искренняя забота, человеческая теплота и ласка – все это воспринималось сразу, с первого прочтения. Но было в письме и что-то большее, заставлявшее задуматься, наполнявшее Глебку гордостью за отца и за партию, которая не забыла Глебку, не оставила одного и назвала своим сыном.

Утро следующего дня пришло солнечное и бодряще-холодное. Последний в том году мороз тонкой корочкой льда застеклил лужи. И настроение у Глебки и Глаши тоже было бодрое, почти веселое. Им не хватало только. Юрия. Но и Глебка и Глаша верили, что он найдется, и очень скоро.

Весь день продежурили они на вокзале и не встретили ни одного мальчишку. Даже беспризорники не попадались. Они точно совсем вывелись в Петрограде. А на них Глебка рассчитывал больше всего. Эти глазастые бездомные мальчишки часто видят то, мимо чего взрослые проходят не замечая.

Миновал еще день, еще… Глебка с Глашей дежурили на вокзале то вместе, то по одиночке. Их уже хорошо знали все вокзальные служащие, но и они ничем не могли помочь ребятам.

Однажды к вечеру на Московский вокзал прибыл поезд. Пустовавшая целый день платформа ожила. Сначала выскочили самые нетерпеливые и необремененные большим багажом пассажиры. Потом люди повалили густо. И в этой движущейся толпе Глебка приметил паренька – по многим признакам беспризорника. Но было в нем что-то и необычное для бездомных мальчишек.

Беспризорники любят густую толпу – в ней легче «работать». А работают они обычно глазами, руками и ногами: увидят, украдут и убегут. Оттого и глаза у них острые, рыскающие и всегда виноватые. Руки и пальцы – нервные, беспокойные. А ноги, как у бегунов на старте – напружиненные, готовые в любой момент дать стрекача.

Этот мальчишка был другой. Он не высматривал, что можно утащить, а подслушивал, о чем говорят люди. Так по крайней мере казалось Глебке. Особенно настойчиво шнырял паренек поблизости от тех пассажиров, которые вдвоем или втроем отходили в сторону от общего потока и тихо разговаривали между собой.

Когда схлынула толпа приехавших, мальчишка пошел не к вокзалу, а в противоположную сторону – туда, где кончалась платформа. Глебка догнал его и сказал, по-отцовски нахмурив лоб:

– Стой! И говори только правду!… Беспризорник?

Мальчишка оглянулся без всякого страха и остановился. Оглядев Глебку, он презрительно хмыкнул и оттопырил левое ухо.

Глебка нахмурился еще больше.

– Глухой?

– Не пугай! – предупредил мальчишка. – Заикаться буду!

Глебка понял, что парня на испуг не возьмешь, и сменил грозный тон на шутливый.

– Глухой, да еще заика – тебе в больницу надо!

– А по тебе богадельня плачет!

– Это почему? – удивился Глебка.

– Старикашка ты! – ухмыльнулся паренек. – Убогий совсем! Ножки не держат – все скамейки на вокзале просидел. Мозоли не натер?

– Видел? – удивился еще больше Глебка. – Как же я тебя не заметил?

– Убогий! – повторил паренек.

Но Глебке было уже не до первенства в словесном поединке. Этот беспризорник, видимо, обитал на вокзале и мог знать многое.

– А еще кого видел? – с надеждой спросил Глебка. – Мальчишку в хорошем пальто, с мешком, Юркой зовут – не видел?

Что-то появилось и исчезло в карих глазах паренька. Он неопределенно хмыкнул и оттопырил левое ухо.

– Я сукастый – колюсь плохо!

– Брат он мне! Понимаешь? – сказал Глебка. – Брат! Это его я ждал на вокзале.

– А девчонка?

– А она – сестра. Из деревни приехала.

– Хм! – задумчиво произнес паренек, поджал губы и вдруг спрыгнул с платформы.

– Стой! – крикнул Глебка, спрыгивая за ним.

Паренек обернулся. На этот раз приказывал он.

– Это ты стой! И никуда не уходи – искать не будем!

Глебка остановился, но простоял недолго. Когда мальчишка добежал до первых стрелок и, оглянувшись, нырнул под грузовой вагон, загнанный в тупик, Глебка бросился за ним. Не мог он рисковать. Этот беспризорник что-то знал, а вернется ли он, еще неизвестно. И Глебка решил не выпускать его из вида.

