Текст книги "Амори"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
XV
С этого момента ничего не могло омрачить радость обоих молодых людей, и два или три дня прошли, освещенные улыбками на всех лицах, хотя два сердца из четырех были заняты единственной мыслью, которая, как только они оставались наедине, придавала их лицам истинное выражение.
Улыбающийся господин д'Авриньи, сохраняющий, тем не менее, опасение относительно здоровья Мадлен, не терял ее из виду ни на миг в то короткое время, что он проводил около нее.
С тех пор, как была назначена свадьба, по мнению всех, Мадлен чувствовала себя лучше и была грациознее, чем когда-либо; но отец и врач… он-то видел симптомы физической и душевной болезни, которые проявлялись в любое время.
Краски жизни вернулись на обычно бледные щеки Мадлен, но эти живые краски, как краски самого цветущего здоровья, выделялись на скулах немного больше, чем нужно, в то время как овал лица оставался очень бледным, сеть голубых вен, едва видимых у других, делала кожу девушки тонкой и прозрачной. Огонь, блестевший в глазах девушки, был для всех огнем молодости и любви; но среди этих искр, которые они весело бросали господину д'Авриньи, он узнавал время от времени темные вспышки лихорадки.
Весь день Мадлен, сильная и живая, весело прыгала в гостиной или бегала, как сумасшедшая, в саду. По утрам же, до прихода Амори, и вечером, после его ухода, вся эта девичья резвость, которая охватывала ее в присутствии возлюбленного, угасала, и тело девушки, такое слабое, гнулось, как тростник, прогибается под своей тяжестью, и искало точку опоры не только для ходьбы, но и для отдыха.
Кроме всего этого, Мадлен – всегда такая мягкая, полная доброжелательности – почему-то по отношению к одному человеку из всех, кто ее окружал, за эти семь или восемь дней очень странно изменилась; хотя Антуанетта, которую Мадлен приняла, как сестру, когда два года тому назад отец сделал ее компаньонкой, – оставалась той же для Мадлен, однако такой глубокий наблюдатель, как господин д'Авриньи, заметил, что Мадлен очень переменилась к Антуанетте.
Когда смуглая девушка с волосами, черными как вороново крыло, со своими полными жизни глазами, с алыми губами, – входила в гостиную, то эта сила молодости и здоровья, бьющая в ней, вызывала чувство инстинктивного страдания, похожего на зависть, в ангельском сердце Мадлен, и хотя она сама этого не осознавала, это чувство овладевало ею без ее ведома, и она ложно истолковывала все действия своей подруги.
Если Антуанетта оставалась в своей комнате, а Амори спрашивал об Антуанетте, в ответ на это простое свидетельство дружеского интереса он слышал несколько грубых слов. Если Антуанетта была рядом и Амори взглядом останавливался на мгновение на ней, недовольная Мадлен уводила своего возлюбленного в сад. Если Антуанетта гуляла в саду и Амори, не зная, что она там, предлагал Мадлен выйти в сад, Мадлен находила предлог, чтобы остаться в гостиной, ссылаясь то на жару, то на прохладу.
Мадлен, такая прелестная и любезная со всеми, была несправедлива по отношению к своей подруге, несправедлива, как избалованное дитя, не желающее иметь дело с другим ребенком, который ее стесняет или не нравится ей.
Но Антуанетта интуитивно, словно она находила поведение Мадлен естественным, делала вид, что не обращает внимания на те мелочи, какие в другое время ранили бы ее сердце и ее гордость; но, далекая от этого, она, казалось, жалеет Мадлен, прощая ее несправедливость. Антуанетта, которая должна была прощать, казалось, вымаливала прощение: это Антуанетта, когда Амори еще не было или как только он уходил, подходила к Мадлен, и та только тогда вдруг понимала насколько она несправедлива, и протягивала ей руку и даже иногда обнимала ее, готовая заплакать.
Звучал ли, однако, в глубине души обеих девушек голос, неслышный для всех, который говорил только с ними?
Часто господин д'Авриньи хотел просить прощения у второй дочери за несправедливость Мадлен, но как только он произносил первые слова, Антуанетта клала палец на его губы, и, смеясь, заставляла молчать.
