Текст книги "О смелых и отважных. Повести"

Автор книги: Александр Власов

Соавторы: Аркадий Млодик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

– А то кто же! – безжалостно ответил Глебка. – По своим не стреляют! Ты знай жми! Быстрей доедем!

– Куда? – трагическим голосом восклицал Юрий. – На станцию? А что если бандиты прорвались и захватили ее? Переждать бы!… Выяснится – тогда и поедем дальше!

– Я тебе пережду!

Глебка сердито косился на Юрия и еще сильнее толкал вагоны. Юрий жалобно вздыхал. Чтобы приободрить его, Глебка сказал:

– Не бойся! Перед станцией я выдумаю что-нибудь!

Но выдумал не Глебка, а Юрий. Шел он, упершись руками в заднюю площадку, а перед самыми глазами на досках виднелись буквы и цифры. Они-то и навели Юрия на одну мысль.

– Какая самая страшная болезнь? – неожиданно спросил он у Глебки.

– Холера! – буркнул Глебка. – Чума еще есть, тиф… А тебе зачем?

Юрий не ответил.

– Боль-ные чу-мой, – по слогам произнес он. – Не звучит! Холер-ные боль-ные… Лучше! Верно?

– Ты что, очумел? – спросил Глебка.

Юрий перестал толкать теплушки и опустил занемевшие руки. К нему вернулось обычное наигранное высокомерие.

– Ты потолкай, а я руки поберегу! – произнес он. – Им предстоит достойная работа!

Уже привыкший к тому, что Юрий подчиняется беспрекословно, Глебка был поражен и не мог найти слов, которые следовало бы обрушить на Юрия.

– Ты… ты… – начал было Глебка угрожающе.

– Да, я! – перебил его Юрий. – Интересуюсь: ты меня к награде представишь? Командир обязан поощрять своих бойцов!

Тут Глебка догадался, что Юрий разговаривает таким тоном неспроста.

– Ну? – заинтересованно спросил Глебка.

– Подайте мне кисть и краски! Я вам разрисую вагончики! Любой бандит за версту от них убежит, да еще и другим скажет, чтобы близко не подходили!

Глебка тоже отнял руки от вагона и остановился. Он понял.

Красок и кистей у Глебки не было. Зато он собственноручно выгреб из буржуйки все угли и подавал их Юрию, пока тот, стоя на буфере первого вагона, рисовал на передней стенке череп, скрещенные кости и выводил огромные зловещие буквы: «Холерные больные».

Все это делалось на ходу. Глаша, одобрительно поглядывая на брата, погоняла коня, и тот тянул и тянул теплушки один, без помощи мальчишек, точно понимал, что они заняты важным делом.

На станции Узловая было тихо. Все, кто там остался, с нетерпеньем поджидали возвращения отряда. Никто не сомневался в том, что банда будет разбита. Взрывы гранат, пулеметные очереди, залпы – все это говорило о том, что план Дубка удался и банде батьки Хмеля пришел конец.

Начальник Узловой поглядывал в окно на выходящую из леса проселочную дорогу. Телеграфист, которого поминутно запрашивали из соседних станций, то и дело выбегал на платформу посмотреть, не показались ли красноармейцы. И никто не заметил, как с востока на станцию въехали три теплушки.

Какой-то скрип заставил отдыхавшего машиниста выглянуть из окна маневрового паровоза. Вначале его поразила лошадь, запряженная в вагоны. Потом он увидел девчушку, сидевшую на буфере, и пугающую надпись над ее головой: «Холерные больные». Глазастый череп уставился прямо на машиниста и заставил его отступить внутрь паровозной будки.

А конь подтащил теплушки к вокзалу.

Из-за последнего вагона показался Глебка.

– Охраняй! – приказал он Юрию и, вытащив маузер, направился к двери с табличкой «Начальник станции».

Когда Глебка вошел в комнату, начальник с трудом оторвал округлившиеся глаза от окна, перед которым остановились украшенные черепами теплушки, и завопил старческим фальцетом, выставив вперед руки:

– Стой!… Стой, говорю, холера чертова!

