Текст книги "Адская бездна. Бог располагает"
Автор книги: Александр Дюма
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 67 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]
XLV
Христиана в страхе
На следующий день около четырех часов пополудни Юлиус и Христиана отправились на прогулку. Как только вышли из замка, Юлиус спросил:
– В какую сторону пойдем?
– Куда тебе угодно, – сказала Христиана.
– О, мне это безразлично, – отвечал Юлиус с ленивым равнодушием.
– Что ж, тогда поднимемся к Гретхен. Этим утром она так и не появилась. Пришлось послать служанку за ее козой. Я немножко обеспокоена.
Когда они достигли маленького плато, на котором стояла хижина, Христиана обернулась, чтобы полюбоваться долиной.
– Какой чудесный вид, – заметила она, указывая мужу на реку и череду дальних холмов.
– Да, – ответил Юлиус, не повернув головы.
Не показав виду, что задета небрежным, скучающим тоном супруга, Христиана направилась к домику Гретхен.
Дверь была заперта.
– Она, наверное, уже в горах со своим стадом, – сказал Юлиус.
Христиана отошла на несколько шагов в сторону и заглянула в укромную ложбинку в скале, куда Гретхен имела обыкновение загонять своих коз на ночь. Козы были там.
«Странно!» – подумалось ей.
Возвратившись к домику, она принялась звать:
– Гретхен! Ты здесь? Гретхен!
Никто не отзывался.
В это время из глубины долины послышался глухой гул. Юлиус и Христиана повернулись туда, откуда он доносился.
Неккарштейнахская дорога была черна от затопившей ее толпы. Облака пыли, поднятой этим шествием, мешали его как следует разглядеть. Слышались только крики, какое-то пение – невнятные звуки, то приносимые, то заглушаемые порывами ветра. Пока можно было понять лишь одно: в этом людском скоплении было не менее пяти, а то и шести сотен человек.
Толпа быстро приближалась.
Вдруг Юлиус радостно забил в ладоши.
– А-а! – крикнул он. – Самуил держит слово!
– Что ты хочешь сказать? – спросила Христиана.
– Я говорю, – торжествовал Юлиус, – что Гейдельберг и в самом деле пришел в Ландек. Самуил тебе это обещал, а он всегда исполняет свои обещания. И как быстро! Ну да, так и есть, это они, мои университетские однокашники! Они уже так близко, что я даже различаю лица. Слышишь, поют «Виваллера»? Ах, что за славный сюрприз!
И глаза Юлиуса, только что подернутые дремотной дымкой скуки, ликующе заблестели. Христиана призадумалась.
Дорога проходила примерно в тысяче шагов от подножия той скалы, на которой стояли Юлиус и Христиана. Студенты шагали легко и проворно, так что вскоре Юлиусу даже удалось рассмотреть Самуила, выступавшего во главе шествия. Он ехал верхом, важный, как генерал, предводительствующий своей армией.
Позади него несли университетское знамя.
Студенты подошли совсем близко, толпа оказалась у самой скалы.
Поравнявшись с Юлиусом и Христианой, Самуил поднял глаза, заметил их и поклонился.
Его сподвижники тотчас узнали Юлиуса. Все фуражки приветственно взлетели в воздух, все глотки хором грянули самый оглушительный припев из всех, когда-либо терзавших людские уши.
– Христиана, моя милая крошка, – сказал Юлиус, – теперь, полагаю, мне следует пойти к ним навстречу, как подобает радушному хозяину здешних мест, принимающему у себя дорогих гостей. А поскольку мы в двух шагах от замка, ты вполне можешь вернуться туда без меня. Должен признаться, мне не терпится повидать старых друзей, да и любопытство разбирает узнать, что все это значит. А потом я не замедлю возвратиться к тебе.
– Иди, – обронила Христиана, сама не вполне понимая, что ее так опечалило.
Юлиус не заставил ее повторять это разрешение дважды. Он поцеловал жену в лоб и тотчас удалился. До поворота тропинки он шел спокойно, притворяясь, будто не слишком торопится, но едва скрывшись с глаз Христианы, помчался вперед со всех ног, так что две минуты спустя уже смог присоединиться к толпе.
