Текст книги "Блэк. Эрминия. Корсиканские братья"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

Глава IX
РАЗБИТОЕ СЕРДЦЕ

У двери на улицу между шевалье и его другом разыгралось почти настоящее сражение.

Шевалье хотел повернуть налево, капитан старался увести его вправо.

Дьедонне хотел только одного: вернуться к себе, бросить в лицо Матильде обвинение в измене и сказать ей последнее «прости».

Капитан, напротив, в интересах своего друга и в своих собственных имел веские причины не допустить этого свидания.

Он пустил в ход все свое красноречие, чтобы заставить Дьедонне отказаться от его намерения, но только с большим трудом ему удалось убедить шевалье де ля Гравери не показываться дома и пожить несколько дней в его скромной квартирке.

Устроив гостя в маленькой комнате, капитан снял свою форму, переоделся во все черное и собрался уходить.

Бедный шевалье был настолько погружен в свое горе, что догадался о намерениях своего друга только тогда, когда тот открывал дверь.

Он подобно ребенку протянул к нему руки.

– Думесниль, ты покидаешь меня одного?

– Мой бедный друг, разве ты уже забыл, что должен кое у кого потребовать отчет в том, как он распорядился, я уже не говорю твоей честью, но и ее честью тоже?

– О! Да! Да! Признаюсь, я забыл об этом, Думесниль! Я думал о Матильде.

И шевалье вновь разразился слезами.

– Плачьте, плачьте, мой друг, – сказал капитан. – Бог милостив, все, что он делает, он делает на совесть, поэтому он снабдил сердца добрых и слабых существ большими клапанами, через которые изливаются их страдание и боль, в противном случае убившие бы их… Плачьте! И если кто-то вам скажет: «Утрите слезы!» – то это буду не я.

– Хорошо, мой друг, идите! – сказал шевалье. – Идите! Я благодарю вас, что вы напомнили мне о моем долге.

– Я ухожу и отправляюсь туда.

– Но только одно пожелание.

– Какое же?

– Постарайтесь не откладывать это надолго; устройте, если возможно, так, чтобы все состоялось завтра утром.

– Будьте спокойны, мой друг. – Капитан обнял шевалье и прижал его к груди. – Я буду очень огорчен, если дело уже не закончится сегодня вечером.

Шевалье остался один.

И именно здесь я прерву свой рассказ, чтобы почтительно попросить прощения у читателей.

В самом начале я объявил, что эта книга совсем не похожа на остальные романы. И вот тому доказательство.

Герои всех романов хороши собой, прекрасно сложены, стройны, высоки ростом, храбры и сильны, умны и находчивы.

Они либо жгучие брюнеты, либо блондины с пышной шевелюрой и большими черными или голубыми глазами.

Они столь горды и обидчивы, что при малейшем оскорблении хватаются за эфес шпаги или за ствол пистолета.

Наконец, они тверды в своей решимости: ненависть вызывает у них ответную ненависть; любовь же – ответную любовь.

Наш герой совершенно иной: он скорее неказист, чем хорош собой; мал ростом, чем высок; не стройный, а кругленький; скорее простодушный, нежели умный, и трус, нежели храбрец.

Он не был ни жгучим брюнетом, ни блондином: его волосы имели желтоватый оттенок; глаза вместо голубых или черных были зелеными.

Нанесенное ему оскорбление было велико, и, однако же, как он сам сказал, он будет драться, но только потому, что таково требование общества.

И наконец, он крайне нерешителен и, вместо того, чтобы ненавидеть, он продолжает любить ту, которая его обманула.

Уже давно мне казалось, что мы отказываем обездоленным, слабым натурам в праве любить и страдать.

И мне кажется, что совсем не обязательно быть красивым, как Адонис, и смелым, как Роланд, чтобы получить право на высшее проявление любви и горя.

Я искал в своем воображении мечту, в которую мог бы вдохнуть жизнь; и вот случай мне помог встретить именно такого человека.

Это был бедный шевалье де ля Гравери.

