Текст книги "Блэк. Эрминия. Корсиканские братья"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

II

Я довольно легко взобрался по упомянутой лестнице и сделал несколько шагов внутрь помещения.

На повороте коридора я очутился лицом к лицу с высокой женщиной, одетой в черное.

Я понял, что эта женщина тридцати восьми – сорока лет, сохранившая красоту, была хозяйкой дома, и я остановился перед ней.

– Мадам, – сказал я ей, раскланявшись, – вы, наверное, считаете меня совершенно бестактным, но меня оправдывают местные обычаи и приглашение вашего слуги.

– Вы – желанный гость для матери, – ответила мне мадам де Франчи, – и разумеется, будете желанным гостем для сына. С этого момента, месье, дом в вашем распоряжении, пользуйтесь им как своим собственным.

– Я прошу о приюте лишь на одну ночь, мадам. Завтра утром на рассвете я уйду.

– Вы вольны поступать, как вам будет удобно, месье. Однако, я надеюсь, что вы измените свои планы, и мы будем иметь честь принимать вас гораздо дольше.

Я снова раскланялся.

– Мария, – продолжила мадам де Франчи, – проводите месье в комнату Луи. Сразу же разожгите огонь и принесите горячей воды. Извините, – сказала она, поворачиваясь в мою сторону, в то время, как служанка собиралась выполнять ее указания, – я знаю, что первое, в чем нуждается усталый путешественник – это вода и огонь. Идите за этой девушкой, месье. Если вам что-либо потребуется, спросите у нее. Мы ужинаем через час, и мой сын, который к тому времени вернется, будет рад пригласить вас ужинать.

– Вы извините мой костюм путешественника, мадам?

– Да, месье, – ответила она, улыбаясь, – но при условии, что вы, в свою очередь, извините нас за простоту приема.

Служанка пошла наверх.

Я раскланялся в последний раз и последовал за ней.

Комната находилась на втором этаже и выходила во двор, с окнами на чудесный сад, весь засаженный миртом и олеандром, его пересекал извилистый очаровательный ручеек, который впадал в Таваро.

В глубине обзор был ограничен своеобразной изгородью из деревьев, так близко стоящих друг к другу, что это можно было назвать забором. Как и во всех комнатах в итальянских домах, стены были побелены известью и украшены фресками с изображенными на них пейзажами.

Я сразу же понял, что мне отвели эту комнату, принадлежащую отсутствующему сыну, как самую удобную в доме.

И мне пришла мысль, пока Мария разжигала камин и готовила мне воду, произвести опись моей комнаты и по ее меблировке составить представление о том, кто в ней жил.

Я сразу же стал реализовывать свой проект, вращаясь на левой пятке и поворачиваясь вокруг самого себя, что позволило мне рассмотреть одну за другой различные вещи, которые меня окружали.

Меблировка была вполне современной, что в этой части острова, куда еще не дошла цивилизация, было признаком довольно редкой роскоши. Она состояла из железной кровати с тремя матрасами и одной подушкой; дивана, четырех кресел и шести стульев, двойного книжного шкафа и письменного стола – все из красного дерева и явно куплено в лучшей мастерской краснодеревщика в Айяччо.

Диван, кресла и стулья были обтянуты цветастым ситцем, шторы из той же самой ткани висели на двух окнах, этим же была покрыта кровать.

Я был в самом разгаре составления моей описи, когда Мария вышла, что позволило мне более тщательно довести до конца мое исследование.

Я открыл книжный шкаф и обнаружил собрание всех наших великих поэтов: Корнеля, Расина, Мольера, Лафонтена, Ронсара, Виктора Гюго и Ламартина.

Наших моралистов: Монтеня, Паскаля, Лабруйера.

Наших историков: Мезерея, Шатобриана, Огюста Тьерри.

Наших ученых: Кювье, Бодана, Эли де Бомонта.

И, наконец, несколько томов с романами, среди которых я с некоторой гордостью отметил мои «Путевые впечатления».

Ключи были в ящиках письменного стола, я открыл один из них.

