Текст книги "Капитан Ришар"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

Камбасерес поклонился и пошел к двери.

Когда он уже выходил, Наполеон окликнул его самым ласковым голосом:

– Прощайте, мой дорогой великий канцлер!

Он сопроводил свои слова дружеским жестом, в результате великий канцлер ушел, не опасаясь более за себя лично, но не менее, чем раньше, тревожась за судьбу Франции.

А Наполеон принялся ходить взад и вперед широкими шагами.

Все девять лет его подлинного царствования (Консульство тоже было царствованием) ему было видно, что он везде внушает и восхищение и недоверие, порой порицание, но не сомнение.

Сомневаться? В чем? В его удаче!

Его даже упрекали! И где он встретил первые упреки? В своей армии, в своей гвардии, у своих ветеранов!

Роковая капитуляция у Байлена нанесла ужасный удар его репутации.

Вар, по крайней мере, дал убить себя и свои три легиона, которые требовал от него Август, – Вар не сдался!

Еще до того как уехать из Вальядолида, Наполеон знал уже все то, что ему сейчас сказал Камбасерес, да и многое другое тоже.

Накануне отъезда он сделал смотр своим гренадерам. Как ему донесли, эти преторианцы ворчат, что их оставляют в Испании, и ему захотелось взглянуть вблизи на знакомые лица, загоревшие под солнцем Италии и Египта, чтобы узнать, хватит ли у них смелости быть недовольными.

Он спешился и прошел перед их рядами.

Мрачные и молчаливые, гренадеры взяли ружья на караул; не было ни одного крика «Да здравствует император!» Один-единственный человек прошептал: «Во Францию, сир!»

Именно этого и ждал Наполеон.

Резким движением он вырвал у солдата из рук оружие и, вытащив его из рядов, сказал ему:

– Несчастный! Ты заслуживаешь, чтобы я приказал расстрелять тебя, и не знаю даже, что меня удерживает сделать это!

Затем, обращаясь ко всем, он добавил:

– О! Я отлично знаю, что вы хотите вернуться в Париж к своей привычной жизни и к своим любовницам. Так вот, я продержу вас под ружьем до восьмидесяти лет!

Он швырнул оружие в руки гренадера, и тот выронил его от боли.

В этот миг ожесточения он увидел генерала Лежандра, одного из подписавших капитуляцию у Байлена.

Он пошел прямо к нему; глаза его угрожающе сверкали.

Генерал застыл на месте, словно его ноги вросли в землю.

– Вашу руку, генерал, – сказал Наполеон.

Генерал неуверенно протянул руку.

– Как эта рука, – продолжал император, глядя на нее, – не отсохла, подписывая капитуляцию Байлена?

И он оттолкнул ее, как сделал бы, если бы это была рука предателя.

Генерал, который, подписывая капитуляцию, только подчинялся приказам свыше, теперь стоял уничтоженный.

Затем Наполеон с пылающим лицом снова сел на лошадь и возвратился в Вальядолид, откуда, как мы уже сказали, на следующий день он отправился во Францию.

Вот в таком расположении духа он находился в то время, когда камердинер снова открыл дверь и объявил:

– Его превосходительство министр полиции.

И на пороге появилась физиономия Фуше: всегда бледная, от страха она побледнела еще более.

– Да, сударь, – сказал Наполеон. – Я понимаю, что вы явились ко мне полный неуверенности.

Фуше обладал одним из таких характеров, что отступают перед неизвестной опасностью, но, как только эта опасность обретает форму, идут прямо на нее.

– Я, сир? – спросил он, поднимая свою голову с желтыми волосами, бледно-голубыми глазами, мертвенно-бледным лицом, широким ртом. – Почему я, бывший Лионский расстрельщик, должен являться к вашему величеству полный неуверенности?

– Потому что я не Людовик Шестнадцатый!

– Ваше величество намекает – и не в первый раз – на мое голосование девятнадцатого января…

– Ну, а если намекаю?

– Могу ответить, что, будучи депутатом Национального конвента, я принес присягу нации, а не королю, и я сдержал свою присягу нации.