Он явился живым примером того, как, не будучи ничем похожим: ни физически, ни духовно, – на героя романа, можно испытать все человеческие страсти, заключенные в этих нескольких словах: он любил, он был обманут.

Оставшись один, Дьедонне не стал уподобляться Антонию или Вертеру, а просто и совершенно естественно предался своему отчаянию.

Он ходил по комнате, и вдоль, и поперек, и из угла в угол, называя Матильду отнюдь не вероломной, жестокой и неблагодарной, а самыми нежными и ласковыми словами, которые предназначались ей обычно; он обращался к ней с упреками, как будто она могла его слышать. Он готов был обвинить во всем самого себя и пытался понять, не подал ли он Матильде каких-либо поводов для огорчения, которые могли бы оправдать ее измену. Он вытирал слезы, чтобы через несколько мгновений вытереть их снова.

Признаюсь, все мое сочувствие отдано несчастьям именно такого рода. Слабость человека, сохранившего полную беспомощность ребенка, разрывает сердце: ведь заведомо знаешь, что, не найдя утешения в себе самой, она не станет его искать и в других; для нее все зависит от Бога. Не то чтобы эта слабость черпала силы в вере; ведь она не говорит: «Ты дал мне мое счастье, Ты его у меня и отнял, будь благословен, Господи». Нет, она говорит: «Что я сделал такого, что так страдаю, Господи! Господи! Сжалься надо мной!»

Знаете ли вы, какое желание овладело этим несчастным, так жестоко обманутым своей супругой?!

Желание вновь увидеть Матильду, только раз, еще один только раз.

Осыпать ее упреками, высказать всю боль и обиду, душившие его.

Желание…

Кто знает? А вдруг ей удастся оправдаться, доказать свою невиновность!

После тысячи сомнений, после тысячи колебаний он наконец решился и бросился к двери.

Но замок не поддался его усилиям, и шевалье понял, что капитан закрыл его на два оборота.

Он подбежал к окну и принялся проклинать своего друга.

То, что он мог проклинать кого-то другого, а не Матильду, принесло ему некоторое облегчение.

Вдруг ему пришло в голову, что если он станет кричать в окно, то, возможно, придет консьержка и сможет открыть дверь запасным ключом, который, несомненно, должен у нее быть. Он открыл окно и закричал.

Двор по-прежнему оставался пустынным.

Но чем больше препятствий вырастало на пути у шевалье, тем все сильнее и сильнее становилось его желание вновь увидеться с Матильдой.

«Да, да, да, – громко вслух говорил он, – мне необходимо ее увидеть, и я ее увижу!..»

Затем он вскричал: «Матильда! Матильда! Матильда! Дорогая Матильда!»

И, заламывая руки, он рухнул на ковер.

Вдруг он приподнялся и осмотрелся.

Его взгляд остановился на кровати: это было именно то, что он искал.

Он ринулся к кровати, подобно тому, как тигр бросается на свою добычу, сорвал простыни, разорвал их на полосы и стал связывать эти полосы одна с другой.

Закончив эту работу, он устремился прямо к окну.

Проходя мимо двери, шевалье остановился и еще раз попытался ее открыть, но это было бесполезно; он изо всех сил навалился на нее всем телом, но дверь была крепкой и прочной, она устояла.

«Вперед!» – сказал шевалье.

И привязал один конец своей веревки к перекладине окна.

Настала ночь или по крайней мере уже спустились сумерки.

Шевалье взглянул вниз и отпрянул назад; высота окна вызвала у него головокружение.

«У меня кружится голова, потому что я смотрю вниз. Если я не буду смотреть, то и голова больше не закружится».

И он закрыл глаза, встал на окно, уцепился обеими руками за веревку и начал свой спуск.

На высоте второго этажа, то есть на полдороге, шевалье услышал треск у себя над головой; затем, вдруг ничем более не удерживаемый, он всей тяжестью упал с высоты пятнадцати футов.

Импровизированная лестница оборвалась; возможно, был плохо завязан узел или же старые простыни, уже износившиеся и разорванные на тонкие полоски, не выдержали веса человека.

Первым чувством шевалье была радость, что он находится на земле.