От Христианы не укрылись все эти маневры.
Глядя вслед мужу, она сказала себе:
«Стоит Самуилу появиться здесь, и он бежит к нему».
Смахнув слезу, она повернула к замку, но тут песок за ее спиной захрустел под чьими-то шагами.
Она обернулась и увидела пастушку.
– Гретхен! Да что это с тобой?
Маленькая отшельница и в самом деле страшно изменилась со вчерашнего дня. Бледная, измученная, со спутанными волосами и темными кругами у глаз, она, казалось, постарела на десять лет. Ее обычное оживление уступило место угрюмой рассеянности. От всей ее фигуры веяло чем-то мрачным, роковым.
– Что с тобой? – повторила Христиана. – Откуда ты появилась?
– Из дому.
– Мы же тебя звали, почему ты не выходила?
– Потому что здесь был господин виконт, а я больше не хочу показываться на людях. Нет, теперь уж меня никто не увидит, и говорить не стану ни с кем, кроме вас. Мне стыдно. Но вас-то я люблю, и потом, мне обязательно надо вам сказать одну вещь. Берегитесь! Самуил Гельб – он, видите ли, не лжет. Он как скажет, так и сделает. Когда он кому грозит, он нанесет удар. Оно уж так, это в нем такая сила, вам с ней не сладить, да, может, и ему самому тоже. Послушайте, мне больно про это говорить, но надо, чтобы вас спасти. Вы только отвернитесь, не глядите на меня, пожалуйста, и я вам все скажу. Не смотрите же на меня! Ну вот, так лучше. А теперь слушайте. Самуил Гельб говорил, что я ему буду принадлежать. Ну вот, он меня опоил каким-то зельем, приготовленным из его адских чар и моих цветов… Вот и вышло, что я принадлежу ему. Будьте осторожны! Прощайте.
И тотчас, отскочив прочь, она кинулась к своей хижине и там заперлась.
Христиана осталась стоять, оледенев от страха. Потом принялась звать:
– Гретхен! Гретхен!
Все было напрасно. Гретхен не появлялась.
«О, – думала Христиана, охваченная трепетом, – это правда! Он делает все, о чем говорит. Вот и Гейдельберг пришел в Ландек! И Гретхен он погубил, теперь она покинула меня, да и муж тоже. Я совсем одна! О, как страшно! Остается одно: написать барону, позвать его на помощь».
XLVI
«Gaudeamus igitur»
Студенты шагали, распевая во все горло:
За поворотом дороги путникам внезапно открылась деревня. Все ее обитатели – мужчины, женщины, дети, – привлеченные шумом, высыпали на улицу и озадаченно таращили глаза при виде столь необъяснимого вторжения.
Самуил уже не возглавлял этого каравана. Он отошел в арьергард, чтобы поговорить с Юлиусом.
Студент, который теперь шел впереди, обратился к одному из жителей:
– Эй, мужлан! Это что за деревня?
– Ландек.
И тотчас из всех глоток вырвались ликующие вопли:
– О-го-го! Ха-ха! Гип-гип-ура! Лисы, зяблики, а ну-ка стой! Вот и Ландек!
Все кричали – каждый по-своему:
– Привет Ландеку!
– Авентинскому холму от нашего студенческого Рима привет!
– О, жуткое скопище жалких лачуг, привет!
– Привет тебе, захолустье, отныне причастное истории, божественная деревушка, бессмертная дыра!
Трихтер сказал Фрессвансту:
– Я не прочь промочить горло.
Кто-то из зябликов подскочил к парню, шедшему за плугом:
– Эй ты, филистер, мужлан, туземец здешних мест, ты, подобие человека, чего пялишься на меня своими рыбьими гляделками? Посмотрим, хватит ли у тебя мозгов, чтобы растолковать мне, где тут у вас гостиница «Ворон»?
– В Ландеке нет гостиницы «Ворон», – растерянно отвечал поселянин.
– Тогда мне нужна гостиница «Золотой лев».
– В Ландеке нет гостиницы «Золотой лев».
