Текст книги "Амори"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

VIII

Мадлен была в саду, Антуанетта оставалась одна в гостиной. Заметив молодого человека, она сделала шаг, чтобы удалиться; потом, вероятно, поняв, что уйдя, ничего не сказав, она может показаться ему равнодушной к его счастью, Антуанетта остановилась и с чудесной улыбкой произнесла:

– Ну, дорогой Амори, вы очень счастливы, не правда ли?

– О, да, моя дорогая Антуанетта, хотя я не мог поверить в то, о чем вы сказали утром. А вы скажите, – продолжил Амори, усаживая девушку в то кресло, которое она только что покинула и в которое упала сейчас, вздыхая, – когда я буду поздравлять вас?

– Меня, Амори? И с чем вы хотите меня когда-нибудь поздравить?

– С вашей свадьбой! Мне кажется, вам не стоит бояться остаться старой девой ни из-за вашей семьи, ни из-за возраста, ни из-за лица.

– Амори, – сказала Антуанетта, – послушайте, что я хочу вам сказать сегодня, в этот торжественный для вас день, о котором вы будете помнить всегда, – я никогда не выйду замуж!

В этом ответе девушки оказалось столько глубины и решительности, что Амори был удивлен.

– О, к примеру, – сказал он, стараясь обратить эти планы в шутку, – вы можете говорить это кому-нибудь другому, – и этот другой может вам поверить, – но не мне; ведь кто-то может помешать вашему решению, и я уже знаю этого счастливчика.

– Я знаю, что вы хотите сказать, – возразила Антуанетта с грустной улыбкой, – но вы ошибаетесь, Амори, тот, о ком вы говорите, думает обо мне меньше всего. Никому не нужна сирота без приданого, и мне никто не нужен.

– Без состояния? – сказал Амори. – Вы ошибаетесь, Антуанетта, нельзя быть бесприданницей, будучи племянницей господина д'Авриньи и сестрой Мадлен. У вас двести тысяч франков, это втрое больше, чем у дочери пэра Франции.

– У дяди доброе сердце, я знаю это, Амори, и мне не нужны новые доказательства, чтобы убедиться в этом, но, – добавила она, – есть еще повод для того, чтобы я не была неблагодарной по отношению к нему. Мой дядя останется один, я буду рядом с ним, если он захочет. Кроме того, мое будущее принадлежит только Богу.

Антуанетта произнесла эти слова с такой глубокой убежденностью, что Амори понял, что по крайней мере сегодня ему нечего возразить. Он взял ее руку и нежно пожал, ибо любил Антуанетту, как сестру.

Но Антуанетта живо выдернула свою руку.

Амори повернулся, понимая, что это движение было чем-то вызвано. Мадлен стояла на крыльце, глядя на них обоих, бледная, как белая роза, которую она сорвала в саду и которую со вкусом, свойственным девушкам, приколола к волосам.

Амори подбежал к ней.

– Вам плохо, прекрасная Мадлен? – спросил он ее. – Во имя Бога, вы страдаете, вы такая бледная?

– Нет, Амори, – ответила она – нет, это скорее Антуанетта страдает, посмотрите на нее.

– Антуанетта печальна, я спросил о причине ее грусти, – сказал Амори. – И вы знаете, – добавил он тихо, – она говорит, что никогда не выйдет замуж.

Затем еще тише добавил:

– Любит ли она кого-нибудь?

– Да, – ответила Мадлен со странным выражением. – Да, Амори, я думаю, вы правильно догадались, что Антуанетта кого-то любит.

– Но будем говорить громко и подойдем к ней, ведь вы видите, – добавила она, улыбаясь, – наша тихая беседа заставляет ее страдать.

И действительно, Антуанетта чувствовала себя неловко. Молодые люди подошли к ней, но они не сумели ее удержать. Под предлогом, что ей необходимо написать письмо, она удалилась в свою комнату.

Антуанетта ушла, Мадлен задышала свободно, и влюбленные вновь стали мечтать о будущем.