Он испытал сильное сотрясение во всем теле, но у него нигде ничего не болело.

Он попытался было встать, но тут же свалился снова.

Его левая нога отказывалась ему служить.

Она была сломана на три дюйма выше лодыжки.

Все же он попробовал сделать несколько шагов.

Но именно в этот момент его пронзила нестерпимая Коль, настолько ужасная, что он закричал, он, который, падая, даже не вскрикнул.

Потом у него все закружилось и поплыло перед глазами. Он добрался до степы, чтобы опереться о нее; но стена уходила от него, плывя, как и все остальное вокруг.

Он чувствовал, что теряет сознание.

Он еще раз произнес имя Матильды; это было последним проблеском его ума или, точнее, последним порывом его сердца, и сознание покинуло его.

При звуке этого имени ему показалось, что какая-то женщина ответила и направилась к нему и что это была Матильда.

Но разум его был подернут уже слишком густой дымкой и не мог с ясностью различать происходящее; шевалье протянул руки к милому образу, не зная, мечта это или реальность.

Этой женщиной действительно была Матильда, которая, совершенно не подозревая о событиях дня и видя, что Дьедонне не возвращается, дождалась наступления темноты и, набросив на шляпу густую вуаль, сначала побежала к господину де Понфарси.

Господина де Понфарси не было дома.

Тогда она побежала к господину Думеснилю.

Она пересекала двор, направляясь к черной лестнице, ведущей в скромные апартаменты капитана, когда услышала крик, а затем увидела человека, который шатался, как пьяный, и в конце концов упал, выкрикивая имя «Матильда».

И только тогда она узнала в этом человеке своего мужа.

Она метнулась к нему, обхватила его ладони своими руками, позвала:

– Дьедонне! Дорогой Дьедонне!

Звук этого голоса заставил Дьедонне содрогнуться в его небытие, он открыл глаза, и непередаваемое выражение восторга и счастья отразилось у него на лице.

Он хотел заговорить, но силы изменили ему, голос его не слушался, глаза вновь закрылись, и до Матильды донесся всего лишь протяжный и болезненный вздох.

В этот момент третье действующее лицо присоединилось к участникам этой сцены.

Это был капитан Думесниль.

Он увидел Дьедонне, лежавшего без чувств, около него плачущую Матильду, разорванные на полоски простыни, свисавшие из окна, и все понял.

– А, мадам, вам не хватает только стать причиной его смерти, и его тоже.

– Как?! Его тоже? – спросила Матильда. – Что вы хотите сказать этим?

– Я хочу сказать, что тогда их будет двое.

И капитан бросил на брусчатку двора две шпаги, которые, отскочив от нее, зазвенели.

Затем он, как ребенка, поднял на руки Дьедонне и отнес его к себе.

Пребывая в полной прострации, Дьедонне все же имел смутное представление о происходящем.

Ему казалось, что он узнал комнату капитана; его положили на кровать, лишившуюся простыней; он слышал раздававшийся у него над ухом резкий и звучный голос своего друга и вторивший ему нежный, ласковый голосок Матильды.

Она называла капитана: «Шарль!»…

Раненому, у которого началась горячка, все время казалось, что он является свидетелем странного спектакля, в котором героями были его друг и его жена; судя по тому, что он слышал или скорее воображал, что слышит, его друг тоже обманывал его. Однако капитан проклинал ту, которая толкнула его на этот шаг, который он теперь считал преступлением, и объявлял ей, что постарается искупить свою вину, посвятив себя отныне душой и телом своей жертве.

Матильда же стояла на коленях перед его кроватью; она поддерживала его, обнимала, целовала ему руки; признавая свою вину, просила пощады то у Думесниля, то у него, и клялась искупить ее, живя, в свою очередь, в строгости и покаянии.

Затем глухой гул в ушах, возникающий, когда кровь подобно бурному потоку устремляется к сердцу и приливает к голове, поглотил переливы голосов, и сознание полностью покинуло шевалье де ля Гравери.