Приближался день бала. Накануне обе девушки долго обсуждали свои туалеты, и, к большому удивлению Амори, Мадлен меньше занималась своим нарядом, чем нарядом своей кузины. Сначала, следуя своей привычке, Антуанетта предложила Мадлен одеться, как она, то есть в платье из белого тюля на сатиновом подкладе, но Мадлен считала, что розовый цвет больше идет Антуанетте, и почти сразу же девушка согласилась с мнением Мадлен, сказав, что она оденется в розовое. Больше об этом не говорили, казалось, все решено.
На следующий после этого решения день, то есть в тот день, когда господин д'Авриньи должен был всем объявить о счастье своих детей, Амори был все время с Мадлен. Но как и во все, девушка вложила в приготовление своего туалета страстное волнение, что особенно удивило Амори, который знал естественную скромность своей невесты. Что заставляло ее мучиться? Разве не знала она, что в его глазах она всегда будет самой красивой?
Амори, покинувший Мадлен около пяти часов, вернулся в семь. Он хотел до того, как прибудут гости, до того, как Мадлен будет принадлежать всем, быть с ней по крайней мере час, смотреть на нее в свое удовольствие, говорить с нею очень тихо, не беспокоя других.
Когда Амори вошел в комнату Мадлен, она была причесана и скромно одета. Изящная корона из белых камелий лежала на столике. Амори поразился ее бледности; весь день прошел в приступах слабости, которые утомили и ослабили ее, и она держалась только благодаря своей воле и сильному нервному возбуждению.
Вместо того, чтобы встретить Амори своей обычной улыбкой, она сделала нетерпеливое движение, увидев его, и так как он был поражен ее бледностью (что она тоже заметила), произнесла с гордой улыбкой:
– Вы находите меня очень некрасивой сегодня, не правда ли, Амори? Но бывают дни, когда мне ничего не удается, и сегодня один из таких дней. Я плохо причесана, у меня нет платья, я ужасна.
Бедная портниха была там. Она смутилась, протестуя.
– Вы ужасны? – сказал Амори. – Мадлен, напротив, ваша прическа чудесна и очень идет вам! Ваше платье очаровательно, вы прекрасны и милы, как ангел.
– Тогда, – сказала Мадлен, – это не вина портнихи или парикмахера, – это моя вина; я не подхожу ни к прическе, ни к платью. Ах, Боже, Амори, какой у вас плохой вкус, если вы меня любите.
Амори подошел, чтобы поцеловать ей руку, но Мадлен, казалось, не видела его, хотя она была перед зеркалом, и, показывая почти неприметную складку на своем корсаже, сказала:
– Видите, мадемуазель, эту складку нужно убрать, я вас предупреждаю, иначе я брошу это платье и надену первое попавшееся мне под руку.
– О, Боже мой, мадемуазель, – сказала портниха, – это пустяк, и через мгновение, если вы хотите, ее не будет, но нужно будет переделать корсаж.
– Вы слышите, Амори, вам нужно нас покинуть, я не хочу, чтобы осталась эта складка, делающая меня ужасной.
– И вы предпочитаете, чтобы я вас покинул, Мадлен? Я подчиняюсь, я не хочу быть виновным в преступлении против красоты.
И Амори удалился в соседнюю комнату, а Мадлен, занятая или казавшаяся занятой своим платьем, не сделала ни малейшего движения, чтобы его удержать. Так как необходимая переделка не должна была занять много времени, Амори остался в комнате, соседней с будуаром, где одевалась Мадлен; он взял журнал, лежащий на столе, чтобы занять время. Но, читая, Амори невольно прислушивался к тому, что происходило рядом, и хотя он следил глазами за строчками, эти строчки ни о чем ему не говорили, так как разумом он был в соседней комнате, от которой его отделяла тонкая дверь, таким образом, он слышал все упреки, какими Мадлен осыпала парикмахера и портниху, он слышал все, даже то, как она нетерпеливо стучала ножкой по паркету.
В это время дверь напротив будуара открылась, и появилась Антуанетта. По совету Мадлен, она надела простое платье из розового крепа, без всякого украшения, без цветка без драгоценностей; невозможно было одеться более скромно, чем она, и, однако, она была прелестна.
– Боже мой, – сказала она Амори, – вы здесь, я не знала. – И она хотела уйти.
