Текст книги "Блэк. Эрминия. Корсиканские братья"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

VI
БЛИЗОК ЛОКОТОК, ДА НЕ УКУСИШЬ

Проснулся Эдуар в совершенном убеждении, что он безумно влюблен в Эрминию. Он давал себе обеты верности и молчания и думал лишь о той счастливой минуте, когда снова предстанет перед ней. Во второй раз все произошло так, как накануне. Разве что Эдуар, отчасти уже натренировавшись, шел по мосту с изумительной быстротою и беспечностью. И на третий день – та же любовь, та же вера. Шло время, и каждую ночь все повторялось сызнова, так что к концу недели уж не было в Париже человека, могущего столь же ловко ходить по доске, как Эдуар. Продлись это дело год – он бы стал, пожалуй, одним из самых замечательных акробатов столицы.

Первые десять или двенадцать дней промелькнули для Эдуара незаметно. Все они были наполнены воспоминаниями о прошедшем свидании и ожиданием вечера; тем не менее по временам ему стало казаться, что дни все больше делаются какими-то пустыми, и он ощутил потребность вновь видеться со старыми друзьями, которых совсем забыл ради своей новой любви.

Что до Мари, легко примирившейся, казалось, с бегством своего любовника, то она очень хотела бы знать, что с ним сталось, и даже была бы не прочь, если бы случай как-нибудь отомстил ему за нее; но, как ни старалась, она ничего не смогла выведать: Эдуара не видели нигде – ни на прогулке, ни в театре, и уже начали подумывать, не бросился ли он, точно Курций, в какую-нибудь бездну. Тут-то он и появился на бульваре – месте ежедневных встреч его приятелей.

Одним из первых он увидел Эдмона, по-прежнему искавшего квартиру и любовницу и, разумеется, не находившего ни того, ни другого.

– Ах, мой дорогой! – говорил он Эдуару. – Мне нужна такая женщина, как Мари, и такая квартира, как твоя!

– Так Мари не хочет тебя любить?

– Увы!

– Как она тебя принимает?

– Иногда плохо, но чаще очень плохо.

– Найди к ней особый подход.

– Я не знаю особого подхода.

– Что мне в таком случае тебе посоветовать?

Жди.

– Если б еще я мог перебраться на другую квартиру! Но найти ее невозможно. Тебе вот как-то быстро удается!

– Ищи.

– Я только этим и занят. Если надумаешь оставить свою, уступи ее мне.

– Не надумаю.

– Ну так прощай.

– Прощай!

Той же ночью, в двенадцать часов, Эдуар вновь ступил на воздушную дорогу, по которой шел накануне и которой должен будет пройти завтра.

Однако жизнь его становилась несколько однообразной. Не однажды уже он отказывался от развлечений, на которые прежде, двумя неделями ранее, с охотою согласился бы и которых теперь был вовсе не чужд, несмотря на свое новое состояние. Он видел, что все его приятели продолжают жить той же жизнью, которой некогда жил и он, и уж находил их более счастливыми. Первое упоение прошло, он стал раздумывать о нелепости своего положения, и прежние мысли о том, что с ним происходило, вернулись к нему, только более настоятельные и отчетливые, чем вначале. По временам у него выдавался свободный вечер, оттого что Эрминия отправлялась на бал и посвящала платьям, цветам и танцам время, которое ежедневно должна была отдавать ему. Как читатель уже убедился, Эдуар не был влюблен серьезно, однако рассуждал так, как если бы был, и сердился на Эрминию за то именно, что весьма часто доставляло немалую радость ему самому. Итак, хотя удовольствие было велико, но тяготы огромны, и то ли оттого, что он не мог выносить ночных бдений, то ли из-за требовательного характера Эрминии, но Эдуар заметно скучал.

Балы шли своим чередом. Эрминии очень хотелось бывать на них, и в то же время она не желала, чтобы свободные вечера ее любовник занимал чем-либо иным, нежели мечтаниями о ней, а поскольку в лице той женщины, которая непременно сопровождала ее в Оперу, она имела отличную полицию, в случае, если бы до нее дошло, что Эдуар провел ночь вне дома, она на следующий же день устроила бы ему сцену упреков и ревности. И Эдуар чувствовал, что, чем дальше, тем менее сносным будет становиться его положение, и малейшая случайность сделает его с его доской постыдно смешным в глазах друзей.