Когда он пришел в себя, то почувствовал, что нога его уже взята в лубки. Он находился в комнате капитана и при свете лампы, горевшей на ночном столике, увидел, что его друг сидит в изножье кровати.

– А Матильда, – спросил он, обводя глазами комнату, – где она?

Этот вопрос заставил капитана подскочить на стуле.

– Матильда! Матильда! – невнятно пробормотал он. – Почему вы спрашиваете о Матильде?

– Куда она ушла?… Она ведь только что была здесь.

Если бы Дьедонне в эту минуту посмотрел бы на честное, открытое лицо своего друга, он мог бы подумать, что тот сейчас, в свою очередь, упадет без чувств, так он был бледен.

– Друг мой, – сказал Думесниль, – ты бредишь, никогда твоя жена не приходила сюда.

Дьедонне посмотрел на Думесниля блестящими от горячки глазами.

– А я тебе говорю, что она была только что здесь и вся в слезах стояла на коленях, целуя мне руки.

Капитан сделал усилие, чтобы солгать.

– Ты сошел с ума! Мадам де ля Гравери, без сомнения, находится сейчас у себя, ничего не подозревая о случившемся, и поэтому ей совершенно незачем было появляться здесь.

Шевалье издал тяжкий стон, и его голова упала на подушку.

– И все же я мог бы поклясться, что она была здесь всего несколько мгновений назад и, рыдая, просила прощения; что она… что она звала тебя.

Нечто подобное молнии пронзило мозг несчастного Он выпрямился, почти угрожая.

– Как вас зовут? – спросил он у своего друга.

– Но ты же это хорошо знаешь, если только горячка не отняла у тебя память.

– Нет, скажите, как ваше имя?

Капитан понял.

– Луи, – ответил он, – разве ты не помнишь?

– Да, это правда, – сказал Дьедонне. В самом деле, это было единственное имя, под которым он знал капитана, звавшегося Луи-Шарль Думесниль.

Потом ему пришло в голову, что, тревожась о судьбе мужа, его жена по крайней мере должна была бы прийти и справиться о нем.

– Но если ее здесь не было и нет, – с горечью пробормотал он, – то где же она?

И прибавил так тихо, что Думесниль с большим трудом смог что-то расслышать:

– Конечно же, у господина де Понфарси.

Это предположение вновь пробудило его гнев.

– А! Знаешь, Думесниль, я должен его убить или пусть он убьет меня!

– Он не убьет тебя, а уж ты его и подавно, – глухо ответил капитан.

– Это почему же?

– Потому что он убит.

– Убит? Как же это?

– Непринужденным ударом шпаги, нанесенным из четвертой позиции прямо в грудь.

– А кто его убил?

– Я.

– Вы, Думесниль? И по какому праву?

– Я должен был уберечь тебя от верной смерти, мой бедный большой ребенок; твой брат, возможно, наденет траур по случаю того, что ты остался в живых, но тем хуже для него!

– И ты вызвал его, несчастный, сказав, что дерешься вместо меня, потому что Матильда мне изменила?

– Нет, успокойся; я дрался с господином де Понфарси, потому что он пил неразбавленный абсент, а я не выношу людей с такой ужасной привычкой.

Шевалье обеими руками обнял капитана за шею и, порывисто поцеловав, прошептал:

– Определенно, мне все привиделось.

Но тот, у кого это восклицание вызвало новые угрызения совести, нежно высвободился из объятий шевалье, отошел от него и в полном молчании сел в углу комнаты.

– О! Матильда! Матильда! – шептал про себя шевалье.

Глава X,
В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ПУТЕШЕСТВИЯ ЗАКАЛЯЮТ ХАРАКТЕР ЮНОШЕЙ

Было решено, что шевалье останется у Думесниля до тех пор, пока не поправится.

Признаться, капитан принял это решение, не посоветовавшись ни с кем, кроме самого себя.

Он положил раненого на свою постель, а сам устроился на канапе. Для человека, проделавшего почти все военные кампании времен Империи, это был не такой уж утомительный бивак.

Шевалье ни на минуту не сомкнул глаз: всю ночь он ворочался в постели, сдерживая рыдания, но отчаянно вздыхая.

