Текст книги "Адская бездна. Бог располагает"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 74 страниц)

Цыган совсем было собрался перекувырнуться через голову от радости.

Но он остановился, увидев, что по бледным щекам Олимпии медленно сползают две слезы.

Он передал вознице приказ, и тот, ни минуты не медля, исполнил его.

А в это самое время слуги принцессы встречали Юлиуса с удивленными и смущенными физиономиями, словно посетителя, которого они не рассчитывали здесь увидеть.

Его ввели в гостиную. Там он прождал около получаса.

Наконец появилась принцесса, облаченная в пеньюар, угрюмая и раздраженная, как будто ее оторвали от важного дела.

Она едва соблаговолила предложить Юлиусу сесть.

– Вы заняты? – спросил он.

– Нет, – промолвила она, однако весь ее вид говорил о противном. – Но кто же ходит по гостям в десять-одиннадцать часов утра?

– Вы были не одна? – уточнил он.

– Возможно, – отрезала она холодно и вдруг резко спросила: – А как поживает синьора Олимпия?

– Она уехала в Венецию сегодня утром, – сказал Юлиус. – Я только что от нее, но никого там не застал.

– Ах, так вы от нее! – язвительно вскричала принцесса. – И коль скоро вы никого не застали, вы явились сюда. Значит, мне следует благодарить эту певичку за ее отъезд, которому я обязана вашим визитом. Право, вы слишком любезны, одаривая меня тем, что не пришлось по вкусу вашим актрисам.

– Прошу прощения! Мне больно… я не понимаю, в чем причина такого приема, за что вы так сердитесь на меня, – пробормотал Юлиус, заранее утомленный бурной сценой, ибо предвидел ее.

– Вы не понимаете? А между тем все так ясно. Помните, что было вчера? Сначала вы назначаете мне свидание в Опере. Потом собираетесь уйти оттуда в то самое мгновение, когда я туда вхожу. Я чуть ли не силой удерживаю вас, но через четверть часа вы меня все же покидаете под тем предлогом, что вам необходимо составить компанию кому-то из ваших приятелей. Сегодня утром первой персоной, с которой вы спешите увидеться, оказывается эта певица. Прошу вас поверить, что я еще не пала настолько низко, чтобы со мной можно было обходиться подобным образом. Если вы не можете уделить мне иного времени, кроме тех крох, какие вам оставляют ваши друзья и ваши певички, лучше сохраните эти немногие часы для кого-нибудь другого.

– Это разрыв? – спросил Юлиус, вставая.

– Понимайте это так, как вам угодно, – отвечала принцесса, также поднимаясь с места.

– Я предполагаю, что для такого решения у вас имеется причина посерьезнее того предлога, на который вы ссылаетесь, – сказал Юлиус. – Но я чувствую, что мне уже не по возрасту, да и не по характеру взламывать замки женских секретов. Когда вы пожелаете меня видеть, я буду в вашем распоряжении. Смиренно прошу у вас прощения, что потревожил вас столь не вовремя.

И он, отвесив низкий поклон, вышел из гостиной.

«Итак, – думал он, спускаясь по лестнице, – мне нашли преемника. Она закатила сцену, чтобы помешать мне устроить сцену ей. Что ж, тем лучше, черт возьми: одна из цепей, стеснявших мою свободу, разорвана, притом такая, от которой избавиться было не так уж просто.

Увы, увы! Не стоит обманывать себя: как бы то ни было, из таких оков состоит основа существования – стоит нескольким из них порваться, и ткань расползется».

Он приказал кучеру ехать домой.

– Лотарио вернулся? – спросил он, войдя в прихожую.

– Да, ваше превосходительство.

– Попросите его зайти побеседовать со мной.

Через минуту появился Лотарио:

– Вы спрашивали меня, сударь?

– Дважды, – отвечал Юлиус. – Ты сегодня утром ушел очень рано.

– Вам надо мне что-то сказать, дядюшка? – перебил Лотарио.

– Ничего. Просто я хотел тебя повидать. Мне было необходимо увидеть лицо друга. Это утро было горьким для меня. Ты ведь знаешь, Олимпия…

– Да, да, Олимпия, – повторил Лотарио машинально, как человек, поглощенный совсем другими заботами.