– Почему вы уходите? Подождите хотя бы, чтобы я сделал вам комплимент! На самом деле, Антуанетта, вы красавица сегодня!
– Тихо, Амори, – сказала девушка шепотом, положив палец ему на губы, – не говорите об этом.
– С кем вы, Амори? – спросила Мадлен, открывая дверь, завернувшись в большую кашемировую шаль, и смерила быстрым взглядом бедную Антуанетту, сделавшую шаг, чтобы удалиться.
– Но вы сами видите, дорогая Мадлен, – ответил молодой человек, – я говорю с Антуанеттой и делаю комплимент по поводу ее туалета.
– Без сомнения, такой же искренний, как те, который вы только что сделали мне, – сказала девушка. – Вы бы сделали лучше, если бы помогли мне, Антуанетта, чем выслушивать все, что вам говорит этот скверный льстец.
– Я только что вошла, Мадлен, – сказала девушка, – и если бы я знала, что нужна тебе, я пришла бы пораньше.
– Кто тебе шил это платье? – спросила Мадлен.
– Ты же знаешь, что я привыкла сама, и мне не нужна ничья помощь для этого.
– Ты права, так как ни одна портниха не сошьет такое платье.
– Я тебе предлагала сшить платье. Но ты отказалась.
– А кто тебя одел?
– Сама.
– А кто причесал?
– Сама. Это моя повседневная прическа, как ты видишь, я ничего не добавила.
– Ты права, – сказала Мадлен с горькой улыбкой, – тебе никто не нужен, чтобы быть красивой.
– Мадлен, – сказала Антуанетта, подойдя к кузине и говоря так тихо, чтобы Амори не мог услышать, что она говорила, – если почему-то ты не хочешь, чтобы я появлялась на балу, скажи только слово, и я останусь у себя.
– Но почему я должна лишать тебя этого удовольствия? – сказала очень громко Мадлен.
– О, клянусь тебе, дорогая кузина, этот бал совсем не доставляет мне удовольствия.
– Я думала, – сказала Мадлен со скрытой горечью, – что все, что составляет мое счастье, доставляет удовольствие для моей хорошей подруги Антуанетты.
– Разве нужны мне звуки музыки, ослепительный блеск и шум бала, чтобы разделить твое счастье, Мадлен? Нет, клянусь тебе, что в своей одинокой комнате я буду горячо желать тебе счастья, как и на самом оживленной празднике, но сегодня я нездорова.
– Ты, нездорова! – вскрикнула Мадлен. – С такими блестящими глазами и с таким свежим цветом лица? Тогда что я могу сказать о себе, с моим бледным лицом и с моими удрученными глазами? Ты нездорова?
– Мадемуазель, – сказала портниха, – не можете ли вы пройти, платье готово.
– Ты сказала, что я смогу тебе помочь? – робко спросила Антуанетта. – Что ты хочешь, чтобы я сделала?
– Делай, что хочешь, – подхватила Мадлен, – я не могу тебе приказывать; хочешь – пойдем со мной, хочешь – оставайся с Амори.
И она вошла в будуар, но по ее движению было видно, что у нее плохое настроение, и это не ускользнуло от Амори.
XVI
– Вот и я, – сказала Антуанетта, закрывая за собой дверь; она последовала за кузиной в ее будуар.
– Но что с ней сегодня? – прошептал Амори, устремив глаза на дверь.
– Она страдает, – раздался голос позади молодого человека, – у нее волнение из-за лихорадки, и эта лихорадка ее убивает.
– А, это вы, отец, – сказал Амори, узнав господина д'Авриньи, наблюдавшего за этой сценой из-за портьеры.
– О, верьте, что это не упрек Мадлен, а вопрос, который я задаю самому себе, я боялся, что сделал что-нибудь такое, что могло расстроить вашу дочь.
– Нет, успокойся, Амори, это не из-за тебя и не из-за Антуанетты, и ты не виноват в том, что слишком сильно любишь.
– О, отец, как вы добры, успокоив меня таким образом, – сказал Амори.
– Теперь, – продолжал господин д'Авриньи, – обещай мне, что ты не будешь ее подстрекать ни к танцам, ни к вальсам ни к контрдансам, оставайся рядом с ней и говори о будущем.
