Текст книги "Капитан Памфил"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Утвердив его в этом благом намерении, я собирался уйти; проходя через спальню, я ощутил ударивший мне в ноздри запах дикого зверя. В ответ на мой вопрос о его происхождении Тони показал мне шкуры двух львов. Этого жеста было достаточно, чтобы все для меня разъяснилось: несомненно, Жак мучился из-за этих шкур. Тони, не желая этому верить, продолжал считать, что Жак серьезно болен; тогда я предложил ему проделать опыт, который должен ясно показать, что если Жак и занемог, то от страха. Этот несложный и легко осуществимый опыт заключался всего лишь в том, чтобы позвать двух учеников Тони (воспользовавшись нашим отсутствием, они играли в шарики), набросить каждому из них на плечи львиную шкуру и заставить их войти в мастерскую на четвереньках, одетых Гераклами Немейскими.

Уже с той минуты как открыли дверь спальни и запах львов стал доходить до Жака непосредственно, а потому усилился, его беспокойство ощутимо возросло: он бросился на стремянку и, поднявшись до последней ступеньки, повернул голову в нашу сторону, втягивая воздух и испуганно повизгивая – этим он показывал, что чувствует приближение опасности и догадывается, откуда она надвигается.

Действительно, через минуту один из учеников, укрывшись шкурой и встав на четвереньки, направился в мастерскую, а его товарищ немедленно за ним последовал; возбуждение Жака дошло до предела. Наконец он увидел показавшуюся в дверях голову первого льва, и это возбуждение сменилось страхом, безумным, безрассудным, безнадежным ужасом, как у птицы, бьющейся под взглядом змеи. (Такой страх доводит до физического изнеможения, парализует умственные способности; этот ужас вызывает головокружение, заставляет небо вращаться перед глазами устрашенного и землю – качаться под его ногами, и, когда все силы разом покинут его, он падает, задыхаясь, словно во сне, не издав ни единого крика, – вот какое действие оказывает один только вид львов.)

Подмастерья сделали шаг в сторону Жака – и Жак свалился со своей стремянки.

Мы подбежали к нему: он лишился чувств; мы подняли его: у него больше не было хвоста! От мороза он стал хрупким как стекло и разбился во время падения.

Мы не хотели, чтобы шутка зашла так далеко, забросили львиные шкуры на чердак, и через пять минут подмастерья вернулись в своем естественном обличье. А Жак мгновение спустя грустно открыл глаза, тихонько постанывая; узнав Тони, он бросился к нему на шею и спрятал голову у него на груди.

Тем временем я приготовил стакан бордо, который должен был вернуть Жаку утраченное мужество; но у Жака душа не лежала ни к питью, ни к еде: при малейшем шуме он содрогался всем телом; однако постепенно, продолжая принюхиваться, он заметил, что опасность отступила.

В эту минуту дверь отворилась – и Жак одним прыжком оказался на стремянке; но вместо чудовищ, появления которых в этой двери он ожидал, Жак увидел кухарку, давнюю свою подругу; вид ее прибавил ему немного уверенности. Воспользовавшись этим, я поставил у него перед носом блюдце, наполненное вином. Жак недоверчиво посмотрел на него, перевел взгляд на меня, желая убедиться, что действительно друг предлагает ему бодрящий напиток, вяло обмакнул язык в бордо и снова втянул его в рот, чтобы доставить мне удовольствие; но, ощутив достойное его внимания благоухание неведомого напитка, этот чуткий дегустатор снова отведал его – уже добровольно; после третьего или четвертого глотка глаза его загорелись, он тихонько заворчал от удовольствия, сообщая, что настроение его улучшилось; наконец, когда блюдце опустело, он встал на задние лапы, огляделся кругом, отыскивая бутылку, заметил ее на столе, бросился к ней с легкостью, доказывавшей, что его мускулы стали обретать прежнюю упругость, и, встав напротив бутылки, схватил ее, как кларнетист берет свой инструмент, и просунул язык в ее горлышко. К несчастью, языку недоставало нескольких дюймов длины и он не мог оказать Жаку ту услугу, какой тот от него добивался; тогда Тони, сжалившись над Жаком, налил ему второе блюдце вина.