– А кому вы присягали тринадцатого термидора седьмого года? Мне?

– Нет, сир.

– Почему же вы так хорошо служили мне восемнадцатого брюмера?

– Помнит ли ваше величество слова Людовика Четырнадцатого: «Государство – это я»?

– Да, сударь.

– Так вот, сир, восемнадцатого брюмера нацией были вы – вот почему я служил вам.

– Что мне ничуть не помешало в тысяча восемьсот втором году отобрать у вас портфель министра полиции.

– Ваше величество, вы надеялись найти министра полиции если не более верного, то более ловкого, чем я… Вы вернули мне мой портфель в тысяча восемьсот четвертом году!

Наполеон несколько раз прошелся взад и вперед перед камином, склонив голову к груди и комкая в руке листок бумаги, на котором Жозефина написала несколько слов.

Затем он вдруг остановился и поднял голову.

– Кто разрешил вам, – спросил он, устремив на министра полиции свой ястребиный взгляд, о каком говорит Данте, – кто позволил вам говорить с императрицей о разводе?

Если бы Фуше не стоял так далеко от света, то можно было бы увидеть, что его лицо стало еще более мертвенно-бледным.

– Сир, – ответил он, – мне представлялось, что ваше величество горячо желает развода.

– Я сообщал вам об этом желании?

– Я сказал «мне представлялось», и я думал сделать приятное вашему величеству, подготовив императрицу к этой жертве.

– Да, и как всегда, грубо.

– Сир, свою натуру не переменишь: я начинал надзирателем в ораторианском коллеже и командовал непослушными детьми, поэтому у меня кое-что осталось от несдержанности молодого человека. Я дерево, приносящее плоды; не требуйте от меня цветов.

– Господин Фуше, ваш друг (Наполеон намеренно подчеркнул эти два слова) господин де Талейран обращается к своим слугам с одним лишь советом: «Поменьше усердия!» Я одолжу у него эту аксиому, чтобы порекомендовать ее вам; на этот раз вы переусердствовали: я не хочу, чтобы за меня брали инициативу ни в государственных, ни в семейных делах.

Фуше стоял молча.

– Да, кстати, о господине де Талейране, – сказал император. – Как могло случиться, что, оставив вас смертельными врагами, я по возвращении нахожу вас близкими друзьями? В течение десяти лет вашей взаимной ненависти и вашего взаимного шельмования я слышал, как вы его называли фривольным дипломатом, а он считал вас грубым интриганом; вы презирали его дипломатию, заявляя, что она движется сама собой благодаря победам, а он насмехался над тем, как вы выставляете напоказ полицию, работа которой в условиях всеобщего подчинения стала легкой и даже ненужной. Послушайте, неужели ситуация настолько серьезна, что вы, по вашим словам жертвующий собой ради нации, да и он – оба забыли о своих разногласиях? Льстецы помогли вам сблизиться, вы публично помирились и стали открыто наносить друг другу визиты; вы нашептали, видимо, друг другу, что я, возможно, наткнусь или в Испании на кинжал какого-нибудь фанатика, или в Австрии на ядро пушки; не правда ли, вы говорили об этом?

– Сир, – ответил Фуше, – испанские кинжалы знают толк в великих королях: свидетельство тому Генрих Четвертый, а австрийские ядра – в великих полководцах: свидетельства тому Тюренн и маршал Бервик.

– Вы отвечаете лестью на факт, сударь. Я не умер и не хочу, чтобы делили мое наследство при моей жизни.

– Сир, эта идея далека от всех, и особенно от нас.

– Так далека от вас, что мой преемник уже был выбран, назначен вами! Почему вы его заранее не короновали? Момент выбран отлично: папа только что отлучил меня от Церкви! Так что же, сударь, вы полагаете, что корона Франции подходит к любой голове? Из великого герцога Саксонского можно сделать короля Саксонии, но из великого герцога Бергского не делают короля Франции или императора французов: чтобы стать одним, надо быть из рода Людовика Святого; чтобы стать вторым, надо быть из моего рода. Правда, у вас есть способ, сударь, ускорить события, когда меня здесь больше не будет.

