Текст книги "Сорок пять(изд.1982)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Тяжелая завеса опустилась.

Обернувшийся король увидел, что молодых людей нет, Генрих вздохнул и поцеловал собачку.

V. Казнь

Советники молча стояли в глубине королевской ложи, ожидая, когда его величество заговорит.

Король немного помолчал, затем обратился к ним.

– Ну, что новенького, господа? – спросил он. – Здравствуйте, господин Бриссон.

– Государь, – ответил председатель с присущим ему достоинством, – мы явились по высказанному господином де Ту пожеланию и умоляем ваше величество даровать преступнику жизнь. Стоит ему пообещать помилование, и он сделает, конечно, кое-какие разоблачения.

– Но разве они не получены, господин председатель? – возразил король.

– Частично получены, государь, но разве вашему величеству их достаточно?

– Это мое дело, сударь.

– Так, значит, вашему величеству известно о причастности к делу Испании?

– Испании? Да, господин председатель, и даже некоторых других держав.

– Следовало бы официально установить эту причастность.

– Поэтому, господин председатель, – вмешалась Екатерина, – король намерен отложить казнь, если виновный напишет признание, соответствующее тому, что он сказал под пыткой.

Бриссен вопросительно взглянул на короля.

– Таково мое намерение, – сказал Генрих, – я больше не стану его скрывать. Уполномочиваю вас, господин Бриссон, сообщить об этом осужденному через лейтенанта короткой мантии.

– Других повелений не будет, ваше величество?

– Нет. Но признания должны быть повторены полностью перед всем народом, в противном случае я беру свое слово обратно.

– Слушаю, сударь. И должны быть названы также имена сообщников?

– Все имена без исключения.

– Даже если, по показаниям осужденного, носители этих имен повинны в государственной измене и вооруженном мятеже?

– Даже если это имена моих ближайших родичей.

– Все будет сделано согласно повелению вашего величества.

– Но никаких недоразумений, господин Бриссон. Осужденному принесут перья и бумагу. Он напишет свое признание публично, показав тем самым, что полагается на наше милосердие. А затем посмотрим.

– Но я могу обещать?..

– Конечно, обещайте!

И, почтительно поклонившись королю, господин Бриссон вышел вслед за советниками.

– Он заговорит, государь, – сказала Луиза Лотарингская, вся трепеща. – Он заговорит, и ваше величество помилует его. Смотрите, на губах у него выступила пена.

– Он кого-то ищет глазами, – сказала Екатерина. – Но кого?

– Да, черт побери! – воскликнул Генрих III. – Догадаться нетрудно! Он ищет герцога Пармского, герцога де Гиза, он ищет его католическое величество, моего брата. Да, ищи, жди! Уж не воображаешь ли ты, что на Гревской площади устроить засаду легче, чем на дороге во Фландрию? На эшафот тебя возвел Белльевр; будь уверен, у меня найдется сотня Белльевров, чтобы помешать тебе сойти оттуда.

Сальсед увидел, как лучники отправились за лошадьми, увидел, как в королевскую ложу зашли председатель и советники и как затем они удалились; он понял, что король велел совершить казнь.

Тогда-то на губах его и выступила кровавая пена, которую заметила молодая королева: в охватившем его смертельном нетерпении несчастный до крови искусал их.

– Никого, никого! – шептал он. – Никого из тех, кто обещал прийти мне на помощь… Подлецы! Подлецы! Подлецы!

Лейтенант Таншон подошел к эшафоту и обратился к палачу:

– Приготовьтесь, мастер.

Тот дал знак своим подручным, чтобы они привели лошадей.

Когда лошади оказались на углу улицы Ваннери, уже знакомый нам красивый молодой человек соскочил с тумбы, на которой стоял; его столкнул оттуда юноша лет пятнадцати-шестнадцати, видимо страстно увлеченный ужасным зрелищем.

То были таинственный паж и виконт Эрнотон де Карменж.

– Скорее, скорее, – шептал паж на ухо своему спутнику, – пробивайтесь вперед, нельзя терять ни секунды!