На этот раз Жак не заставил себя упрашивать: напротив, он так поспешно потянулся к вину, что с первого раза втянул через нос столько же, сколько через рот, и вынужден был остановиться и прочихаться. Но этот перерыв промелькнул со скоростью мысли. Жак немедленно вновь приступил к делу, и через минуту блюдце было чистым, словно его вытерли салфеткой; в результате Жак заметно опьянел, последние следы страха у него исчезли, сменившись лихим и самодовольным выражением; потом он снова взглянул на бутылку, которую Тони переставил на другое место, хотел пройти к ней несколько шагов, выпрямившись, но почти сразу же, почувствовав, что для него безопаснее будет удвоить число точек опоры, снова опустился на четвереньки и с упорством начинающего пьянеть двинулся к намеченной им для себя цели; он преодолел уже примерно две трети расстояния, отделявшего исходную точку от бутылки, когда на пути ему встретился его собственный хвост.

Вид его ненадолго отвлек Жака от цели. Остановившись перед хвостом, он взглянул на него, затем пошевелил оставшимся обрубком; простояв неподвижно несколько секунд, он обошел его кругом, желая более подробно его рассмотреть; покончив с осмотром, он небрежно подобрал его, покрутил в руках, как будто этот предмет довольно слабо возбуждал его любопытство, понюхал в последний раз, нехотя попробовал и, найдя его довольно безвкусным, бросил с глубоким презрением и продолжил свой путь к бутылке.

Это было самое великолепное проявление опьянения, какое я только видел в своей жизни, и я предоставляю знатокам восхищаться им.

С тех пор Жак ни разу больше не вспомнил о своем хвосте, но дня не проходило без того, чтобы он не потребовал свою бутылку. Так что теперь этот последний из героев нашей истории не только одряхлел от старости, но и отупел от пьянства.

XVI
О ТОМ, КАК КАПИТАН ПАМФИЛ ПРЕДЛОЖИЛ ПРЕМИЮ В ДВЕ ТЫСЯЧИ ФРАНКОВ И КРЕСТ ПОЧЕТНОГО ЛЕГИОНА С ЦЕЛЬЮ ВЫЯСНИТЬ, СЛЕДУЕТ ПИСАТЬ ФАМИЛИЮ ЖАННЫ Д’АРК ЧЕРЕЗ «Г» ИЛИ ЧЕРЕЗ «X»

Если только горячее сочувствие, что должна была вызвать у наших читателей кончина Жака I, не заставило их забыть о событиях, предшествующих тем, о которых мы только что поведали, они, несомненно, вспомнят: возвращаясь из своего одиннадцатого по счету путешествия в Индию после того, как капитан Памфил взял на борт груз чая, пряностей и индиго в ущерб капитану Као-Киу-Коану и купил на острове Родригес попугая, этот достойный уважения моряк, о ком мы ведем свой правдивый рассказ, останавливался последовательно в заливе Альгоа и в устье реки Оранжевой.

Наши читатели должны помнить еще о том, что на каждом из этих двух берегов он заключил сделку: сначала с вождем гонакасов по имени Утаваро, затем с вождем намакасов по имени Утавари, – всего на четыре тысячи слоновых бивней. Именно для того (о чем мы уже упоминали), чтобы дать своим уважаемым поставщикам время привести себя в состояние исполнить взятые ими на себя обязательства, капитан и предпринял знаменитую спекуляцию, связанную с ловлей трески, во время которой с ним приключились такие ужасные неприятности; и все же капитан вышел из этих испытаний с честью благодаря собственной храбрости и присутствию духа, а также преданности Двойной Глотки, получившего по этому случаю, как вы помните, высокое звание старшего кока торгового брига «Роксолана».

