Текст книги "Амори"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
XL
Амори – Антуанетте
«15 октября.
Пишу из Амстердама.
Как бы ни был я чужд внешнему миру, как бы ни был я поглощен собой, как бы низко я ни склонился над пропастью, в которую рухнули все мои надежды, я не могу не обращать внимание на голландцев. Они одновременно методичные и деятельные, алчные и беззаботные, домоседы и путешественники, охотно отправляющиеся на Яву, в Малайзию, в Японию, но только не в Париж.
Голландцев называют европейскими китайцами и матросами человечества.
Антуанетта, я получил ваше письмо в Анвере, и оно принесло мне радость.
Ваши утешения мне приятны, но рана слишком глубока. И все-таки посылайте мне добрые слова, рассказывайте мне о себе. Я прошу вас об этом, я умоляю. Очень плохо, что вы думаете, будто ваша жизнь мне безразлична.
Вы нашли господина д'Авриньи изменившимся? Не беспокойтесь об этом, Антуанетта, потому что каждый волен выбирать то, что он хочет. Уверяю вас, чем больше он угнетен, тем больше он доволен. Чем больше страдает его тело, тем больше радуется душа.
Вы хотите, чтобы я вам еще и еще рассказывал о Мадлен. Это дает мне возможность чаще писать вам, и о чем мне писать, как не о ней? Она – передо мной, со мной, во мне, ничто не может так радовать мое израненное сердце, как воспоминания о ней.
Хотите, я вам расскажу, как мы узнали о нашей любви?
Это было весенним вечером два с половиной года назад. Мы сидели в саду под липами. Из вашего окна видно это место.
Поклонитесь ему от моего имени, Антуанетта, поклонитесь всему саду. Повсюду шагали ее легкие ноги, к каждому дереву прикасалась ее вуаль, шарф или платок, в каждом уголке звучал ее нежный голос.
Итак, весенним вечером мы сидели вдвоем и, устав болтать о настоящем, стали весело разговаривать о будущем.
Вы знаете, несмотря на меланхолический вид, моя милая Мадлен была смешливой. Смеясь, мы заговорили о браке, не о любви.
Какие качества нужно иметь, чтобы покорить сердце Мадлен?
Какие достоинства, чтобы задеть мое?
И мы составили целый список совершенств, какие мы бы потребовали от избранника или избранницы, затем, сравнив наши пожелания, мы нашли их схожими.
– Прежде всего, – сказал я, – я хотел бы знать много лет, почти наизусть, ту, которой я отдам душу.
– О, я тоже, – сказала Мадлен. – Когда ухаживает незнакомый человек, то видишь не его истинное лицо, а маску. Воздыхатель облачает в черный фрак известный идеал, и только после свадьбы можно узнать, что он собой представляет.
– Значит, – заговорил я, улыбаясь, – это мы уже прояснили. Да, я хотел бы в течение длительного знакомства узнать достоинства моей избранницы. Я бы хотел также, если это не покажется вам чрезмерным требованием, чтобы она соединила в себе три качества: красоту, доброту, ум. Все очень просто.
– Но и очень редко, увы! – ответила Мадлен.
– То, что вы говорите, не отличается скромностью, – заметил я.
– Совсем нет, – возразила она, – я хотела бы, чтобы мой будущий супруг имел достоинства, подобные тем, какие вы хотите найти у вашей жены: элегантность, преданность, благородство.
– О, Мадлен, – воскликнул я, – вам придется искать слишком долго.
– Не переоценивайте себя, Амори, – засмеялась Мадлен, – и давайте продолжим.
– О, Боже мой, – продолжил я, – я могу добавить только два-три второстепенных желания; не покажется ли вам детским капризом, если я захочу, чтобы она тоже была из аристократической семьи?
