Текст книги "Капитан Ришар"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Наполеон презрительно скривил губы:

– Это могло бы произойти, если бы меня разгромил эрцгерцог Карл, но…

– Но?.. – повторил лазутчик.

– Но разобью его я, – сказал Наполеон, – а следовательно, восстания не будет. Перейдем к другому способу.

– Второй способ – это удар ножом, сир.

– Ба! Таких, как я, не убивают!

– Однако Цезаря убили.

– О! Обстоятельства были тогда другие, а потом для Цезаря быть убитым было большое счастье: ему было что-то около пятидесяти трех лет, то есть возраст, когда гений мужчины начинает слабеть. Он был всегда удачливым. Как говорил Людовик Четырнадцатый господину де Вильруа, «Фортуна любит молодых», а она, возможно, уже отворачивалась от Цезаря. Одно-два поражения, и Цезарь уже не был бы Александром – это был бы Пирр или Ганнибал. Ему повезло: он нашел десятка два глупцов, не понявших, что Цезарь не был лишь римлянин – это был дух Рима; они убили императора, но из самой крови императора родилась империя! Будь спокоен, я еще не достиг возраста Цезаря, Франция в тысяча восемьсот девятом году тоже не та, каким был Рим в сорок четвертом году до Рождества Христова: меня не убьют, господин Шлик.

И Наполеон засмеялся над этой исторической параллелью, которую он привел баденскому крестьянину, правда отвечая скорее своим мыслям, чем своему собеседнику.

– Все это вполне возможно, – возразил Шлик, – но я все же призываю ваше величество обращать внимание на руки тех, кто слишком приближается к вам, особенно если эти руки будут принадлежать членам Тугендбунда.

– Я думал, что все эти ассоциации вымерли.

– Сир, немецкие государи, и особенно королева Луиза, возродили их. Таким образом, в настоящее время в Германии имеется около двух тысяч молодых людей, поклявшихся убить вас.

– И у этой секты есть свои пункты сбора?

– Конечно, не только свои пункты сбора, но еще и свой устав, обряд посвящения, свой девиз, свои опознавательные знаки.

– Откуда ты это знаешь?

– Я ее член.

Наполеон невольно сделал шаг назад.

– О! Не бойтесь ничего, сир! Я вхожу в секту, но в качестве щита к доспехам: чтобы парировать удары!

– И где они собираются?

– Повсюду, где есть подземелье или развалины. Немцы – большие любители всего живописного, как это хорошо известно вашему величеству. Они во все привносят поэзию. К примеру, поедет ваше величество в Абенсберг и посетит старый разрушенный замок, что венчает гору и возвышается над Абенсом, – так это тот самый, в одном из залов которого я и был принят неделю тому назад…

– Хорошо, – сказал Наполеон, – я не придаю этим сведениям больше значения, чем они того заслуживают, но не буду этим пренебрегать. Ступай, я прослежу, чтобы о тебе позаботились…

Шлик откланялся и вышел в ту же дверь, через которую вошел.

Наполеон, оставшись один, задумался.

«Удар ножом, – размышлял он. – Он прав, нанести удар – это так же быстро, как и получить его! Генрих Четвертый тоже готовил экспедицию против Австрии и был убит ударом ножа, но Генриху Четвертому было уже пятьдесят семь лет; как и Цезарь, он выполнил задуманное, а я же не закончил своего дела, и потом – большие неприятности случаются только после пятидесяти лет – примеры тому Ганнибал, Митридат, Цезарь, Генрих Четвертый… Правда, Александр умер в тридцать три года, – вспомнил он. – Но умереть, как Александр, это же счастье…»

В эту минуту вошел адъютант.

– Что там еще? – спросил Наполеон.

– Сир, – сообщил адъютант, – прибыл офицер из Итальянской армии, от вице-короля. Ваше величество желает его видеть?

– Да, конечно, и тотчас же, – сказал Наполеон. – Пусть он войдет.

