Текст книги "Амори"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
XXXI
Антуанетта вскрикнула и, заливаясь слезами, приблизилась к Мадлен – первым желанием той было оттолкнуть ее. Затем, сделав над собой усилие, Мадлен протянула руки кузине, бросившейся к ее постели.
Девушки на несколько мгновений замерли в объятиях друг друга, затем Антуанетта отошла и заняла место ушедшего кюре.
Несмотря на беспокойство, терзавшее ее уже два месяца, несмотря на душевную боль, овладевшую ею в этот момент, Антуанетта была так красива и так свежа, так полна жизнью, она настолько принадлежала долгому и светлому будущему и имела право на любовь любого свободного, молодого и пылкого сердца, что без труда можно было прочесть ревность во взгляде Мадлен, какой она бросила сначала на эту пышущую здоровьем красавицу, а затем на своего отчаявшегося возлюбленного, которого она оставляла с ней.
Господин д'Авриньи склонился к ней.
– Ты сама просила ее приехать, – сказал он.
– Да, отец мой, – прошептала Мадлен, – и я счастлива ее видеть.
И с выражением ангельской покорности умирающая улыбнулась Антуанетте.
Что касается Амори, он увидел во взгляде Мадлен то чувство естественной зависти, которое испытывает слабое умирающее существо к человеку, сильному и полному жизни.
Сам же он, переводя взгляд с бледной и хрупкой Мадлен на живую и хорошенькую Антуанетту, испытал чувство, похожее на чувство Мадлен. Он почувствовал ненависть и гнев против этой дерзкой красоты, составляющей такой резкий контраст с печальной смертью. Ему показалось, что если бы он не решил умереть вместе с Мадлен, то он навсегда возненавидел бы Антуанетту с такой же силой, с какой он любил Мадлен.
Он хотел успокоить бедняжку, произнеся клятву верности ей на ухо, но в этот момент послышался звук колокольчика, и он вздрогнул.
Это был кюре Виль-Давре с ризничим из церкви Сен-Филипп-дю-Руль и двумя мальчиками из хора. Они пришли принять последнее причастие.
При звуке этого колокольчика все замолчали и опустились на колени. Только Мадлен приподнялась, как бы идя навстречу Богу, который приближался к ней.
Сначала вошел ризничий с распятием и мальчики со свечами, затем кюре со священным сосудом.
– Отец мой, – сказала Мадлен, – даже на пороге вечности наша душа может быть осаждаема неверными мыслями. Боюсь, что после моей утренней исповеди я уже согрешила. Перед причастием подойдите ко мне еще раз, чтобы я могла поделиться моими сомнениями.
Господин д'Авриньи и Амори тотчас отошли, и кюре подошел к Мадлен.
Тогда невинная девушка, глядя на Амори и Антуанетту, произнесла несколько слов, на которые кюре ответил только жестом благословения.
Затем началась церемония.
Надо самому стоять на коленях в такой момент у постели обожаемого существа, чтобы понять, насколько каждое слово, произнесенное кюре и повторяемое его спутниками, проникает до самых глубин души. При каждом ударе сердца Амори надеялся, что оно разорвется. Заломив руки, откинув голову назад, с лицом, залитым слезами, он походил на статую отчаяния.
Господин д'Авриньи, неподвижный, безмолвный, с сухими глазами, терзал платок зубами, пытаясь вспомнить давно забытые молитвы своего детства.
Антуанетта, единственная – слабая, как все женщины, – не могла сдержать рыданий.
Церемония продолжалась.
Наконец кюре приблизился к Мадлен. Она приподнялась, сложив руки на груди, подняв глаза к небу, и почувствовала у своих сухих губ просфору [69]69
Просфора – белый круглый хлебец, употребляемый в богослужении.
[Закрыть], которую впервые она получила только шесть лет назад.
Затем, ослабленная этим усилием, она упала на подушки и прошептала:
– Господи, сделай так, чтобы он не узнал, что, отсылая Антуанетту, я пожелала, чтобы он умер вместе со мной.