– Вы совершенно правы, Амори, и мой отец, соединяющий в себе благородство происхождения и талант, мог бы изложить для подтверждения вашего желания (если он когда-либо услышит о нем) целую социальную теорию, к которой я присоединяюсь инстинктивно, не слишком ее понимая, я желаю выйти замуж за знатного человека.
– И, наконец, – сказал я, – хотя, Боже упаси! – я совсем не жаден, я бы хотел в интересах нашего морального равенства, чтобы избавить нас от неприятных мыслей, касающихся денег, чтобы моя избранница тоже была богата. Что вы думаете об этом, Мадлен?
– Вы правы, Амори, и хотя я совсем не думала об этом потому что моего состояния достаточно для двоих, я согласна с вами.
– Остается только узнать одно!
– Что?
– Когда я найду придуманную мной фею и полюблю ее, как узнать, любит ли она меня?
– Разве можно не полюбить вас, Амори?
– Как! Вы можете убедить меня в этом?
– Конечно, Амори, я отвечаю вместо нее. Но полюбит ли меня он?
– Он будет вас обожать, уверяю вас.
– Итак, – сказала Мадлен, – перейдем от фантазий к реальности, поищем вокруг нас, среди тех, кого мы знаем. Видите ли вы кого-нибудь, кто отвечает нашим требованиям, а я…
Она вдруг замолчала и покраснела.
Мы молча смотрели друг на друга, и истина начала проявляться в наших разгоряченных головах.
Я пристально смотрел в глаза Мадлен и повторял, как бы спрашивая самого себя:
– Любимая подруга, знакомая с детства…
– Друг, в сердце которого я могла бы читать, как в своем, – сказала Мадлен.
– Нежная, красивая, умная…
– Элегантный, щедрый, благородный…
– Богатая и знатная…
– Знатный и богатый…
– Но это ваши совершенства, Мадлен.
– Это ваши достоинства, Амори.
– О! – воскликнул я с бьющимся сердцем, – если бы такая женщина, как вы, полюбила меня!
– Бог мой! – сказала, бледнея, Мадлен. – Разве вы когда-нибудь думали обо мне!
– Мадлен!
– Амори!
– Я люблю вас, Мадлен!
– Амори, я люблю вас!
Небо и наши души просветлели при этом нежном восклицании, мы ясно прочли любовь в наших сердцах.
Я напрасно коснулся этих воспоминаний, Антуанетта, они приятны, но слишком терзают меня.
Ваше следующее письмо отправляйте в Кёльн. Я напишу вам оттуда.
Прощайте, сестра моя. Любите меня немного и жалейте.
Ваш брат Амори».
– Странно, – сказал Амори, запечатав письмо и мысленно перечитывая написанное, – среди всех знакомых женщин Антуанетта – теперь единственная в мире, которая отвечает моим прежним мечтам, если бы… если бы эти мечты не умерли вместе с Мадлен; Антуанетта – тоже подруга детства; нежная, красивая, умная, богатая и знатная.
– Правда, – добавил он меланхолично, – я не люблю Антуанетту, а она не любит меня.
XLI
Антуанетта – Амори
«5 ноября.
Я еще раз видела дядю, Амори, я провела с ним еще один день, похожий на первый, увидела те же признаки продолжающегося упадка сил, сказала и услышала почти те же слова. Я не могу рассказывать о нем ничего нового.
О себе тоже, Амори.
Вы просите, чтобы я писала о себе. Благодарю вас за вашу доброту. Боже мой, а что сказать! Мои мысли слышит и судит только Бог, мои дела слишком ничтожны и скучны, клянусь вам.
Мои дни наполнены заботами по хозяйству, вышиванием и игрой на рояле.
Иногда визиты прежних друзей господина д'Авриньи прерывают монотонность этих занятий.
Но я слышу с удовольствием только два имени. Первое – имя господина де Менжи, потому что граф и его жена любят меня и относятся ко мне, как к дочери.
Другое, сознаюсь вам, Амори, – имя вашего друга Филиппа Оврэ.