Там я нашел фрагменты из истории Корсики – работы о том, что можно сделать, чтобы уничтожить вендетту; несколько французских стихов, итальянских сонетов – все в рукописях. Этого было более, чем требовалось, у меня было чувство, что нет необходимости продолжать мои изыскания, чтобы составить мнение о господине Луи де Франчи.

Это, должно быть, молодой человек добрый, прилежный, сторонник французских преобразований. Я понял, что он уехал в Париж с намерением получить профессию адвоката.

Вступая на путь этой карьеры, он, конечно, думал о будущем всего человечества. Я размышлял об этом, одеваясь.

Моя одежда, как я и говорил мадам де Франчи, хотя и не была лишена некоторой изысканности, все же нуждалась в некотором снисхождении.

Она состояла из черного велюрового пиджака, с незашитыми швами на рукавах, чтобы можно было остыть в жаркое время суток, и через эти своего рода дыры в рукавах была выпущена шелковая полосатая рубашка; из брюк, заправленных от колена в испанские гетры, расшитые по бокам цветным шелком; и из фетровой шляпы, которой можно было придать любую форму, в частности – сомбреро.

Я заканчивал надевать свой костюм, который я рекомендую путешественникам, как наиболее удобный из всего, что мне известно, когда дверь открылась и тот же самый человек, который впустил меня, появился на пороге.

Он пришел, чтобы объявить мне, что его молодой хозяин, господин Люсьен де Франчи только что прибыл и просит меня оказать ему честь, конечно, если я смогу принять его, засвидетельствовать мне свое почтение.

Минуту спустя я услышал шум быстрых шагов и я сразу же оказался лицом к лицу с моим хозяином.

III

Это был, как и говорил мой проводник, молодой человек двадцати-двадцати одного года, с черными глазами и волосами, с загорелым лицом, высокий, прекрасно сложенный.

Спеша засвидетельствовать мне свое почтение, он поднялся не переодеваясь. На нем был костюм для верховой езды, который состоял из сюртука зеленого драпа с опоясывающей его сумкой для патронов, которая придавала юноше воинственность, и брюк из серого драпа, обшитых изнутри юфтью [3]3
  Юфть – дубленая кожа из шкур крупного рогатого скота, свиней, лошадей. Характеризуется значительной толщиной и водостойкостью.


[Закрыть]. Сапоги со шпорами и фуражка в стиле тех, что носят охотники в Африке, дополняли его костюм.

По обе стороны его патронной сумки висели дорожная фляга и пистолет.

Кроме того, он держал в руке английский карабин.

Несмотря на молодость моего хозяина, верхняя губа которого едва прикрывалась небольшими усиками, во всем его облике была независимость и решительность, которые меня поразили.

Передо мной был человек, воспитанный для настоящей борьбы, привыкший жить в опасности и не бояться ее, но и не пренебрегать ею; серьезный, потому что держался особняком, спокойный, потому что ощущал свою силу.

Ему было достаточно одного взгляда, чтобы увидеть мои вещи, оружие, одежду, которую я только что снял и ту, что одел.

Его взгляд был стремительным и уверенным, взгляд, от которого зависела жизнь человека.

– Извините меня, если я вам помешал, месье, – сказал он мне, – но я сделал это с добрыми намерениями, чтобы узнать, не испытываете ли вы в чем-либо недостатка. Я всегда с определенным беспокойством встречаю прибывающих к нам с континента: мы ведь еще такие дикие здесь на Корсике, что просто дрожим от страха, особенно, при встрече с французами. Это устарелое гостеприимство, которое вы вскоре ощутите, пожалуй, единственная традиция, которая нам останется от наших отцов.

– Вы опоздали с вашими опасениями, месье, – ответил я, – трудно вообразить себе что-либо лучшее после всех тех забот о путешественнике, которые оказала мне мадам де Франчи, впрочем, – продолжил я, осмотревшись, в свою очередь, в комнате, – уж конечно, не здесь я мог бы жаловаться на эту пресловутую дикость, о которой вы меня предупреждали, вряд ли чистосердечно, и если бы я не видел из окон этой комнаты прекрасный пейзаж, я мог бы подумать, что нахожусь в квартире на улице д'Антен.