Кюре вышел, сопровождаемый своими людьми.
После нескольких минут тягостного молчания Мадлен опустила сомкнутые руки и бессильно уронила их на постель. Амори и господин д'Авриньи тотчас овладели ее руками.
Для Антуанетты не оставалось ничего. Она продолжала молиться.
Началось мрачное и молчаливое ночное бдение. Однако Мадлен хотела поговорить последний раз с двумя людьми, дорогими ее сердцу, она хотела попрощаться с ними, но она слабела так быстро, и несколько слов, произнесенных ею, стоили ей таких усилий, что господин д'Авриньи, склонив к ней поседевшую голову, стал умолять ее не разговаривать. Он хорошо видел, что все кончено, и единственное, что он теперь желал в этом мире – отодвинуть, насколько возможно, час вечной разлуки.
Сначала он просил у Бога жизнь Мадлен, затем годы, затем месяцы, наконец – дни; теперь он просил Господа даровать ему лишь несколько часов.
– Мне холодно, – прошептала Мадлен.
Антуанетта легла на ноги своей кузины и через покрывало старалась согреть их своим дыханием.
Мадлен что-то шептала, но говорить уже не могла.
Невозможно описать отчаяние и горе, сжимающие эти три сердца. Только те, кто дежурил у постели дочери или матери в подобную ужасную и печальную ночь, могут нас понять.
Пусть же те, кого судьба избавила от таких страданий, благословляют Бога за то, что он не дал им такого понимания.
Взгляды Амори и Антуанетты постоянно останавливались на лице господина д'Авриньи. Ни он, ни она не могли поверить в конец – так велика в нас надежда. Они искали проблеск надежды, в которую они сами уже не верили.
Господин д'Авриньи стоял, скорбно склонив голову, и ни малейшей надежды не пробивалось сквозь эту неподвижную маску горя.
К четырем часам утра Мадлен уснула.
Увидев, что она закрыла глаза, Амори порывисто встал, но господин д'Авриньи остановил его жестом.
– Она спит, – сказал он, – успокойтесь, Амори, ей остается по меньшей мере еще час жизни.
Прекрасная, хрупкая и нежная, она дремала, а ночь постепенно переходила в рассвет, и звезды, казалось, таяли и исчезали одна за другой в утреннем небе.
Господин д'Авриньи держал в одной руке ладонь Мадлен, другой пытался найти пульс, который то исчезал, то вновь появлялся.
В пять часов на ближайшей церкви зазвонил колокол, призывая верующих к утренней мессе, а души – к Богу.
Какая-то птичка села на окно, прощебетала что-то и улетела.
Мадлен открыла глаза, попыталась приподняться, дважды проговорила: «Воздуха! Воздуха!» – упала на подушки и глубоко вздохнула.
Это был ее последний вздох.
Господин д'Авриньи встал и сказал глухим голосом:
– Прощай, Мадлен!
Амори громко вскрикнул.
Антуанетта зарыдала.
Мадлен больше не было. Она ушла со звездами. Она тихо ушла из сна в смерть, вздох был ее единственным усилием.
Несколько минут отец, возлюбленный и сестра молча созерцали дорогое им существо.
Затем Амори протянул руку, чтобы закрыть ее прекрасные глаза, которые отныне будут видеть только небеса.
Но господин д'Авриньи остановил его руку.
– Я ее отец, сударь, – сказал он. И он оказал умершей эту последнюю услугу.
После мгновения немого и горестного созерцания он накрыл простыней, ставшей саваном, это прекрасное, уже остывающее лицо.
И все трое, опустившись на колени, стали молиться здесь, на земле, о той, которая молилась за них там, на небесах.
XXXII
Амори, вернувшись в свою комнату, находил повсюду: в мебели, в картинах, даже в воздухе – такие печальные воспоминания и такие горькие мысли, что он не смог там оставаться. Он пошел пешком, без цели, без желания, единственно, чтобы покинуть это место горя.