– Но нас же раздавят, – ответил Эрнотон. – Вы, дружок мой, просто обезумели.

– Я хочу видеть, видеть как можно лучше! – властно произнес паж: чувствовалось, что он привык повелевать.

Эрнотон повиновался.

– Поближе к лошадям, – сказал паж, – не отступайте от них ни на шаг, иначе мы не доберемся.

– Но лошади начнут брыкаться!

– Хватайте переднюю за хвост: в таком случае лошади никогда не брыкаются.

Эрнотон помимо воли подчинился странному влиянию мальчика. Он послушно схватил лошадь за хвост, а паж в свою очередь уцепился за его пояс.

И среди этой волнующейся, как море, толпы, оставляя по дороге то клок плаща, то лоскут куртки, то гофрированный воротник рубашки, они вместе с лошадьми оказались наконец в трех шагах от эшафота, где в отчаянии корячился Сальсед.

– Ну как, добрались? – прошептал юноша, еле переводя дух, когда почувствовал, что Эрнотон остановился.

– Да, – ответил виконт, – к счастью, добрались, я совсем обессилел.

– Я ничего не вижу.

– Пройдите вперед.

– Нет, нет, еще рано… Что там происходит?

– Вяжут петли на концах веревок.

– А осужденный что делает?

– Озирается по сторонам, словно ястреб.

Лошади стояли у эшафота, и подручные палача привязывали к рукам и ногам Сальседа постромки, прикрепленные к хомутам.

Когда веревочные петли грубо врезались в его лодыжки, Сальсед издал рычание.

Последним непередаваемым взглядом он окинул огромную площадь, так что все сто тысяч человек оказались в поле его зрения.

– Сударь, – учтиво сказал ему Таншон, – не угодно ли вам будет обратиться к народу до того, как мы начнем? – А на ухо осужденному он прошептал: – Чисто сердечное признание… и вы спасете свою жизнь.

Сальсед заглянул в глаза говорившему. Взгляд этот проник в душу Таншона и, казалось, вырвал у него правду.

Сальсед не мог обмануться: он понял, что лейтенант искренен и выполнит обещание.

– Видите, – продолжал Таншон, – все вас покинули. Единственная надежда для вас то, что я предлагаю.

– Хорошо! – хрипло вырвалось у Сальседа. – Угомоните толпу. Я буду говорить.

– Король требует письменного признания за вашей подписью.

– Тогда развяжите мне руки и дайте перо. Я напишу.

– Признание?

– Да, признание, я согласен.

Обрадованный Таншон подал знак. Один из лучников тотчас же передал лейтенанту чернильницу, перья, бумагу, которые тот положил прямо на доски эшафота.

Веревку, крепко охватывающую правую руку Сальседа, отпустили фута на три, а его самого приподняли, чтобы он мог писать.

Сальсед, очутившись наконец в сидячем положении, несколько раз глубоко вздохнул и, разминая руку, вытер губы и откинул влажные от пота волосы.

– Ну, ну, – сказал Таншон, – садитесь поудобнее и напишите все подробно!

– Не беспокойтесь, – ответил Сальсед, протягивая руку, чтобы взять перо, – я все припомню тем, кто меня позабыл.

С этими словами он в последний раз окинул взглядом площадь.

Видимо, для пажа наступило время показаться, ибо, схватив Эрнотона за руку, он сказал:

– Сударь, бога ради, возьмите меня на руки и поднимите повыше: из-за голов я ничего не вижу.

– Да вы просто ненасытны, молодой человек, ей-богу!

– Еще одну услугу, сударь!

– Вы, право, злоупотребляете…

– Я должен увидеть осужденного, понимаете? Я должен его увидеть.

И так как Эрнотон медлил с ответом, паж взмолился:

– Сжальтесь, сударь, сделайте милость, умоляю вас!

Юноша был уже не капризным тираном, он просил так жалобно, что невозможно было устоять. Эрнотон взял его на руки и поднял не без удивления – таким хрупким показалось ему это юное тело.

Теперь голова пажа возвышалась над головами остальных зрителей.