Это были бесконечные путешествия в Италию, всегда наедине; любовные слова, всегда одни и те же и, однако, всегда новые, и они знали, что их счастье наступит не через долгие годы, а через два коротких месяца, а сейчас они могут видеться и быть вдвоем каждый день.

Минуты, действительно, бежали стремительно, вот и ночь уже наступила, а Мадлен и Амори показалось, что они были вместе лишь мгновение.

Позвонили к обеду.

В то время господин д'Авриньи и Антуанетта, оба улыбаясь, появились в противоположных дверях.

И опять Амори был у ног Мадлен, но сегодня вместо того, чтобы вспылить, как накануне, господин д'Авриньи сделал ему знак, позволяющий оставаться там же.

Затем, подойдя к ним, он протянул руку каждому, говоря:

– Мои дети! Мои дорогие дети!

Антуанетта, всегда хорошо владеющая собой, но непостоянная по настроению, сейчас была прелестна, радостна, остроумна и приветлива. Хотя красноречие девушки могло показаться постороннему несколько лихорадочным.

Но Мадлен и Амори были так поглощены собственными чувствами, что у них не было времени анализировать чувства других, они были слепы в своей любви. Только время от времени Мадлен толкала локтем Амори, чтобы напомнить, что отец рядом. Тогда они вступали в общий разговор, но вскоре чувство одерживало верх, и они снова были поглощены друг другом так, что это заставило сильнее почувствовать бедного старика, какую жертву приносили дети, бросая ему милостыню взглядом, словом или лаской.

Господин д'Авриньи долго не осмеливался замечать, как Мадлен соразмеряла, с согласия Амори, часть дочерней любви; в девять часов, под предлогом усталости прошлой ночи, он удалился, оставляя детей под присмотром миссис Браун.

Но перед тем, как уйти, он подошел к дочери, взяв за руку, пощупал биение пульса, и тогда его напряженное лицо осветилось внезапной и неописуемой улыбкой.

Кровь Мадлен текла спокойно и равномерно, ее пульс не вызывал никакого беспокойства, и ее прекрасные чистые глаза, так часто сверкающие от жара лихорадки, светились в этот момент лишь от счастья.

Тогда он повернулся к Амори и прижал его к груди, шепча:

– О! Если бы ты мог ее спасти.

Затем, счастливый, он удалился в свой кабинет, чтобы записать в дневник различные впечатления прошедшего дня, такого важного в его жизни.

Через некоторое время Антуанетта тоже удалилась, и ни Мадлен, ни Амори не заметили ее исчезновения; и, без сомнения, они считали, что она находится в гостиной, когда в одиннадцать часов миссис Браун подошла к ним и напомнила Мадлен, что господин д'Авриньи никогда не позволяет ей задерживаться позднее этого часа.

Молодые люди расстались, обещая провести следующий день так же.

Амори вернулся к себе домой самым счастливым человеком. Он только что провел один из таких дней, полных счастья, какие человек не может иметь дважды в своей жизни. Это один из тех исключительных дней, ничем не омраченных, когда все случайности, что несет с собой бег времени, смешиваются гармонично друг с другом, как детали прекрасного пейзажа под голубым небом.

Ни одно облачко не омрачило спокойствия этого дня, ни одно пятно не испортило вечных воспоминаний, которые он должен ему оставить.

Таким образом, Амори вернулся к себе, почти боясь своего счастья и стараясь понять, с какой стороны может прийти первое облако, что омрачит это радостное небо.

Сладкие грезы сопровождали тот счастливый вечер, который мы попытались описать.

IX

Итак, Амори проснулся в прекрасном расположении духа в преддверии встречи со своим другом Филиппом, о котором ему доложил Жермен, как только Амори позвонил.

Он вспомнил тотчас же, что накануне Филипп приходил попросить его о какой-то услуге, и Амори, неспособный заниматься в то время чем-либо другим, кроме собственных мыслей, отложил его дело на следующий день.

Филипп вернулся и с настойчивостью, свойственной его характеру, спросил: лучше ли настроен Амори в этот день, чем накануне?