– О да, будьте спокойны.
В этот момент они услышали голос Мадлен, который становился все громче.
– О, Боже, моя дорогая мадам Леру, – сказала она, – как вы сегодня неловки, пусть это сделает Антуанетта, посмотрим и покончим с этим.
Наступило молчание, потом вдруг она закричала:
– Что ты делаешь, Антуанетта?
И это восклицание сопровождалось шумом, похожим на шум рвущейся материи.
– Ничего, – сказала Антуанетта, смеясь, – это булавка скользнула по сатину, вот и все. Успокойся, ты будешь королевой бала.
– Королевой бала! О, ты шутишь, Антуанетта, как это благородно с твоей стороны. Это ты, которая все украшает будешь королевой бала, а я, я… кого трудно украсить и сделать красивой…
– Мадлен, моя сестра, что ты говоришь? – возразила Антуанетта с легким упреком.
– Я говорю, что будет время в гостиной, чтобы сделать из меня предмет насмешек и сломить меня, и не слишком благородно преследовать меня до моей комнаты вашей победой.
– Вы меня прогоняете, Мадлен? – спросила Антуанетта со слезами в голосе.
Мадлен не ответила. Ответить было бы слишком большой жестокостью, и Антуанетта вышла, рыдая.
Господин д'Авриньи обнял ее, в то время как Амори, пораженный этой сценой, продолжал неподвижно сидеть в своем кресле.
– Иди, дитя, иди, дочь моя, бедная Антуанетта! – сказал он ей вполголоса.
– О, отец, отец! – шептала она. – Я очень несчастна.
– Ты не это хотела сказать, и не это ты должна сказать, – возразил господин д'Авриньи. – Ты должна была сказать, что Мадлен несправедлива, но это говорит не Мадлен, а лихорадка. Не надо ее обвинять, ее нужно жалеть. Выздоровев, она образумится; тогда она будет раскаиваться в своем гневе и попросит прощения за то, что была несправедлива.
Мадлен услышала шепот двоих, она подумала, что это Антуанетта и Амори. Тогда она резко толкнула дверь, которую Антуанетта не успела закрыть.
– Амори! – сказала она коротко и повелительно, не глядя в комнату.
Когда Амори встал, она увидела, что он был один, в то время как в глубине комнаты были Антуанетта и ее отец. Эти голоса, которые она услышала, принадлежали господину д'Авриньи и его племяннице.
Мадлен покраснела, в то время как Амори, взяв ее за руку, вернулся с ней в будуар.
– Дорогая Мадлен, – произнес Амори голосом, в котором невозможно было не услышать самую глубокую тревогу, – во имя Бога, что с вами? Я вас не узнаю.
Весь ее гнев прошел, она упала в кресло и заплакала.
– О, о, – сказала она, – я очень злая, не правда ли, Амори? Вот о чем вы думаете… вот о чем вы не осмеливаетесь мне сказать!.. Да, я ранила в сердце мою бедную Антуанетту, и я заставляю страдать всех, кто меня любит! Да, все мне причиняет боль, Амори, даже неодушевленные предметы; то, что меня ранит, заставляет меня страдать: мебель, о которую я ударяюсь; воздух, которым я дышу; слова, с которыми ко мне обращаются; вещи, самые безразличные и самые лучшие.
Когда все мне улыбаются, когда я обрела свое счастье… откуда эта горечь, что идет от меня ко всему, к чему я прикасаюсь? Почему мои раздраженные нервы обижаются на все: на день, на ночь, на молчание, на шум? То я впадаю в черную меланхолию, то я впадаю в гнев без причины и без цели.
Если бы я была больной или несчастной, я не удивилась бы, но ведь мы счастливы, не правда ли, Амори? Ах, скажите мне, что мы счастливы… Я люблю тебя, ты любишь меня, через месяц мы соединимся навсегда!
– О чем просить двум избранникам Бога, который дал им возможность устроить свою жизнь по своему желанию?
