Текст книги "Капитан Памфил"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

XIV
О ТОМ, КАК ЖАК, НЕ СУМЕВШИЙ ПЕРЕВАРИТЬ БУЛАВКУ ОТ БАБОЧКИ, БЫЛ ПОРАЖЕН ПРОБОДЕНИЕМ БРЮШИНЫ

«Беда не приходит одна» – эта русская пословица до того справедлива, что достойна сделаться французской; всего через несколько дней после смерти Тома у Жака I появились несомненные признаки заболевания, встревожившие всю колонию, за исключением Газели, которая три четверти дня проводила укрывшись под своим панцирем и казалась вполне равнодушной ко всему, что не касалось лично ее; впрочем, как нам известно, она не принадлежала к числу близких друзей Жака.

Первым симптомом болезни была постоянная сонливость, сопровождавшаяся тяжестью в голове; через два дня совершенно пропал аппетит, уступив место жажде, которая становилась все более жгучей; на третий день испытываемые Жаком легкие колики стали такими сильными и вызвали такую непроходящую боль, что Александр Декан сел в кабриолет и отправился за доктором Тьерри. Тот сразу же признал, что болезнь серьезная, но не мог окончательно ее определить, колеблясь между заворотом кишок, параличом кишок и воспалением брюшины. На всякий случай он выпустил у Жака два тазика крови, пообещал вернуться вечером и сделать еще одно кровопускание, а в промежутке между первым и вторым предписал поставить на брюшную область тридцать пиявок; кроме того, Жаку надо было давать разжижающие лекарства и применять все сильнодействующие противовоспалительные средства, какие только существуют. Жак охотно подчинялся всему, и это означало, что ему самому понятно, насколько серьезно он болен.

Вернувшись вечером, доктор нашел, что болезнь не только не поддалась лечению, но еще усугубилась: жажда усилилась, аппетит полностью пропал, живот вздулся, язык покраснел, пульс слабый и учащенный, а запавшие глаза говорят о страданиях, испытываемых несчастным животным.

Тьерри произвел второе кровопускание, тоже в два тазика, чему Жак безропотно покорился, поскольку утром после подобной операции почувствовал временное облегчение. Доктор велел всю ночь продолжать лечение разжижающими напитками; послали за сиделкой, которая должна была давать их каждый час, и вскоре явилась крошечная старушонка, выглядевшая самкой породы Жака; увидев больного, она потребовала прибавки к обычной плате под вздорным предлогом, что привыкла ухаживать за людьми, а не за обезьянами и, раз уж она отступает от правил, следует вознаградить ее за любезность; как во всех случаях отступления от правил, дело уладили при помощи двойной платы.

Ночь прошла плохо: Жак помешал старушке спать, и старушка побила Жака; шум борьбы донесся до Александра; он встал с постели и отправился в комнату больного. Вероломное поведение старушки по отношению к нему вывело Жака из себя: он собрал все силы и, когда сиделка наклонилась над ним, чтобы ударить его, он сорвал с нее чепчик и разодрал его в клочья.

Александр явился как раз вовремя, чтобы разнять дерущихся; старушка изложила свои доводы, Жак мимикой выразил свои; Александр понял, что виновата сиделка; она попыталась защищаться, но почти полная (хотя две трети ночи уже прошли) бутылка с лекарствами повлекла за собой вынесение обвинительного приговора.

Старушке заплатили и выпроводили ее, несмотря на неурочный час, и Александр, к великой радости Жака, продолжил бдение у постели, начатое гнусной ведьмой, которую только что изгнал его хозяин. Теперь проявленная больным энергия сменилась полным упадком сил. Жак снова стал похож на умирающего. Александр подумал, что настала роковая минута, но, склонившись над Жаком, увидел, что тот в изнеможении, а не в агонии.

Около девяти часов утра Жак вздрогнул и приподнялся на своем ложе, знáками выражая радость; тотчас послышались шаги и кто-то дернул шнурок колокольчика; в ту же минуту Жак попробовал приподняться, но снова упал без сил; дверь открылась, и появился Фо. Доктор Тьерри только что известил его о болезни Жака, и он пришел навестить своего воспитанника.