– Входите, сударь, – произнес адъютант.

На пороге появился офицер, держа в руке треугольную шляпу.

Это был молодой человек двадцати пяти-двадцати шести лет в форме офицера штаба вице-короля, то есть в голубом мундире с серебряными аксельбантами и воротом, шитым тоже серебром.

Что же касается его внешности, то, наверное, в ней было что-то особенное, так как Наполеон, при его появлении уже собравшийся было заговорить, вдруг умолк. Оглядев его с ног до головы, он спросил:

– По какому случаю этот маскарад, сударь?

Молодой человек оглянулся, чтобы узнать, к кому относился этот вопрос, но, видя, что с императором он был один, смущенно сказал:

– Сир, извините меня, но я не понял.

– Зачем этот голубой мундир вместо зеленого, который был на вас только что?

– Сир, вот уже два года, как я имею честь служить в главном штабе его высочества вице-короля и никогда не носил другого мундира, кроме того, в каком имею честь предстать перед вами.

– Вы когда прибыли?

– Я только что спешился, сир.

– Откуда вы?

– Из Порденоне.

– Как вас зовут?

– Лейтенант Ришар.

Наполеон посмотрел на молодого человека еще более пристально.

– У вас есть письмо от Евгения, адресованное мне?

– Да, сир.

И молодой человек достал из кармана письмо с гербом вице-короля Италии.

– А если бы у вас отобрали это письмо? Или если бы вы его потеряли?

– Его высочество приказал мне выучить его наизусть.

– Ах, так! Сударь, – спросил Наполеон, – не могли бы вы мне объяснить, почему это час назад вы прибыли из Регенсбурга в мундире гвардейских егерей, а теперь, десять минут назад, вы, одетый в форму офицера штаба Евгения, явились из Порденоне? И каким это образом вы имеете поручение сообщить мне одновременно известия и от Даву, и от вице-короля Италии?

– Извините, сир, вы сказали, что час назад офицер гвардейских егерей прибыл от маршала Даву?

– Да, час назад.

– Двадцати пяти-двадцати шести лет?

– Вашего возраста.

– И похож на меня?

– Удивительно похож!

– И его зовут?.. Пусть ваше величество меня извинит за расспросы, но я так счастлив!

– Его зовут лейтенант Ришар.

– Это мой брат, сир, мой брат-близнец! Вот уже пять лет, как мы не виделись.

– А, понимаю… Ну что ж, вы его сейчас увидите.

– О сир, я только обниму моего дорогого Поля и тотчас же уеду.

– Вы в состоянии снова уехать?

– Сир, я надеюсь, что буду иметь честь получить от вас поручения.

– Ну что же, ступайте обнимите своего брата и будьте готовы отправиться в путь.

Молодой человек, вне себя от радости, попрощался и вышел.

Наполеон, оставшись один, распечатал письмо.

С первых же строк лицо его омрачилось.

– О Евгений! Евгений! – произнес он. – Моя нежность к тебе меня ослепила: ты хороший полковник, средний генерал, плохой главнокомандующий!.. Итальянская армия отступает к Сачиле, весь арьергард потерян в результате просчетов генерала Саюка. Еще один, уставший от войны. К счастью, мне не нужна Итальянская армия… – Бертье! Бертье!

Появился начальник главного штаба.

– Я разработал мой план. Пусть будут наготове десять курьеров, чтобы отправиться с моими приказами. Каждый приказ должен быть в трех экземплярах, и курьеры отправятся к месту назначения по трем разным дорогам.

IV
РАЗВАЛИНЫ АБЕНСБЕРГА

Пока Наполеон отдает десяти курьерам приказы, результат которых нам вскоре будет известен; пока братья Ришары, Поль и Луи, не видевшиеся уже пять лет и своим удивительным сходством вызвавшие странное недоразумение, которое произошло на наших глазах, обнимают друг друга с нежностью родных, которых на каждом шагу могут разлучить навсегда пуля или пушечное ядро, – мы расскажем о том, что происходило в городе Абенсберге, расположенном в семи или восьми льё от Регенсбурга.