Да, он единственный гость младше шестидесяти лет. Конечно, я принимаю его в присутствии миссис Браун. Чем он заслужил такую привилегию? Уж, конечно, не нудным, томным разговором, который убивает своей скукой.
Но он ваш друг, брат мой.
Впрочем, он много о вас не говорит, но я не упускаю случая побеседовать с человеком, который вас знает.
Он приходит, здоровается, садится, и, если у меня кто-нибудь есть, он хранит задумчивое молчание, довольствуясь тем, что смотрит с настойчивостью, начинающей стеснять.
Если я одна с миссис Браун, он смелеет, но, должна признать, его смелость не идет дальше повторения нескольких фраз, позволяющих мне вести разговор, и вы понимаете, Амори, мы говорим о Мадлен или о вас.
В конце концов почему я должна что-то скрывать от такого благородного и нежного сердца, как ваше? Душа нуждается в привязанности, как грудь в глотке воздуха, а вы – теплое воспоминание из моего прошлого и, пожалуй, единственная привязанность в будущем.
Должна сознаться вам, Амори, одиночество угнетает меня, и я наивно жалуюсь вам на это, потому что я никогда не умела лукавить ни с другими, ни с собой; может быть, это плохо, но мне хочется отвлечься, выйти на улицу, прогуляться по солнечной дорожке, увидеть людей… жить наконец…
Мне холодно и немного страшно в этих просторных комнатах, и когда я оказываюсь наедине с мраморными бюстами и неподвижными портретами, появляется прежняя Антуанетта. Увы, я боюсь се!
Присутствие молчаливого и созерцательного Филиппа дает мне то преимущество, что я подшучиваю и смеюсь над ним про себя,когда он здесь, и вместе с миссис Браун, когда он уходит… Я не могу его уважать: он слишком…
Ругайте, друг мой, ругайте меня сильнее за эти насмешливые замечания, какие я позволяю себе по отношению к человеку, к которому вы, может быть, испытываете привязанность…
Ругайте меня, Амори, потому что вы один можете, если захотите, исправить мои недостатки.
Но я хотела бы говорить не о нем, а о вас, Амори. Какое у вас настроение? О чем вы думаете? Что чувствуете?
Мое положение между вами и дядей очень печально. Я чувствую, что напугана и подавлена вашим двойным отчаянием…
Доверьтесь мне, Амори, не оставляйте меня наедине с собой. Имейте снисхождение к слабому, испуганному, плачущему существу.
Вы знаете, иногда я завидую Мадлен: она умерла, она счастлива на небе, а я похоронена заживо в одиночестве и забвении.
Антуанетта де Вальженсез».
XLII
Амори – Антуанетте
«Кёльн, 10 декабря.
Вы упрекаете меня, Антуанетта, в том, что я мало говорю о себе. Чтобы наказать вас, пишу вам самое эгоцентричное письмо на свете. Две-три страницы хочу посвятить моей персоне и, надеюсь, имею право уделить две-три строчки вашей.
Вам это понравится?
Я в Кёльне, скорее, напротив него – в Деце. Из моего окна (я живу в отеле «Бельвю») мне виден Рейн и город. Зрелище изумительное: солнце садится за старым городом и ясным холодным вечером создает пламенеющий фон, на котором вырисовываются темные массивные купола и черные шпили церквей.
Река с глухим рокотом течет внизу, по воде пробегают красные, багровые всполохи. Удивительная красота!
Целые часы я провожу в экстазе перед этой дивной картиной, обрамленной гигантскими башнями недостроенного (к счастью) собора.
Ибо когда каменщики, полные тщеславия, закончат творение архитекторов, вдохновленных верой, солнце не сможет больше посылать свои лучи через здание и не сможет превращать пропасть между двумя высокими башнями в пылающую заревом печь.