И в самом деле, в то время как граф фон Эбербах призвал к себе своего племянника, слуга, отправленный в Менильмонтан с двумя письмами к Фредерике и Самуилу, все еще не вернулся. Лотарио в страшной тревоге ждал ответа, и все его мысли были в Менильмонтане.

– Так вот, – продолжал Юлиус, – Олимпия уехала.

– Уехала? – переспросил Лотарио.

– Да, в Венецию. И боюсь, дружок, что ее отъезд оставил в моей жизни большую пустоту, чем я мог предположить. Чтобы поскорей ее заполнить, я тотчас отправился к принцессе. Поистине, я застал ее в таком дурном расположении духа, какого у нее никогда прежде не видел. Да я и сам был в прескверном настроении. Итак, мы не замедлили поссориться. Как тебе нравится подобное везение, мой мальчик? И вот теперь я оказался в совершенном одиночестве. Но, к счастью, у меня еще есть близкая душа – ты. Тебе понятна моя печаль. Ты так молод, счастлив, силен: мне необходима твоя поддержка, утешение. В целом свете ты единственное существо, сохранившее привязанность ко мне. Ты ведь любишь меня, не так ли, Лотарио?

– Без сомнения, дядюшка, – рассеянно отвечал молодой человек.

– Чем бы нам сегодня заняться? – продолжал Юлиус. – Может, придумаешь какую-нибудь затею: тебе для развлечения, мне – чтобы забыться?

– Разумеется, – пробормотал Лотарио и вдруг бросился к двери.

– Э, да что с тобой? – вскричал удивленный Юлиус.

– Ничего, – вздохнул Лотарио. – Мне послышалось, будто меня зовут. Но я ошибся.

Он вернулся и попробовал внимательнее слушать речи своего дяди и отвечать на них. Но рассеянность была сильнее его воли. Он мог сколько угодно сочувствовать невзгодам графа фон Эбербаха, но его взбудораженное сердце колотилось слишком уж громко, заглушая все внешние звуки. Каждую секунду ему казалось, что дверь сейчас распахнется, и его охватывала дрожь при мысли о письме, которое ему должны принести.

Юлиус в конце концов заметил озабоченность племянника и мрачно покачал головой.

«Все очень просто, – сказал он себе. – Я ему наскучил. В его годы можно и в самом деле найти много занятий повеселее, чем выслушивать жалобы усталой души. Улыбки с морщинами не в ладу, и май не гуляет рука об руку с ноябрем. Оставим же ему его ликующее цветение, а свои холодные туманы прибережем для себя».

– Ну а теперь, когда мы с тобой повидались, – сказал он Лотарио, – ты можешь идти: тебя ждут твои дела или твои радости. Иди, мой мальчик, иди!

Лотарио не заставил его повторять это дважды – он пожал дядюшке руку и поспешил в свою комнату, окна которой выходили во двор, – это позволило бы ему минутой раньше узнать о возвращении слуги.

Итак, Юлиус остался один в целом свете. Любовницы, родные – все покинули его. Христиана умерла; Олимпия уехала; принцесса злилась; Лотарио слишком молод! Из всех, кто в этой жизни не был ему чужим, остался лишь один человек, к чьей поддержке он в это утро не обращался: Самуил. Но Юлиус слишком хорошо знал Самуила Гельба, чтобы искать у него преданности, способной утешить. Иронии и сарказма, приводящих в отчаяние, – вот этого сколько угодно!

Так что же еще могло привязывать его к жизни? Он был достаточно искушен в делах общественных, чтобы найти в них место приложения своего ума и способностей, однако и человеческое ничтожество было слишком хорошо ему знакомо, уж он-то видел, и не раз, с какой легкостью козни интриганов и игра случая повергали в прах деятелей, считавших себя самыми что ни на есть незаменимыми. Как всерьез посвятить себя делу, которое в любую минуту может быть разрушено одним женским капризом? Всей душой отдаться мечте, которую, к примеру, та же принцесса мимоходом разрушит, едва лишь только ей заблагорассудится устроить так, чтобы его отозвали?

Средства отвращали его от цели: ему претила политика, предполагающая, что для того, чтобы управлять страной, надо стать игрушкой в руках женщины.