Была половина седьмого утра.
Он шел, опустив голову, и в сумеречном сознании своей одинокой души он видел только одно: тело Мадлен, накрытое саваном; он слышал мрачное эхо непрерывно повторявшее:
– Умереть! Умереть!
Он оказался, сам не зная почему, на Итальянском бульваре. На его пути неожиданно возникло препятствие.
Подняв голову, он увидел троих молодых людей, преградивших ему путь.
Это были его друзья, жизнерадостные спутники его прежней юношеской жизни. Элегантные и непринужденные, с зажженными сигарами, они находились в том состоянии опьянения, которое еще позволяет узнать друга и в сердечном порыве подойти пожать ему руку.
– Ба! Да это Амори, – воскликнул первый тем громким голосом, который свидетельствует о глубочайшем презрении ко всему, что происходит вокруг. – Куда ты направляешься, Амори, и откуда идешь? Уже два месяца тебя нигде не видно.
– Прежде всего, господа, – сказал второй, прерывая речь первого, – прежде всего мы должны оправдаться перед Амори, а он порядочный молодой человек, в том преступлении, что мы бродим по городу в этот неурочный час – в семь часов утра.
– Ты ведь подумал, мой дорогой, что мы уже встали, нет, мы еще не ложились, понимаешь? А вот теперь мы идем спать. Мы трое… а трое и трое, это уже шестеро… мы провели ночь у Альбера, мы весело пировали, и вот мы благоразумно возвращаемся пешком, чтобы освежиться, к нашим домашним очагам.
– Что подтверждает, – заговорил третий, немного более пьяный, чем другие, – глубину и истинность политического афоризма господина Талейрана:
«Когда все всегда счастливы…»
Амори растерянно смотрел на них и слушал, ничего не понимая.
– А теперь, Амори, – сказал первый, – твоя очередь объяснить столь ранний выход и исчезновение на два месяца.
– О, но я знаю, господа, – воскликнул второй, – я припоминаю, а это свидетельствует (о чем я вам толкую целый час), что хотя я один выпил в два раза больше, чем вы оба, я трезвее вас, и я припоминаю, что Амори болен от страсти к дочери доктора д'Авриньи.
– Да, кстати, если у меня хорошая память и если его будущий тесть не обманул нас, то именно сегодня, одиннадцатого сентября, Амори должен был взять в жены прекрасную Мадлен.
– Да, но ты забываешь, – сказал второй, – что как раз сегодня она упала без сознания на руки нашего друга.
– Вот как! Надеюсь, что…
– Нет, господа, – ответил Амори.
– Она выздоровела?
– Она умерла.
– Когда же?
– Час назад.
– Боже! – воскликнули все трое, на мгновение застыв.
– Час назад, – заговорил Альбер, – бедный друг, а я собирался пригласить тебя позавтракать с нами сегодня утром…
– Это невозможно, у меня другое приглашение, я прошу вас присутствовать со мной на похоронах Мадлен.
И, пожав им руки, он удалился.
Три друга переглянулись.
– Он сумасшедший, – сказал один.
– Или очень силен духом! – сказал другой.
– Это одно и то же, – добавил Альбер.
– Неважно, господа, – заговорил первый, – я должен признаться, что вдовство влюбленного и разговор с ним не очень вдохновляет после вечеринки.
– Ты пойдешь на похороны? – спросил второй.
– Мы не можем не пойти, – сказал Альбер.
– Господа, господа, – воскликнул первый, – не забудьте, что завтра Гризи [70]70
Гризи Джулиа (1811–1869) – итальянская певица, представительница искусства бельканто, сопрано; сестра Джудитта (1805–1840), меццо-сопрано.
[Закрыть]поет в «Отелло».
– Верно. Итак, господа, мы зайдем в церковь, чтобы показаться. Амори нас заметит, и этого достаточно.
И все трое отправились дальше, раскуривая сигары, погасшие во время разговора.