– Да, – ответил молодой человек, – это было манией моего бедного брата Луи; ему нравилось жить на французский манер, но я сомневаюсь, что после Парижа это жалкое подобие цивилизации, которое он здесь оставил, его удовлетворит так, как удовлетворяло до его отъезда.

– А ваш брат, месье, он давно покинул Корсику? – спросил я своего молодого собеседника.

– Десять месяцев назад, месье.

– Вы думаете он скоро приедет?

– О, не раньше чем через три или четыре года.

– Это слишком долгая разлука для двух братьев, которые, без сомнения, никогда раньше не расставались!

– Да, и тем более для тех, кто так любит друг друга, как мы.

– Он, конечно, приедет с вами повидаться до окончания учебы?

– Вероятно: по крайней мере он нам это обещал.

– Во всяком случае, ничего не мешает вам сейчас нанести ему визит?

– Нет… я не выезжаю с Корсики.

В интонации, с которой он произнес эту фразу, была такая любовь к своей родине, что остальному миру оставалось лишь чувство презрения.

Я улыбнулся.

– Вам это кажется странным, – заметил он, в свою очередь, улыбаясь, – что я не хочу покидать столь презренную страну, как наша. А что же вы хотите! Я своего рода творение этого острова, как каменный дуб, как олеандр; мне необходима атмосфера, пропитанная запахами моря и горного воздуха. Мне необходимы стремительные потоки, которые нужно пересекать, скалы, которые нужно преодолевать, леса, которые нужно исследовать; мне необходимо пространство, необходима свобода, если бы меня перевезли в город, мне кажется, я бы умер там.

– Но неужели возможно столь разительное духовное различие между вами и вашим братом?

– И это при таком физическом сходстве, добавили бы вы, если бы видели его.

– Вы очень похожи?

– До такой степени, что когда мы были детьми, мои отец и мать были вынуждены помечать нам одежду, чтобы отличить одного от другого.

– А когда выросли? – спросил я.

– Когда мы выросли, наши привычки привели нас к отличию цвета кожи на лице, вот и все. Прибывая взаперти, склоненный над книгами и своими чертежами, мои брат стал очень бледным, в то время как я, наоборот, был всегда на воздухе, ходил по горам и равнинам, и поэтому загорел.

– Я надеюсь, – сказал я ему, – что вы мне позволите убедиться в этой разнице, поручив что-либо передать господину Луи де Франчи.

– О, конечно, с большим удовольствием, если вы хотите оказать мне любезность. Но, извините, я заметил, что вы уже намного опередили меня и переоделись, а через четверть часа уже будет ужин.

– И это из-за меня вам придется менять костюм?

– Если бы это было так, вам бы пришлось упрекать только самого себя; так как это вы подали мне пример, но, во всяком случае, поскольку я сейчас в костюме для верховой езды, мне необходимо переодеться в костюм горца. У меня есть дела после ужина и мои сапоги со шпорами будут мне очень мешать.

– Вы уйдете после ужина? – спросил я.

– Да, – ответил он, – свидание…

Я улыбнулся.

– О! Не в том смысле, что вы подумали, это деловое свидание.

– Вы считаете меня слишком самонадеянным, чтобы думать, что у меня есть право на ваше доверие?

– Почему бы и нет? Нужно жить так, чтобы можно было громко и откровенно говорить о том, что делаешь. У меня никогда не было любовницы и никогда не будет. Если мой брат женится и у него будут дети, то, вероятно, я никогда не женюсь, и, напротив, если у него вообще не будет жены, то придется женой обзавестись мне: это надо будет сделать для того, чтобы не прекратился наш род. Я вам уже говорил, – добавил он, смеясь, – что я настоящий дикарь, и я родился на сто лет позже, чем следовало. Но я продолжаю трещать как сорока, а к ужину я не успеваю быть готовым.

– Но мы можем и дальше разговаривать, – заметил я, – ведь ваша комната находится напротив этой? Оставьте дверь открытой, и мы будем разговаривать.