– Сир, – сказал Фуше, – я жду, чтобы ваше величество указали мне на него.

– Да очень просто, черт возьми: оставить безнаказанными заговорщиков.

– Разве был заговор против вашего величества и виновные остались безнаказанными? Сир, назовите их.

– Это не очень трудно, и я назову вам троих.

– Ваше величество говорит о предполагаемом заговоре, открытом вашим префектом полиции, господином Дюбуа?

– Да, моим префектом полиции, господином Дюбуа, преданным не нации, как вы, господин Фуше, а мне лично!

Фуше слегка пожал плечами, но это движение, хотя и было очень незаметным, не ускользнуло от императора.

– Да, да, пожимайте плечами, не осмеливаясь повысить голос! – продолжал Наполеон, нахмурив брови. – Мне не нравятся вольнодумцы, занимающиеся подготовкой заговоров.

– Ваше величество знает имена тех людей, о которых идет речь?

– Я знаю двоих из трех, сударь: я знаю генерала Мале, неисправимого заговорщика…

– Ваше величество думает, что генерал Мале участвует в заговоре?

– Я уверен в этом.

– И ваше величество боится заговора, руководимого сумасшедшим?

– Вы ошибаетесь вдвойне: во-первых, я ничего не боюсь; во-вторых, генерал Мале не сумасшедший.

– Но можно сказать, что он мономан.

– Да, и вы согласитесь, что его мономания ужасна: она заключается в том, чтобы в один прекрасный день, воспользовавшись моим отсутствием, подождав, пока я буду находиться в трех, четырех, быть может, шести сотнях льё, распространить слух о моей смерти, а после этого известия поднять восстание.

– Ваше величество полагает, что такое возможно?

– Пока у меня не будет наследника, да.

– Вот поэтому я и взял на себя смелость поговорить о разводе с ее величеством императрицей.

– Не будем возвращаться к этому… Вы презираете Мале и выпустили его на свободу. Знаете ли вы одно обстоятельство, сударь, о котором мой министр полиции должен был бы сообщить мне, но о котором я сообщаю своему министру полиции? Мале – это всего лишь одна нить невидимого заговора, затеваемого внутри самой армии!

– А! Да, филадельфы… Ваше величество верит в магию полковника Уде.

– Я верю в Арена, сударь, верю в Кадудаля, верю в Моро. Генерал Мале – это один из мечтателей, один из фантазеров, один из безумцев, если хотите; но он один из тех опасных безумцев, что нуждаются в палате для буйных помешанных и в смирительной рубашке; вы же отпустили его на свободу! Что касается второго заговорщика, господина Сервана, то он тоже безумец, этот цареубийца?

– Как и я, сир.

– Да, но цареубийца жирондистской школы, бывший любовник госпожи Ролан, человек, который, будучи министром Людовика Шестнадцатого, предал его и, чтобы отомстить за свою опалу, организовал десятое августа.

– Вместе с народом.

– Э, сударь! Народ делает только то, что его заставляют делать! Посмотрите на свои предместья Сен-Марсо и Сент-Антуан, такие беспокойные при господах Александре и Сантере, разве выступают они теперь, когда я простер над ними руку?.. Я незнаком с третьим фанатиком, неким господином Флораном Гюйо, но я знаю Мале и Сервана; остерегайтесь этих двоих! К тому же один – генерал, второй – полковник. Это дурной признак, когда при военном правительстве два офицера затевают заговор.

– Сир, мы будем приглядывать за ними.

– А теперь, сударь, мне остается высказать вам самый серьезный упрек.

Фуше поклонился как человек, ожидающий неприятного.

– Что вы сделали с общественным мнением, сударь?

Другой министр попросил бы повторить еще раз; Фуше отлично все понял, но, чтобы дать себе время обдумать ответ, сделал вид, что плохо услышал.

– Общественное мнение? – повторил он. – Я спрашиваю себя, что хочет сказать ваше величество.