Как раз в это мгновение Сальсед взялся за перо и оглядел еще раз площадь.

Он увидел юношу и застыл от изумления.

В тот же миг паж приложил к губам два пальца. Невыразимая радость озарила лицо осужденного: она была похожа на упоение злого богача из евангельской притчи, когда Лазарь смочил водой его пересохший язык.

Он увидел знак, которого так нетерпеливо ждал, – знак, возвещавший, что ему будет оказана помощь.

Сальсед несколько мгновений смотрел на площадь, затем схватил лист бумаги, который протягивал обеспокоенный его колебаниями Таншон, и принялся лихорадочно писать.

– Пишет, пишет! – пронеслось в толпе.

– Пишет! – молвил король. – Клянусь богом, я его помилую.

Внезапно Сальсед остановился и еще раз взглянул на юношу.

Тот повторил свой знак, и Сальсед снова стал писать.

Вскоре он опять поднял глаза.

На этот раз паж не только сделал тот же знак, но и кивнул головой.

– Вы кончили? – спросил Таншон, не спускавший глаз с бумаги.

– Да, – машинально ответил Сальсед.

– Так подпишите.

Сальсед поставил свою подпись, не смотря на бумагу: глаза его были устремлены на юношу.

Таншон протянул руку к бумаге.

– Королю в собственные руки! – произнес Сальсед. И он не без колебания отдал бумагу, словно побежденный воин, вручающий врагу свое последнее оружие.

– Если вы действительно во всем признались, господин де Сальсед, – сказал лейтенант короткой мантии, – вы спасены.

Не то ироническая, не то тревожная улыбка заиграла на губах осужденного, который, казалось, нетерпеливо вопрошал о чем-то таинственного собеседника.

Усталый Эрнотон решил освободиться от обременявшего его юноши; он разнял руки, и паж соскользнул на землю.

Не видя больше молодого человека, Сальсед стал искать его глазами. Затем, как безумный, стал вопрошать:

– Но когда же, когда?

Никто ему не ответил.

– Скорее, скорее, поторопитесь! – крикнул он. – Король взял бумагу, сейчас прочтет.

Никто не шевельнулся.

Король поспешно развернул признание Сальседа.

– О тысяча демонов! – взревел Сальсед. – Неужто надо мной посмеялись? Но ведь я узнал ее. Это была она, она!

Пробежав глазами первые строки, король, видимо, пришел в негодование.

Затем он побледнел и воскликнул:

– О негодяй! Злодей!

– В чем дело, сын мой? – спросила Екатерина.

– Он отказывается от своих показаний, матушка. Утверждает, что никогда ни в чем не сознавался.

– А дальше?

– Заявляет, что Гизы ни в чем не повинны и никакого отношения к заговору не имеют.

– Что ж, – пробормотала Екатерина, – а если это правда?

– Он лжет! – вскричал король. – Лжет, как нехристь!

– Как знать, сын мой? Может быть, Гизов оклеветали… Может быть, судьи в чрезмерном рвении неверно истолковали показания…

– Что вы, государыня! – вскричал Генрих, не в силах более сдерживаться. – Я сам все слышал.

– Но когда же?

– Когда преступника подвергли пытке… Я стоял за занавесью. Я не пропустил ни единого слова, и каждое его слово вонзалось мне в мозг, точно вбиваемый молотком гвоздь.

– Так пусть же он снова заговорит под пыткой, раз иначе нельзя.

В порыве гнева Генрих поднял руку.

Лейтенант Таншон повторил этот жест.

Веревки были снова привязаны к рукам и ногам осужденного. Четверо прыгнули на лошадей, щелкнули четыре кнута, и четыре лошади устремились в противоположных направлениях.

Раздался ужасающий хруст и душераздирающий вопль. Видно было, как руки и ноги несчастного Сальседа посинели, вытянулись и налились кровью. В лице его уже не было ничего Человеческого – оно казалось личиной демона.

– Предательство, предательство! – закричал он. – Хорошо же, я буду говорить, я все скажу! О, проклятая гер…

Голос его, покрывший лошадиное ржание и ропот толпы, внезапно стих.