Тем временем Амори, покинув своих друзей, стал обдумывать мысль, которая уже давно жила в нем, но еще неясная и неуверенная.
Он хотел умереть.
Мадлен умерла. Что ему было делать на этом свете? Какое желание, какое чувство могло привязать его к жизни?
Потеряв свою любимую, разве он не потерял свое будущее? Он должен был последовать за ней, он уже двадцать раз говорил это сам себе.
– Из двух – одно, – говорил Амори, – или вторая жизнь есть, или ее нет.
Если есть вторая жизнь, я найду Мадлен, и радость и счастье вернутся ко мне.
Если же ее нет, мое горе утихнет, мои слезы иссякнут; и в первом, и во втором случае я выиграю. Я ничего не теряю, кроме жизни.
Когда Амори принял это решение, он ощутил спокойствие, почти радость.
Поскольку это бесповоротное решение было принято, не осталось никаких причин, чтобы прекратить свои обычные занятия и не вмешиваться в привычный ход жизни.
Он не хотел, чтобы, когда распространится слух о его смерти, люди говорили, что он убил себя бездумно, бессмысленно, в момент отчаяния.
Напротив, он хотел, чтобы люди знали, что это следствие обдуманного шага, доказательство силы, а не слабости.
Вот что сделает Амори.
Сегодня он приведет в порядок свои дела, оплатит счета, напишет завещание, нанесет визит самым близким друзьям, сообщит им, что собирается совершить долгое путешествие.
Завтра, торжественный и спокойный, он будет присутствовать на похоронах своей любимой; вечером он пойдет послушать из глубины своей ложи последнийакт «Отелло»,который так любила Мадлен, эту лебединую песню, этот шедевр Россини.
Искусство – это удовольствие суровое и прекрасно готовит к смерти.
Покинув оперу, он вернется к себе и застрелится.
Заметим, прежде чем продолжать повествование, что у Амори было искреннее сердце и прямая душа, и он продумывал детали своей кончины совершенно честно и без всякой задней мысли; он даже не замечал некоторую вычурность задуманного плана и не думал, что можно умереть гораздо проще.
Он был в том возрасте, когда все, что он собирался сделать, казалось ему очень простым и величественным. А вот и доказательство. Убедив себя, что ему осталось всего лишь два дня, он подавил свое горе, вернулся к себе и, разбитый различными чувствами и сильной усталостью, крепко уснул.
В три часа он проснулся, тщательно оделся, нанес намеченные визиты, оставил карточку отсутствующим, рассказал друзьям о задуманном путешествии, обнял двух-трех человек, пожал руки другим и вернулся домой. Он ужинал один, так как ни господин д'Авриньи, ни Антуанетта не показывались весь день. Его спокойствие было так ужасно, что слуги спрашивали себя, не сошел ли он с ума.
В десять часов он вернулся в свой особняк на улице Матюрен и начал составлять свое завещание. Половину состояния он оставлял Антуанетте, сто тысяч франков – Филиппу, который каждый день, вплоть до последнего, приходил справляться о здоровье Мадлен, остальное распределил на различные пожертвования.
Затем он взял свой дневник, продолжил прерванные записи, описав все, вплоть до последнего часа, не забыл написать о своих роковых намерениях, оставаясь по-прежнему спокойным. Рука его не дрожала, почерк не изменился, строчки ложились ровно.
Именно для того, чтобы проделать все это, он проспал часть дня.
В восемь часов утра все дела были закончены.
Амори взял свои пистолеты, зарядил каждый двумя пулями, спрятал их под пальто, сел в экипаж и отправился к господину д'Авриньи.
Господин д'Авриньи еще не покидал комнату своей дочери.
На лестнице Амори встретил Антуанетту, она хотела вернуться к себе, но он удержал ее за руку, ласково привлек к себе и, улыбаясь, поцеловал в лоб.
Антуанетта замерла, испуганная подобным спокойствием, взгляд ее проводил Амори до дверей его комнаты.