Я рассматриваю эти детали с интересом художника. Мне нравится этот город, старый и молодой, почтенный и кокетливый одновременно; город думает и действует.
Ах, если бы Мадлен была здесь со мной и могла видеть солнце, опускавшееся за Кёльнский собор!
Мой банкир счел своим долгом вручить мне письмо-пропуск в Казино. Разумеется, я не бываю на вечерах, которые там даются, но днем, когда залы безлюдны, я охотно провожу там час или два за чтением газет.
Однако, должен вам признаться, Антуанетта, что мне потребовалось большое усилие, чтобы подавить отвращение, вызванное первыми прочитанными газетами; в этих двенадцати колонках не было для меня ничего интересного: парижский свет продолжает смеяться и веселиться. Вся эта европейская гармония, на глади которой самое глубокое личное горе не вызывает ни малейшей ряби, внушает мне неприязнь, переходящую в гнев. В конце концов, я сказал себе:
– Что такое для равнодушных людей смерть моей обожаемой Мадлен? Одной женщиной стало меньше на земле, одним ангелом больше на небе…
Я, конечно, эгоист, если хочу, чтобы другие люди разделяли со мной мое горе. Разве я разделяю их печали?
И я снова взял с возмущением отброшенные газеты и прочитал их.
Знаете ли вы, что уже три месяца прошло со времени моего отъезда из Франции!.. Иногда я пугаюсь, думая, что дни текут в горе так же быстро, как и в радости.
Кажется, еще вчера Мадлен лежала на своей постели, я держал одну ее руку, отец другую, а вы, Антуанетта, пытались согреть ее уже остывшие ноги.
Только за границей замечаешь эту великую истину: лишь в Париже бьется настоящая жизнь, в остальном мире – только более или менее сильные ростки ее. Только в Париже мы видим движение ума и прогресс мысли. И, тем не менее, Антуанетта, я бы еще долго оставался здесь, если бы рядом был кто-то, с кем я мог бы говорить о ней, например, вы. Мы бы любовались вместе этими прекрасными картинами природы, которые создают на моих глазах Рейн и солнце.
Ах, если бы я мог сжимать чью-то руку в моей, стоя в молчаливом восхищении перед окном… Если бы я мог найти чьи-то взволнованные теми же впечатлениями глаза, чью-то душу, чтобы поделиться!..
Но нет… моя судьба – одиноко жить и умереть!..
Вы спрашиваете, Антуанетта, что происходит со мной: к чему огорчать заботами ваше чуткое сердце, которое наивно сознается в том, что одиночество леденит его и что оно хотело бы биться в унисон с другим сердцем.
Пусть сбудется ваше желание, Антуанетта! Желаю вам найти родственную душу. Пусть Бог даст вам все радости любви и избавит вас от жизненных бурь. Меня, мужчину, эти бури сокрушили!..
Но вы еще не знаете, что такое любовь, Антуанетта!
Любовь – это радость и горе, лед и пламень, эликсир жизни и яд! Она опьяняет и убивает! От балкона Джульетты до могилы – море улыбок и море слез.
Счастлив тот, кто умирает первым!
Когда Ромео находит свою любимую мертвой, что остается ему делать, как не последовать вслед за ней?
Я предоставил жизни эту работу.
Видите ли, Антуанетта, когда любишь, твое сердце бьется не в твоей груди, а в груди другого. Когда любишь, отрекаешься от себя, растворяешься в жизни другого, живешь этой жизнью. Когда любишь, витаешь в облаках до тех пор, пока смерть, унеся половину вашей души, не превратит рай в ад.
Единственное, что можно сделать, это надеяться на смерть, которая соединит после разлуки…
Смерть сестры не должна сокрушать так, как смерть возлюбленной или дочери.