Множество раз он пробовал коротать с Эрминией часы уныния, и прежде наступавшие в его душе, но с некоторых пор участившиеся. Он устраивался у ее ног и в течение нескольких минут пытался забыть, что она его любовница, и вспомнить, что она могла бы быть еще и его другом; но очень скоро он замечал, что та задушевная беседа, которой предаются люди даже самые счастливые и которая, словно сон, дает отдохновение, совершенно неведома девушке. Ей несвойственно было даже то сочувствие, какое имела Мари, у которой, какой бы сумасбродкой она ни была, исчезала улыбка с розовых губок, когда на Эдуара находила грусть. Раз двадцать уже он брал ее руки в свои и с тем блаженством, которое испытывает всякий мужчина, когда говорит о своей жизни, пусть безразличной для других и однообразной для него самого, он рассказывал Эрминии о своей юности, ища в ее любви продолжение любви материнской. Но никогда ни слова утешения не слетало с уст девушки, ее сердце, пылкое и открытое страстям, казалось наглухо закрытым для простых чувств.

Эдуар, пойдя на эту новую и необычную для него любовную связь, хотел привнести в нее как можно больше поэзии; однако он вынужден был признаться себе, что дело это неосуществимое и что он будет счастлив, если его роману с Эрминией придет конец. Итак, случилось то, что должно было случиться: не найдя в этой женщине ничего истинного, кроме страсти, он стал презирать ее и думал теперь только о том, как бы разорвать связь, длившуюся от силы два месяца.

В канун четверга на третьей неделе великого поста Эдуар, как и во все предыдущие дни, установил доску между двумя окнами, прошел по ней, убрал, потом вновь установил, прошел и снова убрал – и все это с видом покорности судьбе.

– Завтра вы будете свободны, – сказала ему Эрминия. – В Опере последний бал, я хочу на него пойти. Я ведь увижу вас там, не правда ли?

Эдуар так долго не ходил на балы, что, словно ребенок, обрадовался дарованному ему позволению и на следующий день поехал в Оперу.

Первым к нему подошел Эдмон.

– Ну что, – спросил Эдуар, – ничего нового? Нашел квартиру?

– Нет.

– А женщину?

– Тоже нет.

– А та, что только что держала тебя под руку?

– Это Мари.

– По-прежнему непреклонна?

– По-прежнему.

– Тем лучше для тебя, с женщинами ведь не все выглядит в розовом цвете.

– У тебя сердечные огорчения?

– Нет, но, признаюсь тебе, я весьма озабочен.

– Расскажи.

– Ты проболтаешься.

– Да нет же, расскажи.

И Эдуар, уже давно испытывавший потребность поведать кому-нибудь о своих приключениях и злополучиях, принялся рассказывать Эдмону, пообещавшему все держать в секрете, о том, как познакомился с Эриннией, какие получил от нее письма, о еженощных свиданиях, о странностях ее натуры и, наконец, выложил все причины, побуждающие его разорвать связь. Эдмон слушал очень внимательно. Когда Эдуар закончил, он сказал:

– Тебе остается только одно.

– Что же?

– Уехать.

– Я думал об этом. Кстати…

– Что?

– Если хочешь, я уеду и квартиру оставлю тебе.

– Я хотел просить тебя об этом. А когда?

– Завтра же. Преимущество серьезных решений в том, что они осуществляются без промедлений. Мне всегда хотелось съездить посмотреть пирамиды. Вот я и воспользуюсь случаем.

«Я счастливейший из людей!» – подумал Эдмон.

– Ну, уговорились, – продолжал Эдуар. – Мебель я оставлю тебе, пользуйся до моего возвращения.

– Превосходно!

– Но никому ни слова?

– Будь спокоен.

– Завтра в полдень у меня.

– Я буду, прощай.

Эдуар постучался в ложу номер двадцать, где находилась Эрминия. А Эдмон в эту минуту весь искрился радостью оттого, что завладеет вожделенной квартирой.

Кто-то в домино взял его за руку. Он узнал Мари.

– Эдуар здесь? – спросила она.

– Здесь.

– Двадцатая ложа, не так ли? Я только что видела его там с женщиной.

– Может быть.

– Вы ее знаете?

– Нет.

– Назовите мне только ее имя.

– Я его не знаю.

– Вы лжете.

– Все, что я могу вам сказать, это то, что я переселяюсь в его квартиру. Если вы соблаговолите пожаловать туда…

– А куда девается он?

– Он уезжает.

– Почему?

– Ах, не спрашивайте! – ответил Эдмон тоном человека, наполовину посвященного в тайну и делающего вид, что намерен ее хранить.

– Мой Эдмондик, – ласково защебетала Мари, – ну, скажите мне почему.