– Так скажи, дубина ты этакая, где самая лучшая гостиница здешних мест?
– В Ландеке вовсе нет никакой гостиницы.
При таком ответе студенты разразились возмущенными криками.
– Слыхали, что говорит этот землепашец? – завопил зяблик. – У них в Ландеке нет гостиницы!
– Где же мне хранить мои шляпные картонки? – страдальчески спросил один студиозус.
– Куда я дену моего пса? – простонал какой-то лис.
– Где мне держать мою трубку? – заревел в бешенстве кто-то из замшелых твердынь.
– А я, – кричал кто-то, – куда дену теперь зеницу моих очей, розу моей весны, возлюбленную моего сердца?
Фрессванст сказал Трихтеру:
– Мне бы выпить.
И все на похоронный манер затянули второй куплет знаменитой латинской песенки, игривые слова которой более чем противоречили унылому завыванию поющих:
Иные уже не на шутку стали приходить в дурное расположение духа. Веселье, вызванное исходом из Гейдельберга, на глазах оборачивалось озлоблением. Полные желчи, студенты топтались в толпе, ворча и затевая перебранки.
– Ты что это, Мейер, – набросился на своего соседа рослый здоровенный лис, – ты же своей спиной ударил меня в локоть, скотина!
– Болван! – огрызнулся Мейер.
– Болван?! Превосходно! Через четверть часа встречаемся на горе Кайзерштуль… Ах ты черт, ну где здесь возьмется гора Кайзерштуль?
– Нет, это просто убийственно! Убить друг друга – и то негде!
Тут крестьянин закричал:
– Эй, господин студент, вы бы поосторожнее! Ваш пес…
Студент посмотрел на него с самым суровым видом:
– Тебе, животное, пристало называть его «господин ваш пес»!
– Ладно! Господин ваш пес меня укусил.
– Ах ты олух несчастный! Ты осмелился побеспокоить моего пса, чтобы добиться чести быть им укушенным? Вот же тебе! Вот! Вот!
И он принялся колотить незадачливого парня под крики «Браво!», которыми товарищи усердно подбадривали его.
Тут вступил и хор, с оттенком философического одобрения происходящего грянув:
Трихтер и Фрессванст в один голос вздохнули:
– Выпить бы!
– Черт возьми, – заметил какой-то студент, – неужели мы пустим корни в этой дрянной деревушке, да так и останемся торчать здесь наподобие придорожных столбов, указывая путь прохожим?
– Самуил должен был нас куда-то привести.
– Самуил! Самуил! Куда он провалился?
– Э-ге-ге! Самуил! Сюда! Скорее! Мы не знаем, куда приткнуться! Анархия тонет в произволе, бунт вот-вот сам себя перебунтует, весь беспорядок нарушен!
– Ответь нам, о Кориолан, неужели у вольсков не принято есть, пить и спать?
Самуил появился в сопровождении Юлиуса и спросил невозмутимо:
– Что такое?
– А то, что здесь ни черта нет, – промолвил Мейер.
– Чего же вам не хватает?
– Нам не хватает того, что человеку всего нужнее: гостиницы.
– Дети мои, вы ошибаетесь: более всего вам недостает воображения, – сказал Самуил. – Дайте мне пять минут, и вы получите все, что захотите. Но сперва нам с Юлиусом надо посетить бургомистра и наметить распорядок нашего бунта. Где Трихтер?
– Только что был здесь – томился от жажды.
– Поищите его – он наверное ищет, не забьет ли где источник можжевеловой настойки, – да пришлите ко мне: он будет моим секретарем. А прочим я бы порекомендовал не слишком громко галдеть, пока ваш король занят полезными трудами.
– Будь покоен, Самуил! – грянула толпа.
Самуил и Юлиус направились к домику, на который им указали как на жилище бургомистра. Там к ним без промедления присоединился Трихтер.
Не успели они войти, как их собратья в знак верности данному слову блюсти тишину взревели оглушительным хором:
XLVII
Бургомистр Пфаффендорф
Когда перед ними открылась дверь бургомистерского обиталища, Самуил, Юлиус и Трихтер увидели перед собой огромного, словно бы надутого воздухом толстяка, с виду крайне растерянного.