– Мы сделаем лучше: заходите ко мне, и пока я буду переодеваться в своей умывальной комнате… мне показалось, что вы любите оружие, вот и посмотрите мою коллекцию, там есть несколько по-настоящему ценных вещей, даже исторических.

IV

Это предложение вполне отвечало моему желанию сравнить комнаты двух братьев, и я его принял. Я поспешил последовать за своим хозяином, который, открыв дверь в свои покои, прошел впереди меня, чтобы показать дорогу.

Мне показалось, что я вошел в настоящий арсенал.

Вся мебель была сделана в пятнадцатом-шестнадцатом веках: резная кровать под балдахином, который поддерживали внушительные витые колонны, была задрапирована зеленой шелковой тканью, украшенной золотыми цветами, занавеси на окнах были из той же материи; стены были покрыты испанской кожей и везде, где только можно, были военные трофеи, старинные и современные.

Трудно было ошибиться в привязанностях того, кто жил в этой комнате: они были настолько воинственными, насколько мирными были привязанности его брата.

– Обратите внимание, – сказал он мне, проходя в умывальную комнату, – вы сейчас находитесь в трех столетиях: смотрите! А я сейчас переоденусь в костюм горца, ведь я говорил вам, что сразу после ужина мне нужно будет уйти.

– А где среди этих мечей те аркебузы и кинжалы, то знаменитое оружие, о котором вы говорили?

– Их там три: начнем по порядку. Поищите у изголовья моей кровати кинжал, висящий отдельно, с большой чашкой эфеса, головка которого образует печать.

– Я нашел его. И что?

– Это кинжал Сампьетро.

– Знаменитый Сампьетро, который убил Ванину?

– Не убил, а казнил!

– Мне кажется, это одно и то же.

– Во всем мире, может быть, да, но не на Корсике.

– А этот кинжал подлинный?

– Посмотрите, на нем есть герб Сампьетро, только там еще нет французской лилии, вы, наверное, знаете, что Сампьетро разрешили изображать этот цветок на своем гербе только после осады Перпиньяна.

– Нет, я не знал этих особенностей. И как этот кинжал стал вашей собственностью?

– О! Он в нашей семье уже триста лет. Его отдал Наполеону де Франчи сам Сампьетро.

– А вы знаете при каких обстоятельствах?

– Да. Сампьетро и мой предок попали в засаду генуэзцев и защищались, как львы. У Сампьетро упал с головы шлем, и генуэзский всадник уже хотел ударить его своей дубинкой, когда мой предок вонзил ему свой кинжал в самое уязвимое место. Всадник, почувствовав, что он ранен, пришпорил лошадь и скрылся, унося с собой кинжал Наполеона, который так глубоко вошел в рану, что он сам не мог его вытащить. И так как мой предок, по-видимому, дорожил этим кинжалом и сожалел, что потерял его, Сампьетро отдал ему свой. Наполеон при этом ничего не потерял, так как этот кинжал испанской выделки, как вы видите, и он пронзает две сложенные вместе пятифранковые монеты.

– Можно мне попытаться это сделать?

– Конечно.

Я положил две монеты по пять франков на паркет и с силой резко ударил по ним.

Люсьен меня не обманул.

Когда я поднял кинжал, обе монеты остались на его острие, проткнутые насквозь.

– Ну, ну, – сказал я, – это действительно кинжал Сампьетро. Единственное, что меня удивляет, это то, что, имея подобное оружие, он воспользовался какой-то веревкой, чтобы убить свою жену.

– У него не было больше такого оружия, – сказал мне Люсьен, – потому что он отдал его моему предку.

– Действительно.

– Сампьетро было более шестидесяти лет, когда он срочно вернулся из Константинополя в Экс, чтобы преподать миру важный урок того, что женщинам не следует вмешиваться в государственные дела.

Я склонился в знак согласия и повесил кинжал на место.

– А теперь, – сказал я Люсьену, который все еще одевался, – когда кинжал Сампьетро находится на своем гвозде, перейдем к следующему экспонату.

– Вы видите два портрета, которые висят рядом друг с другом?

– Да, Паоли и Наполеон.

– Так, хорошо, а рядом с портретом Паоли – шпага.

– Совершенно верно.