Так вот, первой заботой капитана Памфила, после того как он выгодно сбыл в Гавре свою треску, а в Париже – своих медвежат, было начать приготовления к тринадцатому путешествию, обещавшему принести ему не менее верную удачу, чем двенадцать предыдущих. Вследствие этого, полагаясь на прошедшие события (счастливый исход их он мог оценить сам), капитан сел в карету на улице Гренель-Сент-Оноре, приехал в Орлеан, остановился в гостинице «Торговая», где на обычные вопросы хозяина ответил, что он член Института, отделения исторических наук, и прибыл в главный город департамента Луаре с целью произвести изыскания об истинном правописании фамилии Жанны д’Арк, которую одни пишут через «г», другие – через «х», не считая тех, кто, подобно ему самому, пишет эту фамилию через «к».

В то время, когда все великие умы обратились к историческим исследованиям, подобный предлог должен был показаться жителям Орлеана вполне правдоподобным; спорный вопрос в самом деле был достаточно важным для того, чтобы Академия надписей и изящной словесности всерьез занялась его исследованием и направила одного из наиболее выдающихся своих членов для изучения этой проблемы; вследствие этого знаменитый путешественник в самый день своего прибытия был представлен хозяином гостиницы члену муниципального совета, который на следующий день представил его помощнику мэра, тот еще через день представил его самому мэру, а последний в свою очередь на той же неделе представил его префекту; префект, польщенный честью, оказанной в его лице всему городу, пригласил капитана на обед, чтобы тот мог быстро и уверенно разрешить этот великий вопрос при помощи последнего потомка Бертрана де Пелонжа, который, как известно каждому, сопровождал Жанну д’Арк из Домреми в Шинон, а из Шинона – в Орлеан, где он и женился; род его продолжился до наших дней и теперь сияет во всем своем великолепии в лице Иньяса Николá Пелонжа – оптового торговца спиртным, обосновавшегося на площади Мартруа, старшего сержанта национальной гвардии и члена-корреспондента академий в Каркасоне и Кемпер-Корантене; что касается упразднения частицы «де», подобно Кассию и Бруту блистающей своим отсутствием, г-н де Пелонж-отец принес ее в жертву народному делу в ту знаменитую ночь, когда г-н де Монморанси сжег свои дворянские грамоты, а г-н де Лафайет отказался от титула маркиза.

Достойному капитану выпала удача, на какую он и не рассчитывал; легко догадаться, что гражданин Иньяс Николá Пелонж, старший сержант национальной гвардии и оптовый торговец спиртным, был высоко им оценен не за славу, доставшуюся ему от предков, но приобретенную им лично: гражданин Иньяс Николá Пелонж был известен крупными поставками уксуса и водки не только в пределах Франции, но и за границей. Мы знаем, какую нужду испытывал капитан Памфил в большой партии спиртного, поскольку он был связан обязательствами с Утавари и Утаваро доставить одному полторы тысячи, другому – три тысячи бутылок в обмен на равное количество слоновых бивней, поэтому он с благодарностью принял приглашение господина префекта.

Обед был поистине академическим. Сотрапезники, знавшие, с каким человеком они имеют дело, явились, вооружившись всеми сокровищами местной эрудиции, и каждый обладал таким множеством неопровержимых доказательств в поддержку собственного мнения, что, когда подали десерт, сторонники Вильгельма Жестокого и сторонники Пьера де Фенена чуть было не начали швырять друг в друга казенными тарелками, если бы капитан Памфил не примирил все эти взгляды, предложив каждой из сторон направить диссертацию в Институт и пообещав Монтионовскую премию в две тысячи франков и крест Почетного легиона во время раздачи премий 27, 28 и 29 июля тому, чье мнение возьмет верх.

Это предложение было принято с восторгом, и префект, поднявшись, предложил тост в честь уважаемой корпорации, оказавшей городу Орлеану такую любезность – прислать одного из самых выдающихся своих членов, чтобы, обратившись к местным первоисточникам, почерпнуть в них один из лучей того света, которым озаряет мир парижское солнце.