– Бургомистр? – осведомился Самуил.
– На что он вам? – пролепетал тот, чья тучность, казалось, была готова перелиться через край.
– Чтобы с ним потолковать.
– А вы ему ничего худого не сделаете? – робко продолжал лепетать этот Фальстаф.
– Наоборот.
– Если так, это я.
– Имею честь приветствовать вас, – сказал Самуил. – Однако здесь, надо полагать, имеется какая-нибудь комната, где нам будет удобнее, чем на нижней ступеньке этого крыльца. Если вы не против, мы бы предпочли расположиться там.
Бургомистр, все еще трепеща, проводил их в свой кабинет. Самуил сел.
– Итак, – начал он, – мы забираем Ландек в свою собственность. Питаю надежду, что вы не вздумаете сопротивляться, тем самым навязывая нам жестокую необходимость брать дома приступом. Университету благоугодно обосноваться здесь на некоторое время. Как вы понимаете, у нас есть потребность чувствовать себя немножко господами, мы можем иметь кое-какие капризы, и препятствовать их исполнению я бы вам отнюдь не советовал. Я пришел сюда, чтобы поладить с вами добром. Вы бургомистр Ландека, а я король Университета. Сообразно требованиям иерархии вам следует уступить мне свою власть. Я ее принимаю, вы же примите мою благодарность.
– Однако, во имя милосердных Небес, что вы намерены делать? – строгим голосом спросил толстяк.
– О, на сей счет будьте покойны, почтенный… виноват, не знаю, как вас величать.
– Пфаффендорф.
– Не беспокойтесь, почтеннейший Пфаффендорф. Мы просто-напросто собираемся здесь немного позаниматься и немного поразвлечься. Мы внесем разнообразие в монотонную жизнь вашего селения, будем задавать вам праздники. Это вам подходит?
– Вы будете уважать права собственности и личную неприкосновенность жителей?
– Даю в том мое королевское слово.
– Что ж, в добрый час! – вздохнул Пфаффендорф.
– Стало быть, договорились? – спросил Самуил.
– Договорились.
– Вашу руку, благородный бургомистр! И ничего не бойтесь: могу вас уверить, что не имею ни малейшего намерения не только ниспровергнуть, но даже тем или иным образом умалить значительность вашей почтенной персоны. Я оставляю за вами вашу должность, ибо вы несомненно достойны ее, и обещаю вам почетное место во всех предстоящих развлечениях и церемониях.
– Вы очень добры, – отвечал Пфаффендорф, вконец сбитый с толку. – Но я вот что подумал. Если у вас есть нужда в нашей сельской страже, могу предоставить ее в ваше распоряжение.
– И сколько же у вас стражников?
– Один.
– Уступите его нам, – со смехом отвечал Самуил. – Мы его возьмем под свое покровительство.
– Только вы уж не обижайте его. Я сейчас за ним пошлю.
И бургомистр вышел, уже очарованный Самуилом.
Тут же, в его кабинете, стоял стол, на котором нашлось все, что требуется для письма.
– Садись сюда, – велел Самуил Трихтеру.
– Но черт возьми, – повернулся к Самуилу Юлиус, – каким образом ты собираешься переселить Гейдельберг в Ландек? Конечно, я предлагаю тебе свой замок, но для всех там места не хватит.
– Прежде всего, – сказал Самуил, – я срочно объявлю всем о запрете приближаться к замку. Мы здесь для того, чтобы услужить госпоже фон Гермелинфельд, а вовсе не затем, чтобы стеснять ее своим нашествием. Мы были бы в восторге, если бы она соблаговолила присутствовать на некоторых празднествах из числа тех, что я буду здесь затевать. Мы надеемся, что при всей своей замкнутости она решится разделить наше веселье. Но участвовать в нем она будет только тогда, когда ей заблагорассудится. Мы не станем навязывать ей свое соседство.
– В таком случае где ты думаешь разместить всю эту массу народа?