Разволновавшись, Жак на время словно забыл о своих страданиях, но вскоре дух его был сломлен новыми приступами болезни; появилась ужасная тошнота, за ней полчаса спустя последовала рвота.

Тем временем пришел доктор; он застал больного лежащим на спине; его пересохший и побелевший язык был покрыт слизистым налетом. Жак дышал учащенно и прерывисто; его болезнь чудовищно прогрессировала из-за стычки между ним и старухой. Тьерри немедленно написал записку одному из своих собратьев, доктору Блази, и послал ее с учеником Декана. Был необходим консилиум: Тьерри не отвечал за жизнь больного.

Около полудня явился доктор Блази. Тьерри отвел его к Жаку, подробно рассказал о припадках и изложил свои предписания. Доктор Блази признал лечение мудрым и правильным; затем, в свою очередь осмотрев несчастного Жака, высказал свое мнение: он, как и Тьерри, считал, что у Жака паралич кишок, вызванный поглощением большого количества свинцовых белил и берлинской лазури.

Больной был до того слаб, что ученые мужи не решились произвести еще одно кровопускание и положились на помощь природы. Так протек день, заполненный ежеминутными припадками больного; вечером, когда Тьерри вернулся, ему достаточно было бросить взгляд на Жака, чтобы увидеть, как сильно развилась болезнь. Он грустно покачал головой, ничего нового прописывать не стал и посоветовал: если у больного появится какая-нибудь прихоть, можно дать ему все, что он попросит: так же поступают с приговоренными накануне того дня, когда их ведут на гильотину. Это заявление Тьерри повергло всех в уныние.

Вечером пришел Фо и объявил, что никому другому не позволит сидеть у постели больного. В соответствии с мнением доктора он набил свои карманы конфетами и миндалем – свежим и обсахаренным жареным: не в силах спасти Жака, он хотел, по крайней мере, подсластить его последние минуты.

Жак встретил его с беспредельной радостью и, увидев, как наставник устраивается на том самом месте, что и накануне, поблагодарил его за самоотверженность негромким дружеским ворчанием. Фо для начала дал ему стакан микстуры, прописанной Тьерри; Жак, явно не желая противоречить Фо, ценой невероятных усилий пытался ее проглотить, но почти сразу же вернул назад в таких жестоких содроганиях, что Фо едва удержал его на руках; однако через несколько минут сокращения желудка прекратились, и Жак, продолжавший дрожать всем телом, хотя и не обрел покоя, ненадолго впал в изнеможение.

Около двух часов ночи появились первые мозговые припадки; не зная, как успокоить Жака, Фо предложил ему свежий и обсахаренный миндаль; больной тотчас узнал эти предметы, занимавшие одну из высших ступеней в его гастрономических воспоминаниях. Неделю назад он позволил бы высечь и повесить себя за то и другое. Но болезнь – суровый воспитатель: оставив Жаку желания, она отняла у него возможности; Жак печально выбрал жареный миндаль, содержавший в себе, кроме самого миндаля, еще и сахар, и, не в состоянии глотать, засунул лакомство в дарованные природой карманы по обе стороны челюсти, так что через минуту его щеки свесились на грудь, как висели бакенбарды у Шарле, пока он их не отрезал.

Хотя Жак и не смог, к великому своему сожалению, проглотить лакомство, промежуточная манипуляция, совершенная им сейчас, доставила ему некоторое удовольствие: обволакивавший ядра сахар, пропитавшись слюной, постепенно таял, услаждая умирающего; по мере таяния сахара объем этих припасов уменьшался, и вскоре в мешках образовалось свободное место для новой порции миндаля. Жак протянул руку; Фо понял его и дал ему полную горсть конфет, среди которых больной выбрал те, что были ему больше всего по вкусу, после чего его защечные мешки вновь обрели солидную округленность. Что касается Фо, высказанное Жаком желание немного обнадежило его, поскольку, увидев, как мешки уменьшаются, он приписал жеванию то, что было вызвано явлением таяния и предвидел вследствие этого значительное улучшение в состоянии больного: только недавно он не мог даже пить, а теперь стал есть.