Капитан Памфил встал и, со слезами на глазах, голосом, выдававшим его волнение, ответил от имени корпорации, к которой принадлежал, что, если Париж – солнце науки, то Орлеан, благодаря сведениям, только что полученным им, а он незамедлительно передаст эти сведения своим прославленным коллегам, – Орлеан не преминет вскоре быть провозглашенным ее луной. Сотрапезники хором заверили его, что в этом и состоит предел их мечтаний и, едва их чаяния осуществятся, департамент Луаре будет самым выдающимся из всех восьмидесяти шести департаментов; после этого префект, положа руку на сердце, сообщил гостям, что он ко всем питает нежные чувства, и пригласил их перейти в гостиную и выпить кофе.

Именно этой минуты ждал каждый, чтобы обольстить капитана Памфила; никто не пренебрегал влиянием, которое столь выдающийся ученый, во время обеда проявивший такую обширную эрудицию, должен был иметь на решения своих коллег; впрочем, он ловко намекнул, что, вероятно, будет назначен докладчиком в комиссии и на этом основании голос его будет иметь большой вес. Поэтому его сосед справа, не дав ему продолжить путь к двери гостиной, увлек его в первый попавшийся угол столовой и поинтересовался, как ему понравился изюм. Капитан Памфил, ничего не имея против этого достойного уважения лакомства, всячески его расхвалил; в ответ сосед справа взял капитана за руку, пожал ее в знак единомыслия и спросил у него адрес. Достойный ученый ответил, что его научное местожительство в Институте, но действительное местопребывание – в Гавре, куда он перенес свою резиденцию с целью иметь возможность более непосредственно наблюдать за приливами и отливами, и что в этот порт ему можно направлять всевозможные послания на адрес его брата Памфила, капитана торгового брига «Роксолана».

То же самое повторилось с соседом слева, улучившим минутку, когда докладчик комиссии освободился; сосед слева был весьма уважаемым кондитером, и он с не меньшим интересом, чем проявил его сосед-бакалейщик, поинтересовался, по вкусу ли капитану Памфилу конфеты и варенья. Капитан ответил, что Академия являет собой весьма охочую до лакомств корпорацию, и в доказательство своего утверждения соблаговолил поведать следующее: почтенная ассамблея собирается каждый четверг под явным предлогом обсуждения вопросов науки или литературы, но на самом деле эти заседания при закрытых дверях не имеют другой цели, кроме того, чтобы, поедая сухое варенье из роз и попивая винцо из красной смородины, убедиться в том, какие успехи делает искусство Миллело и Танрадов; впрочем, с некоторых пор Академия заметила злоупотребление централизацией в отношении кондитерского дела; при этом овернский мармелад и миндальные пирожные из Марселя были признаны заслуживающими академического поощрения; лично он был счастлив убедиться на собственном опыте, что варенье из Орлеана, о котором он до сего дня ничего не слышал, ни в чем не уступает вареньям из Бара и из Шалона; он не преминет поделиться этим открытием с Академией на одном из ближайших ее заседаний. Сосед слева пожал руку капитану Памфилу и поинтересовался его адресом, и капитан Памфил, дав ему тот же ответ, что и соседу справа, обрел, наконец, свободу и смог войти в гостиную, где его ждал префект, чтобы выпить кофе.

Хотя капитан был достойным ценителем аравийского боба, а тот, чей жидкий пламень он вкушал, прибыл, как ему показалось, прямо из Мокки, все похвалы он приберег для сопровождавшего кофе стаканчика водки, которую он сравнил с лучшим коньяком, какой ему когда-либо доводилось пробовать.

В ответ на похвальное слово потомок Бертрана де Пелонжа отвесил поклон: он был обычным поставщиком префектуры, и пущенная капитаном Памфилом стрела лести попала в цель.