Амори был в таком хорошем настроении, что хотел видеть весь мир счастливым: он приказал ввести Филиппа сразу же и с веселым лицом готовился принять его. Но Филипп вошел чопорным шагом и с очень серьезным видом; он был в черном фраке и в белых перчатках, хотя пробило только девять часов утра. Он стоял до тех пор, пока не удостоверился, что слуга вышел.

– Ну, дорогой Амори, – спросил он торжественным тоном, – расположен ли ты сегодня дать мне аудиенцию?

– Мой дорогой Филипп, – ответил Амори, – ты ошибаешься, сердясь на меня за отсрочку, которую я попросил у тебя для решения твоих дел, ты сам мог видеть позавчера, что я в тот день почти потерял голову; ты неудачно выбрал время, вот и все. Сегодня, наоборот, ты пришел удачно. Добро пожаловать, садись и сообщи мне о твоем важном деле, из-за которого ты выглядишь таким серьезным, непреклонным и чопорным.

Филипп улыбнулся, и, как актер, уверенный в том впечатлении, какое произвел, глубоко вздохнул, прежде чем начать свою тираду.

– Я прошу тебя, Амори, – сказал он, – вспомнить, что я адвокат, и, следовательно, выслушать меня терпеливо, не перебивая, и ответить мне только тогда, когда я кончу; я же обещаю, что моя речь продлится только пятнадцать минут.

– Берегись, – сказал Амори, улыбаясь, – прямо напротив меня часы, и сейчас они показывают девять часов пятнадцать минут.

Филипп вынул свои часы, сверил их с комической серьезностью, ему свойственной, и, повернувшись к Амори, сказал:

– Твои часы спешат на пять минут.

– Ты уверен? – возразил Амори, смеясь. – А не твои ли часы опаздывают? Ты знаешь, мой бедный Филипп, что ты похож на человека, который появился на свет на день позже и никак не может наверстать упущенное.

– Да, – сказал Филипп, – да, я знаю, что это моя привычка или, скорее, свойство моего нерешительного характера; это приводит к тому, что я никогда не решаюсь сделать то, на что решаются другие. Но на этот раз, я надеюсь, благодаря Богу, я прибыл вовремя.

– Поберегись, ты теряешь время на разглагольствования, и, может быть, кто-то другой использует это время в свою пользу, и тогда и на этот раз ты будешь среди опоздавших.

– Тогда, – сказал Филипп, – это будет из-за тебя, так как я просил не перебивать меня, и благодаря Богу это лишь первое, что ты сделал.

– Говори, на этот раз я весь внимание; послушаем, о чем ты мне расскажешь.

– Я расскажу историю, какую ты знаешь так же хорошо, как и я, но необходимо, чтобы я сделал свой вывод.

– А, мой дорогой, – подхватил Амори, – кажется, мы оба собираемся начать сцену Августа [45]45
  Август Гай Юлий Цезарь Октавиан – первый римский император, сын Гая Октавия и Атии, дочери Юлии, младшей сестры Юлия Цезаря. Родился в 63 г. до н. э.


[Закрыть]и Цинны [46]46
  Цинна Луций Корнелий (?-84 до н. э.) – в Древнем Риме популярный консул 87–86 гг., вместе с Г. Марием произвел в 87 году антисулланский переворот.


[Закрыть]; не подозреваешь ли ты меня, случайно, в заговоре?

– Ты меня прерываешь второй раз, несмотря на твое обещание.

– Нет, мой дорогой, я помню, что ты адвокат.

– Не смейся, Амори, когда речь идет о серьезных вещах, которые должны быть выслушаны серьезно.

– Посмотри на меня, мой дорогой, – сказал Амори, облокачиваясь на кровать с самым бесстрастным и серьезным видом. – Так лучше? Да, теперь я буду таким все время, пока ты будешь говорить.