Четверо молодых людей от шестнадцати до восемнадцати лет, студенты университетов (один – из Гейдельбергского, другой – из Тюбингенского, третий – из Лейпцигского, а четвертый – из Гёттингенского), прогуливались, держась под руку и распевая марш майора Шилля, только что поднявшего в Берлине знамя восстания против Наполеона.

При звуках этой песни молодой человек лет двадцати, сидевший в комнате около шестнадцатилетней девушки, вышивающей на пяльцах, тогда как ее девятилетняя сестра в уголке играла в куклы, вздрогнул, поднялся и подошел к окну.

Проходившие мимо четверо певцов заметили его лицо, прильнувшее к оконному стеклу и вдруг слегка побледневшее. Они сделали ему еле заметный знак, и он так же ответил им – почти неуловимо.

Девушка с беспокойством проследила взглядом за тем, как он встал, и, как бы ни был неуловим знак, на который он ответил, увидела его.

– Что с вами, Фридрих? – спросила она у него.

– Пустяки, моя дорогая Маргарита, – ответил молодой человек, снова садясь рядом с ней.

Девушка, которую мы только что назвали Маргаритой, во всех отношениях была достойна носить это имя, если сопоставлять ее с поэтическим творением Гёте, вызвавшим тогда шумный успех в Германии.

Она была белокура, как истинная дочь Арминия; голубые глаза ее напоминали цвет неба; когда же она распускала свои длинные волосы и склонялась над водами Абенса, чтобы посмотреть, как ундина, на свое отражение в прозрачной воде, то река, неся свои воды в Дунай, журчала от удивления, думая, что отражает образ какой-то женщины, превратившейся в цветок, или образ какого-то цветка, превратившегося в женщину.

Ее сестра была еще только одной из тех очаровательных девочек, хорошеньких и чистых, резвящихся на золотом песке, который судьба полными пригоршнями бросает на восхитительную тропу, ведущую их в жизнь.

Что же касается студента, подошедшего к окну, когда он услышал пение марша майора Шилля, то он после вопроса Маргариты вернулся и снова сел около нее. Это был, как мы уже сказали, молодой человек лет двадцати, среднего роста, немного изнуренный либо усталостью, либо бессонными ночами, либо одной из тех ужасных мыслей, что отражаются на лице кассиев и жаков клеманов; длинные светлые волосы, вьющиеся от природы, падали ему на плечи; у него был небольшой, но твердо очерченный рот, и, когда он его открывал, можно было видеть ослепительно-белые зубы; какое-то неописуемое выражение печали сквозило в его лице.

– Пустяки! – отозвался он, садясь рядом с Маргаритой; но этот ответ не успокоил девушку, и, хотя она больше ничего не сказала и снова принялась за работу, казалось бы, с еще большим вниманием, Фридрих, глядевший на нее с обожанием, мог видеть, как две тихие слезинки, неподвижно застывшие на ее длинных ресницах, задрожали, как две жемчужинки, и упали на ее вышивку.

Девочка, до сих пор игравшая в своем уголке, подошла к Маргарите за советом, как лучше одеть куклу, увидела, как упали эти слезинки, и с детской непосредственностью и наивным любопытством спросила:

– Почему ты плачешь, сестричка Маргарита? Опять Фридрих тебя огорчил?

Эти слова глубоко пронзили сердце студента.

Он упал к ногам девушки.

– О Маргарита! Дорогая Маргарита, – сказал он, – прости меня.

– За что? – спросила девушка, поднимая на любимого свои прекрасные глаза, еще влажные от сердечной росы, называемой слезами.

– За мою грусть, за мое беспокойство, даже за мое безумство!

Девушка покачала головой, но ничего не ответила.