– Я хочу сказать, – повторил Наполеон, и в его словах начал изливаться гнев, – что вы позволили извратить последние события в глазах общественного мнения, позволили представить мою последнюю экспедицию, на каждом шагу отмеченную успехами, как кампанию, полную неудач. Разговоры из Парижа будоражат заграницу! Знаете ли вы, откуда они ко мне доходят? Из Петербурга! Слава Богу, у меня хватает врагов! Так вот, вы даете им свободно высказываться и не стесняться в выражениях, вы позволяете им говорить, что моя власть ослаблена, что нации надоела моя политика, что мои действенные средства сократились; отсюда следует: Австрия, верящая всей этой болтовне, считает данный момент благоприятным и хочет напасть на меня… Но я уничтожу всех, будь то внутренние или внешние враги. Кстати, вы получили мое письмо от тридцать первого декабря?

– Которое, сир?

– Отосланное из Бенавенте.

– То, где говорится о сыновьях эмигрантов?

– У меня впечатление, что вы его немного подзабыли.

– Желаете ли, ваше величество, чтобы я повторил его слово в слово?

– Мне доставит удовольствие убедиться в вашей памяти. Посмотрим.

– Прежде всего, – сказал Фуше, вытаскивая бумажник из кармана, – вот это письмо.

И он достал письмо из бумажника.

– А! Оно у вас с собой? – произнес Наполеон.

– С корреспонденцией, написанной собственноручно вашим величеством, я никогда не расстаюсь, сир. Будучи надзирателем у ораторианцев, я каждое утро читал свой молитвенник; став министром полиции, я каждое утро читаю письма вашего величества. Вот, – продолжал Фуше, не раскрывая письма, – что содержится в этой депеше…

– О сударь! Мне нужен не дословный текст, а содержание.

– Так вот, ваше величество писали мне, что семьи эмигрантов прячут своих детей от воинской повинности и содержат их в преступной праздности; вы пожелали, чтобы я составил список, включающий по десять таких семей на департамент и пятьдесят из Парижа, дабы направить в военную школу Сен-Сира всех молодых людей восемнадцати лет и старше. И добавили также: если будут жалобы, мне следует просто-напросто ответить, что такова ваша воля…

– Хорошо! Я не желаю, чтобы из-за досадного раскола семей, что не входят в государственную систему, часть Франции, какой бы незначительной она ни была, могла устраниться от тех усилий, которые делает нынешнее поколение для славы поколений, идущих ему на смену… А теперь идите. Это все, что я хотел вам сказать.

Фуше поклонился; но, так как он не удалился с поспешностью человека, которого выпроваживают, Наполеон его спросил:

– Что еще?

– Сир, – ответил министр, – ваше величество сказали мне многое, чтобы доказать, что моя полиция плохо работает.

– Дальше?

– Я скажу лишь одно, чтобы доказать противоположное. В Байонне ваше величество остановились на два часа.

– Да.

– Вы приказали представить доклад.

– Доклад?

– Да, о тех претензиях, которые вы имели ко мне; в докладе говорится о моей отставке и замене меня господином Савари.

– И этот доклад подписан?

– Он подписан, сир, и, точно так же как у меня при себе письма вашего величества, у вас при себе этот доклад… там, сир, в левом кармане.

И Фуше пальцем указал на ту часть мундира, где находился карман.

– Видите, сир, – добавил он, – моя полиция достаточно хорошо работает, и в некоторых областях, по крайней мере, не хуже, чем полиция господина Ленуара и господина Сартина.

И, не ожидая ответа императора, Фуше, стоявший уже около двери, попятился и исчез.

Наполеон ничего не ответил, только поднес руку к карману, достал оттуда большой лист бумаги, сложенный вчетверо, развернул его, пробежал глазами, потом перевел взгляд на дверь и сказал с чуть заметной улыбкой:

– А! Ты прав, ты опять самый ловкий!

А затем добавил потише:

– Почему же ты также не самый честный?!

И, порвав бумагу, он бросил клочки в огонь.

В эту минуту камердинер возвестил:

– Его превосходительство великий камергер.

И за плечом слуги появилось улыбающееся лицо князя Беневентского.

Поэты ничего не придумывают.