У вас будут другие привязанности… Вы печальны, бедное дитя! Я понимаю зло, подтачивающее ваши силы: любовь вас волнует, активность вашего характера требует движения, величия, страсти! Вам хочется жизни, потому что вы находитесь только в ее преддверии, и таинственная книга судьбы пока закрыта для вашего невинного взгляда. Вы хотели бы использовать богатые возможности, данные вам Богом… Это правильно, Антуанетта.
Не стыдитесь же ваших желаний и вашего характера, Антуанетта, идите в мир, он открыт для вас; под покровительством ваших благородных и почтенных друзей постарайтесь найти в толпе сердце, достойное вас.
Я же, стоя у могилы Мадлен, буду по-братски наблюдать за вами.
Поспешу вам сказать; достойные сердца редки, Антуанетта, ошибка может быть роковой… Вся жизнь разыгрывается, как игра в кости: чем больше выбор, тем больше возможность ошибки. Это ужасно!
Мне выпала удача встретить на моем пути одну любимую, Мадлен. Я знал ее с детства. Поэтому я считаю себя вправе сказать, что опасно отдавать свою судьбу на волю случая, а свою душу незнакомцу!..
Будьте осторожны, Антуанетта… Хотел бы я быть в Париже, чтобы наставлять вас, как бесстрастный свидетель вашей жизни, как преданный брат.
Я был бы строг к вам, Антуанетта, и возможному избраннику пришлось бы иметь множество достоинств, чтобы заслужить мое одобрение.
Но послушайте…
Чего вам не хватает? У вас есть все: изящество, богатство, красота, знатность, природное очарование, тонкое воспитание. Вы сами – живое счастье, следует ли отдавать его кому-то, кто его не стоит и не понимает?
Имейте в виду, Антуанетта, даже здесь, вдали, я готов выслушать ваши признания, даже издалека я постараюсь увидеть и предвидеть.
Всецело ваш душой и телом
Амори.
P.S. Обратите внимание на этого Филиппа. Я знаю его, он способен вас полюбить. Он не только исключительно смешон, он может скомпрометировать вас. Он похож на машину, которая медленно разогревается, но разогревшись, может взорваться со страшным шумом.
Откровенно говоря, не эту прозу я хотел бы видеть рядом с вами, поэзией».
ДНЕВНИК ГОСПОДИНА Д'АВРИНЬИ
«Наконец-то Бог услышал мою мольбу. Я начинаю чувствовать в себе разрушительное действие болезни, которая через восемь или девять месяцев сведет меня в могилу.
Надеюсь, я не оскорбляю Бога тем, что позволю себе умереть от болезни, посланной им. Я только повинуюсь.
Да сбудется воля Бога на земле и на небе.
Мадлен, жди меня.»
XLIII
Антуанетта – Амори
«6 января.
Как вы умеете говорить о любви, Амори, как вы ее чувствуете! Я много раз перечитала ваше письмо. Каждый раз, пробегая взглядом эти строки, я говорю себе:
– Как счастлива была женщина, жизнь которой освещала такая страсть, и печально, что этот редкий дар нежности и преданности, хранимый вами, отныне бесполезен!
Вы советуете мне выезжать, посещать свет, поискать там друга, чтобы заменить утерянные привязанности, но не разочаровываете ли вы меня заранее, Амори?
Встречу ли я среди тех, кто мог бы сказать мне слова любви, такого друга, какого встретила Мадлен? Этот друг принадлежит ей и после смерти. Разве можно найти в наше время такое рыцарское самоотречение, такую изысканность чувств? Честолюбивые политики и скучающие бездельники окружают меня.
Не произносите имена Ромео и Джульетты среди этой плотной и серой толпы, Амори. Ромео и Джульетта – это мечта поэта, а не реальность этой жизни.
Все мое достояние пойдет бедным, дорогой брат, а моя душа обратится к Богу. Вот моя судьба, Амори. Вот почему я смеюсь и шучу. Смех позволяет мне думать, насмешка мешает жаловаться.
Но эта тема слишком грустная, поговорим на другую. Другая тема – это господин Филипп Оврэ.