– О, – молвила она, – я хорошо знаю, что ты мне все прощаешь, но Антуанетта, моя бедная Антуанетта, с которой я обращаюсь так жестоко…
– Она не сердится на тебя, как и я, моя бедная Мадлен, и я тебе отвечаю за нее… Боже! Разве у нас всех не бывают моменты скуки и печали? Не мучайся из-за этого, заклинаю тебя. Дождь, гроза, облако на небе вызывают недомогание, какое мы не можем объяснить, и могу ли я объяснить причину изменения нашего морального климата?
– Входите, мой дорогой опекун, входите, – продолжал Амори, заметив отца Мадлен, – скажите ей, что мы знаем слишком хорошо, что она добра по характеру, поэтому ее капризы нас не ранят, а плохое настроение нас не беспокоит.
Но господин д'Авриньи, не отвечая, подошел к Мадлен, посмотрел на нее внимательно и нащупал пульс.
– Дорогое дитя! – сказал он после минутного молчания, и легко было понять, что все его способности сосредоточились на исследовании, которым он занимался. – Дорогое дитя! Я прошу тебя о жертве! Послушай, Мадлен, – продолжал он, прижав ее к сердцу, – нужно, чтобы ты обещала твоему старому отцу не отказывать ему в том, о чем он тебя попросит.
– Ах, Боже, отец! – вскрикнула Мадлен. – Ты меня пугаешь.
Амори побледнел, так как в умоляющем тоне господина д'Авриньи заключался страх.
Последовало молчание, и это время, несмотря на усилия, которые доктор делал, чтобы никто не понял его ощущений, лицо господина д'Авриньи все-таки мрачнело.
– Прошу тебя, отец, говори, – произнесла дрожащая Мадлен, – скажи, что нужно, чтобы я сделала? Я больна серьезнее, чем я думала?
– Моя любимая дочь! – возразил господин д'Авриньи, не отвечая на вопрос Мадлен. – Я не осмелюсь тебя просить совсем не появляться на этом балу, что было бы более благоразумным, но если я попрошу об этом, ты скажешь, что я требую слишком многого. Я умоляю тебя, Мадлен, обещать мне совсем не танцевать… особенно вальс… Ты не больна, но ты слишком нервная и слишком беспокойная, чтобы я мог позволить тебе развлечения, которые возбудят тебя еще больше.
– О, папа, но как ужасно то, о чем ты меня просишь! – воскликнула Мадлен недовольно.
– Я не буду ни танцевать, ни вальсировать, – сказал ей совсем тихо и живо Амори.
Как и говорил Амори, Мадлен, которую иногда лихорадка выводила из себя, была сама доброта. Эта самоотверженность всех, кто ее окружал, глубоко се тронула.
– Ну ладно, посмотрим, – сказала она с глазами полными слез от умиления и сожаления, в то время, как нежная улыбка появилась и почти тотчас исчезла с ее губ, – посмотрим, я жертвую собой: разве мне не нужно искупить свою злость немедленно и доказать вам, что я не всегда капризна и эгоистична. Отец, я не буду ни танцевать, ни вальсировать.
Господин д'Авриньи вскрикнул от радости.
– Мой дорогой Амори, – продолжала Мадлен, – так как надо прежде всего уважать привычки света и соблюдать приличия общества, я вам разрешаю танцевать и вальсировать, сколько вы пожелаете. Но не слишком часто, а время от времени вы согласитесь разделить со мной пассивную роль, к которой меня приговаривают отцовские чувства и его обязанности доктора?
– О, дорогая Мадлен, спасибо, сто раз спасибо! – вскричал господин д'Авриньи.
– Ты очаровательна, и я люблю тебя до безумия! – сказал ей совсем тихо Амори.
Слуга доложил им, что первые кареты начали въезжать во двор.
Пора было идти в гостиную, но Мадлен захотела прежде всего, чтобы пошли за Антуанеттой. При первых же произнесенных ею словах, выражавших это желание, портьера тихо приподнялась, и Антуанетта появилась с красными глазами, но с улыбкой на губах.
– Ах, моя бедная, дорогая сестра! – сказала ей Мадлен и подошла к кузине. – Если бы ты знала…
Но Антуанетта не позволила ей закончить: она бросилась Мадлен на шею и, целуя ее, не дала произнести ни слова.
Примирение состоялось, и обе девушки пошли на бал, держась за руки! Мадлен, очень бледная, еще более изменившаяся, Антуанетта, уже оживленная и радостная.