– Стойте же, стойте! – закричала Екатерина.

Но было поздно. Голова Сальседа, приподнявшаяся от боли и ярости, вдруг упала на эшафот.

– Дайте ему говорить! – вопила королева-мать. – Стойте, стойте же!

Непомерно большие глаза Сальседа неотступно смотрели в одну точку. Сообразительный Таншон устремил взгляд в том же направлении.

Но Сальсед не мог говорить – он был мертв. Таншон что-то тихо приказал лучникам, которые тотчас же бросились туда, куда указывал изобличающий взор Сальседа.

– Я обнаружена, – шепнул юный паж на ухо Эрнотону, – сжальтесь, помогите, спасите меня, сударь. Они идут, идут сюда!

– Чего же вы опять хотите?

– Бежать. Разве вы не видите? Они ищут меня.

– Кто же вы?

– Женщина… Спасите, защитите меня!

Эрнотон побледнел. Однако великодушие победило удивление и страх.

Он поставил незнакомку перед собой и, энергично расталкивая толпу рукояткой шпаги, расчистил путь до угла улицы Мутон и втолкнул девушку в какую-то дверь.

Эрнотон даже не успел спросить незнакомку, как ее зовут и где им снова увидеться.

Но, прежде чем исчезнуть, она, словно угадав мысль Эрнотона, бросила ему многообещающий взгляд.

Эрнотон вернулся на площадь и оглядел эшафот и королевскую ложу.

Сальсед, неподвижный, мертвенно-бледный, лежал на помосте.

Екатерина, мертвенно-бледная, дрожащая, стояла в ложе.

– Сын мой, – вымолвила она наконец, отирая влажный лоб, – сын мой, вам бы следовало сменить главного палача – он сторонник лиги.

– Из чего вы это заключили, матушка? – спросил Генрих.

– Сальсед умер после первой же растяжки.

– Он оказался слишком чувствительным к боли.

– Да нет же, нет! – возразила Екатерина с презрительной усмешкой – уж очень непроницательным показался ей сын. – Его удавили из-под эшафота бечевкой в ту минуту, когда он намеревался обвинить людей, предавших его на смерть. Велите какому-нибудь ученому лекарю осмотреть труп, и, я уверена, вокруг шеи найдут след от веревки.

– Вы правы, – произнес Генрих, и глаза его вспыхнули, – моему кузену де Гизу служат лучше, чем мне.

– Тс, тс, сын мой! – сказала Екатерина. – Не поднимайте шума, над нами только посмеются: ведь мы опять одурачены.

– Жуаез правильно сделал, что пошел развлекаться. Ни на что нельзя положиться, даже на пытки… Идемте, идемте отсюда, сударыня!

VI. Братья де Жуаезы

Оба брата де Жуаезы выбрались из Ратуши черным ходом и, оставив своих слуг и лошадей возле королевских экипажей, пошли рядом по улицам этого обычно людного, а сейчас пустынного квартала: жадный до зрелищ народ собрался на Гревской площади.

Они шагали рука об руку в полном молчании.

Анри, обычно та кой веселый, был чем-то озабочен и почти угрюм.

Анн казался встревоженным необщительностью брата.

Он первый прервал молчание.

– Куда же ты ведешь меня, Анри?

– Никуда, брат; иду куда глаза глядят, – ответил Анри, словно внезапно пробудившись. – А тебе хочется куда-нибудь пойти? – Анри грустно улыбнулся: – Мне безразлично, куда идти.

– Но ведь ты каждый вечер куда-то уходишь, – сказал Анн.

– Ты что же, расспрашиваешь меня, брат? – спросил Анри. В голосе его звучала нежность, смешанная с уважением к старшему брату.

– Боже упаси! Чужая тайна неприкосновенна.

– Как только пожелаешь, брат, – заметил Анри, – у меня не будет никаких тайн от тебя.

– Не будет тайн?

– Нет, брат. Ведь ты и сеньор мой [15]15
  Имеется в виду и фактическое старшинство Анна, и его более высокое положение в феодальной иерархии.


