Текст книги "Адская бездна. Бог располагает"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 67 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]

XLIX
Программы, составленные без обмана

На следующее утро Христиана еще спала, когда Юлиус, обычно встававший много позже нее, явился в походный лагерь.

Студентов он застал уже в состоянии буйного веселья: они шумно горланили песни. Эту дивную летнюю ночь они провели кто в палатках, кто в гамаках, подвешенных между деревьями, а кто просто развалясь на траве и обратив лицо к звездному небу. Однако все в один голос утверждали, что великолепно выспались.

Один лишь Фрессванст сетовал, что пришлось спать в позе, не слишком для этого удобной: в его тело, еще больше отяжелевшее от хмельной сонливости, больно врезались и веревки, которыми он был привязан, и сук, на котором он восседал. Поэтому он у всех спрашивал, не желает ли кто-нибудь купить у него шкуру зебры, в которую со вчерашнего дня превратилась его собственная кожа.

Трихтер, напротив, был в полном восторге от ночи, проведенной на дереве. Он утверждал, что одни лишь птицы знают толк в том, что такое хорошая постель, и умолял приятелей хорошенько осмотреть его спину, не растут ли там уже крылья.

Местом утреннего туалета стал берег ручья, освежившего всех желающих, причем студенты зубоскалили, брызгались и хохотали. Короче, все здесь дышало весельем жизни, свежестью утра и юности. Это напоминало цыганский табор, вот только грязи здесь было поменьше, а денег побольше.

Самуил, еще до рассвета покинувший подземное жилище, водворился в своем королевском шатре и, как подобает вождю и вдохновителю бунтовщиков, занялся составлением двух обещанных накануне программ – учебной и увеселительной.

Впрочем, на самом-то деле он сочинял их с единственной целью возбудить любопытство Христианы, заставить ее думать о нем и удивляться ему, а может быть, даже посетить лагерь, коль скоро сам он не мог явиться в замок.

С другой стороны, как человек практический, он должен был позаботиться о материальной стороне задуманных им предприятий и потому отправил посланцев в Дармштадт и Мангейм. Вскоре все, что требовалось как для пропитания, так и для развлечений его беспечного и непредусмотрительного народца, было благополучно доставлено.

Окончив все эти достаточно разнообразные приготовления, он вышел из палатки, встреченный приветственными криками, и тут же велел развесить свои афишки на деревьях.

Студенты, обычно исполненные духа противоречия, на этот раз, словно благодарные подданные, выражали полный восторг тем образом жизни, что навязал им их король. В особенности всех восхитило объявление о том, что в один из ближайших вечеров на подмостках, которые специально для этого приказано соорудить прямо в лесу, будет дано представление «Разбойников» Шиллера. Самуил Гельб собственной персоной исполнит роль Карла Моора. Вот что значит подлинный властитель, пекущийся об удовольствиях своих подданных! За всю историю человечества один лишь Нерон был не чужд столь деликатной заботливости. (Поэтому, как бы ни отзывались о нем историки из стана аристократии, римское простонародье до сих пор питает к нему симпатию.)

Другие обещания, перечисленные в афишках Самуила, представлялись не менее заманчивыми. Притом, в отличие от обещаний, какими обычно изобилуют всякого рода программы, их предполагалось соблюсти с самой скрупулезной точностью и даже превзойти. Следовательно, нет необходимости их здесь пересказывать, ибо нам вскоре предстоит стать свидетелями исполнения этих достохвальных прожектов.

Что до афишки, посвященной учебному курсу, то вот обширное извлечение из нее:

«ЛАНДЕКСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

Расписание занятий на август 1811 года

Принимая во внимание, что удовольствия, когда они ничем не разбавлены, неизбежно приводят к пресыщению и скуке, а также то, что труд есть основа жизни, мы, ректор Ландекского лесного университета, постановляем проводить ежедневные занятия в порядке, указанном ниже, дабы не без пользы заменить ими лекции профессоров Гейдельберга.

Политическая экономия

Профессор Самуил Гельб продемонстрирует, что политическая экономия являет собой науку, предмет которой не существует в реальности, своего рода арифметику нулей, экономичную лишь для самих экономистов.

Теология

Профессор Самуил Гельб докажет, что теология ведет к сомнению в бытии Божьем, но вполне обеспечивает бытие теологов.

Химия

Профессор Самуил Гельб будет трактовать великую алхимию природы, занятую поиском абсолютной ценности, еще более неуловимой, нежели золото, – исканием человека.