XVII
Сначала все шло хорошо.
Мадлен, несмотря на свою подавленность и бледность, была так красива и изящна, что оставалась королевой праздника. Только Антуанетта, полная движения, блеска и здоровья, имела право разделить ее королевскую власть.
Впрочем, при первых же звуках музыки Мадлен испытала тот притягательный эффект, исходящий от пылкого и умело руководимого оркестра.
Ее лицо разрумянилось, появилась улыбка, и силы, которые она десять минут тому назад напрасно искала, казалось, возродились, как бы по волшебству.
Затем что-то оживило сердце Мадлен, наполнило ее несказанной радостью. Каждому входившему значительному лицу господин д'Авриньи представлял Амори как своего зятя, и все, кому об этом объявляли, бросали взгляды на Мадлен и на Амори, и, казалось, эти взгляды говорили, как будет счастлив тот, кто станет супругом такой прелестной девушки.
Со своей стороны, Амори сдержал слово, данное Мадлен, он с большим перерывом танцевал два или три контрданса с двумя или тремя женщинами: совсем не приглашать танцевать было бы невежливо.
Но во время этих перерывов он постоянно возвращался к Мадлен, она очень тихо его благодарила легким пожатием руки, а вид ее говорил ему, как она счастлива.
Время от времени Антуанетта тоже подходила к своей кузине, как вассалка, оказывая почести королеве, справляясь о ее здоровье и смеясь с нею над людьми с несчастной внешностью, которые на самых элегантных балах, кажется, нарочно появляются, чтобы предоставить танцорам, не знающим, о чем говорить, тему для разговора.
После одного из таких визитов Антуанетты к своей кузине, Амори, стоявший рядом с Мадлен, сказал ей:
– И теперь, моя великодушная красавица, чтобы полностью искупить вину, могу ли я потанцевать с Антуанеттой?
– С Антуанеттой? Но, конечно, – сказала Мадлен, – я об этом не подумала, и вы правы, она хотела бы от меня получить на это разрешение.
– Как! Она хотела этого!
– Конечно, она сказала бы, что это я помешала вам ее пригласить.
– Ах, какая мысль! – воскликнул Амори. – И как вы могли подумать, что подобная безумная мысль пришла в голову вашей кузине?
– Да, вы правы, – сказала Мадлен, стараясь изо всех сил засмеяться, – да, это было бы нелепо с ее стороны, но как бы то ни было, вы прекрасно сделали, решив ее пригласить. Идите, не теряйте времени, вы видите, как ее окружили.
Амори, не уловив в ее голосе горечи, сопровождавшей эти слова, понял ее буквально и не замедлил увеличить окружение Антуанетты, затем после довольно долгих переговоров с ней он вернулся к Мадлен, глаза которой не покидали его ни на миг.
– Ну, – сказала Мадлен с самым простодушным видом, который она сумела принять, – на какой контрданс?
– Но, – ответил Амори, – если ты королева бала, то Антуанетта – заместительница королевы, и, кажется, я прибыл слишком поздно: танцоры толпятся около нее, и ее блокнот так перегружен, что нельзя туда внести еще одного.
– Вы не будете танцевать вместе? – живо спросила Мадлен.
– Может быть, по особой милости, и так как я пришел от твоего имени, она собирается обмануть одного из своих обожателей, моего друга Филиппа, я думаю, и она мне назначила номер пять.
– Номер пять? – сказала Мадлен.
Она сосчитала и сказала:
– Это вальс.
– Возможно, – безразлично ответил Амори.
В это время Мадлен была рассеянна, озабочена; на все, что ей говорил Амори, она едва отвечала: ее глаза не покидали Антуанетты, которая от шума, света, движения пришла в свое обычное состояние – живая, смеющаяся и окруженная поклонниками, и казалось, что она, легкая и грациозная, как Сильфида [57]57
Сильфида – дух воздуха, мифическое легкое воздушное существо, олицетворяющее стихию воздуха.
[Закрыть], излучала вокруг себя живость и веселье. Филипп холодно смотрел на Амори. Оскорбленное достоинство заставляло его принять решение не ехать на бал, но тогда на следующий день он не смог бы сказать:
– Я был на балу, который господин д'Авриньи дал в честь замужества своей дочери. – И он пошел.