К несчастью, Фо заблуждался: к семи часам утра мозговые припадки сделались устрашающими; Тьерри предвидел такое, поэтому, едва войдя, он спросил не о том, как себя чувствует Жак, а о том, умер ли он уже. Получив отрицательный ответ, он, казалось, очень удивился и вошел в комнату, где уже собрались Фо, Жаден, Александр и Эжен Деканы; больной был в агонии. Тогда, поскольку врач больше ничего не мог сделать для его спасения и видел, что через два часа Жак перестанет существовать, Тьерри послал слугу к Тони Жоанно, приказав ему привезти Жака II, чтобы Жак I мог умереть на руках существа своей породы и сообщить ему свою последнюю волю и свои последние желания.

Это было душераздирающее зрелище: все любили Жака, который, если забыть о присущих его породе недостатках, был тем, кого среди холостяков называют веселым малым; и только Газель, словно желая нанести оскорбление умирающему, перешла из мастерской в спальню, притащив с собой морковку и принялась есть ее под столом с невозмутимостью, обличавшей превосходный желудок и очень жестокое сердце; Жак несколько раз косо посматривал на нее с выражением, может быть недостойным христианина, но вполне простительным для обезьяны. Тем временем вернулся слуга: он принес Жака II.

Жак II был совершенно не предупрежден о том, какое зрелище его ожидает, так что вначале он испугался. Этот смертный одр, на котором был распростерт один из его ближних, эти животные другой породы, окружавшие умирающего, в которых он узнал людей, – иными словами, род, подвергавший постоянным гонениям его собственный, – все это произвело на него такое впечатление, что он задрожал всем телом.

Но тотчас же к нему направился Фо с засахаренным орешком в руке; Жак II взял у него лакомство, повертел, изучая, нет ли здесь подвоха, нехотя попробовал, затем, убежденный свидетельством собственных чувств, что ему не хотят причинить зла, понемногу оправился от страха.

Тогда слуга посадил его рядом с ложем соплеменника, и Жак I, сделав последнее усилие, повернул к нему лицо, уже отмеченное печатью смерти. Жак II понял – или нам показалось, что понял, – миссию, которую он призван был выполнить; он приблизился к умирающему, ставшему неузнаваемым из-за оттопырившихся защечных мешков, затем, взяв его лапку, стал ласково жалеть больного и как будто предлагал поверить ему свои последние мысли. Больной сделал видимое усилие, собирая все силы, и сумел сесть на постели; затем, пробормотав на ухо другу несколько слов на родном языке, он указал ему на по-прежнему невозмутимую Газель жестом, подобным тому, каким в прекрасной драме Альфреда де Виньи жена маршала д’Анкра в минуту смерти указывает своему сыну на Альбера де Люина, убийцу его отца. Жак II кивнул в знак того, что понял его, и Жак I снова упал и остался недвижим.

Через десять минут он поднес обе руки к голове, снова оглядел тех, кто его окружал, словно желая навек проститься с ними, последним усилием приподнялся, вскрикнул и откинулся в объятия Жака II.

Жак I был мертв.

Присутствующие на время впали в глубокое оцепенение; казалось, и Жак II разделял его. Остановившимся взглядом он смотрел на только что скончавшегося друга, сам неподвижный, словно труп; затем, когда после пятиминутного осмотра он вполне убедился, что в теле, находившемся перед его глазами, не осталось и искры жизни, он поднес обе руки к лицу покойника, открыл его рот, потянув за челюсти в противоположных направлениях, запустил руку в защечные мешки, извлек оттуда миндаль и сунул его себе за щеки; то, что мы принимали за дружескую преданность, оказалось не чем иным, как алчностью наследника!..