– Вы слишком болтливы.

– Ну я прошу вас! Я стану вас очень любить.

– В самом деле? И вы никому не выдадите эту тайну?

– Никому, вот увидите.

И Эдмон принялся слово в слово пересказывать Мари то, что сообщил ему Эдуар.

– Вот так история! – воскликнула Мари.

– Но обо всем этом молчок!

– Можете на меня положиться. Простите, я увидела знакомого.

Под предлогом, что ей нужно с кем-то поговорить, Мари оставила Эдмона, потом покинула бальную залу и стала наблюдать в окошечко за тем, что делается в ложе номер двадцать. Эдуар был еще там, но через несколько минут он вышел. Когда его уже не было в Опере, Мари приблизилась к окошку ложи и, приподнявшись на носки и взявшись руками за проем, сказала:

– Доска по-прежнему крепка?

Эрминия резко обернулась, словно ее ужалила змея, но Мари, безумно хохоча, уже скрылась.

Эрминия немедленно уехала с бала.

А тем временем Эдуар вернулся к себе и улегся спать, чтобы назавтра встать пораньше и заняться приготовлениями к отъезду. Поутру он вышел из дому, сбегал взять место в почтовой карете до Марселя, отдал паспорт на визу, сходил за деньгами к нотариусу и в половине двенадцатого возвратился домой.

В полдень к нему явился Эдмон.

– Так ты едешь?

– Как видишь! – ответил Эдуар, показав на частично уложенные вещи.

– Я, стало быть, могу распорядиться, чтобы сюда везли мои?

– Конечно, можешь.

– Я пробуду с тобой до шести и провожу тебя.

– Ну и прекрасно.

Эдмон, сияя от счастья, принялся осматривать свою новую квартиру.

– Ах, так вот эта здоровенная доска! – воскликнул он, войдя в умывальную комнату.

– Да.

– А-а, понимаю, ты клал ее на оба подоконника и шел по ней. Смотри-ка, счастливый малый! Ты отправлялся в дом напротив в полночь?

– Да.

– Подавал сигнал?

– Нет, я открывал свое окно, она открывала свое – и я шел.

– А если бы тебя кто-нибудь увидел?

– Ни у меня, ни у нее в окне не было света, к тому же комната, где она меня принимала, отдалена от остальных покоев, а ее тетка живет в другой части дома.

Когда все вещи были уложены, оба приятеля вышли из дому.

– Я уезжаю, – сказал Эдуар консьержу. – Пока я буду отсутствовать, в моей квартире поживет этот господин. Я вернусь через четыре месяца. Кстати, заплачено за шесть.

– Хорошо, месье. Вам только что пришло письмо.

– Дайте.

Эдуар узнал почерк Эрминии.

– Она велит мне не манкировать сегодня вечером, – сказал он Эдмону, пробежав глазами письмо. – Вечером я буду в двадцати лье от Паримо!

В шесть часов Эдуар уехал.

В полночь Эдмон, устроившись на новом месте, прошел в умывальную и раскрыл окно. Тотчас же растворилось и окно Эрминии. Стоял туман, и противоположной степы не было видно. Взяв доску, Эдмон стал проталкивать ее вперед и вскоре почувствовал, что кто-то взял противоположный конец.

«Что за женщина! – думал Эдмон. – Черт меня побери, если на этот раз я не заставлю себя обожать».

Он двинулся по доске, и сердце у него учащенно забилось. Через минуту он ощутил, что чья-то рука остановила его, и услыхал обращенный к нему голос:

– Вы помните, что я сказала вам в первый раз, когда вас увидела?

– Что же?

– Что, если вы когда-нибудь расскажете обо мне, я вас убью! Я держу слово!

В тот же миг молодая женщина оттолкнула доску, и та, с шумом упав, заглушила последний крик Эдмона.

* * *

Эдуар возвратился, как и обещал, через четыре месяца.

Очутившись на своей улице, он увидел, что дом Эрминии сносят. Он спросил, дома ли Эдмон, и в ответ консьерж поведал ему, что на следующий же день после его отъезда во дворе был найден труп его друга и доска: упав, она размозжила ему голову.

– Так и не дознались, что он собирался делать с этой доской, – добавил консьерж.

Эдуар все понял и остолбенел.

– А почему сносят соседний дом? – наконец проговорил он.

– Мадемуазель Эрминия, когда уезжала в Италию, три месяца назад, продала его, а новый владелец взял да и перепродал, чтобы на этом месте могли проложить улицу.