Граф фон Эбербах переживал одно из тех мгновений, когда так и тянет сыграть в орлянку со смертью; впрочем, мысль о самоубийстве даже не пришла ему в голову. Покончить с собой? Чего ради? Это не стоило труда. Он чувствовал, что потерпеть осталось немного: смерть придет и так.

В эту минуту явился лакей.

– Ну, что такое? – резко спросил Юлиус.

– К вашему превосходительству пришли, просят принять.

– Меня ни для кого нет дома, – отрезал граф.

Слуга вышел.

Однако через несколько минут он возвратился снова.

– Что еще? – осведомился Юлиус нетерпеливо.

– Прошу прощения у вашей милости, – сказал лакей. – Но это опять та персона, о которой я уже докладывал.

– Сказано же: меня нет.

– Я ей говорил, ваше превосходительство. Но она настаивает, клянется, что имеет сообщить вам известия чрезвычайной важности, что ей надо вам одно только слово сказать, но от этого слова зависит ваша жизнь.

– Ба! – усмехнулся Юлиус, пожимая плечами. – Это всего лишь предлог, чтобы проникнуть сюда.

– Не думаю, – возразил слуга. – У этой юной особы такой взволнованный вид! Она, должно быть, искренна.

– Так это молодая девушка? – спросил Юлиус.

– Да, ваша милость, совсем молоденькая, насколько можно разглядеть сквозь вуаль. Немка. Ее сопровождает компаньонка, тоже немка.

– Мне-то какая разница? – промолвил Юлиус. – Скажите этой девице, что я сейчас занят и принять ее не могу.

Лакей направился к выходу. Но Юлиус тотчас передумал, как случается с натурами колеблющимися, не привыкшими стоять на своем, и окликнул его:

– Впрочем, если ей надо сказать мне всего одно слово, пусть войдет. Все-таки это женщина, к тому же соотечественница. Любого из этих двух свойств хватило бы, чтобы не вынуждать ее уйти отсюда ни с чем.

Лакей вышел и тут же возвратился в сопровождении юной трепещущей девушки под вуалью.

Женщина, сопровождавшая девушку, осталась в соседней комнате.

XXI
ПЕРСТ БОЖИЙ

– Сударь… Господин граф… Ваше превосходительство… – лепетала девушка в смятении, явственно выражавшемся и в ее скованных движениях, и в дрожавшем голосе.

Хотя она была вся скрыта плащом и вуалью, Юлиус смог распознать по ее тоненькой, хрупкой фигуре, что она очень молода.

– Присядьте, мадемуазель, и успокойтесь, – произнес он мягко.

Он подвел посетительницу к креслу и сел подле нее.

– Вы хотели поговорить со мной, – сказал он.

– Да, – прошептала она. – Об очень серьезном деле. Только нужно, чтобы никто нас не мог подслушать.

– Не тревожьтесь, мадемуазель. Я уже отдал распоряжение, но, чтобы вас успокоить, сейчас повторю его еще раз.

Он позвонил и велел вошедшему лакею никого, без исключения, не пускать к нему ни под каким предлогом.

– Теперь, мадемуазель, – сказал он, – мы можем побеседовать без помех.

Потом, видя, что ее все еще бьет дрожь, он заговорил сам, чтобы дать ей время прийти в себя:

– Простите, мадемуазель, что заставил вас ждать и проявить настойчивость. Это оттого, что моя жизнь слишком полна или, если угодно, слишком пуста. У меня тысяча незначительных забот и головоломных дел, которые, можно сказать, являются условием моего существования.

– Нет, сударь, это не вам, а мне надлежит просить прощения в надежде, что вы извините мою назойливость. Но, как я и просила вашего слугу передать вам, речь идет о жизни и смерти. В эту самую минуту вас, ваше превосходительство, подстерегает смертельная опасность.

– Всего одна? О! Я вам не верю, – с печальной усмешкой отозвался Юлиус.

– Что вы хотите сказать?

– Взгляните на меня. Опасность, о которой вы сообщаете, вероятно, угрожает извне. Но я-то знаю другую, она куда ближе и от нее мне не ускользнуть – ее я ношу в себе самом.

Девушка посмотрела на графа фон Эбербаха.