[Закрыть]и друг.

– По правде сказать, я думал, что для исповеди у тебя есть наш ученый братец, этот столп богословия, светоч веры, мудрый духовник всего двора, который когда-нибудь станет кардиналом; я думал, что ты исповедуешься у него и получаешь отпущение грехов и… кто знает?., может быть, даже полезный совет. Ибо, – добавил Анн со смехом, – члены нашей семьи – на все руки мастера; доказательство – наш возлюбленный батюшка.

Анри дю Бушаж схватил руку брата и сердечно пожал ее.

– Ты для меня, милый мой Анн, – сказал он, – больше, чем духовник, больше, чем исповедник, больше, чем отец, – повторяю: ты мой друг.

– Так скажи мне, друг мой, почему ты, прежде такой веселый, становишься все печальнее.

– Я, брат, вовсе не грущу, – улыбнувшись, ответил Анри.

– Что же с тобой?

– Я влюблен.

– Но почему такая озабоченность?

– Я беспрерывно думаю о своей любви.

– Вот и сейчас ты вздыхаешь! Анри, а ведь ты граф дю Бушаж, брат Жуаеза, которого злые языки называют третьим королем Франции… Второй король – это господин де Гиз… если, впрочем, не первый. Ты богат, красив и скоро станешь, как и я, пэром Франции и герцогом; ты влюблен, погружен в раздумье, вздыхаешь… хотя и выбрал девиз: Hilariter. [16]16
  Радостно (лат.). Намек на фамилию Жуаез, что означает «радостный».


[Закрыть]

– Милый мой Анн, всех этих даров прошлого и обещаний будущего мало для моего счастья. Я не честолюбив.

– Иначе говоря, ты отказался от честолюбия.

– Я не гонюсь за тем, о чем ты говоришь.

– Сейчас – возможно. Но потом?

– Я ничего не желаю, брат.

– И ты не прав. Тебя зовут Жуаез – это одно из лучших имен Франции; твой брат – любимец короля; ты должен всего хотеть, ко всему стремиться, все получать.

Анри грустно поник головой.

– Послушай, – сказал Анн, – мы одни, вдали от всех. Черт побери, да мы незаметно дошли до реки и стоим на мосту Турнель! Не думаю, чтобы в этом пустынном месте нас кто-нибудь подслушал. Может быть, тебе надо сообщить мне что-нибудь важное, Анри?

– Ничего, ничего. Я просто влюблен, ты же знаешь.

– Она красива, по крайней мере?

– Даже слишком.

– Как ее зовут?

– Не знаю.

– Друг мой, я начинаю думать, что положение опаснее, чем казалось. Это уж не грусть, клянусь папой, – это безумие!

– Она говорила со мной лишь раз или, вернее, говорила в моем присутствии, и с той поры я ни разу не слышал ее голоса.

– И ты не разузнал о ней?

– У кого?

– Как у кого? У соседей.

– Она живет одна в доме, и никто ее не знает.

– Что ж, выходит, это какая-то тень?

– Это женщина, высокая и прекрасная, как нимфа, неулыбчивая и строгая, как архангел Гавриил.

– Где же ты ее встретил?

– Однажды я увязался за какой-то девушкой на перекрестке Жипесьен и зашел в церковный сад. Там под деревьями есть могильная плита… Ты когда-нибудь заходил в этот сад, брат мой?

– Никогда. Но это неважно, продолжай.

– Начинало смеркаться. Я потерял девушку из виду и, разыскивая ее, подошёл к этой плите.

– Ну, ну, я слушаю.

– Я заметил какую-то женскую фигуру и простер к ней руки. Вдруг голос мужчины, мною раньше не замеченного, произнес: «Простите, сударь», и человек этот отстранил меня без резкости, но твердо.

– Он осмелился коснуться тебя, Жуаез?

– Слушай дальше. На лицо незнакомца был надвинут капюшон: я принял его за монаха. Кроме того, меня поразил его вежливый, даже дружелюбный тон; он указал на находившуюся шагах в десяти от нас женщину: она как раз преклонила колени перед каменной плитой, словно перед алтарем.