Эдуар словно лишился рассудка. Он поднялся к себе, нашел все на прежних местах, увидел окно напротив, которое пока еще оставалось нетронутым, потом вновь оделся, вышел из дому и, поспешив к Мари, застал там все тех же, кто был у нее шесть месяцев назад, когда мы начинали эту историю. Только вместо ландскнехта теперь играли в двадцать одно.

Это была единственная перемена в жизни его давней подруги.

Корсиканские братья
Роман
Перевод Н. В. Друзиной

I

В начале марта 1841 года я путешествовал по Корсике.

Нет ничего прекраснее и удобнее, чем путешествовать по Корсике: вы садитесь на судно в Тулоне и через двадцать часов вы – в Айяччо или через двадцать четыре – в Бастиа.

Там вы покупаете или нанимаете лошадь. С ночлегом и того проще: путешественник приезжает в деревню, проезжает вдоль всей главной улицы, выбирает подходящий дом и стучит в дверь. Через минуту на пороге появляется хозяин или хозяйка, приглашает путешественника войти, предлагает разделить с ним его ужин, целиком распоряжаться его кроватью, если другой там нет. На следующий день он провожает гостя до самой двери и благодарит за оказанное ему предпочтение.

О каком-либо вознаграждении не может быть и речи: хозяин выглядит оскорбленным при одном упоминании об этом. Если в доме прислуживает молодая девушка, ей можно предложить какой-нибудь шейный платок, с помощью которого она соорудит себе живописную прическу, когда пойдет на праздник Кальви или Корта. Если прислуга – мужчина, он с радостью примет кинжал или нож, которым он при встрече сможет убить своего врага.

Но при этом следует заранее осведомиться, не приходятся ли слуги, а это иногда случается, родственниками хозяину. Они ему помогают вести хозяйство, за что получают пищу, жилье и один или два пиастра в месяц.

И не верьте, что хозяева, которым прислуживают их внучатые племянники или кузены в седьмом колене, будут из-за этого хуже обслужены. Нет, ничего подобного: Корсика – это французский департамент, но Корсике еще очень далеко до того, чтобы стать Францией.

О воровстве не слышно разговоров, разбойников хватает, да, это так, но не следует путать одних с другими.

Смело отправляясь в Айяччо, в Бастиа с кошельком, набитым золотом, привязанным к ленчику [1]1
  Ленчик – деревянный остов седла. (Здесь и далее примеч. переводчика.)


[Закрыть]вашего седла, вы пересечете весь остров без тени беспокойства; но лучше не рискуйте проехать из Окканы в Левако, если у вас есть враг, который объявил вам вендетту, в этом случае я бы не поручился за вас уже на расстоянии двух лье.

Я был на Корсике, как уже говорил, в начале марта.

Я прибыл туда с острова Эльба, сошел на берег в Бастиа и купил лошадь.

Я посетил Корт и Айяччо и теперь осматривал окрестности Сартена.

В тот день я ехал из Сартена в Суллакаро.

Расстояние было небольшим, возможно, десять лье, из-за поворотов и главного отрога горного хребта, который формирует позвоночник всего острова и который предстояло пересечь, поэтому я взял проводника, боясь заблудиться в этих дебрях.

К пяти часам мы добрались до вершины холма, который возвышается над Олмето и Суллакаро.

Там мы остановились ненадолго.

– Где Ваша Милость желает остановиться? – спросил проводник.

Я посмотрел на селение, улицы которого хорошо просматривались, и оно показалось мне почти пустынным: лишь какие-то женщины изредка появлялись на улицах, но они быстро проходили, озираясь вокруг.

В силу установившихся правил гостеприимства, о которых упоминал, я мог выбирать из ста или ста двадцати домов, составляющих селение, я поискал глазами жилище, в котором мне было бы уютно, и остановился на квадратном доме, построенном в виде крепости с машикулями [2]2
  Машикули – навесные бойницы.


[Закрыть]над окнами и дверью.

Я впервые видел подобные домашние укрепления, но нужно сказать, что окрестности Сартена – местность, где царят законы вендетты.

– Вот и хорошо, – сказал мне проводник, посмотрев в направлении моей руки, – мы отправимся к мадам Савилья де Франчи. Ваша Милость, ей-богу же, сделала неплохой выбор, видно, что вы человек опытный.

Не забудем отметить, что в этом 86-м департаменте Франции постоянно разговаривали на итальянском языке.

– Но, – спросил я, – не будет ли это неприличным, что я хочу попросить пристанища у женщины? Если я правильно понял, этот дом принадлежит женщине.