Глебка не останавливаясь шагал к столу, поигрывая маузером.

– Стой! – снова заорал начальник. – Куда на людей прешь – заразишь!

– Посторонних нет? – спросил Глебка.

– Уйди ты, уйди! – взмолился начальник. – Дай сообразить, что с тобой делать! Ты же смерть ходячая!

– Не бойтесь! – ответил Глебка. – Никакой холеры нету! Это маскировка!… Читайте мандат – и ведите на телеграф! Буду батю разыскивать!

Глебка положил мандат на стол. Начальник отпрянул от бумажки и, спрятав руки за спину, стал издали читать текст.

В эту минуту в комнату вошел Дубок. Опередив пленных и караул, он прискакал на станцию, чтобы начать поиски теплушек комиссара Прохорова. Холера Дубка не испугала. Два-три вопроса Юрию и Глаше – и матрос понял все. Входя в комнату, он уже все знал.

Глебка перевел маузер с начальника станции на Дубка и удивленно захлопал глазами, узнав в нем питерского матроса.

– Опусти оружие! – сказал Дубок. – У тебя мандат посильнее пулемета! Твой теперь он – мандат… По наследству от отца полученный!

– Какое… наследство? – растерянно спросил Глебка, и лицо его болезненно исказилось от мысли, которую он так долго отгонял от себя.

– У пролетариев одно наследство! – произнес Дубок. – Задание партии. Отец не успел выполнить – сын обязан доделать!

Дубок не умел смягчать удары. Он считал, что лучше разом выложить все самое ужасное, чем постепенно травить человека небольшими дозами страшной правды.

– А Василь? – побледнев, спросил Глебка.

Дубок сдернул с головы бескозырку.

– Почтим память отряда!

Помедлив секунду, снял фуражку начальник станции. Стянул с головы свою шапку и Глебка. И это суровое прощание с отцом и бойцами задержало накопившиеся слезы. Но когда Дубок надел бескозырку, Глебка не выдержал. Коротко простонав, он бросился вон из комнаты и, пробежав мимо Глаши и Юрия, скрылся в теплушке.

Матрос вышел за ним следом, подозвал ребятишек сказал им:

– Не мешайте… Большое горе у парня… Пусть побудет сам с собой. Ты пока холеру сотри! – приказал он Юрию, а у Глаши спросил: – А тебе домой пора?

– Пора… A y него отца убили?

– Да! – ответил Дубок и добавил: – Собирайся, чтоб засветло успеть.

Глебка плакал, уткнувшись в мешки, пока кто-то большой не заслонил свет в дверях.

– Глеб Глебыч! – послышался голос Дубка. – Я тут документы заготовил на прием хлеба…

Глебка приподнял голову и ответил не оборачиваясь:

– А я… мешки… считаю…

– Добро! – произнес матрос. – Сосчитаешь – приходи! Оформим!…

Глебка услышал удаляющиеся шаги. Потом в теплушку залезли Юрий и Глаша.

– А ты… мои мешки сосчитал? – спросил Юрий. – Они теперь общие! И знаешь, что еще… Давай так!… Приедем в Петроград – и сразу ко мне, домой! Квартира у нас большая. Папа и мама у меня добрые! И будем жить братьями!

Глебка опять уткнулся в мешки. Плечи у него затряслись.

– Не плачь! – воскликнул Юрий. – Что же ты плачешь?

– Что-что! – передразнила его Глаша. – Помолчал бы!… Тут еще как заплачешь!… У нас летом двух мужиков убили…

– Моего отца не убили! – глухо перебил ее Глебка. – Он… погиб!

РАПОРТ

Успокоительно и однообразно стучали колеса. Поезд уверенно шел на запад. На теплушках виднелись надписи: «Хлеб – красному Питеру!» На почетном месте у самого паровоза мчались три Глебкиных вагона.

Юрий, Глебка и Дубок ехали в средней теплушке. Потрескивали дрова в буржуйке. На ящике с весами горела свеча. Глебка с карандашом в руке склонился над листком бумаги.