Древнееврейский язык

Профессор Самуил Гельб будет переводить Библию с ее первоначального текста и посредством констатации неточностей, допущенных переводчиками, и анализа вставок, сделанных позднейшими толкователями, покажет, как под видом божественного откровения человечество уверовало в людскую ложь.

Право

Профессор Самуил Гельб подвергнет добросовестному рассмотрению основы права – иными словами, человеческой несправедливости, тщеславия и алчности».

Вся программа была составлена в том же духе. Медицина, литература, анатомия, история – короче, все кафедры в ней занимал Самуил Гельб. Этот странный профессор-универсал брался продемонстрировать своим слушателям теневую сторону всех наук. Единственным предметом, в трактовке которого намечалось нечто положительное, была психология: в этом курсе он обещал представить трактовку своей излюбленной темы, определенной им как теория воли.

Однако все прекрасно знали, что, будучи повесой и насмешником, Самуил Гельб, тем не менее, отличался глубокой и разносторонней ученостью, так что ни один студент не хотел пропустить оригинальных лекций этого многогранного профессора, взявшегося за столь головоломное дело, как совмещение в одной своей персоне всех лекторов университета.

Занятия было решено проводить с двух до шести часов пополудни.

Утреннее время вплоть до обеда, который начинался в час дня, посвящалось прогулкам по реке и лесу.

Первая лодочная экскурсия должна была состояться тем же утром. Бравый толстяк Пфаффендорф, еще накануне вечером предупрежденный королем студентов, реквизировал все лодки, какие успел найти на реке, и, когда веселая орава прибыла на условленное место, там ждала целая флотилия суденышек, как гребных, так и под парусами.

Сам Пфаффендорф тоже был там, причем облаченный в свой лучший костюм: сюртук рыжевато-бурого цвета, белый галстук, четырехугольную шапочку, шелковые кюлоты, ажурные чулки и башмаки с пряжками.

Накануне, захваченный врасплох непредвиденным нашествием студенческой орды, Пфаффендорф опасался, как бы то повседневное одеяние, в котором его вчера застали, не создало превратного впечатления, принижающего значительность его персоны. Бургомистр жаждал взять реванш и, полный решимости во что бы то ни стало ослепить своих юных друзей, пренебрег даже риском измять парадное облачение, забравшись в нем в лодку, и подвергнуть почтенные шелковые чулки опасности вымокнуть от брызг, летящих из-под весел.

Итак, славный бургомистр лихо взгромоздился на борт Самуиловой барки, демонстрируя бесшабашность человека, одетого кое-как и не имеющего причин беречь свое платье. Эту свою широту и беспечность он довел до таких пределов, что даже сам взялся грести, чем вызвал у Трихтера бурные рукоплескания.

Прогулка получилась упоительная. Неккар – тот же Рейн, только уменьшенный, а по берегам те же крепости из темного камня, подобно орлиным гнездам венчающие вершины скал; те же веселые деревушки, примостившиеся на дне цветущих долин, словно в складках изумрудного одеяния Кибелы; те же узкие дикие ущелья, напоминающие вход в преисподнюю, но внезапно выводящие на приветливые, полные цветов лужайки, которые можно принять за преддверие рая. Все эти дивные многообразные картины за несколько часов успели проплыть перед глазами и поразить воображение наших студентов, между тем как их весла мерно опускались и поднимались, а голоса, слившись в громовой хор, звуками патриотических песен будили сонное эхо, годами мирно дремавшее в прибрежных гротах Неккара.

Юлиус положил себе вернуться в замок, как только все сойдут на берег. Но когда это случилось, наступило время занятий, а ему, так же как и прежним его товарищам, не терпелось послушать, как Самуил станет изощряться в роли профессора. Итак, он остался со своей веселой компанией, сначала чтобы пообедать, потом – послушать лекции.

Они оказались именно такими, каких следовало ожидать от нашего самозванного профессора с его страстью все подвергать сомнению – сочетание иронии, учености и вдохновения. Не однажды трепет пробегал среди его слушателей при том или ином чудовищно кощунственном умозаключении насчет как земной, так и загробной жизни. Творца в его творении, Господа, явленного в душах и делах человеческих, он исследовал и вопрошал с такой критической дерзостью и силой свободного ума, какие уже тогда могли быть терпимы в абсолютистской Германии, но и доселе немыслимы в демократической Франции.

Когда лекции закончились, пробило уже шесть часов вечера.

Юлиус спросил себя, есть ли смысл возвращаться в замок теперь, на ночь глядя? Вечер должен был стать достойным завершением этого дня, и без того столь восхитительно наполненного впечатлениями. Программа обещала «Ужин при свете факелов и концерт под сенью лесной чащи».Христиана не может испытывать ни малейшего беспокойства, если знает, где именно находится ее муж. Впрочем, нет ничего проще, чем предупредить ее.