– Э, черт возьми! Я обеспечу им самый заманчивый приют, какой только возможен в эту дивную пору августа: ночлег под звездным пологом! Лес будет нашим зеленым дортуаром. А если пойдет дождь, у меня есть на примете пещеры, где легко поместятся четыре сотни человек. И не бойся, эти пещеры расположены по другую сторону горы, вдали от тех, которые тебе известны. Что до съестного, то на первый день хватит того, что привезли из Гейдельберга, а уже завтра Ландек завалит нас припасами. Ведь местные жители не могут быть настолько глупы, чтобы не подставить ладоней, когда с неба посыплется дождь золотых гульденов. Этой ночью они бросятся запасаться провизией, и на заре мы уже будем купаться в изобилии, достойном пиршества Камачо.
Затем, обратившись к Трихтеру, он сказал:
– Ну, теперь пиши указ.
Спустя четверть часа Трихтер, встав на стул, читал студентам, теснившимся вокруг, наполеоновский декрет следующего содержания:
«Мы, Самуил I, император лисов, тиран верблюдов, покровитель студенческой конфедерации и пр., и пр., предписываем и повелеваем нижеследующее.
ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ
Статья 1. Исходя из того, что в Ландеке отсутствует гостиница, все дома селения наречь постоялыми дворами.
Статья 2. Принимая во внимание, что дома Ландека не в состоянии вместить всю нашу колонию, надлежит раскинуть в лесу, под священным сводом небес, лагерь, снабдив его всеми удобствами, потребными для жизни, как-то: полотняными палатками, постелями из листьев папоротника, кушетками с соломенными тюфяками и диванами, набитыми сеном. Под кровом жалких оштукатуренных и дощатых домишек селиться только женщинам, детям и тем, кого совет врачей признает недужным.
Статья 3. Наем жилья и покупку любых предметов потребления, как в общем, так и в частном порядке исправно оплачивать, сообразно случаю, из общественной кассы либо из личных кошельков, за исключением товаров, приобретенных обитателями Ландека в Гейдельберге. Все же товары, поступившие из города, подвергнутого отлучению, изымать безвозмездно. Помимо этого единственного исключения, всякое покушение как на собственность, так и наличную неприкосновенность жителей строго преследовать и карать с применением тех дисциплинарных мер, что в обычае бургеншафта.
Правила сии распространяются лишь на студиозусов, дабы не ущемлялась свобода благородных обитателей Ландека, каковая есть высшее достояние человеческого существа, а посему мужчинам не возбраняется предлагать, а женщинам – давать все, что доставляет удовольствие и тем и другим.
ТЕКУЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ
Конец сего первого дня надлежит употребить на ознакомление с местностью и устройство ночлега.
Завтра же будут вывешены две афиши, представляющие: одна – программу штудий, другая – распорядок развлечений и увеселений, коим мы предадимся на сей обетованной ландекской земле, дабы скрасить и смягчить для страждущих студенческих душ неизбывную скорбь земной юдоли.
Нынче вечером Юлиус фон Эбербах устраивает для своих старых товарищей грандиозный, чудовищный пунш в лесу.
Дано в Ландеке, 10 августа 1811 года.
САМУИЛ I.
С подлинным верно.
Трихтер».
Чтение этого документа то и дело прерывалось криками одобрения и восторга. Особенный успех имело сообщение касательно пунша. Когда Трихтер кончил, «Ура!» и «Виват!» слились в одну грохочущую лавину.
В это время как раз явился бургомистр Пфаффендорф с тем единственным парнем, чья персона олицетворяла собою стражу Ландека.
Самуил принял их радушно, потом скомандовал:
– Все, что здесь имеется из женщин, лошадей и клади, пусть следует за мной!
И вот, сопровождаемый бургомистром и стражником, присутствие которых как представителей власти избавляло его от надобности применять насилие, Самуил с большим или меньшим комфортом разместил по деревенским дворам женщин, шляпные картонки и экипажи.
Затем он вернулся к мужчинам и сказал им:
– Теперь вы, те, кому небесный свод милее потолка, а звезды любезнее свечей, следуйте за мной.