Однако после того, что произошло, он почувствовал себя обязанным быть услужливым по отношению к Антуанетте, холодным по отношению к Мадлен.
К несчастью, так как Амори сохранил его тайну, ни та, ни другая из девушек не знали о его разочаровании, и его сдержанность была не замечена, как и его учтивость.
Господин д'Авриньи наблюдал издалека за своей дочерью. В перерыве между контрдансами он подошел к ней.
– Ты должна идти к себе в комнату, – сказал он Мадлен, – тебе нехорошо.
– Наоборот, очень хорошо, отец, я вас уверяю, – сказала Мадлен прерывистым голосом и с растерянной улыбкой, – впрочем, бал меня бесконечно развлекает и я хочу остаться.
– Мадлен!
– Отец, не требуйте, чтобы я его покинула, прошу вас, вы ошибаетесь, если думаете, что я страдаю; я никогда не чувствовала себя лучше, чем теперь.
По мере того, как вальс, обещанный Амори, приближался, Антуанетта, со своей стороны, смотрела на Мадлен с беспокойством; иногда взгляды девушек встречались, и в то время, как Антуанетта опускала голову, что-то вроде молнии сверкало в глазах Мадлен.
Что касается господина д'Авриньи, то он ни на минуту не терял из поля зрения свою дочь; он заметил с беспокойством это странное пламя, что пылало в ее глазах и, казалось, пожирало слезы, он следил за первыми подрагиваниями, которые она не могла сдержать; наконец, он не смог больше наблюдать это, подошел к ней, взял ее за руку и голосом, полным печали и бесконечной боли, произнес:
– Мадлен, тебе что-нибудь нужно? Делай, что хочешь, дитя, это будет лучше, чем скрывать страдание, как ты делаешь.
– На самом деле, отец, – воскликнула Мадлен, – вы позволяете делать, что я хочу?
– Увы, так нужно.
– Вы позволите мне танцевать вальс один только раз, единственный раз, с Амори?
– Делай, что хочешь! – повторил еще раз господин д'Авриньи.
– Итак, Амори, – воскликнула Мадлен, – следующий вальс, не правда ли?
– Но… – ответил Амори, радостный и озабоченный одновременно, – я обещал его Антуанетте.
Мадлен повернулась резким движением головы к своей кузине, и ни слова не говоря, спросила ее сверкающим взглядом.
– О, Боже, я так устала, – поторопилась сказать Антуанетта, – и если Мадлен хочет меня заменить и если вы, Амори, согласны, я не рассержусь, мне нужно отдохнуть немного, уверяю вас.
Огонек радости осветил бесчувственные веки Мадлен. В то же время раздался ритурнель вальса, она встала, схватила своей лихорадочной рукой руку Амори и потянула его в толпу, которая начала кружиться.
– Пощадите ее, – сказал совсем тихо господин д'Авриньи в то время, как молодой человек проходил мимо него.
– Будьте спокойны, – ответил Амори, – только несколько туров.
И оба бросились танцевать.
Это был вальс Вебера [58]58
Вебер Карл Мария фон (1786–1826) – немецкий композитор, дирижер, пианист, создатель немецкой романтической оперы.
[Закрыть], страстный и серьезный одновременно, как гений того, кто его сочинил, один из вальсов, который увлекает и заставляет мечтать; движение было сначала довольно мягкое, потом оживилось по мере того, как вальс подходил к концу.
Амори поддерживал свою невесту, как только мог, и после трех и четырех туров ему показалось, что она слабеет.
– Мадлен, – сказал он ей, – не хотите ли вы остановиться на мгновение?
– Нет, нет, – сказала девушка, – ничего не бойтесь, я сильная, если мы остановимся, мой отец может помешать мне продолжать.
И в порыве увлекая Амори, она стала танцевать, ускоряя движение.
Не было более восхитительного зрелища, чем эти двое прекрасных молодых людей, с красотой такой различной, обнимающих друг друга и бесшумно скользящих по паркету; Мадлен, хрупкая и элегантная, опиралась своей гибкой талией на руки Амори, а тот, в свою очередь, пьяный от счастья, забыл о зрителях, о шуме и даже о музыке, которая их уносила, забыл обо всем на свете, смотрел в почти закрытые глаза Мадлен, смешивая свое дыхание с ее дыханием, слушал двойное биение их сердец, что стучали в своем притягательном порыве и, казалось, стремились навстречу друг другу.