Его впалые щеки, бледные губы, истончившаяся до прозрачности кожа, коричневые круги у глаз, да и сами глаза, что одни еще оставались живыми на этом лице, тягостно поразили ее. Каким бы потрепанным и изможденным ни выглядел граф, чувствовалось, что это тело, превращенное в руину, принадлежит человеку, отнюдь не лишенному ума и сердца. Жизнь духа оставила свою печать на его лице, и осенние лучи еще озаряли эту преждевременную снежную пелену. Вопреки всем разрушениям, которым подверглась эта натура, когда-то чувствительная и великодушная, черты его хранили ставшее привычным выражение изящества и достоинства вместе с подлинной добротой, и весь его облик неотразимо внушал почтение и симпатию.

Была ли то притягательность сердечной доброты, так ясно отраженной в глазах графа? Или сострадание к мучительному недугу, след которого отпечатался на усталом, бледном лице? Но при первом же взгляде на него девушка почувствовала, что в ее душу проникает странная нежность, словно граф фон Эбербах ей не чужой, будто его болезнь касается ее, как если бы скорбь этого благородного лица была сродни ее сердцу.

Впрочем, разве женщины не созданы, чтобы быть сестрами милосердия для всех горестей рода людского?

– О господин граф, вы же нездоровы! – воскликнула она.

– Полагаю, что так.

– Вам надо лечиться.

– У кого? – обронил Юлиус.

– У врачей.

– Ну, кого-кого, а докторов у меня предостаточно, – отвечал Юлиус. – Я в Париже, то есть под боком у крупнейших светил науки. И я прусской посол, следовательно, имею возможность оплачивать их труды. Но исцелять способны не только врачи, и в моем случае требуется совсем другое.

– Тогда что же?

– Те, кто пекутся о больном. Сын или дочь, которые бы заботились, брат, который мог бы поддержать, любящая жена… Словом, нужно какое-нибудь существо, кому вы не безразличны, притом не безразличное вам самому. А я – привязан ли я к кому-нибудь? И кого интересует моя жизнь?

– Ваших друзей, – сказала девушка.

– Друзей! – вздохнул Юлиус.

И не прибавив более ни слова, он пожал плечами.

– Ну, разумеется, – продолжала девушка. – У вас ведь есть друзья?

– Нет, мадемуазель.

– А я знаю, что есть.

– Вы? – спросил Юлиус. – Так кто же вы?

– Не спрашивайте меня об этом, – сказала она. – Но разве мой поступок сам по себе не доказательство, что у вас есть друзья, которые заботятся о вас? Я же пришла вас спасти.

– От чего?

– Послушайте: вы состоите в некоей ассоциации, в политическом тайном обществе…

– Допустим, – произнес Юлиус, вглядываясь в нее с недоверием.

– Мне это известно. Если вам нужны подробности, извольте: вы взяли себе вымышленное имя. Представились как Жюль Гермелен. Как видите, я знаю все.

– Предположим, что так, – обронил Юлиус. – И что же из этого следует?

– А то, что вы разоблачены! Они выяснили, что Жюль Гермелен и граф фон Эбербах одно лицо.

– Каким образом вы это узнали? И кто вы такая, что берете на себя труд явиться сюда, чтобы меня предупредить?

– О, это мой секрет, – возразила девушка. – Да он вам и ни к чему.

– Тут вы ошибаетесь, – настаивал Юлиус. – Знать это мне необходимо. В первую очередь для того, чтобы поблагодарить вас. Сердца, не равнодушные ко мне, слишком редки, чтобы я мог позволить такому человеку пройти мимо неузнанным. Прошу вас, сделайте так, чтобы услуга, которую вы мне оказали, обрела человеческое лицо и я бы знал, кому я столь многим обязан. Окажите мне такую милость: откиньте вуаль.

– Это невозможно, – покачала головой девушка. – Да и зачем? Вы меня никогда не встречали, мое лицо ничего вам не скажет.

– Ну, в таком случае, что вам стоит мне его показать?

– Так ведь, – пробормотала она, – вы можете увидеть меня позже, и тогда вы меня узнаете.

– И отлично!

– Я не хочу, чтобы стало известно, что это я предостерегла вас, поскольку тогда можно было бы узнать и о том, каким образом я раскрыла эту тайну.

– Все же я прошу вас, – настаивал Юлиус.