Фо вырвал труп Жака I из рук его недостойного душеприказчика и передал его Тьерри и Жадену: первый из них требовал тело от имени науки, второй – от имени искусства: Тьерри хотел произвести вскрытие и узнать, от какой болезни умер Жак; Жаден хотел снять слепок с его головы, чтобы сохранить его облик и пополнить собрание знаменитых масок. Право первенства было предоставлено Жадену, чтобы он успел произвести свою операцию, прежде чем смерть изменит черты лица; было условлено после этого передать труп Тьерри, чтобы произвести вскрытие.

Поскольку снятие слепка оставляло Тьерри целый час, он воспользовался этим и отправился к Блази, вместе с которым ему надо было явиться к Фонтену [19]19
  Известный литейщик предместья Сен-Жермен. (Примеч. автора.)


[Закрыть]– тело будет перенесено к нему, а затем передано в распоряжение двух врачей.

После этого Жаден, Фо, Александр и Эжен Деканы немедленно сели в фиакр, увозя с собой Жака I и оставив Жака II и Газель полными хозяевами дома.

Операция, выполненная с величайшей тщательностью, совершенно удалась, и слепок был снят с точностью, которая дала друзьям Жака утешение сохранить хотя бы его подобие [20]20
  Желающие могут, по бону г-на Жадена, приобрести маску Жака I за цену отливки. Господин Жаден проживает в доме № 5-бис по улице Ларошфуко. (Примеч. автора.)


[Закрыть]. Едва они успели исполнить эту печальную и последнюю обязанность, как вошли оба врача: искусство сделало свое дело, и наука желала приступить к своему. Один Жаден нашел в себе мужество присутствовать при второй процедуре; Фо и братья Деканы удалились, будучи не в состоянии присутствовать при этом печальном зрелище.

Произведя вскрытие, обнаружили сильно воспаленную брюшину, кое-где покрытую небольшими белыми пятнами, затем излияние кровянисто-серозной жидкости: все это было следствием, но отнюдь не причиной. Поэтому два доктора продолжили свои исследования и наконец где-то примерно в середине тонкой кишки нашли легкое изъязвление: из него торчало острие булавки, головка которой оставалась скрытой в кишке; тогда они вспомнили о роковом случае с бабочкой и все разъяснилось. Значит, смерть была неизбежна, и два доктора обрели утешение, увидев, что болезнь Жака, в причине которой они слегка ошиблись, была неизлечима и что все средства врачебного искусства бессильны были спасти его от недуга, вызванного чревоугодием.

Что касается Фо, Александра и Эжена Деканов, то они в глубокой печали поднимались по лестнице дома № 109 и дошли до второго этажа, когда ощутили необычный запах жареного; по мере того как они поднимались, запах усиливался; оказавшись на площадке перед своей квартирой, они обнаружили, что запах исходил оттуда. Они поспешили открыть дверь, поскольку, не оставив в доме кухарки, не могли понять этих кулинарных приготовлений. Запах шел из мастерской.

Ворвавшись в мастерскую, они услышали, как в печке что-то жарится и увидели валивший оттуда дым. Александр распахнул дверцу и нашел Газель, перевернутую на спину на раскаленном докрасна железном листе: она варилась на пару в своем панцире.

Жак II свершил месть, завещанную Жаком I.

Принимая во внимание побудительные мотивы поступка Жака II, его простили и отослали к хозяину.

XV
КАК ТОНИ ЖОАННО, НЕ ИМЕЯ ДОСТАТОЧНО ДРОВ НА ЗИМУ, ОБЗАВЕЛСЯ КОШКОЙ И КАК, КОГДА ЭТА КОШКА УМЕРЛА, ЖАК II ОТМОРОЗИЛ СЕБЕ ХВОСТ

Спустя некоторое время после описанных нами событий внезапно наступила зима, и каждый стал устраиваться в соответствии со своим достатком или своей предусмотрительностью так, чтобы провести эту пору как можно уютнее. Однако Матьё Ленсберг обещал в этом году не слишком суровую зиму, и многие плохо заполнили свой дровяной сарай; в их числе оказался и Тони Жоанно – оттого ли, что поверил в предсказания Матьё Ленсберга, или же совершенно по другой причине (углубляться в нее нам не позволяет скромность). В результате этой оплошности остроумный иллюстратор «Короля Богемии и его семи замков», отправившись 15 января за поленом, чтобы положить его в печку, заметил, что если он будет по-прежнему топить одновременно в своей мастерской и в спальне, топлива ему хватит не больше чем на две недели.