Он написал ей, весьма кратко сообщив, что вернется раньше, чем вчера, и попросил ее послать к нему двух доезжачих.

Ужин под деревьями при свете разноцветных фонариков был как нельзя более фантастичен и занимателен. Во время трапезы двое доезжачих Юлиуса, скрывшись в лесных зарослях, трубили в рожки, извлекая из своих инструментов гармонические звуки, перекликаясь вдали, словно дивное музыкальное эхо. Такой пленительный диалог, нарушающий лесное безмолвие в столь неурочный час, приводил в растерянность ланей, заставляя их принимать бледные лунные блики за первые проблески утренней зари.

Покончив с ужином, те из студентов, кто имел при себе какие-либо музыкальные инструменты, присоединились к нескольким оркестрантам из театра в Мангейме, о приглашении которых Самуил позаботился еще вчера, воспользовавшись тем, что местную труппу распустили до начала нового театрального сезона. Вместе они устроили отменный импровизированный концерт, вызвав восторженные рукоплескания избранной публики, расположившейся в этом необычном партере, исполнением лучших отрывков из Моцарта, Глюка и Бетховена.

Следует признать, что после этих чарующих часов надобность вернуться домой показалась Юлиусу еще более удручающей.

– Ты помнишь, – сказал ему Самуил, – что на завтра назначена большая охота?

– Я знаю, – отвечал Юлиус.

Нов глубине души его уже смущало, что он так надолго оставляет Христиану в одиночестве.

– Скажи-ка мне вот что, – начал он. – Очевидно, было бы некстати, если бы Христиана принимала участие в наших ужинах или прогулках по реке. Но не кажется ли тебе, что не будет особой неловкости, если она в карете или верхом последует за нами на охоту? Ее бы это развлекло.

Самуил холодно ответил:

– Я обещал ей не подавать признаков жизни по крайней мере до тех пор, пока она сама меня не позовет. Но ей прекрасно известно, что, приняв участие в наших развлечениях, она оказала бы нам честь и доставила удовольствие. Поговори с ней об этом и, если удастся, приведи ее сюда.

– Непременно, – сказал Юлиус, – я сегодня же вечером предложу ей это. Ведь получается неудобно: нельзя же мне вечно бросать ее одну, как сегодня. Надо, чтобы или она отправлялась со мной, или я оставался дома с ней.

Итак, по возвращении Юлиус восторженно живописал Христиане утреннее плавание и вечерний концерт. Он объявил ей о завтрашней охоте и о том, что ей непременно следует туда поехать. Если угодно, она отправится в экипаже, закрытом настолько, насколько сочтет нужным: тогда она увидит все, сама оставшись невидимой.

Христиана, суровая и немного печальная, наотрез отказалась.

Они расстались, недовольные друг другом: она не могла не испытать раздражения, представляя, как приятно ее супруг будет проводить время вдали он нее; он в душе посетовал, что ничто пока не в силах рассеять ее грусти.

L
Трихтер и Фрессванст достигают эпического величия

Собачий лай, крики студентов, деловитая суета доезжачих Юлиуса, трубные звуки рожков, ржание коней, заботы о том, чтобы зарядить ружья и запастись порохом, который тотчас превратился в меновой товар, – все эти подготовительные хлопоты, едва ли не более занимательные, чем сама охота, наполнили утро третьего дня веселой кутерьмой и приятными предвкушениями.

Студенты снаряжались кто как мог. Цены на ружья по всей округе поднялись до чрезвычайности. Большая часть из них была сдана местными жителями внаем вдвое дороже, чем они стоили изначально.

Некоторые, с позволения сказать, студенточки, любопытные, как все женщины, но храбростью не уступавшие мужчинам, верхом, с заряженными ружьями в руках, вносили радостное оживление в картину суровых сборов, напоминавшую известное полотно Ван дер Мейлена.

Юлиус застал Самуила отдающим распоряжения относительно будущей диспозиции, словно какой-нибудь главнокомандующий.

– Все забываю сказать тебе, Юлиус, – смеясь, заметил он, – что за это время я успел еще немножко позаниматься псовой охотой. Кстати, у тебя превосходные доезжачие. В лесу они как у себя дома и уже успели указать нам два следа – оленя и кабана. Свора у нас просто королевская, так что, мой дорогой, забава обещает быть великолепной.