– Нет, нельзя, – отвечала она.

– В таком случае, – продолжал он, – мне жаль, что вы побеспокоились напрасно.

– Напрасно? – переспросила девушка.

– Да, – повторил Юлиус, – напрасно, потому что я вам не верю.

– Но почему же вы не верите?

– Если бы то, что вы рассказали, было правдой и вы действительно явились сюда с намерением меня спасти, вы бы не боялись мне показаться и вам было бы все равно, что я в один прекрасный день смогу вас узнать. Тайна, которой вы себя окутываете, побуждает меня подозревать в вашем поступке… по меньшей мере заднюю мысль.

– Заднюю мысль? Но какую же? – пролепетала девушка в полном замешательстве.

– Я вас ни в чем не обвиняю, – продолжал Юлиус. – И не говорю, что вы подосланы, чтобы под предлогом этой мнимой услуги вырвать у меня признание…

– О! – вскрикнула она, больно задетая его словами.

– Я не хочу сказать, что, пугая призраком вымышленной опасности, некто пытается остановить меня на пути к моей цели. Но коль скоро вы мне не доверяете, я также имею право не поверить вам. Меня никто не остановит, я буду продолжать свой путь по-прежнему, словно вы и не приходили сюда. Если вы питаете ко мне сочувствие, достаточно одного чистосердечного, прямого взгляда, чтобы легко уверить меня в вашей искренности. Не хотите? Что ж, тем лучше! Если беда и случится со мной, неважно: я мало дорожу жизнью. Вы вправе скрываться, а я вправе умереть.

– Нет! Я сброшу вуаль! – вскричала девушка.

И она откинула вуаль, открыв восхищенному взору Юлиуса очаровательное личико шестнадцатилетней красавицы, в самом деле незнакомой ему.

– Благодарю, от всего сердца благодарю вас, дитя мое, – сказал граф фон Эбербах. – Теперь я вам верю. Я глубоко тронут тем доказательством симпатии, которое вы мне дали. Вы столь же добры, сколь прекрасны.

Девушка слегка покраснела.

– И не беспокойтесь, – продолжал прусский посол. – Я не так уж рискую, не стоит слишком страшиться. В этом тайном обществе, как вы его называете, у меня есть могущественные друзья.

– Ах, не рассчитывайте на них, они ничего не смогут сделать, – прервала она.

– Так вы их знаете? – спросил Юлиус.

– Знаю одного из них, – сказала девушка. – Он сделал и готов сделать все, чтобы вас защитить. Я сама была свидетельницей его стараний. Но он ничего не может. Даже не может вам сказать, что вы разоблачены. Его клятва запрещает ему сделать это. К счастью, волей случая я напала на след этой ужасной тайны, а я не связана никакими зароками.

Юлиус спрашивал себя, кем может быть эта девушка, о каком друге она толкует.

Внезапно в его мозгу вспыхнула догадка.

– Повторяю вам, мадемуазель, не беспокойтесь. Если дойдет до последней крайности, мне будет довольно лишь вмешательства того человека, что ввел меня в союз карбонариев. Он знал мое настоящее имя.

– Это и есть тот самый друг, о котором я вам говорила, – сказала девушка. – Своим вмешательством он погубит себя, а вас не спасет.

– А, теперь я вас знаю! – вскричал Юлиус. – Вы мадемуазель Фредерика.

– О сударь, только не говорите ему! – взмолилась она, вся трепеща и едва не теряя сознание. – Если мой друг когда-нибудь узнает…

– Что ж! Он узнал бы тогда, что вы ангел доброты и преданности, а не только грации и красоты.

Глядя в лицо Фредерике, Юлиус испытывал ту же глубокую приязнь, какая охватила девушку при виде графа фон Эбербаха. Можно было бы сказать, что между ними давно существовала какая-то непостижимая связь. Они встретились впервые, но им казалось, будто они всегда знали друг друга. То было невольное, инстинктивное притяжение.

– Вы не расскажете господину Самуилу Гельбу о моем визите, правда? – сказала она. – Ему тогда пришлось бы объяснить, что я раскрыла один из его секретов. Он бы рассердился на меня, и право, так и следует.

– Будьте покойны, дорогое дитя. Обещаю вам свое молчание. Это самое малое, что я обязан для вас сделать, – прибавил он.