На следующий день Думесниль попробовал его отвлечь: он заговорил с ним об удовольствиях, об учении, о новых привязанностях; но шевалье де ля Гравери, отвечая ему, всякий раз неизменно возвращался к Матильде и к своему отчаянию.

Думесниль здраво рассудил, что одно лишь время может исцелить Дьедонне от тоски и уныния, а чтобы больной мог перенести эти страдания, ему необходимо отправиться в путешествие, как только его состояние это позволит.

Полностью подчинив свою жизнь данному им обещанию, капитан, чей возраст с некоторого времени уже позволял ему выйти в отставку, предпринял необходимые шаги, чтобы оставить службу и уладить вопрос с пенсией.

Перелом был довольно простым, и выздоровление шло без осложнений, поэтому через шесть недель, когда его друг вновь начал ходить, Думесниль попросил шевалье де ля Гравери отправиться вместе с ним в Гавр, где, по его словам, у капитана было какое-то дело.

По приезде туда, поскольку Дьедонне впервые видел море, Думесниль настоял на том, чтобы они посетили пакетбот; шевалье безропотно последовал за ним; но, как только они поднялись на борт, капитан объявил ему, что для них были заранее заказаны места на этом пакетботе я что завтра в шесть утра они отплывают в Америку.

Шевалье с изумлением выслушал его, но ни слова не возразил против этого плана.

В Париже в тот день, когда его друг, возможно, не без умысла оставил его одного, шевалье тайно наведался на Университетскую улицу, чтобы, вне всякого сомнения, увидеться с мадам де ля Гравери, а может быть, и простить ее.

Консьержка ответила ему, что на следующий день после того, как сам он не вернулся домой, мадам де ля Гравери уехала и никому не известно, что с ней стало.

Все усилия шевалье де ля Гравери отыскать ее убежище привели лишь к тому, что он утвердился в мысли, что она покинула Францию.

И только после того, как бедный шевалье убедился, что не может оказать своей жене снисхождения, доказательства которого он готов был ей предоставить; только после этого он согласился последовать за своим другом в Гавр.

Впрочем, если Матильда покинула Францию, то, возможно, она покинула ее через Гавр, и, может быть, в Гавре благодаря счастливому случаю он что-нибудь узнает о ней.

Здесь надо признаться, что шевалье несколько утратил свою веру в судьбу и самым заурядным образом стал полагаться на случай, прежде всего на счастливый случай.

Никаких препятствии к тому, чтобы покинуть Францию, не было, ведь Матильды больше не было во Франции. Поэтому он устроился у себя в каюте, даже не выразив желания вновь сойти на берег.

На следующий день с чисто американской пунктуальностью пакетбот поднял якорь и вышел в море.

В течение всего плавания бедняга шевалье страдал от морской болезни, и поэтому вместо того, чтобы думать о Матильде, он не думал больше ни о чем; так что капитан подобно тому заключенному, которому до смерти наскучила его тюрьма и которому объявили о предстоящих ему пытках, готов был воскликнуть:

– Хорошо! Это хоть как-то развлечет на мгновение!

Прибыли в Нью-Йорк.

Суета большого торгового города, поездки по окрестностям, прогулки по Гудзону, посещение Ниагары сделали трехмесячное пребывание здесь вполне терпимым.

Но среди всего этого случались ужасные потрясения.

Время от времени шевалье встречал женщину, которая либо лицом, либо осанкой походила на Матильду.

Тогда он отстранял руку своего друга, бросался сломя голову вперед и семенил за дамой до тех пор, пока не сознавал свою ошибку; поняв, что обознался, он падал без сил прямо там, где стоял: или на скамейку, или на каменную тумбу, или даже прямо на землю, – и так оставался до того момента, пока его друг не приходил за ним.

Вот почему капитан решил его полностью избавить от этих испытаний, удалив от цивилизации.