Я остановился, брат мой. Случилось это в начале сентября. Воздух был теплый. Розы и фиалки, посаженные верующими на могилах, овевали меня нежным ароматом. Сквозь белесоватое облачко прорвался лунный свет и посеребрил верхнюю часть витражей, в то время как снизу их золотили горевшие в церкви свечи. Друг мой, подействовала ли на меня торжественность обстановки или благородная внешность этой коленопреклоненной женщины, но я почувствовал к ней непонятное почтение.

Я жадно глядел на нее.

Она склонилась над плитой, приникла к ней губами, и я увидел, что плечи женщины сотрясаются от вздохов и рыданий. Такого голоса ты, брат мой, никогда не слыхал.

Плача, она целовала надгробный камень словно в каком-то опьянении, и тут я погиб. Слезы ее растрогали меня, поцелуи довели до безумия.

– Но, клянусь папой, что она безумна, – сказал Жуаез, – кому придет в голову целовать камень и рыдать не известно почему?

– Рыдания эти вызвала великая скорбь, а камень целовать заставила ее глубокая любовь. Но кого она любила? Кого оплакивала? За кого молилась?

– А ты не расспросил мужчину?

– Расспросил.

– И что он сказал?

– Что она потеряла мужа.

– Да разве мужей так оплакивают? – сказал Жуаез. – Ну и ответ, черт побери! И ты им удовлетворился?

– Пришлось: другого он дать не пожелал.

– Но кто этот человек?

– Нечто вроде слуги.

– А как его зовут?

– Он не назвал себя.

– Молод он? Стар?

– Лет двадцати восьми – тридцати.

– Ну, а дальше что?.. Она ведь не всю ночь молилась?

– Нет. Выплакав все свои слезы, она поднялась с колен, брат мой. Но такая таинственная скорбь осеняла эту женщину, что я отступил. Тут она подошла ко мне, вернее, направилась в мою сторону, ибо меня она даже не заметила. Лунный свет озарил ее лицо, и оно показалось мне проникновенным и необычайно прекрасным. Глаза ее блестели от слез. Полуоткрытый рот вбирал в себя дыхание жизни, которая мгновение назад, казалось, оставила ее. Медленно, томно сделала она несколько шагов. Мужчина поспешил к ней и взял ее за руку, ибо она, по-видимому, не сознавала, что ступает по земле. О брат мой, какая пугающая красота у этой женщины и какая сверхчеловеческая власть! Ничего подобного я еще не видел.

– Дальше, Анри, дальше? – спросил Анн, увлеченный помимо воли рассказом, над которым он собирался посмеяться.

– Повесть моя подходит к концу, брат. Слуга произнес шепотом несколько слов, и она опустила покрывало. Наверно, он сказал ей что-то про меня, но она даже не взглянула в мою сторону.

Она вышла из сада, я последовал за ней. Слуга время от времени оборачивался и мог меня видеть, ибо я не прятался. Что поделаешь? Надо мной еще властны были прежние пошлые привычки.

– Что ты хочешь сказать, Анри? – спросил Анн. – Я тебя не понимаю.

Юноша улыбнулся:

– Я хочу сказать, брат, что провел бурную молодость, что мне часто казалось, будто я полюбил, и что до этого мгновения я мог предложить свою любовь первой приглянувшейся мне женщине.

– Ого, а она что такое? – сказал Жуаез, стараясь вновь обрести веселость, несколько сникшую после признаний брата. – Берегись, Анри, ты заговариваешься. Разве она не женщина из плоти и крови?

– Брат мой, – ответил юноша, лихорадочно пожимая руку Жуаеза, – брат мой, – произнес он еле слышно, – беру господа бога в свидетели – я не знаю, принадлежит ли она к миру сему.

– Клянусь папой, – вскричал тот, – ты испугал бы меня, если бы Жуаезы могли испытывать страх! – Затем, пытаясь развеселиться, он продолжал: – Но, в конце концов, она ходит по земле, плачет и умеет целовать – ты сам говорил, – и, по-моему, друг милый, это не предвещает ничего худого. Ну, а дальше, что же было дальше?