XLVIII
Пунш в лесу
Самуил Гельб вывел свое войско на прелестную лесную дорогу, петляющую по горным склонам. Минут пятнадцать студенты шли в гору, потом, свернув налево, двинулись по узкой тропке, которая внезапно вывела их на просторное круглое плато – шагов двести в поперечнике, – со всех сторон окруженное густой стеной высоких деревьев.
Закатное солнце, вот-вот готовое скрыться за горой, на прощание окутало древесные кроны таким щемяще розовым сиянием, словно хотело исторгнуть у всех скорбь сожаления о своем уходе. Бойкий ручеек, выбегая из чащи на поляну, журчал среди камней громче, чем можно было ожидать от его крошечных водопадиков. Пленительный голос бегущей воды сливался с пением тысяч птиц, создавая столь гармоническое сочетание, что казалось, будто сам ручей выводит рулады, а птичьи трели, напротив, рассыпаются звенящими каплями.
– Такие апартаменты вам подойдут? – спросил Самуил.
– Виваллера! – отозвались студенты.
– Что ж, в таком случае готовьте постели.
Большинство кинулось натягивать палатки. Некоторые развешивали гамаки. Благодаря данному заблаговременно совету Трихтера, все еще до отправления запасли для этого достаточно материи. Фрессванст начал было устанавливать колья для палатки, но Трихтер его остановил.
– Фрессванст, – изрек он с важностью, – тебе не хватает знания истории.
– Какой истории? – удивился Фрессванст.
– Истории Робинзона.
– А при чем тут это?
– Дорогой мой бутылочный лис, разве ты не читал, как Робинзон, не найдя на своем острове подходящей спальни и опасаясь, как бы звери не растерзали его, если он вздумает почивать на земле, забрался на дерево и устроил себе ложе среди его ветвей? Я чувствую, как в груди моей кипит благородное честолюбие, побуждая последовать этому великому примеру. Этой ночью я не лягу, а буду спать на ветке, как птицы небесные.
– Но я же могу оттуда свалиться, с такой-то высоты, – с явным беспокойством заметил Фрессванст.
– Это бы лишь доказало, что любой попугай стоит больше, чем ты! – возразил Трихтер. Потом, понизив голос, он добавил: – Видишь ли, Фрессванст, речь идет о том, чтобы заткнуть рты всяким клеветникам и заставить юные поколения воочию убедиться, что мы никогда не бываем под хмельком. Э, да ты не беспокойся, если боишься свалиться, я тебя привяжу.
– В добрый час! Если так, я пока откажусь от моей палатки.
– Откажись от нее навсегда, и пусть потом не говорят, что мы никогда не засыпали в своем гнезде.
Пока шли эти веселые приготовления, настала ночь. Бургомистр, приглашенный Самуилом на пунш, примчался задолго до срока, сияющий, высокомерный и очень внушительный. Студентов он застал в то время, когда они рассаживались на траве, готовясь поужинать.
При своем появлении Пфаффендорф был встречен криками, столь же упоительными для его тщеславия, сколь тягостными для его слуха. Место, выбранное Самуилом, равно как и то, что успели воздвигнуть студенты, привели его в восторг.
– Превосходно! Отменно! – твердил он. – Смотри-ка, вы для своих шалашей срубили самые красивые ветви с деревьев и вырвали с корнем лучшие деревца. Ловко придумано, мои юные друзья! Весьма, весьма ловко!
Ужин прошел оживленно, и никогда еще удовлетворение столь мощного аппетита не украшали такие перлы острословия.
Когда ночная тьма сгустилась окончательно, пришел черед десерта. Слуги из замка, следуя приказу, полученному от Юлиуса, доставили к месту трапезы два бочонка, наполненных ромом и водкой, и, сверх того, все хранившееся в зале кубки и чаши. В потемках появление этих посланцев прошло незамеченным, и им удалось, таясь во мраке, незаметно расставить и наполнить водкой и ромом несколько сосудов, а потом разом поджечь их содержимое.
И вот внезапно, словно вспышка молнии, посреди леса запылало бледное пламя.
Красноватые, голубые, розовые отблески, пляшущие среди громадных стволов, наполнили дремучую зеленую чащу фантастическим трепетным сиянием. Разбуженные птицы, удивляясь, что рассвет наступил так рано, принялись петь.