– Амори, – продолжал Филипп полусерьезно, следуя принятому решению быть солидным, полушутя – против своей воли. – Ты помнишь наш первый курс занятий по праву? Мы выходим из колледжа новоявленными философами, умными, как Сократ [47]47
  Сократ (470–399 до н. э.) – древнегреческий философ, родоначальник философской диалектики.


[Закрыть], и рассудительными, как Аристотель [48]48
  Аристотель (384–322 до н. э.) – древнегреческий философ и ученый.


[Закрыть]. Нашим сердцам позавидовал бы сам Ипполит [49]49
  Ипполит – герой древнегреческой мифологии, любимец богини Дианы, охотник, девственник, проклятый отцом Тезеем из-за клеветы мачехи Федры, чью любовь отверг Ипполит.


[Закрыть]– так мы думали о себе и прилежно учились, рассчитывая на нашем первом экзамене по праву получить три белых шара, как символы нашей девственной чистоты, которые наградят наше усердие и принесут радость в наши семьи. Вряд ли стоит объяснять тебе, мой дорогой, что я был очень взволнован похвалами своих преподавателей и благословением своих кумиров и даже рассчитывал умереть, как Святой Ансельм [50]50
  Ансельм Кентерберийский (1033–1109) – теолог, представитель схоластики, после смерти канонизирован.


[Закрыть], в своем целомудренном платье, но я не учел, что существуют черт, апрель, и что мне только восемнадцать леи. Из чего следовало, что этот прекрасный план потерпел поражение. Перед моими окнами находились два окна, где время от времени я видел лицо отвратительного создания, модель мстительной испанской дуэньи, уродливой и крикливой, в компании такой же, как и она, безобразной собаки, которая, когда окно случайно открывалось, клала свои лапы на подоконник, глядя на меня с любопытством через свою грязную шерсть. Я боялся и собаки, и ее хозяйки, и тщательность, с коей я закрывал свои окна занавесками, была одной из причин моих побед в учебе, в результате чего я добился к концу предыдущего года такого успешного начала в карьере Кюжа и Дельвинкура.

Однажды в начале марта я с удовольствием увидел доску в шесть дюймов в высоту и фунт в ширину, на которой были написаны утешительные слова:

КОМНАТА И КАБИНЕТ

сдаются

с первого апреля

Стало очевидно, что я избавляюсь от моей соседки и что какое-то человеческое существо заменит это мерзкое создание, в течение двух лет приводящее меня в ужас. Я с нетерпением ожидал первого апреля – время приезда новых жильцов. Тридцать первого марта я получил письмо от моего дяди, того, кто оставил мне две тысячи ливров ренты, меня приглашали провести следующий день, воскресенье, в его загородном доме в Ангиене. Из-за этого я мог опоздать на лекции на следующей неделе, и я провел часть ночи, занимаясь, чтобы в понедельник быть на одном уровне с тобой и с другими товарищами; и вместо того, чтобы проснуться в семь часов утра, я проснулся в восемь часов, и вместо того, чтобы отправиться в восемь часов, я уехал в девять, и вместо того, чтобы приехать в десять часов, я приехал в одиннадцать. Заканчивался завтрак. Это опоздание, конечно, не лишило меня аппетита, я сел за стол, обещая догнать других гостей, но, несмотря на то, что я активно работал челюстями, часть общества закончила завтрак раньше меня, и так как была прекрасная погода, все решили прогуляться по озеру и мне объявили, что, ожидая меня, пройдутся по дороге, после чего отчалят. Мне дали десять минут, и я убедился, что мне больше не надо.

Но я забыл о кофе, и вместо того, чтобы оставить кофе на столе, услужливая кухарка из боязни, что он остынет, отнесла его на плитку, и его подали кипящим. Мне понадобилось две минуты, чтобы его выпить, что заняло больше времени, чем обычно, ведь я вынужден был дуть более полутора минут, чтобы остудить кофе.

Таким образом, я опоздал на шестьдесят секунд.

К несчастью, в обществе был математик, то есть один из таких людей, точных, как солнечные часы, какие и ходят, как часы, а часы их точны, как солнце.