Он поднялся с ним по реке Святого Лаврентия до Верхнего озера, по Миссисипи отплыл из Чикаго, спустился по реке до Сент-Луиса, поднялся по Миссури до форта Мандан и там, присоединившись к каравану, следовавшему вдоль русла реки Желтого Камня, пересек вместе с ним Сьерру де Лос Мемброс и достиг Санта-Круса; затем по Колорадо спустился до Калифорнийского залива, пользуясь этой возможностью показать шевалье новые места, а главное женщин, которые ни своим лицом, ни осанкой, ни фигурой не могли бы напомнить шевалье мадам де ля Гравери.

В эту пору Калифорния еще принадлежала Мексике и поэтому все еще была пустыней. Капитан и его друг остановились в бараке, стоявшем на том месте, где сегодня находится театр Сан-Франциско; в бараке, который в эту пору почти одиноко смотрелся в серебристые воды бухты.

Шевалье проделал всю эту долгую дорогу, то плывя на пароходе, то сидя верхом на муле или лошади; его прежние страхи улетучились, и, не став первоклассным наездником, он все же научился более или менее справляться с различными верховыми животными, на которых ему приходилось садиться.

Помимо этого, его друг, воспользовавшись яростью, которую вызывала у шевалье неумолчная болтовня зеленых попугайчиков, целые стаи которых встречаются на просторах от Санта-Круса до Калифорнийского залива и которые отвлекали шевалье от его раздумий, дал ему в руки ружье, и мало-помалу под его руководством шевалье научился обращаться с этим оружием.

Шевалье де ля Гравери не стал первостатейным стрелком, но тем не менее с тридцати шагов и прицелившись он был почти уверен в своем зеленом попугайчике.

Стремясь разнообразить удовольствия, капитан время от времени заменял ружье на пистолет, а пулю на дробь.

Де ля Гравери начал с того, что, сделав первые сто выстрелов по первым ста попугайчикам, промазал все сто раз; потом он все же попал в одного из них, упустив остальные пятьдесят; затем он стал уже попадать в одного из двадцати пяти, из двенадцати, даже из шести; наконец, он смог подстрелить одного попугая из четырех.

Его меткость в стрельбе из пистолета никогда не поднималась выше этого предела, но капитан, стрелявший своих попугайчиков без промаха, посчитал, что его друг добился изрядных успехов, и заявил, что крайне им доволен.

Затем под тем предлогом, что де ля Гравери склонен к полноте, он вынудил его заняться фехтованием. Ради этого упражнения, заставлявшего шевалье выйти из своего обычного состояния апатии, капитану потребовалось употребить всю свою силу воли; но шевалье привык повиноваться, как ребенок, и, будучи на третьем месте в стрельбе из ружья, на четвертом в стрельбе из пистолета, он, по всей вероятности, был где-то на шестом или на седьмом в искусстве фехтования.

Все это само по себе не представляло ни для кого никакой опасности; но теперь при необходимости шевалье мог защитить себя, на что ранее он был совершенно неспособен.

Но капитан вынашивал еще более дерзкий и отчаянный план: он хотел воспользоваться первым же судном, отплывающим на Таити, и предоставить своему другу возможность провести год в этом райском уголке Тихого океана, этой жемчужине Полинезии.

Случай не замедлил представиться.

Шевалье поднялся на борт, даже не поинтересовавшись, в какую точку земного шара он поплывет под этими парусами.

Двенадцать дней спустя они высадились на берег в Папеэти.

До сих пор капитан ни разу не замечал, чтобы его друг обращал хоть малейшее внимание на окружающий пейзаж; даже Ниагарский водопад всего лишь на мгновение смог привлечь его внимание; он заткнул себе уши и сказал:

– Уйдем отсюда, а то я оглохну.

Это было единственное, в чем выразилось его удивление.

Он спустился по Миссисипи и видел, как мимо него проплывают эти колоссы в три этажа, похожие на плавучий городской квартал, но он даже не поднял глаз, чтобы увидеть их вершину; он пересек девственные леса, но, затерянный среди них, он нимало не волновался, как они сумеют выбраться оттуда; он блуждал в поисках пути в бескрайних прериях и ни разу вопросительно не смотрел на горизонт, пытаясь угадать, придет ли им когда-нибудь конец.