К тому же уже неделю как по каналу катались на коньках, на реке появился лед, как во времена Юлиана Отступника, и г-н Араго, не соглашаясь с каноником от святого Варфоломея, объявил с высот Обсерватории, что холод, уже достигший 15 градусов, будет усиливаться до 23; это всего на шесть градусов меньше мороза, какой был во время отступления из Москвы. И, поскольку прошлое служит примером будущему, все начали думать, что прав г-н Араго и что Матьё Ленсберг один раз мог случайно ошибиться.

Тони вышел из дровяного сарая, поглощенный только что обретенной им печальной уверенностью: он должен выбирать, когда ему мерзнуть – днем или ночью. Однако, глубоко поразмыслив, прописывая при этом до мелочей картину «Адмирал Колиньи, повешенный на Монфоконе», он, как ему показалось, нашел способ все уладить – перенести свою постель из спальни в мастерскую. Ну а Жака II вполне устроит сложенная вчетверо медвежья шкура. В тот же вечер совершились два переезда, и Тони заснул, убаюканный приятным теплом и поздравляя себя с тем, что Небо наделило его столь богатым и изобретательным воображением.

Проснувшись на следующее утро, Тони некоторое время не мог понять, где он находится, затем узнал свою мастерскую и взгляд его, направляемый отцовской заботой художника о своем творении, обратился к мольберту; Жак II сидел на спинке стула, как раз на высоте картины и в пределах ее досягаемости. Сначала Тони показалось, что умное животное, постоянно созерцая живопись, решительно сделалось знатоком ее и что оно, рассматривая картину вблизи, восхищается тонкостью выполнения. Но вскоре Тони заметил, что впал в глубочайшее заблуждение: Жак II обожал свинцовые белила; когда картина, изображавшая Колиньи, была почти закончена и Тони прописал все светлые места этой краской, Жак слизал ее везде, где только смог.

Тони соскочил с кровати, а Жак – со своего стула, но было слишком поздно: все места, написанные белилами, были вылизаны до холста, и таким образом труп адмирала оказался съеденным; остались виселица и веревка, но повешенный исчез. Надо было повторить казнь.

Сначала Тони ужасно разгневался на Жака; затем, подумав, что, если хорошенько разобраться, он сам виноват, так как не привязал обезьяну; он принес цепь и железный крюк, прикрепил его к стене, надел на него конец цепи и, подготовившись таким образом к следующей ночи, усердно принялся за своего «Колиньи» и к пяти часам вечера почти готов был повесить его снова. Но тут он решил, что на сегодня потрудился достаточно, и отправился прогуляться на бульвар, потом пообедал в английской таверне, затем пошел в театр, где находился до половины двенадцатого.

Вернувшись в мастерскую, еще не остывшую от дневной топки, Тони с удовлетворением увидел, что в его отсутствие ничего не произошло и Жак спит на своей подушке; тогда он тоже безмятежно улегся спать и вскоре уснул сном праведника.

Около полуночи его разбудило громыханье железа: можно было подумать, что все привидения Анны Радклиф бродят по мастерской, влача за собой цепи; Тони не верил в привидения и, решив, что кто-то пришел украсть у него остаток дров, потянулся к старой украшенной насечкой и кистью алебарде, висевшей на стене среди прочих трофеев.

Его заблуждение было недолгим.

Через минуту он понял причину шума и приказал Жаку лечь. Тот повиновался, и Тони с усердием человека, хорошо работавшего целый день, возобновил временно прерванный сон. Получасом позже его разбудили приглушенные стоны.

Тони, живший на одной из отдаленных улиц, подумал, что кого-то убивают под его окнами, соскочил с постели, схватил пару пистолетов и поспешно распахнул раму. Ночь была тихой, улица – спокойной; ни один звук не нарушал безмолвия квартала, если не считать непрерывного глухого шума, витающего над Парижем и напоминающего дыхание спящего исполина. Тогда он закрыл окно и обнаружил, что стоны раздаются в самой комнате.