Через десять минут, которые он мне дал, он достал свой хронометр, показал обществу, что я опаздывал, заставил всех сесть в лодку и начал ее отвязывать.

В это время я вышел на порог дома и сразу же увидел, какая шутка мне угрожает: меня хотели оставить на дороге.

Я побежал со всех ног и был на причале, когда лодка отходила от берега. Четыре дюйма отделяли меня от нее, меня встретили смехом, и я решил, что мне следовало бы ответить на это криками триумфа.

Я вспомнил свои упражнения по гимнастике, прыгнул вперед и упал в озеро.

– Бедный Филипп! – вскрикнул Амори. – К счастью, ты плаваешь, как рыба.

– Хорошо говорить. К несчастью, вода была на два-три градуса выше нуля, я добрался до берега, дрожащий, в то время как математик считал, сколько миллиметров понадобилось бы мне, чтобы я прыгнул в лодку, вместо того, чтобы упасть в озеро. Холодная ванна, принятая в необычных условиях, очень вредна, как ты знаешь; таким образом, мой озноб перешел в лихорадку, задержавшую меня на три дня в Ангиене. На третий день вечером доктор объявил меня полностью здоровым, и мой дядя заметил, что за эти три дня я мог опоздать на экзамен на степень бакалавра, и я отправился в Париж, а к десяти вечера я вернулся в свою комнату на улице Сен-Николя дю Шардонре. Перед тем как вернуться к себе, я постучал в твою дверь, но ты или вышел, или лег спать. Эта деталь ускользнула от меня в тот момент и пришла теперь мне в голову.

– Но, черт возьми, что ты хочешь?

– Увидишь.

– Я лег спать, как выздоравливающий, и на следующий день проснулся с птицами. Я подумал, что я за городом. Птица, чье название носит моя улица, скончалась уже давно или была только мифом, я открыл глаза, ища взглядом зелень, цветы и крылатого певца, как его называет господин Делиль [51]51
  Делиль Лаббэ Жак (1738–1813) – французский поэт и переводчик, профессор латинской поэзии.


[Закрыть], мелодичный голос которого дошел до меня, и к моему большому удивлению я увидел все это. Я увидел кое-что еще, так как через стекла – накануне я забыл их занавесить – я заметил в рамке из левкоев и розовых кустов самую красивую гризетку, какую можно было видеть, сентиментально покрывавшую звездчаткой клетку, где находились пять или шесть видов птиц: коноплянки, щеглы, канарейки – все они благодаря мягкости правительства, что ими руководило, несмотря на различие видов, видимо, жили в согласии. Настоящая картина Миериса. Ты знаешь, что я любитель картин. Я целый час смотрел на ту, которая мне казалась прелестной, так как заменила вид, который в течение двух лет был мне особенно отвратителен: вид со старой женщиной и ее старой собакой. Во время моего отсутствия моя Тисифона [52]52
  Тисифона – в трагедии Еврипида «Алкмеон в Коринфе» дочь Алкмеона. Вместе с братом была отдана на воспитание коринфскому царю Креонту. Она была прекрасной, и жена Креонта из ревности продала ее в рабство. Алкмеон купил Тисифону, не зная, что она его дочь; лишь позднее он узнал истину.


[Закрыть]переехала, уступив место прелестной гризетке. В тот же день я решил, что влюблюсь безумно в свою прелестную соседку и воспользуюсь первой случайностью, чтобы дать понять об этом решении.

– Я вижу, зачем ты пришел, – сказал Амори, смеясь, – но я надеюсь, что ты забыл это маленькое приключение, когда я имел несчастье соперничать с тобой и опередить тебя на два или три дня.

– Наоборот, дорогой Амори, я все помню в деталях, и так как это детали, о которых ты не знаешь, будет хорошо, если я тебе о них сообщу, чтобы ты знал, как ты не прав относительно меня.

– А это! Но не дуэль же ты собираешься мне предложить?

– Нет, наоборот, я попрошу тебя об услуге, и я хочу тебе рассказать мою историю, чтобы, кроме чувства нерушимой дружбы, которая объединяет нас и предрасполагает тебя быть со мною приятелем, ты понял бы, как ты ошибаешься; чтобы ты мог искупить свою вину.