– Конечно, – ответил он удивленно, – но что неприличного в этом находит Ваша Милость?

– Если эта женщина молода, – ответил я, движимый чувством приличия или, может быть, самолюбием парижанина, – то, если я переночую в ее доме, ведь это может ее скомпрометировать?

– Ее скомпрометировать? – повторил проводник, явно пытаясь понять смысл этого слова, которое я переделал на итальянский манер, с тем банальным апломбом, который присущ нам, французам, когда случается говорить на иностранном языке.

– Ну конечно! – продолжил я, начиная терять терпение. – Эта дама вдова, да?

– Да, Ваше Превосходительство.

– Ну и что, она примет у себя молодого мужчину?

В 1841 году мне было тридцать шесть с половиной лет, и я еще называл себя молодым человеком.

– Примет ли она молодого человека? – повторил проводник. – А какая ей, собственно, разница, молодой вы или старый?

Я понял, что ничего не добьюсь, если буду расспрашивать подобным образом.

– Сколько лет мадам Савилья? – спросил я.

– Сорок или около того.

– А! – откликнулся я скорее на свои собственные размышления. – Ну и замечательно. У нее, конечно, есть дети?

– Два сына, двое бравых молодых парней.

– Я их увижу?

– Вы увидите одного, того, который живет с ней.

– А другой?

– Другой живет в Париже.

– А сколько им лет?

– Двадцать один год.

– Обоим?

– Да, они братья-близнецы.

– А чем они занимаются?

– Тот, что в Париже, будет адвокатом.

– А другой?

– Другой будет корсиканцем.

– Ну-ну, – сказал я, находя ответ достаточно характерным, хотя он и был произнесен вполне естественным тоном, – ну хорошо, давайте отправимся в дом мадам Савилья де Франчи.

И мы отправились в дорогу.

Десять минут спустя мы вошли в селение.

В это время я заметил одну вещь, которую я не мог увидеть с вершины горы. Каждый дом был укреплен, как дом мадам Савилья, только без машикулей – бедность их владельцев, конечно, не позволяла им иметь такие роскошные укрепления, просто-напросто внутренние части окон были обшиты брусьями, чтобы пули не прошли через отверстия. В других домах окна были укреплены красным кирпичом.

Я спросил своего проводника, как называются эти бойницы, он ответил, что это амбразура для ЛУЧНИКА, и из его ответа я понял, что вендетта на Корсике существовала еще до изобретения огнестрельного оружия.

По мере того как мы продвигались по улицам, селение приобретало все более пустынный и унылый вид.

Большинство домов, казалось, пережили осаду и были изрешечены пулями.

Иногда сквозь эти бойницы мы видели искрящиеся любопытные глаза, которые смотрели, как мы проходили мимо, но различить мужской это был глаз или женский было невозможно.

Мы подошли к дому, на который я указал проводнику. Он был действительно самым заметным в селении.

Единственно, что меня поразило, это то, что на окнах не было ни брусьев, ни кирпичей, ни амбразур, лишь простые стеклянные плитки, которые на ночь прикрывались деревянными ставнями.

Правда, эти ставни хранили следы, в которых внимательный взгляд наблюдателя безошибочно узнавал пулевые отверстия. Но эти отверстия были старыми и появились здесь с десяток лет тому назад.

Едва мой проводник постучал, как дверь открылась, не робко и осторожно приоткрылась, а открылась настежь, и появился лакей…

Я не прав, говоря «лакей», я должен был бы сказать «мужчина».

Лакея делает лакеем ливрея, а этот индивидуум был одет в обычную вельветовую куртку, короткие брюки из той же ткани и кожаные гетры. Брюки на талии были перетянуты поясом из пестрой шелковой ткани, из-за которого торчала рукоятка испанского ножа.

– Друг мой, – сказал я, – не будет ли нескромным то, что иностранец, который никого не знает в Суллакаро, пришел просить пристанища у вашей хозяйки?

– Конечно, нет, Ваша Милость, – ответил он, – этот иностранец оказывает честь дому, выбрав его. Мария, – продолжил он, повернувшись в сторону служанки, которая показалась за ним, – предупредите мадам Савилья, что это французский путешественник, который просит его приютить.

Тем временем он спустился по крутой лестнице из восьми ступенек, которая вела к входной лестнице, и взял повод моей лошади.

Я быстро спешился.

– Пусть Ваша Милость ни о чем не беспокоится, – сказал он, – весь ваш багаж отнесут в вашу комнату.

Я воспользовался этим милым приглашением к ничегонеделанию, одним из самых приятных для путешественника.