– А как назвать-то? – спросил он у Дубка.

– Так и назови – рапорт! – ответил матрос.

– А дальше?

– Дальше излагай все как есть, со всеми подробностями. Про бой напиши… Как один ехал в теплушках…

– Про Глашу не забудь! – вставил Юрий. – Если бы не ее лошадь!…

– Правильно! – поддержал его Дубок. – Ленину все интересно знать! Про холеру!… Он любит смекалку!… Про разгром банды… Как отца с бойцами хоронили… Ну, и напиши, что, мол, один не останусь! Дубок – матрос, – скажи, в сыновья берет! Юрий – сын художника – к себе в братовья зовет! Так что, мол, не пропаду! Сирот у нас, у советских людей, не бывает! К кому захочу – к тому и пойду!… Давай шпарь!

Глебка долго мусолил карандаш, а написал всего несколько слов и подал лист матросу.

– Так? Прочитай!

Дубок взял письмо, неодобрительно погладил пальцами подбородок, нахмурился. На листе было всего три строки:

«Дорогой Владимир Ильич!

Задание твое выполнено. Хлеб в Питер будет доставлен.

Глеб Прохоров-младший».

Матрос подумал. Нахмуренные брови разошлись. Сложив лист треугольником, он произнес:

– Добро!… Главное написал! Дельно!… Будем проезжать Москву, – пошлем твой рапорт в Кремль!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЗЕЛЕНАЯ УЛИЦА

За Москвой эшелону дали зеленую улицу. Станции встречали его открытыми семафорами. Грузовой состав, сформированный из старых, давно некрашеных, пробитых пулями вагонов, проносился мимо пассажирских поездов, которые разошлись по запасным путям, освободив дорогу для хлебного эшелона.

В Бологое к водокачке заранее подтащили несколько саней с толстыми березовыми плахами. Пока разгоряченный паровоз жадно глотал воду, дрова погрузили в тендер. И снова замелькали зеленые огни и открытые семафоры.

Питер ждал хлеба…

Ребята проснулись, когда уже светало. Дубок стоял у двери теплушки и смотрел в узкую щель на пригородные строения.

– Считай, что приехали домой! – сказал он, поворачиваясь к мальчишкам.

Юрий сонно и радостно улыбнулся, а Глебка нахмурился. Слово «домой» прозвучало для него невесело. Его не тянуло в пустую квартиру, в которую никогда больше не придет ни отец, ни мать. Из знакомых ему хотелось повидать только детишек Архипа, но эта встреча их не, обрадует. Она только еще раз напомнит им о гибели отца. И все-таки к ним нужно сходить! «Пойду с хлебом!» – подумал Глебка. Он надеялся, что в Питере продотрядовцам выдадут хотя бы по полпуда муки, и решил отнести свою долю семье Архипа.

Дубок пошире раздвинул дверь, и холодный ветер ворвался в теплушку. Вскоре показались деревянные, дома Невской заставы. Эшелон свернул вправо и, сойдя с основной колеи, сбавил ход.

– Прямо к мельнице, – сказал Дубок и добавил: – Правильно!

– А как же вокзал? – спросил Юрий.

– Некогда привокзаливаться! – резко ответил матрос. – Может, сегодня весь питерский хлеб в нашем эшелоне умещается…

Паровоз затормозил у снежной подтаявшей подушки тупика. Рядом стоял пожилой рабочий в потрескавшейся кожаной фуражке.

За тупиком была Нева, справа – мельница.

Вместе с Дубком мальчишки соскочили на мокрый снег. Продотрядовцы разбежались вдоль вагонов: заняли, как всегда, свои посты.

Рабочий в кожаной фуражке махнул рукой, и мельничная труба, окутавшись паром, проревела сипло и торжественно, приветствуя хлебный эшелон.

Дубок поправил бескозырку и четким шагом подошел к рабочему, а тот, не выслушав рапорт, попросту обнял матроса.

Это был представитель Петрокоммуны.

– Спасибо! – тепло сказал он Дубку и, посмотрев на продотрядовцев, дежуривших у вагонов, попросил: – Позови их сюда… У нас хоть и голодно, но спокойно.