Поскольку в спальне не было никого, кроме него и обезьяны, и ему не на что было жаловаться, разве только на то, что его разбудили, он направился к Жаку: тот, томясь от безделия, бегал вокруг ножки стола, под которым лег спать, и, когда через пять или шесть кругов его цепь укоротилась, не обратил на это внимания и продолжал свой бег по кругу, так что в конце концов его как будто схватили за горло; поскольку он продолжал рваться вперед, не догадываясь вернуться назад, то при каждом усилии, какое предпринималось им, чтобы освободиться, все больше себя душил, чем и были вызваны услышанные Тони жалобы.

Тони охотно наказал бы Жака за глупость, оставив его в том положении, в какое тот сам себя поставил; но, приговорив его к удушению, Тони обрек бы себя на бессонную ночь, поэтому он раскрутил цепь в обратном направлении, и Жак, довольный тем, что его дыхательные пути освободились, смиренно и бесшумно улегся в постель. Тони последовал его примеру, надеясь, что его сон не будет потревожен до следующего утра, но он ошибался: привычки Жака были нарушены, день и ночь для него смешались, он выспался днем и теперь, отдохнув свои положенные восемь часов, больше не мог сомкнуть глаз. Вследствие этого через двадцать минут Тони в третий раз вылез из постели, но теперь уже он схватил не алебарду и не пистолет, а плетку.

Жак, увидев приближение хозяина, понял его намерения и спрятался под свою подушку, но было слишком поздно. Тони был беспощаден, и Жак понес наказание, добросовестно соразмеренное с его преступлением. Это заставило его притихнуть на весь остаток ночи, но теперь Тони сам не мог заснуть; обнаружив это, он мужественно встал, зажег лампу и, поскольку писать красками при ее свете было невозможно, начал одну из тех восхитительных гравюр на дереве, какие сделали его королем иллюстрации.

Легко понять, что, несмотря на денежную прибыль, которую Тони извлекал из своей бессонницы, он не мог продолжать работать в таких условиях и наутро стал серьезно обдумывать способ примирить требования своего сна и интересы своего кошелька; он был погружен в самые отвлеченные размышления, когда в его мастерскую вошла хорошенькая домашняя кошечка по имени Мишетт, которую Жак любил за то, что она исполняла все его желания, а она любила Жака за то, что он искал у нее блох.

Едва Тони вспомнил об этой нежной дружбе, как тотчас же решил извлечь из нее выгоду. Кошка с ее зимним мехом вполне могла заменить печку. Подумав об этом, он схватил кошку, и та, не догадываясь, как ею собираются распорядиться, не сделала ни малейшей попытки к бегству; затем он сунул ее в зарешеченную конуру Жака, втолкнул Жака следом и, вернувшись в мастерскую, стал через замочную скважину подглядывать за ходом дальнейших событий.

Вначале оба узника перепробовали все способы покинуть свою тюрьму, используя те из них, какие были подсказаны различающимися между собой характерами: Жак поочередно подскакивал к каждой из трех стен конуры, затем принялся трясти прутья решетки, и раз двадцать повторил те же приемы, не замечая, что они совершенно бесполезны; что касается Мишетт, то она, не трогаясь с того места, где ее оставили, огляделась, поворачивая только голову, затем подошла к решетке и, выгибая спину и подняв хвост дугой, мягко потерлась о нее сначала одним боком, потом другим; на третий раз она, не переставая мурлыкать, попыталась просунуть голову в каждый промежуток решетки; наконец, убедившись, что это невозможно, она два или три раза жалобно мяукнула и, поскольку ответа не последовало, отправилась устраиваться в уголке, свернулась в сене и вскоре казалась горностаевой муфтой, если смотреть на нее со стороны одного из концов.

Ну а Жак примерно в течение четверти часа не переставал прыгать, скакать и ворчать; затем, увидев, что все это тщетно, зарылся в сено в углу, противоположном тому, где устроилась кошка; разгоряченный своими упражнениями, он некоторое время посидел на корточках, еще не вполне успокоившись; вскоре холод пробрал его и он стал дрожать всем телом.