Но, прибыв в Папаэти, он не мог удержаться, чтобы не сказать:

– В добрый час! Вот страна, которая производит на меня приятное впечатление… Как она называется, Думесниль?

– У нее много имен, – ответил капитан. – Кирос, который первым побывал здесь, назвал ее Саиттария; Бугенвиль, как истинный француз XVIII века, окрестил ее Новым Сите; Кук островом Друзей; как видишь, у тебя широкий выбор.

Шевалье не стал расспрашивать дальше, и этого для него было уже слишком много.

Лоцман-индеец, поднявшийся на борт, провел судно между рифами, и оно бросило якорь в тихой, как озеро, бухте.

Множество канакских пирог приплыло за пассажирами; эти пироги, как и подобные им в Новой Зеландии, на Сандвичевых островах и на острове Пен, были выдолблены из целого ствола дерева.

Шевалье, спрыгнув в лодку, чуть ее не опрокинул, но это его не особенно взволновало:

– Подумать только, – сказал он, – еще немного, и я бы утонул.

– Как, разве ты не умеешь плавать? – спросил Думесниль.

– Нет, – просто ответил шевалье, – но ведь ты меня научишь, не правда ли, Думесниль?

Думесниль уже столькому научил шевалье, что тот нимало не сомневался, что тот научит его плавать, так же как научил фехтовать, ездить верхом, стрелять из ружья и пистолета.

– Нет, – сказал Думесниль, – я не научу тебя плавать.

– О! – Дьедонне был удивлен. – Почему? Что это значит?

– Дело в том, что здесь в качестве учителей плавания выступают женщины.

Шевалье покраснел; он находил эту шутку несколько вольной.

– Лучше посмотри, – сказал Думесниль.

Они подошли к борту, было пять часов вечера, и капитан смог ему показать целую стайку женщин, резвившихся в воде.

Шевалье проследил глазами за движением рук капитана.

И тогда он увидел подлинный спектакль, который невольно покорил его.

Около двенадцати женщин, обнаженных подобно античным нереидам, плавали в этой голубой воде, такой прозрачной, что в тридцати – сорока футах под водой можно было рассмотреть ту изумительную подводную растительность, которая мало-помалу создала эти коралловые отмели и рифы, окружавшие остров.

Вообразите себе гигантские мадрепоры, имеющие форму громадных губок; каждая пора в этих губках была подобна огромной зияющей пропасти; было видно, как в них туда-обратно сновало бесчисленное множество рыб всех форм, всех расцветок: голубые, красные, желтые, золотистые.

И посреди этого великолепия, не обращая никакого внимания ни на скалы, ни на пропасти, ни на акул, время от времени стремительно проносившихся на горизонте, подобно стрелам из полированной стали, плавали женщины, нимфы, не только не ведавшие, что такое стыд, но даже и не знавшие такого понятия: в языке местных жителей нет слова, обозначающего эту чисто христианскую добродетель. Распустив свои длинные волосы, служащие им единственным одеянием, женщины ныряли в этой воде, такой чистой и прозрачной, что она походила на плотный сгустившийся слон воздуха, приближались и удалялись, кружились на одном месте, и чувствовалось, что море – это их вторая стихия, и едва ли им требовалось выныривать на поверхность, чтобы перевести дыхание.

Шевалье был близок к обмороку: у него все поплыло перед глазами, как у пьяного.

Когда он ступил на землю, капитану пришлось его поддержать.

Он сел вместе с шевалье под панданусом из цветов.

– Ну что ты думаешь об этом уголке, мой дорогой Дьедонне?

– Это ран, – ответил тот.

А потом со вздохом произнес:

– О! Если бы Матильда была здесь с нами!

И с меланхолическим выражением, которое так было чуждо всей его округлой, пухленькой фигуре, взор шевалье устремился в глубины бескрайнего горизонта.

Капитан оставил его предаваться мечтаниям под панданусом, а сам вступил в разговор с местными жителями; каким бы теплым ни был воздух, каким бы нежным ни было дуновение ветерка в бухте Папеэти, капитан не собирался ночевать под открытым небом.