Дубок скомандовал, и отряд выстроился у паровоза. Глебка и Юрий заняли место на левом фланге.

Рабочий дошел до середины строя, оглянулся на мельницу и тихо, будто делился с друзьями своим несчастьем, произнес:

– Час назад засыпали последние пуды… На складах пусто… Спасибо, товарищи!

От мельницы доносился приглушенный гул машин. И все прислушались к негромкому шуму вальцов, пережевывавших остатки зерна.

Осторожно пофыркивал паровоз.

– Что еще сказать? – продолжал рабочий. – Вроде, больше нечего…

Он помолчал и спросил:

– Просьбы есть к Петрокоммуне?… Мы небогаты, но продотрядовцам всегда поможем.

Рабочий оглядел молчаливый ряд бойцов и подошел к стоявшим слева мальчишкам. Глебка приоткрыл рот и, не решаясь высказать свое желание, скосил глаза на теплушки.

– Всегда поможем, – повторил рабочий и закончил другим, потяжелевшим голосом: – Но не этим!

– Да я не себе! – смутился Глебка. – Архиповым ребятам! Их же девять штук!

– Знаю! – отрубил рабочий. – О семьях погибших продотрядовцев Петрокоммуна уже позаботилась.

Он снова вернулся к середине шеренги.

– Просьб, выходит, нету?… А у меня есть… – Голос у рабочего опять подобрел, и он сказал по-домашнему, как своим сыновьям: – Выгрузим хлеб, ребята.

Когда началась разгрузка, Дубок подозвал мальчишек, для которых мешки были слишком тяжелые.

– Последний раз спрашиваю: не передумали?

– Нет! – ответил Юрий.

– Нет! – подтвердил Глебка.

– Мать с отцом ругаться не будут?

– Что вы! – воскликнул Юрий. – Они у меня сознательные!

– А ты, Глебка, сумеешь стать родным в новой семье?

– Сумеет! – за Глебку ответил Юрий и обнял друга за плечи.

– Ладно! – отрубил Дубок. – Но запомните! Братья – это не шутка! Это – когда своим бортом торпеду перехватываешь, если она в брата пущена! Такими и будьте!

Потом Дубок скомандовал:

– Собраться по-походному!… Маузер сдать!…

И через несколько минут, распрощавшись с Дубком и продотрядовцами, мальчишки вышли на берег Невы.

Город вокруг – молчаливый, суровый. Длинный Шлиссельбургский тракт в этой части всегда был малолюден, и сейчас, куда ни посмотришь – никого, ни единого человека. Узкая тропа, протоптанная между осевших сугробов, вела мимо кладбища. Чуть дальше, за речкой Монастыркой, тракт с двух сторон обступали кирпичные лабазы пустого Калашниковского складам Ребята шли как по дну красного ущелья, заваленного грязным апрельским снегом.

Юрий ничего не замечал вокруг. Бодро размахивая руками, он быстро шел впереди Глебки. Заплечный мешок с остатками деревенского продовольствия весело елозил по спине. Юрий торопился домой.

Глебка шагал сзади и со страхом думал о той минуте, когда он переступит порог чужого дома. Как это произойдет? Что скажут родители Юрия, узнав, что какой-то незнакомый мальчишка пришел с сыном и пришел не на часок, не в гости, а навсегда?…

Глебка волновался бы меньше, если бы его вели в простую рабочую семью, в какой-нибудь захудалый домишко на окраине города, а не на Невский проспект, в квартиру из трех комнат. И отец у Юрия не столяр, не слесарь, а художник. Живых художников Глебка еще не видел ни разу и особого доверия к ним не чувствовал. Рисовать – это, конечно, хорошо, а как у художников насчет Советской власти?…

«Сдурил, наверно! – тоскливо подумал Глебка, глядя на мешок Юрия. – Жил бы с Дубком, и никаких художников!»