Тогда опьянение, овладевшее Мадлен, передалось ему: рекомендации господина д'Авриньи, свои обещания, все это исчезло из его памяти, чтобы уступить место исступлению; они летели под эти лихорадочные такты; однако Мадлен шептала все время:
– Быстрей, Амори, быстрей.
И Амори подчинился, так как это не была больше бледная и томная Мадлен, – это была блистательная и радостная девушка, чьи глаза горели, а лоб был увенчан сиянием жизни. Они продолжали танцевать, когда самые выносливые останавливались два или три раза, они танцевали быстрее, не видя ничего, не слыша ничего. Свет, зрители, зал – все вертелось с ними, один или два раза молодому человеку казалось, что он слышал дрожащий голос господина д'Авриньи, который кричал:
– Амори, остановитесь, остановитесь, Амори, достаточно.
Но при каждой такой рекомендации он слышал лихорадочный голос Мадлен, шептавшей ему:
– Быстрей, Амори, быстрей!
Казалось, что оба они не принадлежат земле, унесенные в божественную мечту, в вихрь любви и счастья; оба были переполнены, оба говорили задыхающимся голосом: «Я тебя люблю, я тебя люблю». И оба черпали новые силы в этом единственном слове и бросались, почти безрассудные, в движение, надеясь, что там они и умрут, не чувствуя больше этого мира, думая, что они на небесах.
Вдруг Мадлен повисла на Амори, он остановился.
Бледная, откинувшаяся назад, с закрытыми глазами, с полуоткрытым ртом, она была без сознания.
Амори закричал; сердце девушки вдруг перестало биться; казалось, что оно разбилось! Он подумал, что она умерла.
Его кровь остановилась – затем вдруг все понеслось, как поток, перед глазами. Мгновение он оставался неподвижен, как статуя, потом подхватил Мадлен на руки, легкую, как перышко, и понес ее бегом из гостиной, где он был так счастлив, где минуту назад готов был умереть от счастья.
Господин д'Авриньи бросился за ним, он не сделал ни одного упрека Амори.
Добравшись до будуара, доктор взял свечу и пошел впереди них до комнаты своей дочери, затем, когда Амори положил Мадлен на кровать, он занялся ее пульсом, в то время как другой поднес ей флакон с солью.
Через несколько минут Мадлен пришла в себя, но хотя ее отец склонился над ней, а Амори, стоя на коленях у ее кровати, был почти невидим, она остановила на нем свой взгляд.
– А, дорогой Амори, – сказала она, – что случилось? Мы умерли, мы на небесах с ангелами?
Амори зарыдал. Мадлен посмотрела на него с удивлением.
– Мой друг, – сказал тихо господин д'Авриньи, – займитесь гостями. Антуанетта и женщины разденут и уложат Мадлен. Я сообщу вам, как она будет себя чувствовать. Не уходите далеко и, если вы не хотите покидать Мадлен, прикажите поставить кровать в вашей бывшей комнате.
Амори поцеловал руку Мадлен, следившей за ним глазами, и, улыбаясь, вышел.
Как и ожидал Амори, все уехали, и он, после того как отдал приказ приготовить комнату, вернулся, чтобы бродить около комнаты Мадлен, слушая у двери или стараясь услышать какой-нибудь звук.
Через полчаса ожидания появился господин д'Авриньи и подошел к молодому человеку.
– Ей лучше, – сказал он, пожимая руку Амори, – я буду дежурить всю ночь. Вы, Амори, ничем нам не сможете помочь, идите отдыхать, и будем надеяться на завтрашний день.
Амори вернулся в свою прежнюю комнату, но, дабы быть готовым прийти по первому зову, вместо того, чтобы лечь спать, он придвинул к огню кресло и растянулся на нем.
Господин д'Авриньи вошел в свою библиотеку и долго искал среди книг самых знаменитых профессоров ту, с которой он смог бы проконсультироваться, но на каждом заголовке, какой читал, он качал головой, как человек, кому эта книга ничего нового не сообщит.