– Послушай, – снова начал Фридрих, – по всей видимости, у нас есть еще возможность быть счастливыми.

– О, какая? Скажите! – воскликнула девушка. – И если в моей власти помочь вам в достойном ангелов труде, что называется счастьем, я пожертвую своей жизнью, чтобы вы были счастливы, Штапс!

– Итак, мы немедленно получим от вашего отца согласие на наш брак и, поженившись, убежим, покинем Германию, скроемся в каком-нибудь уголке света, где имя этого человека еще неизвестно.

– То, чего вы от меня требуете, абсолютно невозможно, мой бедный Фридрих, – возразила девушка. – Покинуть моего отца! Вы прекрасно помните, как, когда вы мне впервые сказали о своей любви ко мне, я в сердечной простоте ответила вам тем же, но поставила непременное условие нашему союзу.

– Да, – сказал Фриц, поднимаясь с колен и сжимая голову руками, – да, не покидать вашего отца, это правда.

И, сделав несколько шагов по комнате, он упал в кресло возле окна.

Девушка в свою очередь поднялась и встала перед ним на колени.

– Полноте, – сказала она, – будьте благоразумны, Фриц! Вы же знаете наше положение, хорошо знаете, как беден мой отец; матушка, умирая, оставила его с почти грудным ребенком на руках, и я заменила мать во всех домашних делах и в заботах о Лизхен…

– Знаю, Маргарита, что вы ангел, ничего нового об этом вы мне не скажете.

– Однако мне показалось, что вы забыли об этом, Фридрих, предлагая нам пожениться и убежать, бросив моего отца.

– Но если ваш отец согласится?..

– О, эгоистичное сердце! – воскликнула девушка. – Конечно, он согласится, потому что на одну чашу весов он положит мое счастье, а на другую свое одиночество и предпочтет жить один, лишь бы его дочь была счастлива!

– Он будет не один, Маргарита, с ним останется маленькая Лизхен.

– А чем сможет помочь ему восьмилетняя девочка? Она лишь сделает его жизнь совсем невозможной. Церковный приход дает ему четыреста талеров, и благодаря моей экономии этой суммы достаточно, чтобы удовлетворить потребности нас троих, но когда вместо меня сюда придет другая женщина, хватит ли этой суммы на двоих?

– У моих родителей есть состояние, Маргарита; они пожертвуют некоторую сумму, и ваш отец не будет ни в чем нуждаться.

– Кроме как в дочери, неблагодарный! Кроме как в дочери, которую вы собираетесь от него увести! О Штапс! Однажды весенним вечером, войдя в этот дом, вы приветствовали его обитателей и все, что в нем было – мебель и даже его стены, – дружественными словами «Да хранит Бог эти чистые сердца и скромный их достаток!». Значит, вы хотели сказать: «Господин Штиллер, вы принимаете у себя того человека, который заставит вашу дочь Маргариту полюбить себя и, будучи любим ею, в благодарность за ваш отеческий прием, за ваше сердечное гостеприимство сделает все возможное, чтобы увести вашу дочь под тем предлогом, что он может жить счастливо только в стране, где имя Наполеона неизвестно»?

– О Маргарита, Маргарита, но я могу быть счастлив только при этом условии, клянусь вам!.. И еще, – прошептал он еле слышно, – могу ли я быть счастлив, нарушив самые священные клятвы!

То ли Маргарита не услышала вторую часть фразы, произнесенную молодым человеком тихо и невнятно, то ли, услышав, не поняла ее смысла, но она ответила только на первую часть.

– Вы можете быть счастливы только в стране, где имя ужасного императора еще неизвестно, говорите вы? Но где эта страна? В какой точке света она расположена? У вас, несомненно, есть способ, мой безрассудный, бедный друг, добраться до одной из звезд, что светит нам сверху. А потом, кто вам сказал, что жители этой планеты не интересуются тем, что происходит в нашем мире?