Амори положил пистолеты в ящик своего стола, закрыл его и положил ключ в карман.
Затем он оделся для церемонии похорон.
Закончив туалет, Амори пошел вниз и оказался лицом к лицу с господином д'Авриньи, тот провел эту ночь у ложа своей умершей дочери, как он проводил предшествующие ночи у постели живой.
У бедного отца были запавшие глаза, бледное и осунувшееся лицо. Казалось, он сам вышел из могилы.
Выйдя из комнаты Мадлен, он попятился, яркий свет раздражал глаза.
– Уже прошли сутки, – задумчиво сказал он.
Он протянул руку Амори и долго смотрел на него, ничего не говоря. Возможно, у него было слишком много мыслей, чтобы он мог их высказать.
И, однако, как и накануне, он отдавал приказы спокойно и хладнокровно.
В соответствии с этими приказами тело Мадлен будет помещено на катафалк, и его повезут в церковь прихода Сен-Филипп-дю-Руль, в полдень состоится похоронная месса, затем покойницу увезут в Виль-Давре.
XXXIII
В половине двенадцатого начали прибывать траурные экипажи.
Господин д'Авриньи занял первый экипаж. Хотя обычай запрещает отца следовать за телом ребенка в траурном кортеже, он поехал в церковь вместе со всеми. Амори сел в тот же экипаж.
Неф [71]71
Неф – продольная часть западноевропейского христианского храма, обычно расчлененная колоннадой или аркадой на главный, более широкий и высокий, неф и боковые нефы.
[Закрыть], хор и часовни были затянуты белой тканью.
Только отец и жених вошли в хор за телом той, которую ждало погребение, друзья и любопытные – а эти две категории людей очень похожи – расположились в приделах [72]72
Придел – добавочный, обычно боковой алтарь в церкви – небольшая бесстолпная пристройка со стороны южного или северного фасада.
[Закрыть].
Панихида проходила торжественно и мрачно.
Тальберг, друг Амори и доктора, захотел сам играть на органе, и читатель понимает, что весть об этом быстро распространилась и увеличила число присутствующих.
Для троих молодых людей, которых накануне встретил Амори и которые вечером собирались пойти в оперу – это было еще одно зрелище.
Среди всех этих людей, пришедших посмотреть и послушать, пожалуй, только отец и возлюбленный чувствовали, как сжимаются их сердца от высоких и скорбных слов заупокойных молитв.
Господин д'Авриньи особенно проникался смыслом самых грустных строф и мысленно повторял за священником слова.
«Я дам вам отдых, – сказал Господь, – потому что вы получаете милость мою, и я знаю имя ваше».
«Счастливы умирающие во мне, они будут отдыхать от трудов своих, плоды же их труда будут следовать за ними».
С каким страстным порывом осиротевший отец обратился к Всевышнему:
«Господь, освободите меня от жизни! Увы! Ждать мне еще долго, я жду, Господи, когда придет освобождение, моя душа стремится к вам, как страждущая от засухи земля ждет дождя, как уставший олень жаждет припасть к прохладному ручью, так мое сердце жаждет воссоединиться с Вами».
Но сердца старика и юноши застучали особенно сильно, когда пальцы Тальберга извлекли из органа ужасающий «Гнев Господен».Однако их впечатления не были одинаковыми.
Пламенный Амори услышал в гневном гимне крик своей души.
Господин д'Авриньи, подавленный им, затрепетал и склонил голову под его угрозами.
Влюбленный юноша соединил свое отчаяние с музыкой и мощными нотами разрушал пустыню этого мира, в котором больше не было Мадлен.
Пусть погибнет эта, ставшая навсегда сиротой земля, ибо нет больше солнца, нет больше любви! Пусть все рушится и возвращается к хаосу! Пусть придет высший судья, восседающий на сверкающем троне, чтобы покарать вас всех, вас, нечистых и грешных! Достаточно было Мадлен покинуть этот мир, чтобы он превратился в ад.