Когда, вслед за тем как прусские войска потерпели поражение под Вальми, Гёте – этот князь сомнения, этот король парадоксов – писал свою трагедию о Фаусте, он несомненно не представлял себе, что Бог уже создал его героев: одного в облике человека, другого – в облике дьявола; что оба они непрерывно станут появляться на сцене: один со своим мечтательным челом, другой – со своим раздвоенным копытом.

Только Фауст, созданный Богом, звался Наполеоном, а Мефистофель, созданный Богом, – Талейраном.

Так же как Фауст изучил все в науке, Наполеон испробовал все в политике; так же как Мефистофель погубил Фауста, говоря ему: «Еще! Еще!» – так Талейран погубил Наполеона, повторяя ему: «Всегда! Всегда!»

Точно так же как Фауст в моменты отвращения пытается избавиться от Мефистофеля, Наполеон в минуты сомнений пытается избавиться от Талейрана. Но они словно были связаны один с другим каким-то адским договором и разлучились лишь тогда, когда душа мечтателя, поэта и победителя упала в бездну.

Быть может, из трех человек, вызванных императором, сильнее всего билось сердце у г-на де Талейрана; но безусловно именно он явился с самым улыбающимся видом.

Наполеон посмотрел на него с какой-то нервной дрожью, затем, протянув руку, чтобы тот не входил в его кабинет дальше, сказал ему:

– Князь Беневентский, я хочу сказать вам всего лишь два слова. Кого я ненавижу более всего на свете, так это не тех, кто отрекается от меня, а тех, кто, желая отречься от меня, отрекается от самих себя. Вы повсюду рассказываете, что непричастны к смерти герцога Энгиенского; вы повсюду рассказываете, что непричастны к войне с Испанией. Непричастны к смерти герцога Энгиенского? Да вы же мне письменно посоветовали это сделать! Не причастны к войне с Испанией? У меня есть письма, в которых вы заклинаете меня следовать политике Людовика Четырнадцатого! Господин де Талейран, в моих глазах слабость памяти – это большой недостаток: завтра вы пришлете мне ваш камергерский ключ, который не только предназначен господину де Монтескью, но и заранее обещан ему.

Затем, не добавив более ни слова, не попрощавшись с князем, Наполеон вышел в дверь, ведущую в апартаменты Жозефины.

Господин де Талейран покачнулся, как в тот день, когда Мобрёй на ступенях церкви Сен-Дени дал ему пощечину; но на этот раз удар пришелся только по его благополучию, а великий камергер рассчитывал, как Мефистофель, с помощью Сатаны вернуть себе больше, чем потерял.

А теперь вспомним, как в эту ночь Наполеон сказал Камбасересу, что до конца апреля он будет на Дунае с четырьмястами тысячами человек, – вот поэтому-то 17 апреля утром все население Донаувёрта заполнило улицы и площади города.

Оно ожидало Наполеона.

III
БЛИЗНЕЦЫ

Около девяти часов утра в толпе возникло большое волнение, и возгласы, распространявшиеся словно пороховая дорожка от Диллингенской улицы к центру города, свидетельствовали о появлении чего-то нового.

А произошло вот что: появился гонец в зеленом мундире с золотыми галунами. Он возвестил о том, что карета императора ехала за ним в полульё.

Гонец быстро пересек Диллингенскую улицу, помахивая хлыстом, чтобы расчистить себе путь; затем углубился в извилистые улицы, поднимающиеся в верхний город, снова появился на Замковой площади и скрылся за массивной дверью старинного аббатства Святого Креста, ставшего королевским дворцом.

Именно здесь были приготовлены апартаменты для императора, прибытия которого ждал начальник главного штаба Бертье.

Впрочем, появление гонца не было новостью для князя Невшательского: вооруженный великолепной полевой зрительной трубой, он поднялся на крышу аббатства и уже за десять минут до появления гонца узнал императорские экипажи, мчащиеся во весь опор по большой дороге.