Вы угадали, Амори, Филипп Оврэ меня любит. Слава Богу, он не признавался мне в любви, он слишком сдержан и осторожен, чтобы осмелиться на такой поступок. Но откровенно говоря, это бросается в глаза, а когда я делаю такие открытия, я не могу молчать. Не осуждайте меня, Амори.
Вы считаете, что он может меня скомпрометировать?
Дорогой Амори, вы находитесь в двухстах лье отсюда и от правды.
Если бы вы могли видеть хоть секундочку этого беднягу, понять, как он жалок передо мной, вы бы поняли, что он скорее способен повредить своей репутации, чем моей. Если он осознает свою страсть, то, несомненно, он борется с ней.
Иногда что-то начинает терзать его, и он торопливо просит разрешения удалиться, как будто он боится, что его обвинят в любви ко мне. Я склонна думать, что он опасается за чистоту своей души.
В остальном он скорее стеснен, чем стесняет, и когда он играет в вист с графом де Менжи, у него такое страдальческое выражение лица, что мне жаль его.
И так как это совсем не опасно, оставьте мне мою жертву, Амори, и я вам обещаю, что месяцев через шесть робкий Филипп осмелится пробормотать слова, похожие на признания.
Я даже не стала тревожить господина д'Авриньи описанием этих вздохов.
Мой дядя стал еще более мрачным и замкнутым.
И, боюсь, что он скоро последует за своей дочерью.
Но ведь он хочет этого, не так ли? В этом его счастье.
Все равно, я буду плакать, когда он будет счастлив…
Я должна вам сказать одну вещь, Амори: я убеждена, что дядя смертельно болен. Это только горе, или оно породило какую-то болезнь?
Я расспросила об этом молодого доктора, господина Гастона, вы его знаете, Амори. Он мне ответил, что большое потрясение, в котором человек замыкается, в определенном возрасте несет в себе зачатки разрушения всего организма. Он мне назвал две или три болезни, какие могут возникнуть из-за постоянного состояния печали, и спросил, нельзя ли ему хотя бы немного поговорить с господином д'Авриньи.
– Пяти минут будет достаточно, – сказал он мне, – чтобы установить симптомы болезни вашего дяди, если у недуга нет другой причины, кроме горя.
Первого числа, приехав в Виль-Давре, я попыталась решить эту задачу. Я сказала дяде, что доктор Гастон, один из его любимых учеников, которого он ввел в королевский дом, нуждается в консультации. Но он не дал себя обмануть.
– Да, – сказал он, – я знаю эту болезнь и я знаю больного. Но скажи доктору, дитя мое, что все лекарства бесполезны и болезнь смертельна.
Я заплакала, а он добавил:
– Утешься, Антуанетта, если ты интересуешься этим больным. Как бы ни развивалась болезнь, он проживет еще четыре или пять месяцев. Тем временем вернется Амори.
Боже мой! А если мой дядя умрет в ваше отсутствие, и я окажусь одна, совсем одна!
Вы желали иметь спутницу, Амори, чтобы вместе с ней восхищаться полями и городами? А разве не нужнее мне друг, который разделял бы со мной печали и слезы?
У меня есть такой друг, но огромное расстояние разделяет нас, а его горести разделяют нас еще больше.
Амори, что вы там делаете? Как вы можете приговаривать себя к одиночеству, которое тяготит вас так же, как меня? Что хорошего быть чужим для всего окружающего?
Амори, если вы вернетесь, мы сможем страдать вместе.
Возвращайтесь, Амори…
Ваша сестра Антуанетта».
Антуанетта – Амори
«2 марта.
Господин де Менжи сказал, что один из его племянников проезжал через Гейдельберг и узнал, что вы живете в этом городе.
Поэтому я пишу вам в Гейдельберг, Амори, и надеюсь, что это письмо будет счастливее предыдущих, и я получу на него ответ.