За этим последовало долгое совещание между гражданином Иньясом Николá Пелонжем и капитаном Амаблем Дезире Памфилом, во время которого торговец спиртным продемонстрировал большой практический опыт, а академик – глубокие теоретические познания. В результате беседы, в ходе коей глубокомысленно обсуждалась проблема напитков, капитан Памфил выяснил то, что хотел узнать, а именно: гражданин Иньяс Николá Пелонж собирался отправить пятьдесят бочек (в каждую из которых вмещалось пятьсот бутылок) этой самой водки в Нью-Йорк, торговому дому «Джексон и Уильямс», с которым он состоял в деловых отношениях, и этот груз, в данное время находящийся на Часовой набережной, должен быть спущен по Луаре до Нанта, где будет помещен на борт трехмачтового судна «Зефир» (капитан Мальвилен), готового к отплытию в Северную Америку; все это произойдет в срок от пятнадцати до двадцати дней.

Капитану Памфилу, если он хотел успеть вовремя, нельзя было терять ни минуты. Поэтому он в тот же вечер распрощался с городскими властями Орлеана под тем предлогом, что полученные им разъяснения делают излишним дальнейшее его пребывание в столице департамента Луаре; он еще раз пожал руку бакалейщику и кондитеру, расцеловался с торговцем спиртным и той же ночью покинул Орлеан, заставив наиболее предубежденные против Академии умы полностью изменить свое мнение об этой уважаемой корпорации.

XVII
О ТОМ, КАК КАПИТАН ПАМФИЛ, ВЫСАДИВШИСЬ НА БЕРЕГУ АФРИКИ, БЫЛ ВЫНУЖДЕН ВМЕСТО ГРУЗА СЛОНОВОЙ КОСТИ, ЗА КОТОРЫМ ПРИБЫЛ, ВЗЯТЬ ПАРТИЮ ЭБЕНОВОГО ДЕРЕВА

На следующий же день по своем прибытии в Гавр капитан Памфил получил полквинтала изюма и шесть дюжин банок варенья и приказал Двойной Глотке принайтовить все это в своей личной кладовой; затем он занялся приготовлениями к отплытию – они оказались недолгими, поскольку достойный моряк почти всегда плавал с балластом и, как мы видели, обычно брал груз только в открытом море; таким образом, уже через неделю он обогнул Шербурскую косу, а через две недели шел между сорок седьмым и сорок восьмым градусами широты, как раз поперек того пути, которым трехмачтовое судно «Зефир» должно было следовать из Нанта в Нью-Йорк. Следствием этого искусного приема явилось то обстоятельство, что в одно прекрасное утро капитан Памфил, наполовину спавший, наполовину бодрствовавший и лениво размышлявший в своей подвесной койке, внезапно был вырван из этого полусна криком впередсмотрящего, объявившего о появлении паруса.

Капитан Памфил выбрался из койки, схватил подзорную трубу и, не тратя времени на то, чтобы надеть штаны, поднялся на палубу своего судна. Это немного мифологическое явление, возможно, показалось бы неподобающим на борту судна более добропорядочного, чем «Роксолана»; но, к стыду команды, надо признаться, что ни один из ее членов не обратил ни малейшего внимания на это преступление против стыдливости – настолько все привыкли к причудам капитана; что касается его самого, то он спокойно пересек палубу, забрался на коечные сетки, поднялся по нескольким выбленкам на ванты с таким хладнокровием, как будто был прилично одет, и принялся изучать оказавшийся в поле зрения корабль.

Через минуту сомнений не оставалось: это было то самое судно, какое он ожидал увидеть; немедленно был отдан приказ установить каронады на опорах и пушку восьмого калибра – на лафете; затем, убедившись, что его указания будут исполнены с обычной расторопностью, капитан Памфил велел рулевому держаться прежнего курса и спустился в свою каюту переодеться, чтобы предстать перед своим собратом, капитаном Мальвиленом, в более благопристойном виде.