Девятого апреля эрцгерцог Карл отправил в Мюнхен письмо, адресованное «Главнокомандующему французской армии»;ничего больше на конверте написано не было. Значило ли это, что эрцгерцог Карл именует так императора Наполеона? Следовательно, для него, как и для аббата Лорике, маркиз Бонапарт был лишь только главнокомандующим его величества Людовика XVIII? Если это так, то эрцгерцог проявил свое упрямство! Но кого бы он ни имел в виду под этим титулом – главнокомандующего, маршала, князя, короля или императора, – вот что содержалось в этом письме:

«Согласно заявлению Его Величества императора Австрии, я предупреждаю господина главнокомандующего французской армией, что получил приказ выступить с войсками под моим командованием и считать врагами всех тех, кто окажет мне сопротивление».

Это письмо было датировано 9-м числом, а 12-го вечером император Наполеон, находившийся в это время в Тюильри, был извещен телеграфной депешей о начале военных действий.

Он покинул Тюильри 13-го утром и 16-го прибыл в Диллинген, где встретился с королем Баварии, оставившим свою столицу и отступившим от нее на двадцать льё.

Утомленный после семидесяти двух часов дороги, Наполеон остановился в Диллингене, чтобы провести там ночь, и пообещал королю-изгнаннику не позже чем через две недели вернуть его в столицу.

На следующее утро в семь часов он уехал и, по-видимому желая наверстать потерянную ночь, гнал лошадей во весь опор.

Он молнией пронесся по улицам, не замедляя бега своих лошадей, преодолел откос горы и наконец остановился во дворе замка у крыльца, где его уже ждал начальник главного штаба.

Приветствия Наполеона были краткими; он поздоровался только с Бертье, на что князь Невшательский ответил ворчанием (при этом продолжая, как всегда, грызть ногти); сделал приветствующий жест остальным членам штаба, затем в сопровождении дюжины слуг, стоящих цепочкой друг за другом, устремился к приготовленным ему апартаментам.

Огромная карта Баварии, на которой были обозначены каждое дерево, каждый ручей, каждая лощина, каждая деревня и даже каждый дом, ждала его, полностью развернутая на огромном столе.

Наполеон подбежал к столу, в то время как его адъютант открывал портфель и размещал документы на маленьком круглом столике, а камердинер вытаскивал походную кровать из кожаного чехла и устраивал ее в углу той же гостиной.

– Ну, так что же, – обратился император к Бертье, приложив на карте палец к Донаувёрту, то есть тому самому месту, где он сейчас находился, – у вас есть связь с Даву?

– Да, сир, – ответил Бертье.

– С Массена?

– Да, сир.

– С Удино?

– Да, сир.

– Тогда все хорошо. Где они?

– Маршал Даву находится в Регенсбурге, маршал Массена и генерал Удино – в Аугсбурге; офицеры, присланные каждым из них, ждут ваше величество, чтобы сообщить вам все новости.

– Вы отправили лазутчиков?

– Двое уже вернулись, и я жду третьего, самого ловкого.

– Что вы сделали еще?

– Насколько было возможно, я действовал в соответствии с планом вашего величества, то есть продвигался прямо из Регенсбурга на Вену по большой дороге вдоль Дуная, транспортируя по реке больных, раненых, – иными словами, все, что затрудняет продвижение армии.

– Так! Судов нам хватит: я приказал купить все, которые можно было найти на речках и реках Баварии, и они должны спуститься к Дунаю по мере того, как преодолеют притоки; потом я взял тысячу двести моих лучших моряков из Булони – может быть, придется вступить в бой на островах. Вы приказали купить лопаты и кирки?

– Пятьдесят тысяч; этого достаточно?

– Не так уж и много. Короче, какие распоряжения вы отдали с вечера тринадцатого, с тех пор как вы здесь?

– Сначала я приказал сконцентрировать все войска в Регенсбурге…

– Разве вы не получили письма, в котором я вам приказывал, наоборот, объединить все силы в Аугсбурге?

– Получил и в соответствии с ним дал контрприказ Удино и его корпусу, находящемуся уже в пути; но я посчитал своим долгом оставить Даву в Регенсбурге.

– Значит, армия разделена на две части: одна – в Регенсбурге, а другая – в Аугсбурге?

– И с баварцами между ними.

– А было уже где-нибудь столкновение?

– Да, сир, в Ландсхуте.

– Между кем?

– Между австрийцами и баварцами.