– Да почти ничего. Я шел за ней следом, она не пыталась скрыться, свернуть с дороги, переменить направление. Она, видимо, даже не думала об этом.

– Так где же она живет?

– Недалеко от Бастилии, на улице Ледигьер. Когда они дошли до дому, спутник ее еще раз обернулся и увидел меня.

– Тогда ты сделал ему знак, что хотел бы с ним поговорить?

– Я не осмелился. Тебе это покажется странным, но я робел перед ним почти так же, как перед его госпожой.

– Неважно, но в дом-то ты вошел?

– Нет, брат.

– Право, Анри, просто не верится, что ты Жуаез. Зато на другой день ты вернулся туда?

– Да, но тщетно. Тщетно ходил на перекресток Жипесьен, тщетно прогуливался по улице Ледигьер.

– Незнакомка исчезла?

– Ускользнула, как тень.

– Но ты расспрашивал о ней?

– Улица малонаселенна, никто не мог мне ничего сообщить. Я подстерегал этого человека, чтобы расспросить его, но он тоже не появлялся. Однако свет, проникавший по вечерам сквозь ставни, утешал меня, указывая, что она еще здесь. Я испробовал сотни способов проникнуть в дом: письма, цветы, подарки – все было напрасно. Однажды вечером света в окнах не оказалось: даме, наверное, наскучило мое преследование, и она переехала с улицы Ледигьер. А куда – неизвестно.

– Однако ты все же разыскал свою прекрасную дикарку?

– Но счастливой случайности. Впрочем, я несправедлив, брат, в дело вмешалось провидение. Послушай же, все это очень странно. Две недели назад, в полночь, я шел по улице Бюсси. Ты знаешь, брат, что приказ о тушении света строго соблюдается. Так вот, окна одного дома не просто светились – на третьем этаже был настоящий пожар. Я принялся яростно стучаться, в окне показался человек. «У вас пожар!» – сказал я. «Тише, ради бога! – ответил он. – Тише, я как раз тушу его». – «Хотите, я позову ночную стражу?» – «Нет, нет, во имя неба, никого не зовите!» – «Но, может быть, вам всё-таки помочь?» – «А вы не отказались бы? Так идите сюда, и вы окажете мне услугу, за которую я буду вам благодарен всю жизнь». – «А как мне войти?» – «Вот ключ». И он бросил в окно ключ.

Я быстро поднялся по лестнице и вошел в комнату, где произошел пожар. Горел пол. Я находился в лаборатории химика. Он делал какой-то опыт, горючая жидкость разлилась по полу, отсюда и пожар. Когда я вошел, химик уже справился с огнем, и я мог его разглядеть. Это был человек лет двадцати восьми – тридцати. По крайней мере так мне показалось. Ужасный шрам обезобразил егощеку, другой глубоко врезался в лоб. Густая борода почти скрывала лицо. «Спасибо, сударь, но вы сами видите, все уже кончено. Если вы человек благородный, будьте добры, удалитесь, так как в любую минуту может войти моя госпожа, она придет в негодование, увидев в такой поздний час чужого человека у меня, вернее, у себя в доме».