Именно тогда он заметил свою подругу, уютно зарывшуюся в тепло собственного меха, и эгоистический инстинкт открыл ему, какую пользу он может извлечь из вынужденного сожительства с новой соседкой; он потихоньку приблизился к Мишетт, улегся рядом с ней, просунул одну руку под нее, другой залез в верхнее отверстие природной муфты, которая образовалась из кошки, обвил свой хвост в виде спирали вокруг ее хвоста, она любезно спрятала все вместе между своими лапами, и Жак тотчас же, казалось, перестал беспокоиться о будущем.

Его уверенность передалась Тони, и тот, довольный тем, что увидел, отнял глаз от замочной скважины, позвал экономку и приказал ей, помимо морковок, орехов и картофеля для Жака, готовить каждый день густую похлебку для Мишетт.

Экономка точно исполнила предписание, и повседневный стол Мишетт и Жака был бы устроен как нельзя лучше, если бы последний сам все не испортил своим чревоугодием. В первый же день он заметил, что во время завтрака и обеда, которые подавались ему аккуратно в девять часов утра и в пять часов вечера и которые услужливость его пищеварительного тракта позволяла растянуть на целый день, приносят новое блюдо. Что касается Мишетт, то она прекрасно узнала утром свою молочную кашку, а вечером – свою мясную похлебку, и принялась есть то и другое, хотя была вполне довольна обслуживанием, с тем изысканным пренебрежением, какое всякий наблюдатель отмечает у любой кошки из хорошего дома.

Вначале, заинтересовавшись внешним видом пищи, Жак смотрел, как она ест; затем, поскольку Мишетт, как и положено хорошо воспитанной кошке, оставила часть еды на тарелке, Жак приблизился к ней после своей подруги, попробовал молочную кашку, нашел ее превосходной и доел. Во время обеда он снова проделал тот же опыт и, обнаружив, что мясная похлебка также пришлась ему по вкусу, всю ночь, продолжая горячо обнимать Мишетт, не переставал задаваться вопросом, почему же ему, постоянному сотрапезнику, дают в этом доме орехи, морковку, картофель и другие сырые овощи, набивающие оскомину, в то время как эту постороннюю угощают самой вкусной и нежной кашкой.

Результатом этого бдения явилось то, что Жак нашел поведение Тони в высшей степени несправедливым и решил восстановить естественный порядок вещей, съедая кашку и оставляя Мишетт орехи, морковь и картофель.

Поэтому на следующее утро, когда экономка подала завтрак Жаку и Мишетт, а Мишетт, мурлыча, приблизилась к своему блюдцу, Жак взял ее под мышку, головой в сторону, противоположную этому блюдцу, и держал ее в таком положении до тех пор, пока оставалась еда; доев кашку, Жак, довольный своим завтраком, отпустил Мишетт, предоставив ей в свою очередь позавтракать овощами. Мишетт обнюхала поочередно орехи, морковки и картофелины, затем, недовольная результатами исследования, уныло мяукая, подошла к Жаку и улеглась рядом с ним. Жак, наполнив желудок, немедленно позаботился о том, чтобы распространить приятное тепло, ощущаемое им в брюшной области, на лапы и хвост: его конечности были гораздо более чувствительны к холоду, чем прочие части тела.

За обедом Жак повторил свою проделку; но на этот раз он еще больше поздравил себя с переменой диеты: мясная похлебка показалась ему настолько же превосходящей по вкусу молочную кашку, насколько сама кашка отличалась от моркови, орехов и картошки. Благодаря этой более приятной пище и кошачьему меху Жак провел превосходную ночь, не обращая ни малейшего внимания на жалобы бедняжки Мишетт, которая легла спать на пустой желудок и, изголодавшись, горестно мяукала до самого утра, в то время как Жак храпел, словно боров, и видел золотые сны; так продолжалось в течение трех дней, к большому удовольствию Жака и в большой ущерб Мишетт.