– Итак, вернемся к Флоранс.

– Ее звали Флоранс! – воскликнул Филипп. – Это прелестное имя, и ты думаешь, что я не узнал ее имени? Вернемся к Флоранс, как ты ее называешь. Я сразу принял два решения, назвав тебе время и место – а это уже слишком много, так как мне даже одно принять очень трудно. Решение принято, и никто не исполнит его более настойчиво, чем я. Слушай, я считаю, что я только что придумал оборот речи.

– Ты имеешь на это право, – ответил серьезно Амори.

– Первое решение было безумно влюбиться в свою соседку, – продолжал Филипп, – это казалось легче всего, и я исполнил это в тот же день. Вторым решением было объявить о своей любви, а это не совсем удобно осуществить. Сначала надо было найти возможность, наконец, надо было осмелиться ею воспользоваться. В течение трех дней я караулил ее. В первый день я следил за ней из-за моих занавесок, боясь ее испугать, показавшись ей внезапно. Во второй день я следил за ней из-за стекол, так как не осмеливался открывать окна. На третий день – из моего открытого окна. Я заметил с удовольствием, что моя смелость ее совсем не испугала. К концу третьего дня я увидел, как она накинула шаль на плечи и застегнула свои деревянные башмаки. Было очевидно, что она готовилась выйти из дома. Я ждал этого момента и приготовился идти за ней.

X

Филипп продолжал:

– Я составил план: я должен ее остановить, если осмелюсь, предложить свою руку, чтобы проводить ее туда, куда она шла, и, провожая ее, перечислить все разрушения, которые нанесли мне ее вздернутый носик и белоснежные зубки.

Я взял трость, шляпу, плащ и пролетел кубарем пять этажей. Но, несмотря на быстроту, с какой я действовал, она была уже в тридцати шагах от меня, когда я добрался до двери на улицу. Я тотчас же принялся ее преследовать. Но, ты понимаешь, соблюдая приличия, догонял ее постепенно, чтобы не испугать.

На углу улицы Сен-Жан я выигрывал уже восемнадцать шагов, на углу улицы Расина – двенадцать, наконец, на улице Вожирар я уже собирался подойти к ней, когда вдруг через ворота она вошла в какой-то двор, пересекла его и поднялась по лестнице, последние ступеньки которой можно было увидеть с улицы.

Мгновенно мне пришла в голову мысль: не упустить ее из виду и подождать в глубине двора, но там стоял швейцар, и это меня смутило. Он, конечно, спросил бы меня, куда я иду, и я не знал бы, что ответить, или поинтересовался бы, за кем я шел, а я даже не знал имени прелестной гризетки.

Я ограничился тем, что начал ее ждать и вести наблюдение, и это сразу же навсегда меня оттолкнуло от национальной гвардии. Час, два с половиной часа прошли, идол моего сердца не появлялся. Может быть, я испугал мою гризетку? Я ждал ее, наступила ночь, скрылось солнце, я не видел ее.

Вдруг в свете керосиновой лампы, осветившей лестницу, я увидел ситцевое платье моей беглянки и полы пальто молодого человека, и я слышал, как его трость с железным наконечником ударяла по ступенькам лестницы.

Был ли это ее возлюбленный или брат? Очевидно, или брат, или любовник.

Я вспомнил изречение мудреца: «В сомнении воздержись». Я воздержался.

Гризетка и ее кавалер прошли в четырех шагах, не заметив меня, – так было темно.

Это событие заставило меня изменить тактику – подобные обстоятельства могли представиться еще.

Впрочем, в глубине души я укорял себя за слабость, я говорил себе, что в момент, когда я ее догнал, эта смелость, такая великая вдали от нее, помогла бы мне, и, может быть, стоило бы ей написать.

Написать любовное письмо, письмо, от которого зависело, какое мнение составить обо мне соседке, и таким образом значительно сократить путь к ее сердцу.