Затем он вернулся к Дьедонне.

Было шесть часов вечера, время, когда наступает ночь; солнце, похожее на раскаленный круг, быстро опускалось в море.

На Таити и ночь, и день длятся ровно двенадцать часов, в любое время года солнце встает в шесть утра и заходит в шесть вечера, и каждый в любое из этих мгновений дня может поставить свои часы по этому уникальному небесному механизму с такой же точностью, с какой в прошлом это делали парижане по часам Пале-Рояля.

Капитан кончиком пальца дотронулся до плеча Дьедонне.

– Что такое? – спросил его шевалье.

– Ничего. Это я, – сказал капитан.

– Что ты хочешь?

– Черт возьми! Я хочу спросить, что ты собираешься делать?

Шевалье посмотрел на капитана удивленными глазами.

– Что я собираюсь делать? – повторил он.

– Конечно.

– Боже мой! – вскричал почти в ужасе шевалье. – Разве это меня касается?

– Да. Ведь речь идет о том, где мы будем жить. Ты собираешься остаться здесь на некоторое время?

– Так долго, как ты этого захочешь.

– Ты хочешь жить здесь по-европейски или по обычаям местных жителей?

– Мне все равно.

– Поселиться в гостинице или в доме?

– Как ты хочешь.

– Ладно, пусть все будет так, как хочу я, но потом не жалуйся.

– Разве я когда-нибудь жаловался? – спросил Дьедонне.

– Это правда, бедный агнец Божий! – прошептал капитан про себя; и затем, обращаясь к шевалье, сказал:

– Хорошо, посиди здесь еще минут десять, полюбуйся закатом солнца, а я пойду позабочусь о нашем жилище.

Дьедонне кивнул головой в знак согласия; он имел все такой же грустный и печальный вид, но к нему вдруг пришло ранее не ведомое ощущение физической гармонии.

Едва солнце скрылось в море, как сразу же почти с волшебной быстротой спустилась ночь.

Но что это была за ночь!

Это не была черная непроглядная мгла; просто кто-то взял и выключил яркий дневной свет. Но в воздухе по-прежнему разливалось сияние, он был светел и прозрачен, как это бывает в самые прекрасные закатные часы в наших широтах; море, где каждая рыба отражала серебристый переливчатый свет; небо, в котором каждая звезда, казалось, распускалась подобно розе или серебристому васильку.

Капитан вернулся за Дьедонне.

– О! – сказал тот. – Дай мне еще полюбоваться этой красотой.

– А! – радостно откликнулся капитан. – Наконец-то, ты почувствовал это!

– Да, и мне кажется, что только с этого момента я начинаю жить.

– Пойдем, ты сможешь наслаждаться всем этим из твоей комнаты.

– Из окна?

– Нет, через перегородку. Идем же!

Впервые Дьедонне не сразу послушался капитана.

Оба направились к дому.

В состоянии шевалье были заметны и другие перемены; он, побывавший в стольких домах после того, как покинул комнату капитана, и не обращавший на них никакого внимания, с интересом осмотрел свое будущее жилище.

Отдадим должное: оно было весьма примечательным.

На первый взгляд оно скорее напоминало клетку для птиц, нежели жилье человека.

Дом был почти квадратным, но из-за того, что обе его стороны были закруглены, он казался скорее вытянутым в длину, чем в ширину. Стены его покрывали листья пандануса, заходящие друг на друга подобно черепице.

Его можно было принять за большую решетчатую шпалеру, похожую на те, которые ставят вдоль стен наших садов, чтобы по ним поднимались вверх лианы дикого винограда и вьюнка.

Крыша опиралась на столбы.

Она состояла из балок, покрытых красно-черными циновками; в углу валялся матрас, набитый морскими водорослями, с большим белым куском полотна. Это были постель и белье.

В середине комнаты возвышался маленький стол, на котором стояли фрукты, молочные продукты, хлеб.

Все это освещалось с помощью зажженных фитилей, опущенных в сосуды из тыквы, заполненные кокосовым маслом, заменявшие лампы.