Боже милосердный, что происходит с вами! И почему вы прячетесь от тех, кто вас любит?
Знаете ли вы, что уже почти два месяца я не знаю, где вы живете и даже живы ли вы?
Клянусь, если бы я не была женщиной, я бы поехала вас искать, и, уверяю вас, Амори, я бы очень быстро вас нашла, как бы хорошо вы ни спрятались.
Я вам написала три письма, вы их получили? Получите ли вы это, четвертое? В каждом письме я вам писала о моей растущей тревоге.
Нет, если бы вы их получили, вы бы не нашли в себе мужества продолжать молчание. Вы бы увидели, как я страдаю от этого.
По крайней мере вы живы, и я знаю, наконец, куда писать, и если вы не ответите, я пойму, что докучаю вам и перестану нарушать ваше одиночество.
Амори, я очень несчастна! Трое меня любили, но одна умерла, другой умирает, третий меня забыл.
Как вы с таким чутким, добрым, благородным сердцем не жалеете тех, кто страдает?
Если вы промедлите с возвращением, а дядя умрет до вашего приезда, вы найдете меня в монастыре.
Если и это письмо останется без ответа, оно будет последним.
Сжальтесь над вашей сестрой, Амори.
Антуанетта».
Амори – Антуанетте
«10 марта.
Вы говорите, Антуанетта, что написали несколько писем, в которых вы выражали ваше беспокойство и на которые я не ответил.
Я не получил эти письма [83]83
Поскольку эти письма затерялись, мы не можем представить их на суд читателя – авт.
[Закрыть].
Скажу вам правду, Антуанетта, я не хотел их получать.
Ваше предпоследнее письмо произвело на меня удручающее впечатление, я выехал из Кёльна, не сказав, куда еду, потому что сам не знал и не предупредил почту, чтобы мне пересылали письма. Антуанетта, я хотел бежать от всех, даже от вас…
Антуанетта, дело в том, что господин д'Авриньи умирает, а я не могу умереть. Этот человек во всем превосходит меня, как в горе, так и в преданности.
Мадлен ждет нас обоих, а тот, кто говорил, что любит сильнее, придет к ней последним.
Ах, почему господин д'Авриньи помешал мне убить себя, когда я хотел это сделать? Почему он вырвал пистолет из моей руки, сказав эту фальшивую сентенцию:
«Зачем убивать себя? Ведь мы умираем».
Конечно, мы умираем. Но сейчас умирает он. Или наши организмы слишком разные, или годы пришли ему на помощь? Может быть, природа подталкивает старика вперед, к смерти, а юношу тянет назад, от нее.
И я не могу умереть.
Именно ваше письмо осветило мое сердце ярким пугающим светом. Мало-помалу (я совсем не ощущал этого) природа вновь вступила в свои права, жизнь вновь стала властвовать надо мной.
Каждый день я вмешивался в события вокруг меня и не замечал этого. Однажды я оказался в чьей-то гостиной, и только траурная лента на шляпе отличала меня от других мужчин. Вернувшись к себе, я нашел ваше письмо, где вы писали, что доктор д'Авриньи все больше слабеет, все ниже клонится к земле. Я же, напротив, с каждым днем выше поднимаю голову, с каждым днем испытываю все больший интерес к окружающему.
Следовательно, есть два вида любви: чувство отца и страсть любовника. От первой умирают, от второй – нет.
В Кёльне я уже завел новые знакомства, я уже согласился принять участие в развлечениях.
Я решил все бросить, от всего бежать, оказаться наедине с собой, чтобы в тиши и одиночестве понять, какие изменения произошли во мне за шесть месяцев.
И я уехал в Гейдельберг. Я погрузился в свою душу, я проверил свою рану. В душе больше нет слез, а в ране – крови.
Неужели я излечусь, и наша человеческая природа так слаба, что нет для нас ничего вечного, даже горя?