– Да здравствует Шекспир! – закричал Трихтер. – Мы угодили прямиком в пятый акт «Виндзорских проказниц»! Вон домовые танцуют под сенью дерев. Наверняка и Герн-охотник вот-вот появится. Давайте поищем его, друзья мои! Я его сразу узнаю, ведь его чело венчают громадные оленьи рога. А, я его вижу. Это Пфаффендорф!
– Так и есть, – отозвался могучий бургомистр, плененный этой деликатной шуткой. – Я это скрывал, опасаясь вас напугать, но теперь мне приходится разоблачить свое инкогнито.
– За здоровье Герна-охотника! – взревел Трихтер, хватая громадный кубок.
Это послужило сигналом к началу попойки. Пунш загасили, разлили по кубкам и стаканам, и радости глаз уступили место усладам глоток.
Возлияния, тосты, песни сменяли друг друга. Два часа спустя приятная веселость так и порхала от одного кружка пирующих к другому. Наблюдатель, сохранивший здравый рассудок, мог бы удивиться этому феномену: все наперебой разглагольствовали, но никто никого не слушал. Пфаффендорф, дошедший до состояния умильного косноязычия, все пытался убедить Трихтера, что он и сам, хоть теперь стар и сделался бургомистром, когда-то тоже был молод.
Однако Трихтер упорно отказывался этому верить.
То было единственное облачко, омрачавшее блаженство Пфаффендорфа во время этого веселого пиршества. Тем не менее, уходя, он обменялся с Трихтером самыми сердечными рукопожатиями, потом, почтительно простившись с Самуилом, двинулся в обратный путь с намерением вернуться домой.
Правда, мы бы не осмелились утверждать, что он туда дошел.
В свою очередь и Юлиус, наконец, с немалым усилием оторвался от веселой компании, возвратившей ему бодрость и вкус к жизни. Когда он прощался с Самуилом, тот спросил:
– Ну как, ты доволен, что повидал друзей?
– Мне кажется, что я воскрес.
– Стало быть, до завтра?
– До завтра.
– Ты увидишь, – прибавил Самуил, – я им здесь устрою жизнь такую яркую, деятельную, полную впечатлений, о какой они и не мечтали. Хочу показать правительствам, как можно сделать народы счастливыми! Вот посмотришь!
Самуил пошел немного проводить Юлиуса. Когда, отойдя на несколько шагов от пирующего стана, они приготовились распроститься, им послышался шум, раздававшийся сверху, из кроны дерева у них над головами.
Подняв глаза, они при свете звезд разглядели Трихтера, который старательно закреплял Фрессванста, меж тем как тот важно восседал на кривом суку, с суровым видом предоставляя свою персону заботам приятеля, уже успевшего привязать его к стволу за шею.
– Трихтер! – окликнул Самуил. – Ты что это там делаешь?
– Готовлю ложе для моего друга, – объявил Трихтер.
Уходя, Юлиус хохотал во все горло.
А тот, кто был причиной всего этого веселья, кто воодушевил эту толпу, развязал эту вакханалию, – короче, Самуил Гельб, оставшись один, вместо того чтобы отправиться спать, большими шагами углубился в лес. Он шел напролом, печальный и угрюмый, хмуря брови и низко склонив голову, ломясь с треском сквозь заросли и походя расшвыривая ногами прошлогоднюю сухую листву. Словно раненый вепрь, он бежал в ночь.
«Сколько потрачено усилий, – внушал он себе, – и какая скука! Сеешь вокруг себя бодрость и азарт жизни, а в собственной душе чувствуешь сомнение и тоску. Разрази меня гром! Если бы я считал себя способным на те дурацкие сожаления, что зовутся угрызениями совести, право, подумал бы, что раскаиваюсь в совершенном прошлой ночью, или, по крайней мере, недоволен тем, каким образом это было сделано. Ах, моя воля, моя воля, что с ней творится? Она поколеблена, ослабела, не умеет идти до конца ни в добре, ни в зле. Сначала я обращаюсь в бегство, устрашенный собственными поступками, потом, настигнутый, довершаю ранее задуманное, но уже из слабости, сам того не желая. Двойная подлость!