Я тотчас же сел за стол, чтобы выполнить свое намерение.

Впрочем, я писал впервые.

Я провел часть ночи, сочиняя черновик, я прочитал его на следующее утро, и он показался мне отвратительным. Я сочинил второй, третий, и, наконец, остановился на этом.

Филипп достал черновик из портфеля и прочитал следующее:

«Мадемуазель! Видеть Вас – значит любить, я Вас увидел и полюбил. Каждое утро я вижу, как Вы кормите ваших птиц, которые счастливы, что им дает корм такая прелестная ручка; я вижу, как Вы поливаете розы, менее розовые, чем Ваши щечки, и Ваши левкои, менее сладостные, чем Ваше дыхание, и этих нескольких минут достаточно, чтобы заполнить мои дни мыслями и мои ночи мечтами о Вас.

Мадемуазель, Вы не знаете, кто я, я же совсем не знаю, кто Вы; но тот, кто Вас видел мгновение, может составить мнение, какая душа, нежная и пылкая, прячется за Вашей соблазнительной внешностью.

Ваш ум, конечно, так же поэтичен, как Ваша красота, а Ваши мечты так же прекрасны, как Ваши взгляды. Счастлив тот, кто сможет осуществить эти сладкие несбыточные мечты, и нет прощения тому, что нарушит эти прелестные иллюзии!»

– Я достаточно хорошо подражаю литературному стилю нашего времени, не правда ли? – сказал Филипп, удовлетворенный собою.

– Это комплимент, который я хотел бы тебе сделать, – подхватил Амори, – если бы ты не просил не прерывать тебя.

Филипп продолжал:

«Видите, мадемуазель, я Вас знаю. И Ваш тайный инстинкт, разве он Вас не предупредил, что рядом с Вами, в доме напротив, немного в стороне от Ваших оконных рам, молодой человек, владелец кое-какого состояния, но одинокий и изолированный в этом мире, нуждается в сердце, которое его поймет и поможет ему? Что ангелу, который опустился с небес, чтобы заполнить его одинокое существование, он отдаст свою кровь, свою жизнь, свою душу, и его любовь будет не капризом, таким же легким, как и смешным, но обожанием каждый день, каждый час, каждую минуту.

Мадемуазель, если бы Вы меня не увидели, Вы бы не догадались?»

Филипп остановился во второй раз, глядя на Амори, как бы спрашивая вторично его мнение. Амори сделал одобрительный знак головой, и Филипп продолжал.

«Извините, что я сумел сопротивляться этому сильному желанию сказать Вам о глубоких и очень прочных чувствах, которые появляются при одном вашем виде. Извините меня, что я осмелился Вам рассказать об этой жалкой и пылкой любви, что составляет теперь мою жизнь.

Не обижайтесь на признание сердца, которое лишь испытывает к Вам уважение, и, если Вы только захотите поверить в искренность этого преданного сердца, позвольте мне прийти и объясниться с Вами наяву, а не в холодном письме, и показать, сколько я несу в своем сердце почтительности и нежности.

Мадемуазель, позвольте мне увидеть ближе своего кумира. Я не прошу Вашего ответа, о нет, я не так тщеславен; но одно Ваше слово, один жест, и я упаду к Вашим ногам и останусь там на всю жизнь.

Филипп Оврэ, улица Сен-Николя дю Шардонре, шестой этаж, одна из трех дверей, на которой висит заячья лапка».

– Ты понимаешь, Амори? Я не спрашивал ответа, ибо это было бы слишком смелым, но я сообщил свой адрес на тот случай, если моя прелестная соседка будет тронута моей запиской и удивит меня ответом на нее.

– Без сомнения, – ответил Амори, – и это замечательная предусмотрительность.

– Бесполезная предосторожность, мой друг, как ты увидишь. Это милое и пылкое послание закончено, и теперь нужно отослать его по адресу, но как, каким путем? Я не знал имени моего божества.