Не успел прозвучать сигнал, как студенты и собаки вперемешку ринулись вперед, все вместе, с лаем и воплями. Да, вопреки стараниям Самуила это была не стройная, правильная охота знатоков, а разнузданный яростный набег, в котором тоже есть своя красота. Завывания рожков в духе Дампьера, испуганные взвизгивания и смех женщин, улюлюканье мужчин, тявканье псов, ружейная пальба нетерпеливых и неопытных охотников, стреляющих впустую, – все это ворвалось в лес и понеслось подобно урагану.

Однако превосходные стратегические планы Самуила и доезжачих восторжествовали над всей этой неразберихой. Сначала загнали оленя, потом пришел черед кабана.

Предсмертные хрипы зверя потонули в трубных, оглушительно-бодрых звуках рожков; потом все смолкло – и рев вепря, и рожки.

В это мгновение послышалась другая музыка. То была мелодия танца. Звуки приближались. Резвому пиликанью двух скрипок вторил веселый хор. Сквозь весь этот шум то и дело доносились взрывы звонкого смеха.

Еще минута, и в конце просеки, на которой собрались охотники, показалось десятка два веселящихся по-воскресному нарядных парочек.

То была свадебная процессия Готлиба и Розы, которые обвенчались в то же утро.

Заметив студентов, участники свадебного шествия сделали было вид, что смущены, и попытались уклониться в сторону.

Но Самуил, приблизившись к Розе, галантно произнес:

– Госпожа новобрачная, позвольте мне преподнести вам дичь для вашего свадебного пира – кабана и оленя. Если вы соблаговолите пригласить и нас, мы поужинаем вместе, а потом будем танцевать до утра. Угодно ли вам оказать мне честь, оставив за мной первый танец?

Роза взглянула на Готлиба; тот кивнул в знак согласия.

Запев в два голоса, рожок и скрипка скрепили союз свадьбы и охоты, и обе компании отправились каждая своей дорогой, условившись встретиться вечером.

– А теперь лекция по истории! – объявил неутомимый Самуил. – Я предлагаю вашему вниманию диссертацию в раблезианском духе. Тема: «Институт брака от Адама до наших дней».

– Браво! Вот это наука так наука! – закричали присутствующие, заранее очарованные.

Жизнь ли на свежем воздухе была тому причиной или пример этого вечно кипучего, не ведающего усталости Самуила, но, так или иначе, силы и способности студентов за последние три дня словно бы удесятерились; деятельность физическая и духовная взаимно питали друг друга, и тело успевало отдохнуть за то время, пока работал мозг.

Вечер ознаменовался свадебным пиром. Он был грандиозен. Бургомистр Пфаффендорф напился там до потери сознания. Когда же от дичи не осталось ничего, кроме костей, а от вина – ничего, кроме бутылок, раздалась музыка и начался бал.

Самуил предложил руку Розе; Лолотта пустилась в пляс с Пфаффендорфом.

Студенты приглашали на танец самых хорошеньких деревенских девушек, а гризетки из Гейдельберга поделили между собой мельников и арендаторов. Неистовые пляски до упаду много способствовали окончательному слиянию Ландека с Гейдельбергом.

Только Трихтер и Фрессванст не танцевали. У них было занятие посущественнее: они пили.

В полночь Самуил Гельб, милостивый тиран во всем, что касается удовольствий, не склонный ни ограничивать разнузданных излишеств, ни поощрять их, все же неумолимо отдал приказ расходиться.

– Меня ждет тяжкое испытание! – вздохнул Трихтер. – Ведь надо проводить Лолотту в Ландек… ох! до самых дверей дома.

– Что ж! Я тебя не оставлю, – сказал Фрессванст, полный сочувствия к другу.

– Благодарю тебя, о великодушный друг! – проникновенно ответствовал Трихтер, пожимая ему руку.

И наши доблестные пропойцы, суровые и молчаливые, вдвоем проводили до самой деревни взвинченную, без умолку болтающую Лолотту. Когда же они исполнили свой долг, водворив свою спутницу в ее жилище, Трихтер сказал Фрессвансту:

– Я бы выпил.

– Само собой разумеется, – отозвался Фрессванст.

Красноречивым жестом, сопровождаемым ухмылкой блаженного предвкушения, Трихтер указал своему другу на дверь одного из домов, над которой в прозрачной тьме чудесной летней ночи виднелся венец из виноградных лоз, отягощенных ягодными кистями.

Не тратя лишних слов, Трихтер ударил кулаком в дверь. Никто не отозвался, в доме не было слышно ни звука, ни шороха. Трихтер постучался еще раз, погромче. Ответом ему был лишь собачий лай.