Да, я совершил нечто худшее, чем преступление, – ошибку! Притом ошибку, которая мешает мне следовать намеченным путем, тревожит и сбивает с толку. Стану ли я теперь с прежним упорством добиваться своего? Сказать по правде, уже и сам не знаю. О тысячи фурий! Чего ради я вздумал погубить Гретхен? Чтобы погубить Христиану. А теперь выходит, что Гретхен ее спасет! Пастушка была в моих глазах лишь средством, чтобы овладеть виконтессой, а стала препятствием, готовым отвратить меня от цели. Ах, Самуил, как же ты низко пал! Загляни в свою душу, посмей ясно увидеть то, что там происходит. Ведь ты сейчас доволен, что положил себе не показываться на глаза Христиане прежде чем она тебя позовет. Да, ты надеешься, малодушный, что она этого не сделает, и наперекор прежним замыслам ничего не предпримешь, чтобы вынудить ее к этому. Ты опустился до жалкой женской щепетильности, ты мямлишь, готов отступить… И наконец, о трижды презренный, ты страдаешь!
Я просто подыхаю от досады и омерзения. Что ж теперь, признать, что в самом деле существует нечто выше моих желаний? Я говорил себе: заставить чье-то сердце разрываться между ужасом и вожделением – оригинальный опыт, способный утолить то странное хищное любопытство, что снедает меня. И что же? Не только удовлетворения нет и в помине, но даже вспомнить об этом тягостно. Далее мне предстояло столкнуть между собой любовь и ненависть двух существ, предав негодующую Христиану во власть одержимому страстью Самуилу. Должно быть, это было бы ощущение еще более сильное и близкое моему жестокому идеалу… Но смогу ли я теперь осуществить эту фантазию до конца?»
Терзаемый такими сомнениями, Самуил Гельб в кровь искусал себе губы. Впрочем, при всем том образ обесчещенной, отчаявшейся Гретхен ни разу не пришел ему на память, ни на миг не смутил его мрачной души.
Но, пока в его воспаленном мозгу перекатывались эти порочные и дерзкие мысли, он шел размашистым шагом все дальше и – вот странность! – этот человек, так гордившийся своей волей, то ли поддался бессознательному влечению, то ли попал во власть привычки: не задумываясь, куда идет, не остерегшись, он проник в свой подземный ход, зажег потайной фонарь, прошагал по темным коридорам, поднялся по длинным лестницам, достиг двери, ведущей в покои Христианы, и вошел туда. И все это произошло помимо его воли, будто во сне.
В замке все уже спали. Толстые ковры заглушали звук его шагов.
Он обошел комнату с фонарем, свет которого проскользил по всем окружающим предметам, и, остановившись перед конторкой из розового дерева, достал из кармана маленький ключик, осторожно отпер ее и на плоской бархатной подушечке увидел запечатанное письмо. И прочел адрес: «Барону фон Гермелинфельду».
Он раскрыл конверт перочинным ножиком, развернул письмо, прочел, усмехаясь, и неторопливо сжег его в пламени своего фонаря.
Затем он положил в конверт чистый лист бумаги, ловко и тщательно запечатал и, положив на прежнее место, запер конторку.
«И это тоже слабость! – подумал он. – Зачем было мешать этому письму дойти по адресу? Разве я не знаю, что, обезоруживая ее, тем самым обезоруживаю себя?»
Его горящий бездонный взгляд остановился на двери комнаты, где спала Христиана. А мысль его меж тем продолжала свою работу.
«Неужели, – спросил он себя, – такой человек, как я, не в состоянии четырнадцать месяцев таить в душе и пестовать некую идею без того, чтобы эта идея не овладела им, не стала сильнее его? Что же делается? Я в самом деле люблю эту женщину? Ах-ах-ах! Самуил Гельб влюблен! На такое стоит посмотреть!»
Погруженный в раздумье, он вышел через потайную Дверь и, все так же не отдавая себе отчета, куда направляется, дошел по коридорам до своего подземного обиталища.