Наконец, на четвертый день, когда принесли обед, у Мишетт не было сил даже на то, чтобы пошевелиться; она осталась лежать в своем углу, и Жак, чьи движения стали свободнее с тех пор, как ему не надо было сдерживать Мишетт, пообедал еще лучше, чем прежде; закончив свой обед, он привычно улегся рядом с кошкой и, чувствуя, что она холоднее обычного, теснее обвил ее своими лапками и хвостом, угрюмо ворча на свой остывающий обогреватель.

К утру Мишетт была мертва, а Жак отморозил хвост. [21]21
  Поскольку из нашей истории сами собой следуют всевозможные нравоучительные размышления, мы не считаем необходимым излагать их нашим читателям как-либо помимо простого пересказа событий, иначе это означало бы отнять у них случай порассуждать о наказаниях, к каким всегда приводят эгоизм и чревоугодие. (Примеч. автора.)


[Закрыть]

В этот день Тони, обеспокоенный усилившимся за ночь холодом, проснувшись, отправился навестить своих пленников. Он нашел Жака, ставшего жертвой собственного эгоизма, прикованным к трупу. Взяв мертвую и живого, почти равно холодных и неподвижных. Тони перенес их в мастерскую. Никакое тепло не в силах было отогреть Мишетт, а Жак всего лишь окоченел, и понемногу все его тело вновь обрело способность двигаться, кроме хвоста: он был отморожен и, поскольку это произошло в то время как он обвивал хвост Мишетт, сохранил форму штопора, дотоле небывалую и невиданную среди обезьян, и придавал Жаку с этого дня самый фантастический и невероятный вид, какой только можно вообразить.

Через три дня началась оттепель, и эта оттепель явилась причиной события, о котором мы не можем умолчать, но не оттого, что оно значительно само по себе, а из-за тех гибельных последствий, какие оно повлекло за собой для хвоста Жака, и без того изрядно попорченного приключившимся с ним несчастьем, о чем мы только что рассказали.

Во время морозов Тони получил две львиные шкуры: их прислал ему из Алжира один из его друзей, в то время охотившийся в Атласских горах. Эти две свежеснятые львиные шкуры, прибыв во Францию, от холода утратили свой запах и ждали в комнате Тони, пока он в один прекрасный день отдаст их дубильщику, а затем украсит ими свою мастерскую. Итак, наступила оттепель, все оттаяло, кроме хвоста Жака, и шкуры, размягчившись, снова приобрели тот острый запах дикого зверя, по которому испуганные животные издалека узнают о появлении льва. В результате этого Жак (после случившейся с ним беды ему позволено было жить в мастерской) почуял с присущей его породе тонкостью обоняния страшный запах, мало-помалу распространившийся по комнатам, и стал выказывать явные признаки тревоги, принятой вначале его хозяином за недомогание вследствие порчи одной из наиболее существенных частей обезьяньего тела.

Эта тревога не утихала в течение двух дней; два дня Жак, постоянно озабоченный одной и той же мыслью, принюхивался к любой доносившейся до него струйке воздуха, вспрыгивал со стульев на столы, со столов – на полки, ел наспех, боязливо озираясь при этом, пил большими глотками и давясь – словом, вел самую беспокойную жизнь; в это время я случайно зашел к Тони.

Я принадлежал к числу друзей Жака и никогда не появлялся в мастерской без каких-нибудь лакомств для него, поэтому Жак, едва завидев меня, немедленно подбежал проверить, не утратил ли я хороших привычек; прежде всего меня поразил, когда я протягивал Жаку гаванскую сигару, на которые он был весьма падок (он собирался не выкурить ее наподобие наших щёголей, но всего-навсего пожевать табак по примеру матросов с «Роксоланы»), – так вот, прежде всего меня поразил этот фантастический хвост, какого я раньше у него не видел, затем меня удивила нервная дрожь, лихорадочное возбуждение, чего я тоже никогда у него не замечал. Тони объяснил мне первый из этих феноменов, но, сам пребывая в неведении насчет второго, намеревался послать за доктором Тьерри и посоветоваться с ним.