– Это его шпага.

– Шпага Паоли! Такая же подлинная, как кинжал Сампьетро?

– По крайней мере, как и он, она попала к моим предкам, но к женщине, а не к мужчине.

– К женщине из вашего рода?

– Да. Вы, наверное, слышали об этой женщине, которая во время войны за независимость приехала к башне Суллакаро в сопровождении молодого человека.

– Нет, расскажите мне эту историю.

– О, она короткая.

– Тем более.

– У нас уже нет времени разговаривать.

– Я слушаю.

– Ну, хорошо. Эта женщина и тот молодой человек приехали к башне Суллакаро, желая поговорить с Паоли. Но так как Паоли был занят и что-то писал, им не разрешили войти, и двое часовых их пытались остановить. Тем временем Паоли, который услышал шум, открыл дверь и спросил, что случилось.

– «Это я, – сказала женщина, – я хочу с тобой поговорить.

– И что ты мне пришла сказать?

– Я пришла тебе сказать, что у меня было два сына. Я узнала вчера, что первый был убит, защищая свою родину, и я проделала двадцать лье, чтобы привезти тебе второго».

– То, что вы рассказываете, похоже на сцену из жизни Спарты.

– Да, очень похоже.

– И какой была эта женщина?

– Она была моим предком. Паоли вытащил свою шпагу и отдал ей.

– Я вполне одобряю такую манеру просить прощение у женщины.

– Она была достойна и того, и другого, не правда ли?

– А теперь эта сабля?

– Именно она была у Бонапарта во время сражения при Пирамидах в Египте.

– И, без сомнения, она попала в вашу семью таким же образом, как кинжал и шпага?

– Точно. После сражения Бонапарт отдал приказ моему деду, офицеру гвардии, атаковать вместе с полсотней человек горстку мамелюков, которые все еще держались вокруг раненого предводителя. Мой дед повиновался: разбил мамелюков и привел их главаря Первому консулу. Но, когда он хотел вложить в ножны саблю, клинок ее оказался настолько изрублен дамасскими саблями мамелюков, что уже не входил в ножны. Мой дед далеко отшвырнул саблю и ножны, так как они стали ненужными. Это видел Бонапарт и отдал ему свою.

– Но, – сказал я. – На вашем месте я скорее предпочел бы иметь саблю моего деда, всю изрубленную, какой она была, чем саблю генерала аншефа, совершенно целую и невредимую, какой она сохранилась.

– Посмотрите напротив и вы ее там обнаружите. Первый консул ее подобрал, приказал сделать инкрустацию из бриллиантов на эфесе и переслал ее моей семье с надписью, которую вы можете прочитать на клинке.

Действительно, между двух окон, наполовину выдвинутый из ножен, куда он не мог больше войти, висел клинок, изрубленный и искривленный, с такой простой надписью:

«Сражение при Пирамидах 21 июля 1798».

В этот момент тот же слуга, который меня встречал и приходил объявить мне, что прибыл его молодой хозяин, вновь появился на пороге.

– Ваша Милость, – сказал он, обращаясь к Люсьену, – мадам де Франчи сообщает вам, что ужин подан.

– Очень хорошо, Гриффо, – ответил молодой человек, – скажите моей матери, что мы спускаемся.

Тут Он вышел из кабинета, одетый, как он и говорил, в костюм горца, который состоял из мягкого велюрового пиджака, коротких брюк и гетр. От его прежнего костюма остался только патронташ, который опоясывал его талию.

Он застал меня за рассматриванием двух карабинов, висящих один напротив другого, на каждом из них была дата, выгравированная на рукоятках:

«21 сентября 1819, одиннадцать утра».

– А эти карабины, – спросил я, – они тоже имеют историческую ценность?

– Да, – сказал он, – по крайней мере для нас. Один из них принадлежал моему отцу.

Он остановился.

– А другой? – спросил я.

– А другой, – сказал он, улыбаясь, – другой принадлежал моей матери. Но давайте спускаться, вы знаете, что нас уже ждут.

И, пройдя вперед, чтобы указывать дорогу, он сделал мне знак следовать за ним.