Паренек быстро и легко бежал вдоль железной дороги. Глебке было труднее. Он тоже бежал, но так, чтобы беспризорник не мог его заметить. Вблизи вокзала на многочисленных колеях стояли и теплушки, и паровозы. Потом остались всего две колеи. Здесь никаких укрытий не было. Глебка присел за сугробом грязного, сброшенного с пути снега и, глядя на удаляющегося беспризорника, прошептал:

– Он что – в Москву собрался?

Но паренек еще раз оглянулся, свернул вправо и сбежал с насыпи. Глебка догадался, куда спешил беспризорник. Посреди пустыря с торчавшими из-под снега сухими стеблями прошлогоднего репейника стояла будка. Над самодельной трубой воздух дрожал и переливался. Дыма не было. Печку уже протопили, и из трубы шел сухой жар.

Когда Глебка добрался до будки и взялся за скобу, приваренную к железной двери, у него мелькнула радостная мысль: откроет он дверь, войдет, а навстречу – Юрий! Что сказать ему? Какими словами вымолить прощенье? Нет таких слов! Он руку ему протянет!… Нет! Две руки! И обнимет, а может быть, и скажет, как Архип когда-то: «Стреляй меня, сукина сына! Стреляй, не жалей! Заслужил…»

Рванул Глебка дверь и шагнул в пахнущее керосином нутро будки. Несколько пар глаз уставились на него.

– Хм! – с угрозой произнес знакомый беспризорник. – Он!… Выследил все-таки!

Глебка, увидев, что Юрия нет, невесело улыбнулся.

– А ты говорил – убогий!

– Проверим! – сказал Пат, поднимаясь с кипы газет.

Вскочили и остальные мальчишки. Их было шесть или семь. Глебка не успел сосчитать, потому что Пат прищелкнул пальцами, и все беспризорники набросились на непрошеного гостя.

Глебка сопротивлялся вяло. Драться ему совсем не хотелось. Он отпихнул двоих, наседавших спереди, но сзади на него накинули веревку и прижали руки к бокам.

– Бросьте вы! – сказал Глебка. – Чего нам носы бить друг другу?… Я к вам по-хорошему!

Вплотную подошел Пат – так близко, что его подбородок чуть не коснулся Глебкиного носа. Длинными руками беспризорник бесцеремонно ощупал карманы и вытащил продовольственные карточки.

Глебка нахмурился, начиная злиться.

– На чужом не проживешь!

Пат не ответил и снова запустил руку Глебке за пазуху. Под рубашкой что-то хрустнуло. Глебка рванулся, но мальчишки крепко держали его, а Пат с проворством опытного карманника прошелся пальцами по пуговицам и с треском оторвал потайной карманчик, пришитый изнутри к рубашке.

– Вот за это… – Глебка захлебнулся от волнения. – За это головой ответишь! За это не прощу!

Пат вытащил из холщового мешочка сложенную бумагу, развернул и, не обращая внимания на Глебкины угрозы, принялся читать, отмечая пальцем каждую прочитанную строку. Нагловато-бесстрастное выражение лица пропало. Пат изумленно приподнял брови и хлюпнул носом.

Глебка замолчал. Теперь он не боялся, что беспризорник по глупости порвет или еще как-нибудь испортит бесценный мандат.

Не отводя глаз от документа, Пат нащупал веревку, захлестнутую вокруг Глебки, и потянул на себя. Мальчишки выпустили ее из рук. Веревка упала на пол, а беспризорники столпились вокруг Пата, нетерпеливо заглядывая в бумагу, которая так поразила их вожака. Все они хоть и не слишком бойко, но умели читать. Совсем неграмотных карлик приказал не принимать в группу Пата.

Глебка смотрел на мальчишек и вспомнил толпу крестьян, которые вот так же, пристыженно и виновато, передавали друг другу документ, подписанный самим Лениным.

Тихо стало в будке, лишь Пат шелестел мандатом, осторожно всовывая его обратно в холщовый мешочек.

– Хмыка! Иголку! – потребовал он.

Глебку усадили на самое теплое место – у печки. Пат вернул ему мешочек и подал иглу с ниткой. Все молча смотрели, как Глебка, вывернув рубашку, пришивал к ней потайной кармашек.

– Брата твоего найдем! – сказал Пат извиняющимся тоном.

Глебка промолчал, рассчитывая, что так больше узнает.

– Цел он! – продолжал Пат. – Его Бессонов к себе увел.

Глебка не вытерпел – вскинул голову:

– Какой Бессонов?

– Хм! – с сомнением произнес Хмыка. – Он говорит…

Пат погрозил ему кулаком, но потом махнул рукой.