– Вы правы, – ответил Фридрих, пытаясь улыбнуться, – я просто сумасшедший!

– Нет, Фриц, – проговорила Маргарита с глубокой грустью, – нет, вы не сумасшедший. Я скажу вам, кто вы…

– Маргарита…

– Вы заговорщик, Фриц.

– Нельзя называть заговорщиком того, кто хочет освободить свою страну! – воскликнул молодой человек.

И в его глазах сверкнули молнии.

– Заговорщиком, мой друг, называют любого, кто входит в тайное общество, в подпольную организацию. Ну-ка, посмотрите мне в глаза и посмейте сказать, что вы не принадлежите к Буршеншафту [1]1
  Объединение студентов всех немецких университетов во всеобщее товарищество. (Примеч. автора.)


[Закрыть]!

– Зачем я буду отрицать? Разве все, что идет от преданных сердец в Германии, не должно быть с нами?

– Скажите откровенно, Фридрих, эта песня майора Шилля, которую вы только что услышали и которая заставила вас вздрогнуть, подняться и подойти к окну, не сигнал ли это?..

– Маргарита, – ответил Фриц, – вы видите, как я вас люблю, и знаете, что эта любовь к вам может заставить меня совершить постыдные вещи; да, я принадлежу к Тугендбунду; да, я один из Wissende [2]2
  Знающие; посвященные в тайну. Термин восходит ко временам суда святой Феме. (Примеч. автора.)


[Закрыть]; да, эта песня – сигнал; да, – хоть вы этого и не сказали, – антихрист в восьми льё от нас; и все же, если бы вы мне предложили: «Фридрих, уедем и будем счастливы, будем жить друг для друга», – я забыл бы моих друзей и мои клятвы; забыл бы Германию и уехал бы с вами, Маргарита, даже если мое имя было бы пригвождено к позорному столбу! Осмельтесь теперь сказать, что я не люблю вас.

– Ну что же, я в свою очередь, Фридрих, докажу вам сейчас, люблю ли я вас. Почему вы не возьмете ружье? Почему вы не встанете в ряды защитников Германии? Почему не сражаетесь во имя вашей страны? Да, конечно, вы будете рисковать вашей жизнью, но ведь любой настоящий немец обязан своей жизнью Германии.

– Я об этом думал, Маргарита, но этот человек заколдован, как старинные рыцари из наших легенд, он проходит сквозь огонь, пули, ядра – и огонь затухает, пули отклоняются, ядра меняют направление!

– Да, но сталь более надежна, не правда ли?

– Маргарита…

– Фриц, вот мой отец, прошу тебя, скрой от него, что ты не смог скрыть от меня: иначе он тебя проклянет и выгонит!

– Что, он такой плохой немец или такой хороший француз? – спросил Фриц с горькой улыбкой.

– Он не немец и не француз, Штапс, он христианин! Он оплакивает то, что суверены называют славными войнами, а он называет жестокими бойнями. Его доброе сердце мечтает о невозможном: видеть всех людей любящими друг друга, а не исполненными ненависти.

Тем временем маленькая Лизхен, бросив куклу и игрушки, побежала навстречу пастору Штиллеру, а Маргарита снова принялась за свое вышивание; на него упали еще две слезинки, и она даже не попыталась их скрыть.

Пастор возвращался глубоко опечаленный, почти подавленный. Он поцеловал обеих дочерей и протянул руку Фридриху.

– Ну, что, – спросил Штапс, – какие новости?

– Идите, послушайте, – сказал пастор.

Все прислушались и услышали австрийские трубы, играющие «Марш Лютцова».

– Ах! – радостно воскликнул Фридрих. – Вот они, наконец, мстители!

И он бросился вон из дома, чтобы одним из первых салютовать солдатам, которых эрцгерцог Карл называл спасителями Германии.

Это был корпус австрийского генерала Тьерри, прибывшего занять позиции в Арнхофене.

И сразу же на регенсбургскую дорогу были отправлены разведчики.