V

Признаюсь, я спускался, заинтригованный последней фразой Люсьена: «Этот карабин принадлежал моей матери».

Это заставило меня посмотреть на мадам де Франчи более внимательно, чем я это сделал при первой встрече.

Сын, войдя в столовую, почтительно поцеловал ей руку, и она приняла этот знак уважения с достоинством, королевы.

– Мама, простите, что я заставил вас ждать, – сказал Люсьен.

– Во всяком случае, это произошло по моей вине, мадам, – сказал я, склонившись в поклоне, – господин Люсьен рассказывал и показывал мне такие любопытные вещи, что из-за моих бесконечных расспросов был вынужден задержаться.

– Успокойтесь, – сказала она, – я только что спустилась, по, – продолжила она, обращаясь к сыну, – я торопилась тебя увидеть, чтобы расспросить о Луи.

– Ваш сын болен? – спросил я мадам де Франчи.

– Люсьен этого и опасается, – сказала она.

– Вы получили письмо от вашего брата? – спросил я.

– Нет, – сказал он, – и это-то меня и беспокоит.

– Но откуда вы знаете, что он болеет?

– Потому что последние дни мне самому было не по себе.

– Извините за бесконечные вопросы, но это не объясняет мне…

– Вы разве не знаете, что мы близнецы?

– Да, знаю, мой проводник сказал мне об этом.

– А вам неизвестно, что, когда мы родились, у нас были сросшиеся ребра?

– Нет, я не знал этого обстоятельства.

– Так вот, потребовался удар скальпеля, чтобы нас разделить, это привело к тому, что, даже когда мы вдали друг от друга, как сейчас, у меня впечатление, что у нас одна плоть, будь то в физическом или духовном смысле. Один из нас невольно чувствует то, что испытывает другой. А в эти дни без какой-либо причины я был печален, мрачен и угрюм. Я ощущал ужасную тоску: очевидно, мой брат переживает глубокое горе.

Я удивленно рассматривал этого молодого человека, который говорил такие странные вещи и, казалось, но сомневался в их достоверности. Его мать, впрочем, по-видимому, испытывала те же чувства.

Мадам де Франчи печально улыбнулась и сказала:

– Те, кого нет с нами, – в руках Господних. Главное, что ты уверен, что он жив.

– Если бы он был мертв, – спокойно сказал Люсьен, – я бы это знал.

– И ты бы, конечно, сказал мне об этом, мой мальчик?

– Да, сразу же, я вам это обещаю, мама.

– Хорошо… Извините, месье, – продолжила она, поворачиваясь в мою сторону, – что я не смогла сдержать перед вами свои материнские переживания: ведь дело не только в том, что Луи и Люсьен мои сыновья, но они ведь также последние в нашем роде… Присаживайтесь справа от меня… Люсьен, а ты садись вон там.

И она указала молодому человеку свободное место слева.

Мы устроились за длинным столом, на его противоположном конце было накрыто еще на шесть персон. Это было предназначено для тех, кого называют на Корсике «семьей», то есть для тех лиц, которые в больших домах находятся по положению между хозяевами и слугами.

Трапеза была обильной и сытной.

Но признаюсь, хотя я в этот момент просто умирал от голода, однако погруженный в свои мысли, я довольствовался лишь тем, что насыщался, не в силах смаковать и получать удовольствие от гастрономических деликатесов.

И действительно, мне показалось, что попав в этот дом, я очутился в таинственном мире, где я жил как в сказке.

Кто она, эта женщина, у которой, как у солдата, было свое оружие.

Кто он, этот брат, который испытывает те же страдания, что переживает другой брат за триста лье от него?

Кто она, эта мать, которая заставляет поклясться своего сына, что если он узрит смерть второго сына, то обязательно ей об этом скажет?

Все это, должен сознаться, давало мне немало пищи для размышлений.

Между тем я заметил, что мое молчание затянулось и стало уже неприличным, я поднял голову и тряхнул ею, как бы отбрасывая все свои мысли.

Мать и сын тотчас же обернулись, думая, что я хочу присоединиться к разговору.