Матрос с грубоватой нежностью относился к осиротевшему мальчишке и был бы рад усыновить его. Глебка понимал это, но его пугало одиночество. Дубок не скрывал, что жизнь у него, как он говорил, беспричальная. Выполнил одно задание – получай другое. Вернулся с хлебом – поезжай за углем. И хлеб, и топливо часто добывались с боем. И Дубок предупредил Глебку что брать его с собой не будет. Вот этого и побоялся Глебка. Опять оставаться одному! Нет, лучше с Юрием!…

Только бы поскорее дойти до его дома, чтобы кончилась мучительная неизвестность. Верил Глебка, что все решится в первые же минуты. Один взгляд, одно слово – и все будет ясно: либо он останется в новой семье, либо побежит обратно, к Дубку, пока тот еще на мельнице.

– Скоро? – спросил Глебка.

– Скоро! Скоро! – ответил Юрий и пошел еще быстрее. – Сейчас выйдем к Лавре и свернем на Невский. Мы как раз к завтраку явимся! Но мама нас за стол не пустит, пока мы не вымоемся с ног до головы.

– А кто она?

– Мама?

– Ну да!

Юрий удивился.

– Я разве не говорил?… Мама у меня – искусствовед! Она еще до революции печаталась в толстых журналах. У нее целый альбом вырезок.

Глебка замолчал. Разговор про Юрину маму, которая печаталась до революции, насторожил его. Про кого до революции писали в газетах и журналах? Известно, про кого: про царя, про помещиков и капиталистов! Про них она, что ли, писала? И что это вобще такое – искусствовед?

Все это показалось Глебке подозрительным, враждебным, но он продолжал идти за Юрием, хотя теперь был уверен, что вернется к Дубку. Придет, посмотрит на Юриных родителей, скажет пару крепких слов и – до свиданья! Мне с вами не по дороге!

– Смотри! Наши окна! – воскликнул Юрий. – На втором этаже!

Он схватил Глебку за руку и потащил за собой.

Лестница была широкая, некрутая. Дверь высокая, крепкая. А слева ярко поблескивала медная ручка звонка. Настоящая буржуйская ручка, как определил насупившийся Глебка.

– Прихорошись! – сказал Юрий и поправил шапку на Глебкиной голове, одернул куртку. – Мама аккуратность любит.

Потом он широко, счастливо улыбнулся и потянул за медную ручку звонка.

Секунды тянулись бесконечно долго. Особенно для Глебки.

– Дергай еще! – хрипло сказал он.

– У нас так не делают. Это невежливо, – возразил Юрий, влюбленно и выжидательно глядя на дверь.

Наконец щелкнул замок, и она открылась.

Глебка увидел молодую женщину в кофточке с закатанными по локоть рукавами, в переднике, забрызганном мыльной пеной. Распаренной от стирки рукой она смахнула со лба прядь волос и равнодушно смотрела на мальчишек.

– Чего вам? Что стоите, как каменные?

Из квартиры донесся визгливый плач ребенка. Сзади показалась вторая женщина – постарше и повыше, с тонкой морщинистой шеей.

– Кто там еще? – спросила она недовольно.

– Немые какие-то! – ответила первая женщина.

Юрий и в самом деле был похож на немого. Улыбка еще не успела сойти с его губ, но она стала вымученной, неживой, как на плохой маске. В глазах проступила боль и тревога.

– А где же, – дрожащим голосом спросил он, – папа и мама?

– Ты спутал что-то, – сказала женщина. – На другую лестницу забежал.

– Как же на другую? – чуть не плача, произнес Юрий. – Вы, вероятно, шутите? Вот же наша вешалка!

Он рукой показал на развесистые оленьи рога на стене в прихожей.

Женщины переглянулись. Та, которая постарше, решительно взяла молодую за плечо, отодвинула ее в прихожую и вышла к мальчишкам, прикрыв за собой дверь. С опаской посмотрела она вверх на лестницу, вниз и спросила шепотом у Юрия, кивнув на Глебку:

– А это кто с тобой?

– Это… б-брат.