Когда капитан вновь поднялся на палубу, суда находились примерно в одном льё друг от друга; в том из них, что приближалось, по умеренному и важному движению можно было узнать торговое судно, которое под всеми парусами и при хорошем ветре скромно делает свои пять или шесть узлов; из этого следовало, что, если «Зефир» и попытается уйти, резвая кокетка «Роксолана» через два часа его нагонит; но он и не пробовал удалиться, до того верил в мир, обещанный Священным союзом, и в истребление пиратства, извещение о смерти которого прочел в «Конституционалисте» за неделю до своего отплытия. Он по-прежнему шел вперед, доверившись соглашениям, и находился от капитана Памфила всего на половине расстояния пушечного выстрела, когда произнесенные на борту «Роксоланы» слова, долетевшие с ветром к капитану «Зефира», поразили его изумленный слух:

– Эй, на трехмачтовике! Опустите лодку на воду и пришлите нам капитана.

Последовала минутная пауза; затем слова, улетевшие с борта трехмачтовика, достигли в свой черед «Роксоланы»:

– Мы торговое судно «Зефир», капитан Мальвилен, идем с грузом водки из Нанта в Нью-Йорк.

– Пли! – сказал капитан Памфил.

Огненный луч, сопровождавшийся облаком дыма, тотчас вылетел с носа «Роксоланы»; раздался мощный взрыв, и одновременно с этим сквозь дыру в фоке невинного и безобидного трехмачтовика засветилась небесная лазурь. Решив, что стрелявшее в него судно плохо слышит или плохо понимает, трехмачтовик повторил снова и более отчетливо, чем в первый раз:

– Мы торговое судно «Зефир», капитан Мальвилен, идем с грузом водки из Нанта в Нью-Йорк.

– Эй, на трехмачтовике! Спустите лодку на воду и пришлите нам капитана, – последовал ответ «Роксоланы».

Затем, видя, что трехмачтовик медлит с исполнением приказа, а пушка восьмого калибра снова заряжена, капитан во второй раз скомандовал: «Пли!» – и ядро, срезав гребни волн, застряло в корпусе судна в восемнадцати дюймах над поверхностью воды.

– Во имя Неба, кто вы такие и чего хотите? – этот крик с «Зефира» через рупор прозвучал еще более жалобно.

– Эй, на трехмачтовике! – по-прежнему оставалась бесстрастной «Роксолана». – Спустите лодку на воду и пришлите нам капитана.

На этот раз, хорошо ли, плохо ли поняла ответ «Роксолана», была ли она в самом деле глухой или притворялась, ослушаться было нельзя: получив третье ядро ниже ватерлинии, «Зефир» потонет; несчастный капитан не стал тратить время на переговоры, но всякий мало-мальски опытный глаз увидел бы, что команда готовится спустить лодку на воду.

Через минуту шесть матросов один за другим соскользнули по снастям; капитан последовал за ними и сел на корме; лодка отделилась от трехмачтовика, как дитя расстается с матерью; гребцы навалились на весла, преодолевая расстояние, разделяющее суда, и направились к правому борту «Роксоланы»; но один из матросов сверху подал им знак перейти к левому, почетному борту. Ничего не скажешь – капитану Мальвилену оказывали все положенные ему по рангу знаки уважения.

Наш достойный моряк, знакомый с правилами хорошего тона, ждал своего собрата у трапа и прежде всего извинился перед капитаном Мальвиленом за то, каким способом пригласил его, затем поинтересовался, как поживают жена и дети гостя, а убедившись, что они пребывают в добром здравии, предложил капитану «Зефира» пройти в каюту, чтобы обсудить с ним, как выразился Памфил, одно важное дело.

Капитан Памфил всегда высказывал свои приглашения таким неотразимым способом, что никак нельзя было отказаться. Капитан Мальвилен охотно уступил желаниям коллеги, который, пропустив его вперед, несмотря на то что гость учтиво возражал против оказания ему этой чести, закрыл за ним дверь и приказал Двойной Глотке отличиться, чтобы капитан Мальвилен получил соответствующее представление о том, какой стол на «Роксолане».