Вскоре они донесли, что Наполеон в то же утро прибыл в Донаувёрт.

Трудно сказать, какое впечатление произвела на австрийских солдат эта новость, но то, что она разбудила особую ненависть у студентов различных университетов, было несомненно. По непонятным причинам в течение некоторого времени они назначали свидания в городке Абенсберг.

Во второй раз, держась под руку, четверо студентов прошли по городу, распевая песню майора Шилля. Они, видимо, не были уверены, что все их услышали в первый раз.

Кроме вести о прибытии Наполеона в Донаувёрт, все остальные новости были неточными: австрийские офицеры и даже главнокомандующий не имели ясного представления о позициях французской армии и знали только, что большая часть наших войск находилась в Регенсбурге и Аугсбурге.

Австрийский корпус в нерешительности остановился на привале, ожидая более обстоятельных донесений в этой местности, покрытой лесами и пересеченной множеством речек.

Наступила ночь; посты были расставлены со всеми предосторожностями; как это делается при приближении врага, был назначен пароль и устроены засады. Часовые стояли повсюду, вплоть до подъемного моста у развалин старинного замка Абенсберг.

Они сменялись каждый час. Когда пробило ровно полночь, постовой, стоявший до часу ночи на посту у старого замка, увидел двух людей, закутанных в плащи и приближавшихся к нему.

Он крикнул:

– Стой, кто идет?

– Друзья! – ответил по-немецки один из двоих.

Затем, подойдя к часовому и распахнув плащ, чтобы доказать, что у него не было никакого оружия, ни оборонительного, ни наступательного, он произнес пароль с такой точностью, что у часового не возникло никаких сомнений и он пропустил обоих.

Они прошли по подъемному мосту и скрылись в развалинах.

Пять минут спустя появился еще один.

Тот же окрик «Стой, кто идет?» – и те же предосторожности, тот же пароль.

Четырнадцать человек, закутанных в коричневые плащи, прошли таким образом от полуночи до четверти первого то по одному, то группами по два и даже по три человека – но не больше.

Едва пройдя мимо часового, каждый из посвященных вытаскивал из-под плаща черную маску и закрывал ею лицо.

В четверть первого появились двое последних – итого их стало шестнадцать.

Последуем и мы за этими двумя.

Как и другие, они прошли по подъемному мосту и, подобно им, скрылись в развалинах, но, подойдя к огромной опоре моста, на которую, казалось, опирается весь свод, один из двоих, тот, кто шел впереди, остановился.

– Лейтенант, – сказал он тихо по-французски, – помните, что это не детская шалость: если хоть одного из нас узнают, мы будем мертвы.

– Я это знаю, – сказал второй, – вы полагаете, что меня можно узнать по акценту?

– Да нет же! Вы говорите по-немецки как немец, и если вас узнают, то не по акценту.

– Ну тогда, по-твоему, как можно меня узнать? По лицу? Но мы же в масках.

– Наступит минута, когда нужно будет снять маску.

– Я впервые в Абенсберге и только вчера прибыл в Регенсбург.

– Подумайте хорошенько!

– Я подумал.

– Еще раз подумайте, это совсем не детская забава, хотя дети в нее тоже играют: речь идет о жизни и смерти, при малейшем подозрении вас продырявят кинжалом.

– Ты говоришь о жизни как о чем-то очень важном для человека, каждый день рискующего ею на поле боя.

– На поле боя – да, это так, и при дневном свете тоже: при этом можно получить новый офицерский чин или крест; но здесь, если с вами случится несчастье и вы будете убиты, это произойдет тайно, в темноте, в подземелье. Никто не склонен получить удар в спину или быть задушенным между дверьми, как русский царь или оттоманский визирь.

– Господин Шлик, – твердым голосом сказал тот, кому пытались внушить страх, – я получил задание, и я его выполню.

– Пусть будет так, – ответил лазутчик, – я должен был вас предупредить: вы вольны действовать по своему усмотрению!