Женщина долго рассматривала мальчишек, покачивала головой, вздыхала, будто раздумывала, как поступить с ними. А они стояли оглушенные, ничего не понимающие. Оба чувствовали: произошла какая-то беда, и оба боялись спросить, что же случилось.

– Господи! – прошептала женщина. – Дети-то не виноваты!

Видно было, что она спорит сама с собой, борется с каким-то своим первоначальным решением.

– Идите с богом! – тихо сказала она. – И никого ни о чем не спрашивайте. Берегитесь!… Забрали ваших родителей… Ночью, говорят… И вещи потом вывезли. Все, только рога на стене забыли.

– Кто забрал? – вырвалось у Юрия. – Куда?

– Кто? – переспросила женщина. – Кому положено… А куда? – она из четырех скрещенных пальцев сделала решетку. – За что и про что – не знаю. Я здесь тогда не жила… Идите с богом!

Она отступила на цыпочках, быстро скрылась за дверью и заперла ее на замок.

Глебка засунул руки в карманы, прищурился, веско сказал:

– Все правильно!

– Что? – не понял Юрий.

– Правильно, говорю! – повторил Глебка и жестко добавил: – Замели контру – и точка!… Я так и знал!

Не оглядываясь, Глебка пошел вниз и, спустившись на один пролет, снова процедил сквозь зубы, точно плюнул:

– Контра!

– Ты сам контра! – отчаянно крикнул Юрий и, сжав кулаки, бросился за ним.

В эту секунду он мог бы ударить Глебку. Но когда он догнал его в самом низу, ярость прошла. Остались обида и чувство непоправимого, непонятно откуда свалившегося несчастья.

– А еще хотел быть моим братом! – произнес он с болью.

– Хотел, а теперь не хочу! – отрезал Глебка.

– Я – тоже! – ответил Юрий и, уткнувшись в полированные перила, зарыдал.

Глебка вышел на улицу и решительно зашагал к мельнице. «Контра! – повторял он про себя. – Проклятая контра!» И вспомнился ему ночной бой на железной дороге, злой посвист пуль. Он опять увидел Митрича, безжизненно уткнувшегося лицом в шпалу, услышал голос отца и его последние приказы. Вспомнил Васю – развеселого гармониста, Архипа – ласкового и доброго… Нет больше никого! И все из-за контры!…

«Я с ним ел и пил из одной кружки! – думал Глебка про Юрия. – А у него отец, может, такой же, как батька Хмель, если не хуже! Недаром же его забрали вместе с женой и вещами!…»

УРОК

Ни эшелона, ни Дубка на мельнице уже не было. Но Глебка знал, где его можно найти. «Если что – приходи в Смольный, – не раз говорил ему матрос. – Спросишь у коменданта».

Вахтер из мельничной охраны объяснил Глебке, как добраться до Смольного.

– Трамвай то ли будет, то ли нет, – сказал он, – а по Неве тропа сама тебя к Смольному выведет.

И Глебка спустился с обрывистого берега на невский уже ноздреватый лед. Он приготовился к длинной и трудной дороге. Но тропа была ровная, хорошо утоптанная. Впереди сразу же показался знакомый Охтинский мост. Не прошло и получаса, а Глебка уже поднимался по широкой лестнице Смольного.

Все произошло почти так, как говорил Дубок. Дежурный остановил Глебку, узнал, к кому он идет, потом позвонил куда-то и сказал:

– Товарищ Дубок еще не приходил.

Заметив, что мальчишка огорчился, он добавил:

– Но в Петроград Дубок вернулся. Сегодня утром.

– Знаю… Подождать можно? – спросил Глебка.

– Только не на проходе.

Сошел Глебка вниз и решил ждать хоть до ночи. Все бы ничего, но хотелось есть. Так хотелось, что кружилась голова. Присел Глебка на ступеньку и постарался не думать о еде. Все равно ничего не придумаешь. В Питере без карточки не достать и горелой хлебной корки. Это он знал твердо.