И он стал было с жаром благодарить ее.

Внезапно Фредерика вздрогнула.

– Слышите? – шепнула она.

Из соседней комнаты донесся голос Лотарио, говоривший:

– О, этот запрет входить не может касаться близкого друга его превосходительства господина Самуила Гельба. Я все беру на себя и сам сейчас постучусь в дверь.

– Господин Самуил Гельб! – вскричала Фредерика в смятении.

Послышался голос Самуила:

– Что такое? Госпожа Трихтер, а вы что здесь делаете?

– Как же быть? – прошептала Фредерика.

– Угодно вам пройти туда? – сказал Юлиус, указывая на другую дверь в глубине гостиной.

– Но как мне теперь встретиться с госпожой Трихтер? Как объяснить ее присутствие здесь?

– Все это предоставьте мне, – сказал граф фон Эбербах.

И он сам пошел открывать дверь Самуилу и Лотарио.

XXII
ПОТРЯСЕНИЯ

У Самуила и Лотарио вырвался возглас изумления, когда они увидели в комнате замешкавшуюся Фредерику.

– Вы здесь?! – вскричал Самуил.

– Мадемуазель Фредерика! – в то же мгновение воскликнул Лотарио.

– Да, – заявил Юлиус, – мадемуазель Фредерика по велению своего великодушного сердца явилась сюда, чтобы оказать мне большую, настоящую услугу.

– Услугу? – повторил Самуил, устремив взгляд на трепещущую Фредерику. – Какую именно? Не мог бы я узнать причину этого визита? Я полагал, что Фредерика незнакома с графом фон Эбербахом.

– Час назад мы еще не были знакомы, – отвечал Юлиус, – зато теперь познакомились, и вот мы уже старинные друзья.

– Быстро, однако же, завязалась у вас дружба, – заметил Самуил, обратив свой проницательный взор на Юлиуса.

– Зато она не так легко развяжется, по крайней мере в моем сердце эти узы останутся крепкими и обязывающими меня к признательности, пока я жив… Правда, весьма вероятно, что этим не много сказано.

Странный блеск промелькнул в глазах Самуила. В уме этого импровизатора зла внезапно зародилась идея.

Он продолжил расспросы:

– Короче, я хотел бы знать, какая столь веская причина могла привести сюда Фредерику при том, что она не сочла необходимым меня об этом предупредить.

– Ты можешь и должен узнать все, – отозвался Юлиус, – и я тебе это объясню, как только мы останемся одни. О, ничего не бойтесь, мадемуазель, – продолжал он, жестом успокаивая испуганную девушку. – То, что вы сделали, благородно и чисто, и я вам даю слово, что вы не услышите от Самуила ничего, кроме слов похвалы и признательности. Что здесь могло бы его оскорбить? Повторяю тебе, любезный Самуил: я знал мадемуазель не больше, чем она меня. Ах, теперь мне понятны восторги Лотарио, видевшего ее лишь мельком, да и та ревнивая забота, с которой ты, алчный себялюбец, ее от нас прятал, мне также понятна. Но теперь тебе уж больше не удастся ее отнять у нас. Я взломаю двери твоего дома, перелезу через садовую ограду, если потребуется, и, так же как она пришла сюда, не сказав тебе об этом, сумею прийти к ней, если надо будет, даже наперекор тебе. Признательность должна быть достойна благодеяния.

– Но за что признательность? – опять спросил Самуил.

– Ох, любопытный упрямец! – засмеялся Юлиус. – Что ж, будь по-твоему: ты сейчас все узнаешь, если пожелаешь пройти вместе со мной в соседний кабинет.

– Почему бы не здесь?

– Потому что в этом деле есть тайна, о которой я не могу говорить ни при мадемуазель Фредерике, ни в присутствии Лотарио.

Самуил на миг заколебался, не желая оставлять Лотарио и Фредерику вдвоем. Но по размышлении он успокоился. Он был достаточно уверен во Фредерике, чтобы не сомневаться, что после всего сказанного между ними утром она первая постарается покончить со всеми надеждами Лотарио. Разумеется, она никому не позволит сказать ни одного дерзкого слова невесте Самуила. Напротив, даже лучше, если с этим будет разом покончено, притом она сама скажет Лотарио, чтобы он забыл и думать о ней. Ответ на письмо, написанное Лотарио сегодня утром, из собственных уст Фредерики прозвучит более веско и решительно, чем если бы он исходил от Самуила.