И я никак не могу умереть.
Иногда я отправляюсь в горы или в эту очаровательную долину Некера. Мне хочется скрыться от шума, от радости и веселья университетской молодежи этого города. Я покидаю живую подвижную природу ради неподвижной.
Но и там, под кажущейся неподвижностью, я нахожу приметы приближающейся весны: движение соков, жизненную энергию; распускаются почки, зеленеет трава – все возрождается, я ищу смерть, но на каждом шагу я встречаю жизнь.
Да, ту самую дерзкую жизнь, которая кипит в моих венах, бьется в моих висках, опьяняет и захватывает. Я полон презрения к моей трусости, полон ненависти к этой гнусной жажде жизни, я считал, что победил ее.
Иногда мне хочется поехать воевать в Африку. Теперь я даже не знаю, найду ли я в себе мужество броситься вниз со скалы.
В голове у меня все путается. Боюсь, что вы ничего не поймете, Антуанетта. Простите меня, ради Бога, за это бредовое письмо, а мое молчание и страдания, причиненные им. Простите меня, я тоже страдаю.
Помните ли вы совет, данный Гамлетом Офелии: «Иди в монастырь»?
Я готов повторить, как Гамлет: «Иди монастырь».
Да, да, иди в монастырь, бедная Антуанетта, потому что не существует нерушимой клятвы, истинного горя, вечной любви.
Ты встретишь человека, который полюбит тебя, и ты полюбишь его. Он поклянется, что твоя жизнь – это его жизнь; ты умрешь, и он захочет умереть, а через полгода он обнаружит, стыдясь этого, что он полон жизни и здоровья.
«Иди в монастырь».
Я хочу видеть господина д'Авриньи до его кончины, я хочу броситься к его ногам и просить у него прощения.
На днях я выезжаю в Париж. Когда именно, не могу сказать, но до начала мая.
Наступают хорошие ясные дни, начинается сезон путешествий. Берега Рейна станут местом встречи светского общества, где я слишком известен, и мне не удастся избегать его. Чтобы не встречать парижский свет летом, следует укрыться в Париже.
Впрочем, Антуанетта, я должен буду искупить свою вину! В ваших письмах, которые меня очень волновали, было так много сестринского сочувствия и деликатного участия! Когда я читал их, мне казалось, что я вижу вас перед собой, очаровательную в грусти, кокетливую в наивности, улыбающуюся и плачущую одновременно.
Чтобы вы простили меня, я хочу доверить вам мою судьбу, жить, подчиняясь вашим указаниям, наконец, вручить вашей чуткости мое израненное сердце.
Амори».
ДНЕВНИК ГОСПОДИНА Д'АВРИНЬИ
«Доктор Гастон хотел повидаться со мной под предлогом консультации. Но я понимаю, что он хотел взглянуть на меня. Должно быть, он узнал от Антуанетты о моей болезни.
Я отказался.
Господи, я благодарю вас за смертельный подарок, который вы послали мне. Я храню его только для себя одного и вдали от чужих глаз.
Я долго сомневался, но теперь симптомы заметны и ощутимы настолько, что вот уже неделя, как я убежден, что меня поразило воспаление мозга, одна из тех редких болезней, какую может вызвать сильное и долгое нравственное страдание.
Ученым будет любопытно ознакомиться с исследованиями, которые я оставлю после себя. Врачам будет интересно проследить развитие болезни в человеческом организме во всех ее фазах, когда ничто не препятствует ее течению.
Я нахожусь в первом периоде: небольшие провалы в памяти, моменты странной экзальтации, острые, быстро проходящие боли в голове и, наконец, резкие неожиданные сокращения мышц, заставляющие упасть на стул в момент вставания или уронить протянутую за чем-то руку.
Через два или три месяца все будет кончено.
Как это долго, два или три месяца!
Прости, Господи, мою неблагодарность!»