– Какая дивизия?

– Дивизия Деруа.

– Баварцы действовали хорошо?

– Великолепно, сир; тем не менее они были вынуждены отступить перед четырехкратно превосходящими силами.

– Где они в данный момент?

– Здесь, сир, в Дюрнбухском лесу, под прикрытием Абенса.

– Сколько их там?

– Приблизительно двадцать семь тысяч.

– А где эрцгерцог?

– Между Изаром и Регенсбургом, сир, но район настолько покрыт лесом, что невозможно добыть точные сведения.

– Позовите офицера, прибывшего от маршала Даву.

Бертье передал приказ адъютанту, тот открыл дверь и ввел молодого, лет двадцати пяти-двадцати шести, офицера конных егерей.

Император быстро взглянул на вошедшего и удовлетворенно кивнул: невозможно было представить себе более красивого и более элегантного кавалериста.

– Вы из Регенсбурга, лейтенант? – спросил император.

– Да, сир, – ответил молодой офицер.

– В котором часу вы оттуда выехали?

– В час ночи, сир.

– Вас прислал Даву?

– Да, сир.

– В каком положении он был в момент вашего отъезда?

– Сир, в его распоряжении были четыре пехотные дивизии, дивизия кирасир, дивизия легкой кавалерии.

– В целом?

– Приблизительно пятьдесят тысяч человек, сир; только генералы Нансути и Эспань с тяжелой кавалерией и небольшой частью легкой кавалерии и генерал Демон с резервными батальонами и большим артиллерийским парком перешли на левый берег Дуная.

– Сосредоточение войск вокруг Регенсбурга прошло без осложнений?

– Сир, дивизии Гюдена, Морана и Сент-Илера прибыли без единого выстрела; но дивизия Фриана, прикрывающая их, постоянно сражалась с врагом, и, хотя она разрушила за собой все мосты через Фильс, вполне возможно, что сегодня маршал Даву уже подвергается атаке или будет атакован в Регенсбурге.

– Сколько времени, вы говорите, вам пришлось потратить, чтобы добраться сюда из Регенсбурга?

– Семь часов, сир.

– И это составило?..

– Двадцать два льё.

– Вы очень устали, чтобы пуститься в обратный путь через два часа?

– Ваше величество хорошо знает, что на службе у него никогда не утомляются. Пусть мне дадут другую лошадь, и я поеду, когда вашему величеству будет угодно.

– Как вас зовут?

– Лейтенант Ришар.

– Ступайте отдохните два часа, лейтенант, но через два часа будьте готовы.

Лейтенант Ришар отдал честь и вышел.

В это время адъютант подошел к Бертье и что-то шепотом сказал ему.

– Введите посыльного от маршала Массена, – сказал император.

– Сир, – сказал Бертье, – я думаю, что в этом нет необходимости, так как я его расспросил и узнал все, что нам было необходимо: Массена в Аугсбурге вместе с Удино, Молитором, Буде, баварцами и вюртембержцами, то есть приблизительно с девяноста тысячами человек. Но я могу предложить вашему величеству кое-что получше.

– Что?

– Вернулся лазутчик.

– О!

– Он прошел через австрийские линии.

– Введите его.

– Ваше величество хорошо знает, что эти люди часто отказываются говорить в присутствии нескольких человек.

– Оставьте меня с ним одного.

– Ваше величество не опасается?..

– Чего я должен опасаться?

– Среди них есть фанатики.

– Сначала введите лазутчика, и по его глазам я увижу, можете ли вы меня оставить с ним один на один.

Бертье открыл дверь кабинета и ввел человека лет тридцати в костюме дровосека из Шварцвальда.

Незнакомец сделал несколько шагов, затем остановился перед Наполеоном и после военного приветствия сказал:

– Да хранит Господь ваше величество от всех несчастий!

Император внимательно поглядел на него:

– О-о! Мы уже знакомы с тобой, храбрец!

– Сир, это я накануне сражения под Аустерлицем, на биваке, сообщил вам данные о расположении русской и австрийской армий.

– И довольно точные сведения, господин Шлик.