– Ладно. Скажем!… Он – чекист! И мы тоже чекисты! У Бессонова в отделе работаем. А твоему брату он какое-то секретное дело поручил.

Глебка застегнул рубашку, одернул куртку и встал. Сказал веско:

– Вот что… Вы мне чепуху не городите! Нашли дурака!… На таких чекистов, как вы, облавы устраивают, ловят их, гонят в баню и стригут, чтобы вши вывелись!… Если знаете, говорите, где Юрий!… Вот ты! – Глебка строго посмотрел на Хмыку. – Ты, вроде, знаешь что-то!

– Мы все его видели, – ответил Хмыка.

Глебка прищурился.

– Какой он?

– Чистенький.

– С хлястиком, – добавил Пат.

После него заговорили все остальные беспризорники. И каждый вспоминал что-нибудь свое:

– Картошку всю нам отдал!

– И муку!

– Из деревни приехал!

– А квартиру у них отняли!

Глебка больше не сомневался: все совпадало.

– Где он? – спросил он.

– Бессонов увел, – повторил Пат.

– Карлик! – добавил Хмыка.

– Карлик! – подтвердил Пат. – Ну и что?… Он сам говорил: в чека головой работают!

Глебка ничего не понимал. Он чувствовал, что мальчишки не врут, но не мог им поверить.

– Скоро Бессонов сам придет, – сказал Пат. – Подожди – от него и узнаешь, где брат.

– А зачем он сюда придет?

– Хлеб нам принесет… Новости узнает.

– Какие новости?

Пат помолчал и второй раз махнул рукой.

– Тебе можно! Скажу!… Мы ведь не даром чекистский хлеб едим!

И он рассказал, как они помогают Бессонову. Глебка плохо представлял работу чекистов, но все же он не поверил Пату. Получалось, что без помощи беспризорников чекистам, которыми руководит Бессонов, нечего было бы делать.

Бессонова интересовали золото, старинные иконы и ценные картины, которые находились в руках бывших царских чиновников, богатых офицеров и не успевших удрать за границу купцов. Все они, конечно, не хвастались на улице своим богатством, но слухом земля полнится. Услышав чью-нибудь болтовню про таинственного соседа, который золото на хлеб меняет, или про бывшего лакея, у которого барин в революцию застрелился и оставил целое сокровище, беспризорники начинали слежку. И через несколько дней Бессонов получал от мальчишек адрес подпольного миллионера.

Чем больше Глебка слушал, тем яснее понимал, что Юрий попал в плохую компанию. Чекисты не могли поручить беспризорникам такое дело. И если Пат не врет, если мальчишки действительно дают Бессонову какие-то адреса, то скорей всего здесь кроется преступление.

Глебка так и сказал:

– Вор ваш Бессонов! А вы все – наводчики!… Знаете, что это такое?

– Это интересно! – проскрипел за дверью раздраженный голос.

В будку вкатился карлик, спросил, раздув ноздри:

– Так что же такое наводчик?

Глебка смутился. Он догадался, что этот уродец и есть Бессонов.

Карлик ничуть не был похож на бандита. Налетчиков, громил, врывающихся в чужие квартиры, Глебка представлял огромными, волосатыми, с пудовыми кулаками. А перед ним стоял кривоногий карапузик с короткими недоразвитыми руками. Немигающие глаза зорко, оценивающе щупали Глебку и беспризорников.

– Ну, ну! Смелей! – подбодрил карлик. – Они – наводчики, а я – вор. Так ты сказал?

Глебка не умел юлить.

– Да! – ответил он. – Но если вы покажете документы…

– Тебе?

– Можно пойти на вокзал.

– Хм! – одобрительно произнес Хмыка.

Пат и остальные беспризорники выжидательно смотрели на Бессонова. И по этим взглядам карлик понял, что у мальчишек уже нет того доверия, которое заставляло выполнять все его приказания.

Не меняя позы, без взмаха, карлик коротким отработанным движением ударил Глебку ребром ладони под подбородок. Ноги у Глебки подкосились, и он осел на колени. Красный туман наплыл на глаза. Голова, казалось, отделилась от туловища. Заваливаясь на бок, он все-таки успел обхватить руками кривые ноги карлика. Тот не устоял – тоже упал, но быстро вскочил и ударил лежавшего Глебку носком ботинка. И опять Глебка инстинктивно ухватился за ногу карлика и чуть не свалил его вторично. С трудом устояв, уродец выругался и, потеряв самообладание, стал остервенело пинать Глебку.