Отчаявшаяся душа отца, бунтующего меньше, чем молодой человек, задрожала при звуках обличающего стиха, склонилась перед величием наказующего Бога, который только что призвал его дочь и, возможно, будет скоро судить его самого. Господин д'Авриньи почувствовал себя мелким и ничтожным, себя, прежде обуреваемого гордыней и сомнениями.
Растерянный, он заглянул в свою душу и с испугом увидел, что она полна волнениями и заблуждениями; он испугался не того, что Бог поразит его своим гневом, но того, что Бог разлучит его с дочерью.
Когда после гимна гнева послышалась мелодия надежды, с какой пылкой верой и страстностью он внимал ласковому обещанию безграничного милосердия, с какими горючими слезами он умолял милостивого Бога забыть о правосудии и помнить только о доброте!
Таким образом, когда закончилась печальная церемония, Амори вышел, высоко подняв голову, словно бросая вызов всему свету, а господин д'Авриньи следовал за гробом дочери, склонив голову, словно пытаясь смягчить мстительный гнев.
Понятно, что присутствовавшие (почти те же самые, что были на балу) не собирались в большинстве своем сопровождать покойницу до места ее последнего успокоения.
На кладбище Пер-Лашез? Да, конечно! Это почти прогулка, но Виль-Давре… Поездка заняла бы целый день, а день в Париже очень дорог.
Поэтому, как предвидел и надеялся господин д'Авриньи, лишь трое или четверо преданных друзей, среди которых был Филипп Оврэ, поднялись в третий траурный экипаж.
Господин д'Авриньи и Амори заняли места во втором экипаже, клир [73]73
Клир – служитель культа какой-либо церкви.
[Закрыть]– в первом.
В течение всей дороги ни отец, ни жених не произнесли ни слова.
Кюре прихода Виль-Давре встречал печальный кортеж у дверей церкви.
Катафалк с телом Мадлен должен был остановиться на несколько минут перед маленькой церковью, где она приняла свое первое причастие; впрочем, господину д'Авриньи казалось, что пока тело дочери не скрылось под землей, он еще не расстался с ней.
Не было ни органа, ни торжественности: тихо произнесенная молитва, как бы последнее прощание, сказанное на ухо деве, покидающей землю ради неба.
От церкви все пошли пешком и через пять минут оказались на кладбище.
Это было одно из тех кладбищ, какие так нравились Грэю [74]74
Грей Томас (1716–1771) – английский поэт, стихи которого отличаются меланхолией и элегантностью.
[Закрыть]и Ламартину [75]75
Ламартин Альфонс де (1790–1869) – французский поэт, стихи полны гармонии и глубокой меланхолии.
[Закрыть]; тихое, спокойное, даже прелестное, оно располагалось у абсиды [76]76
Абсида – полукруглая, иногда многоугольная, выступающая часть здания, перекрыта я соответствующим сводом.
[Закрыть]приходской церкви.
Должно быть, хорошо найти здесь покой: здесь нет вычурных памятников и лживых эпитафий; деревянные кресты и имена – вот и все; тут и там деревья, сохраняющие прохладу земли; совсем рядом маленькая церковь, где каждое воскресенье их имена упоминаются в молитвах.
Здесь нет величия, но здесь царит покой; уже у входа можно ощутить задумчивость и мир, входящие в душу; хочется сказать себе, как сказал Лютер [77]77
Мартин Лютер (1483–1546) – глава религиозной реформации в Германии.
[Закрыть]в Вормсе [78]78
Вормс – город в Германии, где в 1521 году Лютер был отлучен от церкви.
[Закрыть]:
– Я завидую им, они нашли свое успокоение.
Но когда Лютер говорил это, он не шел за гробом своей любимой дочери или обожаемой супруги; это говорил философ, а не отец и не муж.