Тем не менее лишняя предосторожность, как подумалось Самуилу, будет небесполезна. Он подошел к дверям салона, через которые они с Лотарио вошли сюда, и позвал:

– Госпожа Трихтер!

Старушка-компаньонка вошла.

– Госпожа Трихтер, – сказал ей Самуил, – вы сейчас отправитесь вместе с мадемуазель Фредерикой обратно в Менильмонтан. А пока подождите здесь с нею моего возвращения.

– Так ты идешь? – поторопил его Юлиус.

– К твоим услугам.

Юлиус и Самуил удалились в кабинет, оставив Фредерику с Лотарио. Увы! То было уединение втроем.

Присутствие г-жи Трихтер заметно стесняло молодого человека. В эту минуту, когда письмо еще так недавно было написано, у него не хватало духу говорить о материях обычных. А как заговоришь о том, что было сказано в письме, при свидетеле?

Но, с другой стороны, когда еще представится подобная возможность? Если ее упустить, как знать, удастся ли еще когда-нибудь поговорить с Фредерикой в отсутствие г-на Самуила Гельба? Можно ли быть уверенным, что он хоть увидит ее снова? И потом, ужасная тревога, сжимавшая ему грудь при мысли о том, какое впечатление произвело его письмо, пересиливала все соображения и страхи. Он решился заговорить.

– Мадемуазель, – произнес он взволнованным голосом, – для меня было большой неожиданностью и огромной радостью увидеть вас здесь. Но моя радость была бы еще больше, если бы вы соблаговолили позволить мне воспользоваться этой нечаянной встречей, чтобы завести речь о том единственном, что занимает мое сердце.

– О чем же вы хотите говорить, сударь? – спросила Фредерика несколько холодно и принужденно.

– Я надеюсь, мадемуазель, что вы догадываетесь, о чем, – насилу выговорил, едва ли не пролепетал Лотарио.

– Уверяю вас, сударь, что решительно ни о чем не догадываюсь.

– Значит, вы не получили письма, которое я взял на себя смелость послать вам?

– Я получила ваше письмо – в нем вы просите меня благосклонно отнестись к чему-то, о чем господин Самуил Гельб должен посоветоваться со мной.

– И он посоветовался?

– Он не счел нужным советоваться со мной по поводу сообщения, не имевшего никакого отношения ко мне.

– Не имевшего отношения к вам? – вскричал юноша в изумлении.

– Господин Самуил Гельб так мне сказал.

– А он показал вам письмо, которое я ему отправил?

– В этом не было смысла, так как оно меня совсем не касалось.

– Оно только вас и касалось! – вознегодовал Лотарио. – Я умолял господина Самуила Гельба о позволении быть принятым в его доме, дабы… я хотел… словом, я хотел просить у него вашей руки.

Фредерика побледнела. Значит, Самуил ее обманул! Предчувствия, томившие ей сердце, не лгали. Ликование волной поднялось в ее душе, затопляя все.

Но она тотчас опомнилась, и память шепнула ей, что она дала слово Самуилу.

Ей вспомнилось, что она более не свободна, она связана обещанием с человеком, которому обязана всем, вплоть до самого своего существования в этом мире.

– Спасибо, господин Лотарио, – произнесла она, с усилием преодолевая переполнявшие ее чувства. – Благодарю вас за то, что вы, богатый и знатный, думаете о бедной девушке без имени и состояния, тогда как могли бы выбирать среди самых прекрасных и богатых невест. Я глубоко тронута этим, уверяю вас. Уединение, в каком я жила до сих пор, делает для меня подобный знак уважения более драгоценным и значительным, чем для любой другой.

– И что же?

– Однако, какие бы чувства ни вызвал у меня ваш поступок, я должна остановить вас при первом же шаге к иллюзии, ибо превратить ее в реальность не в моей власти.

– Как?! – вскрикнул Лотарио.

– Я не свободна, господин Лотарио. Я никогда не смогу стать вашей, поскольку уже не принадлежу себе самой.

– Я этого ожидал! – произнес удрученный Лотарио.