– Я принял все к сведению.

– В случае опасности не рассчитывайте на мою помощь ни в чем: я смогу только погибнуть вместе с вами, но не спасти вас. Конечно, я очень дорожу наполеондорами его величества императора французов, но еще больше дорожу своей головой.

– Я ничего от тебя не требую, кроме того, что ты обязался сделать: ввести меня в общество братьев Тугендбунда и представить им как их последователя.

– Учтите, что при малейшей опасности я от вас отрекусь, и скорее не единожды, а трижды, как святой Петр.

– Я это тебе разрешаю.

– Вы настаиваете?

– Настаиваю.

– Тогда больше не будем говорить об этом.

При этих словах г-н Шлик нажал пружину, спрятанную в скульптурах опоры; она повернулась и открыла узкий, но достаточный для одного человека проход.

На уровне земли была первая ступенька лестницы, которая, по-видимому, вела в подземный зал. Она была освещена лампой, подвешенной внутри самой опоры, которая была футов двенадцати по периметру.

Проводник из-под черной маски бросил последний взгляд на попутчика, как бы говоря ему: «Еще есть время!»

И действительно, они были вне видимости часового; в старых развалинах все молчало, а мрачное беззвездное и не освещенное луной небо, казалось, нависло над брешами, проделанными рукой времени в гигантских стенах.

– Ну, пошли! – сказал тот из двух спутников, кого мы еще не знаем.

Проводник, как будто он только и ждал этого последнего слова, ступил на винтовую лестницу.

Незнакомец пошел вслед.

Дверь захлопнулась за ними.

Спустившись вниз, тот, кто служил проводником другому, остановился перед бронзовой дверью и ударил в нее три раза с равными интервалами – каждый из этих ударов отдавался в двери, как будто били в тамтам.

– Внимание, – сказал Шлик, – сейчас дверь откроется, а за ней нас ждет дежурный.

Дверь открылась, и действительно в проеме стоял человек в маске: это был дежурный.

– Который час? – спросил он у обоих спутников.

– Час, когда занимается день, – ответил Шлик.

– Что ты делаешь так рано?

– Я встаю на рассвете.

– Для чего?

– Чтобы карать.

– Откуда ты?

– С Запада.

– Кем ты послан?

– Мстителем.

– Дай доказательство твоей миссии.

– Вот оно.

И он предъявил дежурному маленькую деревянную дощечку восьмиугольной формы, напоминавшую те, на которые вешают ключи в гостиницах Германии.

На этой дощечке было написано слово «Баден».

Дежурный у двери проверил подлинность личности, потом бросил опознавательный знак в урну, где уже лежали дощечки братьев, пришедших раньше Шлика.

– А этот человек? – спросил он у Шлика, показывая пальцем на незнакомца. – Кто он?

– Слепец, – ответил незнакомец на прекрасном немецком языке.

– Зачем ты пришел сюда? – спросил его дежурный.

– За светом.

– У тебя есть поручитель?

– Мой поручитель тот, кто идет впереди меня.

– Отвечает он за тебя?

– Спроси это у него самого.

– Отвечаешь ли ты за того, кого нам представляешь, брат?

– Я отвечаю за него.

– Хорошо, – сказал дежурный, – пусть он войдет в комнату раздумий. Когда придет время, его позовут, чтобы принять.

И, открыв дверь, проделанную в стене, он ввел попутчика г-на Шлика в освещенную лампой комнату, напоминавшую карцер; единственной мебелью ее были каменные стул и стол, примерно такие же, как в рейнской легенде, согласно которой император Фридрих Барбаросса сидит и спит заколдованным сном, пока не проснется Германия, чтобы провозгласить единство всех своих земель.

Что же касается Шлика, оставившего своего товарища предаваться раздумьям, то он направился к решетке, ведущей в главный зал.

Решетка открылась перед ним под нажимом дежурного.