Боже мой! Кто может передать ужасное чувство потери, терзающее душу человека, который провожает тело любимой! Сначала печальное и угнетающее пение клира, затем вид свежевырытой могилы, резко выделяющейся на зеленой траве; наконец, стук первых комков земли, сначала гулко ударяющихся о крышку гроба; этот стук постепенно затихает, как если бы гроб отдалялся и исчез в глубинах вечности.
Господин д'Авриньи участвовал в этой последней части церемонии, стоя на коленях и склонив голову до земли.
Амори остался стоять, опершись о ствол кипариса и вцепившись в одну из его ветвей.
Когда последняя лопата земли округлила холмик, указывающий на свежую могилу, который со временем сгладится, в стороне от него, не над гробом, установили мраморную плиту. На ней можно было прочесть двойную эпитафию:
ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ МАДЛЕН Д'АВРИНЬИ,
СКОНЧАВШАЯСЯ 10 CЕНТЯБРЯ 1839 ГОДА
В ВОЗРАСТЕ 19 ЛЕТ ТРЕХ МЕСЯЦЕВ И ПЯТИ ДНЕЙ
* * *
ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ДОКТОР Д'АВРИНЬИ,
ЕЕ ОТЕЦ,
СКОНЧАВШИЙСЯ В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ,
ПОХОРОНЕННЫЙ…
Даты не было, но господин д'Авриньи очень надеялся, что уже через год она будет написана.
Затем в рыхлую землю, покрывшую гроб, посадили кусты белых роз, так как Мадлен всегда их любила, и удрученный горем отец, как в стихах Ронсара [79]79
Ронсар Пьер (1524–1585) – французский поэт, стихи которого отличаются необычайной гармонией и неожиданной сменой ритма.
[Закрыть], дарил эти цветы дочери,
«чтобы живое или мертвое тело ее было как розы».
Когда все было кончено, доктор послал поцелуй своей дочери.
– До завтра, – сказал он вполголоса, – до завтра, Мадлен… я больше не расстанусь с тобой.
И твердым шагом он покинул кладбище вместе с друзьями.
– Господа, – сказал старик нескольким присутствующим, нашедшим в себе мужество сопровождать его до Виль-Давре, – вы могли видеть на могиле Мадлен, что человек, который говорит с вами, уже не живет. Начиная с сегодняшнего дня, я больше не принадлежу земле, я принадлежу только моей дочери. Париж и свет больше не увидят меня. Я больше не появлюсь ни в Париже, ни в свете.
Оставшись здесь один, в своем доме, окна которого, как вы видите, выходят на кладбище, я буду ждать, чтобы Бог назначил мне день, недописанный на нашей могиле. Я никогда никого не буду принимать.
Примите, господа, мои последние слова благодарности и прощания.
Он говорил так уверенно и убедительно, что никто и не подумал возражать ему; проникнутые его скорбью, все молча пожали ему руку и почтительно удалились.
Когда экипаж, увозящий их в Париж, тронулся, господин д'Авриньи повернулся к Амори, с непокрытой головой стоявшему с ним рядом.
– Амори, – сказал он, – я только что сказал, что, начиная с завтрашнего дня, я не увижу Парижа. Но мне необходимо вернуться туда сегодня, чтобы отдать последние распоряжения и привести в порядок все мои дела.
– Как и мне, – холодно заметил Амори. – Вы забыли меня в эпитафии на могильной плите, но я с радостью увидел, что рядом с Мадлен есть место по крайней мере для двоих.
– Ах, вот как, – сказал господин д'Авриньи, глядя на молодого человека пристально, но без малейшего удивления. – Вот как.
Затем добавил, направляясь к экипажу:
– Едем.
Они направились к последнему экипажу, который ждал их, и отправились в Париж, не обменявшись ни единым словом, как и утром.
Когда они доехали до площади, Амори приказал остановиться.
– Извините, – сказал он господину д'Авриньи, – но у меня тоже есть дела сегодня вечером. Я буду иметь честь поговорить с вами, когда вернусь, не так ли?
Доктор кивнул.
Амори вышел, а экипаж продолжал путь к улице Ангулем.