Крупные слезы навернулись на его глаза, и Фредерика поспешно отвела взгляд, словно боясь, как бы самой не поддаться порыву чувства.

– Не сердитесь на меня, – прошептала девушка.

– За что мне сердиться на вас? – отвечал Лотарио. – Разве вы виновны в том, что не можете полюбить меня?

– Речь идет не о любви, – возразила Фредерика. – Я бы полюбила вас, но я уже несвободна.

– О, что до меня, я верю во всесилие тех, кто любит, – возразил Лотарио. – Когда чего-то воистину желаешь, все можно преодолеть, препятствий не существует.

– Существуют, – печально откликнулась она. – Есть священные обязательства, признательность, есть долг, который должен быть оплачен. Но поверьте: я никогда не забуду того, что вы хотели для меня сделать. Вблизи или вдали я всегда останусь вашей любящей сестрой.

– И женой другого, – пробормотал Лотарио.

Фредерика опустила голову, не находя более слов, чтобы развеять его печаль, которую, может быть, и сама разделяла.

– Ах, так и должно было случиться, – вздохнул Лотарио. – Мне всегда не везло. Мой отец умер вскоре после моего рождения, мать скончалась так рано, что я даже не успел ее запомнить. И вот, как будто утратить мать было недостаточно, теперь мне суждено потерять вас.

– Господин Лотарио!.. – вскричала Фредерика, бросаясь к нему в порыве, принятом ею за сострадание, но, надо полагать, что порыв этот был чем-то большим.

Возможно, она сказала бы ему еще что-нибудь. Но тут в комнату вошли Самуил и Юлиус.

Самуил быстрым взглядом окинул Фредерику и Лотарио.

«Отлично! – сказал он себе, заметив унылую физиономию молодого человека. – Я не просчитался: она отняла у него всякую надежду. Впрочем, от госпожи Трихтер я узнаю все, о чем тут говорилось».

За время короткой беседы двух молодых людей Юлиус со своей стороны успел поведать Самуилу обо всем.

– Но каким образом Фредерика могла об этом узнать? – терялся в догадках Самуил. – Я был в своем кабинете с глазу на глаз с посланцем карбонариев. Комната Фредерики отделена от кабинета лестничной площадкой. Она что же, подслушивала у дверей? С какой целью? Ведь в таком случае следовало бы предположить, будто она заранее знала, что разговор пойдет о крайне важных вещах. Да в конце концов, какая разница? Факт остается фактом: она все слышала.

– К счастью для меня, – заметил Юлиус.

– Ну да, конечно! Ведь мне было бы очень трудно тебя спасти. Я бы сделал для этого все, что в моих силах, и я уже начал – даже с риском себя скомпрометировать – тебя защищать и говорить, что за тебя отвечаю.

– Это я знаю, – перебил Юлиус. – Фредерика мне говорила. Однако скажи, ты разве не предупредил бы меня?

Самуил хорошо знал своего друга, и тон, каким был задан этот вопрос, подсказал ему, как на него ответить.

– Взял ли бы я на себя подобное в известном роде предательство? Сомневаюсь, – заявил он. – Согласно моим убеждениям, благо человечества стоит больше, чем жизнь отдельного человека, кем бы он ни был. Ради тебя я способен рискнуть головой, но не делом карбонариев. Каким бы храбрым, честным и сильным я тебя ни считал, но, открыв тебе, в какой ты находишься опасности, я бы все же боялся, что подвергаю тебя искушению спастись любой ценой.

– Что ж, ты судишь по-мужски, – отвечал Юлиус, – и я первый готов тебя за это одобрить. Но будь покоен и не сердись на Фредерику, что она меня предостерегла – она не связана никакими клятвами. Ее поступок не ставит карбонариев под удар, будь уверен в этом, как и в том, что мне нет надобности никого выдавать, чтобы выпутаться из этого дела. У меня есть средство обезопасить себя так, что ни один волос не упадет с головы ни единого из твоих братьев. Ты можешь поблагодарить Фредерику, ни о чем не тревожась.

– В добрый час! – протянул Самуил задумчиво. – А теперь поговорим об Олимпии. Она уехала? Ты виделся с нею?

Юлиус притворился, будто не расслышал вопроса.