– Значит, вы решились приехать на Корсику? – сказал Люсьен так, как будто возобновил прерванный разговор.

– Да. Видите ли, у меня уже давно было это намерение, и вот теперь наконец я его реализовал.

– По-моему, вы правильно сделали, пока еще не слишком поздно, потому что через несколько лет при таком планомерном вторжении французских вкусов и нравов те, кто приедет сюда, чтобы увидеть Корсику, больше ее здесь не найдут.

– Во всяком случае, если древний национальный дух отступит перед цивилизацией и укроется в каких-то уголках острова, то это будет, конечно, в провинции Сартена и долине Тавары.

– Вы так думаете? – спросил молодой человек, улыбаясь.

– Но мне кажется, что то, что окружало меня здесь, что я видел здесь – это прекрасная и достойная картина старых корсиканских обычаев.

– Да, но тем не менее именно в этом самом доме с зубцами и машикулями, где мы с матерью храним четырехсотлетние традиции семьи, французский дух отыскал моего брата, отнял его у нас и отправил в Париж, откуда он к нам вернется адвокатом. Он будет жить в Айяччо, вместо того, чтобы жить в доме своих предков, он будет защищать кого-то в суде, если у него хватит таланта; он, возможно, будет именоваться королевским прокурором и будет преследовать бедолаг, которые прикончили кого-нибудь, как говорят у нас, перестанет отличать тех, кто вершит правосудие от простых убийц, как это вы сами недавно сделали; он будет требовать от имени закона головы тех, которые, должно быть, сделали то, что их отцы сочли бы за бесчестье не сделать. Божий суд подменит людским. И однажды, когда он приготовит чью-нибудь голову для палача, он поверит, что служил стране и внес свою лепту в храм цивилизации… как говорит наш префект… О, Боже мой, Боже мой!

И молодой человек возвел очи к небу.

– Но, – ответил я ему, – вы же прекрасно понимаете, что Господь хотел все уравновесить и поэтому сделал вашего брата последователем новых принципов, а вас – приверженцем старых обычаев.

– Но кто меня убедит, что мой брат не последует примеру своего дяди, вместо того, чтобы последовать моему примеру? И что я сам окажусь достойным рода де Франчи?

– Вы? – удивленно воскликнул я.

– Да, Боже мой, я. Хотите, я вам скажу, что вы приехали искать в провинции Сартен?

– Говорите.

– Вы приехали сюда, охваченный любопытством светского человека, художника или поэта: я ведь не знаю, кто вы, я вас об этом не спрашиваю, вы нам скажете об этом, покидая нас, если захотите; или, будучи нашим гостем, вы сохраните молчание: вы абсолютно свободны… Итак, вы приехали в надежде увидеть какую-нибудь деревню, охваченную вендеттой, познакомиться с каким-нибудь колоритным разбойником, наподобие того, которого описал господин Мериме в «Коломбе».

– Но мне кажется, что я не слишком уж ошибся, – ответил я, – или я плохо рассмотрел, или ваш дом – единственный в селении, который не укреплен.

– Это доказывает, что я тоже начал отступать от традиций; мой отец, дед, мои самые древние предки приняли бы участие в одной из враждующих группировок, которые вот уже десять лет борются между собой в нашем селении. И знаете, какую роль я отвел себе здесь, среди оружейных выстрелов, ударов ножей и кинжалов? Я судья. Вы приехали в провинцию Сартен, чтобы увидеть разбойников, не так ли? Вот и хорошо, пойдемте со мной сегодня вечером, я вам покажу одного из них.

– Как! Вы позволите мне сопровождать вас?

– Да, если это вас позабавит, это будет зависеть только от вас.

– Отлично! Я с большим удовольствием соглашаюсь.

– Месье очень устал, – сказала мадам де Франчи, бросив взгляд на сына, как если бы она разделяла стыд, который он испытывал, видя, как приходит в упадок Корсика.

– Нет, мама, нет, напротив, нужно чтобы он пошел, и если в каком-нибудь парижском салоне при нем заговорят об этой ужасной вендетте и об этих беспощадных корсиканских бандитах, которые еще наводят страх на маленьких детей в Бастиа и Айяччо, по крайней мере он сможет пожать плечами и сказать, что он там был и сам видел.