Через полчаса капитан Памфил приоткрыл дверь и вручил Жоржу, стоявшему вестовым в столовой, письмо, адресованное капитаном Мальвиленом своему помощнику; это письмо содержало в себе приказ переправить на «Роксолану» двенадцать из пятидесяти бочек водки, записанных на «Зефире» как собственность фирмы Иньяса Николá Пелонжа и компании. Строго говоря, это было ровно на полторы тысячи бутылок больше, чем требовалось капитану Памфилу; но достойный моряк был человеком предусмотрительным и подумал о том, какую убыль может понести его груз за два месяца плавания. Впрочем, он мог забрать все, и капитан Мальвилен, поразмыслив о том, как умеренно хозяин «Роксоланы» воспользовался своим всемогуществом, возблагодарил Богоматерь Герандскую за то, что так дешево отделался.

Через два часа перевозка была закончена, и капитан Памфил, верный своей системе правил приличия, из любезности приказал разместить груз во время обеда, чтобы его собрат ничего из происходящего не увидел. Они перешли к вареньям и изюму, когда Двойная Глотка, превзошедший самого себя в приготовлении обеда, вошел и что-то шепнул на ухо капитану; тот с довольным видом кивнул и приказал подавать кофе. Тотчас принесли кофе вместе с бутылкой водки, в которой капитан после первого же стаканчика признал ту, что подавали у префекта Орлеана; благодаря этому он составил себе самое высокое представление о честности гражданина Иньяса Николá Пелонжа, чьи поставки строго соответствовали образцам.

После того как кофе был выпит, а двенадцать бочек водки размещены и закреплены, капитан Памфил, у которого не было больше причин задерживать собрата на «Роксолане», с той же любезностью, с какой он его встретил, проводил гостя до трапа левого борта, где того ждала лодка, и распростился с ним, но не мог не проводить его взглядом до самого «Зефира» со всем участием зарождающейся дружбы. Затем, увидев, что Мальвилен поднялся на палубу, и убедившись, что он собирается продолжить путь, капитан Памфил вновь приставил рупор ко рту, на этот раз для того, чтобы пожелать ему доброго пути.

«Зефир», как будто только и ждал этого разрешения, распустив все свои паруса, тотчас под воздействием ветра удалился к западу; «Роксолана» же тем временем взяла курс на юг. Капитан Памфил не переставал подавать дружеские знаки, на которые капитан Мальвилен отвечал, и только ночь, сменившая день, положила конец этому приятельскому обмену сигналами. На восходе следующего дня суда оказались вне поля зрения друг друга.

Через два месяца после того события, о котором мы только что поведали, капитан Памфил бросил якорь в устье реки Оранжевой и стал подниматься по реке в сопровождении двадцати хорошо вооруженных матросов, собираясь навестить Утавари.

Наблюдательный капитан Памфил с удивлением заметил перемену, происшедшую с этим краем с тех пор, как он его покинул. Вместо прекрасных рисовых и маисовых полей, спускавшихся к самой воде, вместо бесчисленных стад, с мычанием и блеянием приходивших утолить жажду на берег реки, он увидел необработанные земли и совершенно пустынные места. Он подумал было, что ошибся и принял реку Рыб за Оранжевую, но, определившись, убедился, что его счисление было верным; и в самом деле, после двадцати часов плавания показалась столица малых намакасов.

В столице малых намакасов находились лишь женщины, дети и старики, погруженные в глубочайшее уныние, ибо там произошло вот что.

Сразу после отплытия капитана Памфила Утаваро и Утавари, прельщенные: один – тремя тысячами, другой – полутора тысячами бутылок водки, которые они должны были получить в обмен на слоновую кость, каждый, со своей стороны, отправился на охоту; к несчастью, слоны жили в большом лесу, разделявшем государства малых намакасов и гонакасов; эта своего рода нейтральная территория не принадлежала ни тем ни другим, и, едва оба вождя встретились там и увидели, что пришли туда по одной причине и что успех одного неминуемо повредит другому, как искры давней ненависти, никогда не угасавшей между сыном Востока и сыном Запада, разгорелись вновь. Каждый из них собирался на охоту, следовательно, все были вооружены для битвы, и таким образом, вместо того чтобы, сообща потрудившись, собрать четыре тысячи бивней и полюбовно разделить плату за них, как предлагали несколько седоголовых стариков, они вступили в драку, и в первый же день пятнадцать гонакасов и семнадцать малых намакасов остались на поле боя.