Передать его через швейцара, наградив его экю? Но я слышал, что швейцары неподкупны. Рассыльный? Это было бы прозаично и немного опасно, так как рассыльный мог бы появиться, когда там будет брат. Я решил, что этот молодой человек ее брат. Вдруг мне пришла в голову мысль довериться тебе, но так как я знал, что ты более проницателен в подобных делах, я боялся, что ты будешь насмехаться надо мной. В результате письмо было написано, запечатано, положено на стол, два дня я пребывал в растерянности.

Наконец к вечеру третьего дня я воспользовался моментом, когда моя красавица отсутствовала, сел к окну и устремил взор на ее окно, оставшееся широко открытым, я увидел, что листок оторвался от ее розового куста и, унесенный ветром, пролетел через улицу и прилетел на окно нижнего этажа. Желудь, упавший на нос Ньютона, открыл ему систему мира. Листок розового куста, летящий по воле ветра, предложил мне средство переписки, которое я искал.

Я привязал мое письмо к палочке сургуча для запечатывания писем и ловко бросил его через улицу из своей комнаты в комнату моей соседки. Затем, очень взволнованный этой чрезмерной смелостью, я быстро закрыл окно и стал ждать. Совершив такой смелый поступок, я испугался его последствий. Если моя соседка встретится с братом и если ее брат найдет мое письмо, то она будет ужасно скомпрометирована. Я ждал, спрятавшись за занавеской, с сердцем, полным тоски, боясь минуты, когда она вернется к себе, как вдруг я увидел, что она появилась.

К счастью, она была одна, и я облегченно вздохнул. Она сделала два или три круга по комнате, легко, словно танцуя, как обычно, не замечая моего письма. Но, наконец, ее нога коснулась письма, она наклонилась и подняла его. Мое сердце забилось, я задыхался, я сравнивал себя с Лозюном, Ришелье и Ловеласом [53]53
  Ловелас – персонаж романа английского писателя Самюэля Ричардсона (1689–1761) «Кларисса, или История молодой леди». Обесчещенная Ловеласом Кларисса кончает жизнь самоубийством. Имя Ловеласа стало нарицательным.


[Закрыть].

Наступила ночь, она подошла к окну, чтобы посмотреть, с какой части улицы могло прийти послание, которое она держала в руках, чтобы прочесть. Я решил, что наступил момент, когда можно показаться и своим присутствием довершить впечатление, какое произведет мое письмо; я открыл окно. При шуме открываемого окна соседка повернулась в мою сторону, посмотрела на меня, потом на письмо. Выразительная пантомима показала ей, что я автор послания. Я скрестил руки, умоляя ее прочесть его. Она, казалось, была в затруднении, но, наконец, все-таки решилась.

– На что?

– Прочесть его, черт возьми! Я видел, как она развернула мое письмо кончиками пальцев, посмотрела на меня еще, улыбнулась, потом расхохоталась. Этот взрыв смеха немного сбил меня с толку. Но поскольку она прочла письмо с начала до конца, я уже обрел надежду, как вдруг я увидел, что она собирается разорвать мое письмо. Я чуть не закричал, но подумал, что она делает это, без сомнения, из-за страха; как бы ее брат не нашел это письмо. Я решил, что это правильно, и зааплодировал, но мне показалось, что она с ожесточением рвала мое письмо на кусочки: на четыре, восемь, еще на шестнадцать, тридцать два, на незаметные клочки. Это было ребячество, но казалось, она хотела превратить его в атомы, а это было уже жестокостью.

Вот что она сделала, и когда кусочки стали такими мелкими, что рвать их стало невозможно, она бросила на прохожих этот печальный снег, затем, смеясь мне в лицо, закрыла окно, в то время как дерзкий порыв ветра принес мне обрывок моей бумаги и моего красноречия. И какой? Мой дорогой, тот, где написано «смешным». Я был взбешен, но так как, в конце концов, она не виновата в этой последней насмешке, то я упрекнул в таком оскорблении один из четырех ветров, закрыл окно с достойным видом и стал думать, как победить это сопротивление, столь редкое в почтенном сословии гризеток.