– А по какой причине началась эта грандиозная ссора, которая насколько я могу судить из того, что вы мне сказали, готова прекратиться?

– О! – воскликнул Люсьен. – Разве имеет значение причина, вызвавшая ссору. Важно то, к чему она приводит. Ведь если человек умирает, даже из-за пустяка – от укуса пролетевшей мухи, например, – все равно он мертв.

Я видел, что он не решается сказать мне о причине этой ужасной войны, которая вот уже десять лет опустошает селение Суллакаро.

Но чем дольше он молчал, тем настойчивее я становился.

– Однако, – сказал я, – у этой распри была какая-то причина. Это тайна?

– Боже мой, нет. Все это началось между семьями Орланди и Колона.

– Почему?

– Потому что однажды курица сбежала с птичьего двора Орланди и перелетела во двор семьи Колона.

Орланди потребовали свою курицу, Колона настаивали, что это была их курица.

Орланди угрожали Колона, что отведут их к мировому судье и заставят присягнуть там.

Но старушка-мать, которая держала курицу, свернула ей шею и бросила ее в лицо своей соседки, говоря:

– Если она твоя, на, жри ее.

Тогда один из Орланди поднял курицу за лапы и хотел ударить ту, что бросила ее в лицо его сестры. Но в тот момент, когда он поднял руку, мужчина из семьи Колона, у которого было заряженное ружье, выстрелил в упор и убил его.

– И сколько жизней поплатились за эту ссору?

– Уже девять убитых.

– И все это из-за несчастной курицы, которая стоит двенадцать су.

– Несомненно, но я вам уже говорил, важен не повод ссоры, а то, к чему она приводит.

– И так как уже есть девять убитых, то нужно, чтобы был и десятый?

– Но вы видите… что нет, – ответил Люсьен, – поскольку я выступаю в качестве судьи.

– И, конечно, по просьбе одной из двух семей?

– Да нет же, это из-за моего брата, с которым разговаривал министр юстиции. Интересно, какого черта они там в Париже вмешиваются в то, что происходит в какой-то несчастной деревне на Корсике. Это префект сыграл с нами такую шутку, написав в Париж, что, если я захотел бы произнести хоть слово, все это закончилось бы как водевиль: свадьбой и куплетами для публики. Поэтому они обратились к моему брату, а тот сразу воспользовался случаем и написал мне, что поручился за меня. Что ж вы хотите! – добавил молодой человек, поднимая голову. – Никто не может сказать, что один из де Франчи поручился словом за своего брата, а брат не удостоился его выполнить.

– И вы должны все уладить?

– Боюсь, что так.

– И, конечно, сегодня вечером мы увидим главу одной из двух группировок?

– Совершенно верно. Прошлой ночью я встречался с противоположной стороной.

– Мы нанесем визит Орланди или Колона?

– Орланди.

– А встреча назначена далеко отсюда?

– В руинах замка Висентелло д'Истриа.

– Да, действительно… мне говорили, что эти руины находятся где-то в округе.

– Почти в одном лье отсюда.

– Таким образом, у нас в запасе сорок пять минут.

– Чуть больше.

– Люсьен, – сказала мадам де Франчи, – обрати внимание, что ты говоришь только за себя. Тебе, родившемуся в горах, действительно потребуется сорок пять, минут, но месье не сможет пройти там, где ты собираешься идти.

– Действительно, нам потребуется по крайней мере часа полтора.

– Не следует терять время, – сказала мадам де Франчи, бросив взгляд на часы.

– Мама, – проговорил Люсьен, – Вы позволите нам вас покинуть?

Она протянула ему руку, которую молодой человек поцеловал с тем же уважением, которое выказал, когда мы пришли.

– Однако, – сказал Люсьен, – если бы предпочитаете спокойно закончить ваш ужин, подняться в свою комнату и согреть ноги, куря сигарету…

– Нет, нет! – закричал я. – К черту! Вы мне обещали разбойника, так представьте!

– Хорошо. Давайте возьмем ружья, и в дорогу!