С тех пор между племенами велась ожесточенная и неугасимая война, в которой Утаваро был убит, а Утавари – ранен; но гонакасы выбрали нового вождя, а Утавари поправился. При таком положении дел борьба возобновилась с новой силой, обе страны истощались, выставляя все новые подкрепления воинов; наконец оба народа предприняли последнее усилие, поддерживая каждый своего вождя: все юноши старше двенадцати лет и все мужчины моложе шестидесяти явились в свои войска; два народа, собрав свои силы, должны были на днях встретиться лицом к лицу, и тогда главная битва решит исход войны.

Вот почему в столице малых намакасов остались лишь женщины, дети и старики, к тому же, как мы сказали, погруженные в глубочайшее уныние; что касается слонов, они весело хлопали себя по бокам хоботами и, воспользовавшись тем, что никому до них не было дела, приближались к деревням и поедали рис и маис.

Капитан Памфил сразу понял, какую выгоду он может извлечь из своего положения: он договаривался с Утаваро, но не с его преемником, стало быть, он с этой стороны свободен от всяких обязательств и его естественный союзник – Утавари. Он посоветовал своему войску как следует осмотреть ружья и пистолеты, дабы убедиться, что оружие в полном порядке; затем, приказав каждому запастись четырьмя дюжинами патронов, попросил одного молодого и неглупого намакаса послужить ему проводником и рассчитать переход таким образом, чтобы прийти в лагерь среди ночи.

Все было исполнено как нельзя лучше, и через день, к одиннадцати часам вечера, капитан Памфил вошел в шатер Утавари как раз в ту минуту, когда вождь, решив на следующий день дать бой, держал совет со старейшинами и мудрецами своего народа.

Утавари узнал капитана Памфила с точностью и живостью памяти, свойственной дикарям, поэтому, едва увидев капитана, он встал и пошел ему навстречу, приложив одну руку к сердцу, а другую к губам, чтобы объяснить: его мысль и его слово едины в том, что он скажет. То, что он собирался произнести и произнес на дурном голландском, заключалось в следующем: он нарушил обязательство перед капитаном Памфилом, не смог выполнить условий договора, и теперь его солгавший язык и обманувшее сердце поступают в распоряжение капитана, которому остается лишь отрезать одно и вырвать другое и бросить своим псам, как надлежит поступить с языком и сердцем человека, не сдержавшего слова.

Капитан, говоривший по-голландски не хуже Вильгельма Оранского, ответил, что ему не нужны сердце и язык Утавари, что его псы утолили голод трупами гонакасов, коими был усеян их путь, и что он хочет предложить сделку гораздо более выгодную им обоим, чем та, которую столь честно и бескорыстно предлагал ему его верный друг и союзник Утавари, а именно: капитан окажет ему содействие в войне с гонакасами при условии, что все военнопленные после боя поступят в его безраздельную собственность и он или его правопреемники поступят с ними как им заблагорассудится (капитан Памфил, как видно по его слогу, был клерком у поверенного, прежде чем стал корсаром).

Предложение было слишком заманчивым, чтобы от него отказаться, и оно было восторженно принято не только самим Утавари, но и всем советом; самый древний и самый мудрый из старцев даже вытащил изо рта свою табачную жвачку и отвел чашу от своих губ, чтобы протянуть то и другое белому вождю; но белый вождь величественно ответил, что это он угостит совет, и приказал Жоржу принести из клади два локтя кароты виргинского табака и четыре бутылки орлеанской водки; все это было принято и распробовано с глубокой признательностью.