Мимо по лестнице вверх и вниз сновали люди. От этого бесконечного потока рябило в глазах. Сидеть было неудобно и холодно. Глебка встал, попрыгал, постучал рука об руку, потер щеки и увидел Дубка. Матрос тоже заметил его. Глебка обрадовался, будто не утром расстался с ним, а год или два назад. И у Дубка лицо подобрело, глаза засветились, но тут же потухли.

– Не приняли? – спросил он, хмурясь.

– Контры они! Забрали их! – выпалил Глебка. – И вещи все конфисковали. В квартире уже другие живут.

Дубок помрачнел еще больше.

– А мы-то, дураки, возились с ним! – продолжал Глебка.

– С кем?

– Да с этим, с сынком контриным!

– А где он?

– Остался там – слезки льет!… Заберут и его! – торопливо, со злостью говорил Глебка. – Я-то видел: женщина хотела сообщить про него куда надо, да пожалела, наверно. И я тоже не стал с ним связываться.

– Хорош брат! – сдерживая ярость, выговорил Дубок. – Когда есть такой брат, врагов больше не надо!

– Вот и я так думаю! – подхватил Глебка. – Я так ему и…

У Дубка брезгливо дрогнули губы.

– Не про него! Про тебя говорю!

Матрос схватил Глебку за воротник и встряхнул, как котенка.

– Человек ты или кто? Не разберусь!… Шкура? Злыдень? Олух?… Да если и забрали их – так это я беда Юркина! А ты что делаешь? Злорадствуешь?

Дубок еще раз встряхнул Глебку, отпихнул от себя и крупно зашагал по лестнице. Уже от дверей, чуть повернув голову, он крикнул:

– Жди здесь!

Сначала Глебка не понял, чем вызвал такую ярость. Он даже обозлился и пошел к Охтинскому мосту, чтобы; больше никогда не встречаться с Дубком. Квартира есть, соседи хорошие – можно прожить и без матроса! Жалостливый какой! Защитник! Контру обидели! А отца пожалел кто-нибудь? А Ваську, Архипа, Митрича пожалели?

Глебка сейчас не видел разницы между бандитами батьки Хмеля и арестованными родителями Юрия. Они хоть и не стреляли в продотрядовцев, но недаром их посадили в тюрьму. Значит, они – из тех же врагов, которые готовы уничтожить любого, кто за Советскую власть. И с Юрием, с сыном контриков, Глебка дружить не может!

И тут Глебка словно споткнулся. Он остановился около моста, вспомнил последний разговор с отцом. Разговор был короткий, а забылся он потому, что произошел перед самым боем, после того, как Архип показал кусок сала. Глебку тогда поразило, что Архип поверил кулаку и принял подарок. Отцу Глебка сказал: «Никому верить не буду!» А что ответил отец? «Без веры в людей не проживешь! – убежденно сказал он. – Лучше один раз на контре обжечься, чем держать всех людей на подозрении!»

Архип поверил, и продотряд погиб. Но Глебка знал, что отец никогда не менял своих убеждений. И если бы он мог, то и сейчас, после всего случившегося, он сказал бы то же самое.

Вернулся Глебка к Смольному, а Дубок уже стоял на лестнице.

– Думал, ты еще и дезертир! – произнес он. – Идем!

Дежурному он сказал, никак не называя Глебку:

– Этот… со мной.

Они молча прошли в столовую. Дубок кивнул на свободное место у окна и через несколько минут принес тарелку супа и кусок хлеба. Глебка ел, а матрос смотрел в окно. Ждать ему долго не пришлось. Тарелка мигом опустела. Тогда он положил перед Глебкой два листка с напечатанными на них талонами.

– Это на хлеб и на обеды в любой столовой Петрокоммуны… Иди! Без Юрия на глаза мне не попадайся. И знай: Дубок два раза одно и то ж не повторяет!

Глебка встал.

– Сядь! – приказал матрос. – Я проверил… Никто родителей Юрия не арестовывал. Ясно?… Их срочно направили в командировку по пригородным дворцам налаживать музеи. Петросовет дал им новую квартиру – около Эрмитажа. Ясно?… А с теми, кто слух распустил, я еще потолкую в свободное время!… Иди! Глаза мои на тебя не смотрят!