– Эй! Э-ге-гей! – заорали Трихтер и Фрессванст, барабаня в дверь ногами.

Собака лаяла, надрываясь от ярости.

– С ней втроем, – заметил Трихтер, – мы в конце концов кого-нибудь да разбудим. Ага! Вон открывается окно.

– Что вам надо? – спросил чей-то голос.

– Водки, – отвечал Трихтер. – Мы два бедных путешественника, и вот уже целых пять минут нам нечем промочить горло.

– Мужа нет дома, – объяснил голос.

– Нам не нужен ваш муж, нам надобно кое-что покрепче.

– Подождите.

Через мгновение им открыла дверь полусонная старуха, чьи глаза слипались и мигали еще чаще, чем свеча, которую она держала в руке. Поставив свечу и пару стаканов на стол, она, все еще не в силах побороть дремоту, принялась на ощупь шарить в буфете.

– Ей-Богу, спиртное все кончилось, – пробурчала она. – Муж-то, сказать по правде, затем и поехал в Неккарштейнах, чтобы запасти то, что в хозяйстве надо. Ну да погодите, вот тут, кажется, осталось немного водки.

Она поставила на стол на две трети опустошенную бутылку. При виде такой скудости Трихтер скорчил ужасающую гримасу:

– Да тут едва наберется четыре стаканчика! – вознегодовал он. – Это все равно, что жалкая капля воды посреди раскаленной пустыни! Ну ладно, давай все же увлажним глотки этой малостью.

Они мгновенно втянули в себя все, что было в бутылке, расплатились и ушли, бранясь.

Прежде чем снова улечься в постель, старая женщина постаралась аккуратнее расставить посуду, ряды которой пришли в некоторый беспорядок. Поэтому, когда спустя четверть часа в комнату ввалился муж, она все еще была на ногах.

– С чего это ты, старая, не спишь в такой час? – спросил он.

– А, да тут два студента ломились, пока не вынудили меня встать и подать им водки.

– Чего? У нас же она вся вышла, – проворчал муж, освобождаясь от своих многочисленных узлов и свертков.

– Да не совсем, – возразила хозяйка питейного заведения. – На дне этой бутылки еще оставалось кое-что.

Муж глянул на пустую бутыль и содрогнулся:

– Они выпили то, что там было?

– Ну да, – отвечала женщина.

– Несчастная! – возопил он, вырывая изрядный клок из собственной шевелюры.

– А что такое?

– Знаешь, что ты дала этим бедным парням?

– Водку!

– Двойную водку!

Пусть же вся Вселенная трепещет, страшась за судьбу Трихтера и Фрессванста! Эти двое, поистине великие выпивохи, не знающие себе равных, ныне в смертельной опасности.

Да и сама неосторожная содержательница таверны недаром вся затряслась и позеленела, услышав испуганный крик мужа.

– Боже милостивый! – залепетала она. – Я же спала… Ночь ведь на дворе… Темно, я толком и не видела, что наливаю…

– Хорошенькое дело! – вопил муж. – Ну и влипли же мы! Эти молодцы, они уже, наверно, успели помереть. Или корчатся сейчас где-нибудь на дороге. А нас с тобой будут судить, вот что! И приговорят как отравителей!

Жена разрыдалась и хотела в жажде утешения броситься на шею своему супругу, но тот грубо оттолкнул ее:

– Нашла время реветь! Это нам куда как поможет! Как же ты, дура старая, умудрилась натворить таких бед? И что теперь делать? Бежать? Да куда там, поймают. Эх, прав был дядюшка, когда сорок один год тому назад советовал не брать тебя в жены!

Но мы не станем во всех подробностях описывать кошмарную ночь, полную страхов, слез и взаимных попреков, что провели эти Филемон и Бавкида питейного промысла.

Первые лучи рассвета застали Бавкиду на пороге своего дома, ожидающую своей участи. Вдруг она испустила крик ужаса: по дороге прямо к их дому шествовали двое мужчин, а вернее – два привидения, ведь иначе быть не могло…

– Что еще стряслось? – дрожа, спросил ее муж.

– Они! – шепнула жена.

– Они? Кто это «они»?

– Те двое, что вчера…

Сдавленно вскрикнув, муж упал на стул.

Трихтер и Фрессванст вошли, исполненные эпической простоты и спокойствия, и уселись за стол.

– Водки! – потребовал Трихтер.

И прибавил:

– Той, вчерашней.

– Да, – подтвердил Фрессванст. – Непременно той самой. Очень уж она бодрит.