– Ах! Гром и молния! – воскликнул лжедровосек, употребив самое ходовое ругательство немцев. – Император меня узнал! Тогда все хорошо.

– Да, все хорошо, – сказал император, и, сделав знак начальнику штаба, добавил: – Я полагаю, вы можете спокойно меня оставить одного с этим человеком.

Вероятно, князь Невшательский был того же мнения, так как, не говоря ни слова, удалился со своими адъютантами.

– Прежде всего, – сказал император, – самое срочное. Ты можешь мне сообщить что-то новое об эрцгерцоге?

– О нем или о его армии, сир?

– О том и другом, если можно.

– Да, конечно, я могу это сказать: один мой кузен служит в его армии, а один из моих шуринов у него в камердинерах.

– Где он находится и где размещается большая часть его армии?

– Не считая пятидесяти тысяч солдат генерала Бельгарда, которые движутся из Богемии к Дунаю и которые, должно быть, ведут артиллерийскую перестрелку с маршалом Даву в Регенсбурге, у эрцгерцога что-то около ста пятидесяти тысяч человек; десятого апреля он с шестьюдесятью тысячами пересек Инн.

– Можешь показать на карте все его передвижения?

– Почему бы нет? Слава Богу, я учился в школе!

Император показал лазутчику карту, развернутую на столе.

– Ну, найди Инн на этой карте.

Лазутчику достаточно было одного взгляда. Он ткнул пальцем между Пассау и Титтмонингом.

– Смотрите, сир, – сказал он, – это здесь, в Браунау, эрцгерцог пересек реку; одновременно генерал Гогенцоллерн с тридцатью тысячами человек пересек ее под Мюльгеймом; наконец, еще один корпус около сорока тысяч под командованием… я не могу вам сказать, под чьим командованием, – нельзя быть сразу везде, а я был рядом с эрцгерцогом и не терял его из виду, – форсировал реку в Шердинге.

– Следовательно, у Дуная?

– Именно, сир.

– Но как же тогда, переправившись через Инн десятого, австрийцы не продвинулись ни на шаг?

– О! Да потому, что они на четыре дня завязли в болоте между Инном и Изаром и только вчера форсировали Изар под Ландсхутом – вот тогда-то и завязался бой.

– С баварцами?

– С баварцами, да, но поскольку тех было двадцать семь или двадцать восемь тысяч, они не смогли устоять и отошли в Дюрнбухский лес.

– Итак, мы находимся не более чем в двенадцати льё от врага?

– Даже меньше, так как с сегодняшнего утра он наверняка продвинулся вперед. Правда, не очень-то быстро продвигаешься, если вынужден преодолевать столько таких небольших рек, как Абенс слева, Большая и Малая Лабера справа, леса, холмы, болота, а проезжих дорог только две: одна – из Ландсхута в Нёйштадт, другая – из Ландсхута в Кельгейм.

– У него оставалась также дорога из Экмюля прямо в Регенсбург.

– Сир, я видел австрийские войска, продвигающиеся по двум другим дорогам, и, зная, что ваше величество должны прибыть сегодня в Донаувёрт и пожелает узнать новости, отправился в путь, и вот я здесь.

– Ну хорошо, ты не доложил мне ничего стоящего, но в конце концов сообщил все, что тебе известно.

– Пусть ваше величество задаст мне другие вопросы.

– О чем?

– Например, о настроении в стране, о тайных обществах, о святой Феме.

– Как, ты занимаешься также и этими вопросами?

– Я держу в памяти все, что касается моего государства, сир.

– Ну что ж, я с удовольствием послушаю, что думает о нас Германия.

– Она просто ожесточена против французов, ибо они не довольствуются тем, что побеждают и унижают ее, но и оккупируют, пожирают ее.

– Следовательно, твои немцы не знают поговорку маршала Саксонского «Надо, чтобы война кормила войну!»?

– Да нет, знают, но они предпочли бы быть сытыми сами, чем кормить других, и до такой степени желают этого, что поговаривают о том, чтобы избавиться от государей, которые не могут избавиться от вас.

– О-о! И какими способами?

– Двумя: первый – это всеобщее восстание.