При звуке этого голоса я оцепенел и открыл было рот, чтобы крикнуть: «Вы человек с перекрестка Жипесьен, с улицы Ледигьер, слуга неизвестной дамы!» Ты помнишь, брат, он был в капюшоне, лица его я не видел, а только слышал голос. Я хотел сказать ему это, расспросить, умолять, как вдруг открылась дверь и вошла женщина. «Что случилось, Реми? – спросила она, величественно останавливаясь на пороге. – Почему такой шум?» О брат, это была она, еще более прекрасная в отблеске пожара, чем в лунном сиянии! Это была женщина, память о которой непрерывно терзала мое сердце. Я вскрикнул, и слуга, в свою очередь, пристально посмотрел на меня. «Благодарю вас, сударь, – сказал он, – еще раз благодарю, но сами видите – огонь потушен. Прошу вас, уходите». – «Друг мой, – ответил я, – вы выпроваживаете меня весьма нелюбезно». – «Сударыня, – сказал слуга, – это он». – «Да кто же?» – спросила она. «Молодой дворянин, которого мы встретили у перекрестка Жипесьен и который следовал за нами по пятам до улицы Ледигьер». Тогда она взглянула на меня, и по взгляду ее я понял, что она видит меня впервые. «Сударь, – молвила она, – умоляю вас, удалитесь!» Я колебался, я хотел говорить, просить, но слова не шли с языка. Я стоял недвижимый, немой и только смотрел на нее. «Остерегитесь, сударь, – сказал слуга скорее печально, чем сурово, – вы заставите госпожу бежать во второй раз». – «Не дай бог, – ответил я с поклоном, – но ведь я ничем не оскорбил вас, сударыня». Она не ответила. Бесчувственная, безмолвная, холодная, она повернулась ко мне спиной и исчезла, словно призрак, в полумраке лестницы.

– И это все? – спросил Жуаез.

– Все. Слуга проводил меня до дверей, приговаривая: «Забудьте об этом, ради господа Иисуса и девы Марии, умоляю вас, забудьте!» Я убежал, схватившись за голову, растерянный, ошалевший. «Уж не сошел ли я с ума?» – думал я. С той поры я каждый вечер хожу на улицу Бюсси; вот почему, когда мы вышли из Ратуши, ноги мои сами направились сюда. Я прячусь за углом дома, стоящего напротив ее жилища, и, может быть, один раз из десяти мне удается уловить мерцание света в ее окошке: в этом вся моя жизнь, все мое счастье.

– Хорошенькое счастье! – воскликнул Жуаез.

– Увы! Стремясь к другому, я потеряю его.

– А если ты погубишь себя такой покорностью судьбе?

– Брат, – сказал Анри с грустной улыбкой, – я чувствую себя счастливым.

– Это невозможно!

– Что поделаешь? Счастье – вещь относительная. Я знаю, что она там, что она существует, дышит. Я вижу ее сквозь стены, то есть мне кажется, что вижу. Если бы она покинула этот дом, если бы мне опять пришлось провести две недели в неизвестности, я сошел бы с ума, брат мой, или же стал монахом.

– Помилуй бог! Достаточно у нас в семье одного безумца и одного монаха.

– Не уговаривай, Анн, и не насмехайся надо мной! Уговоры бесполезны, насмешками ты ничего не добьешься.

– Позволь сказать тебе…

– Что именно?

– Что ты попался, как школьник.

– Я ничего не рассчитывал, я отдался чему-то более сильному, чем я сам. Лучше плыть по течению, чем бороться с ним.

– А если оно увлекает в пучину?

– Надо погрузиться в нее, брат.

– Ты так полагаешь?

– Да.

– Я с тобой не согласен, и на твоем месте…

– Что бы ты сделал, Анн?

– Во всяком случае, я выведал бы ее имя, возраст. На твоем месте…

– Анн, Анн, ты ее не знаешь!

– Но тебя-то я знаю. Послушай, Анри, у тебя было пятьдесят тысяч экю, я отдал их тебе, когда король подарил мне сто тысяч в день моего рождения…

– Они до сих пор лежат у меня в сундуке, Анн: ни одно экю не истрачено.

– Тем хуже, клянусь богом! Если бы они не лежали у тебя в сундуке, все повернулось бы иначе.

– О брат мой!

– Никаких там «о брат мой»: обыкновенного слугу подкупают за десять тысяч экю, хорошего за сто, отличного за тысячу, самого расчудесного за три тысячи. Представим себе феникса среди слуг, и за двадцать тысяч экю, клянусь папой, он будет твоим. Таким образом, у тебя остается сто тридцать тысяч ливров, чтобы оплатить феникса среди женщин, которого тебе доставит феникс среди слуг. Анри, друг мой, ты просто дурак.

– Анн, – со вздохом произнес Анри, – есть люди, которые не продаются, их не купить и королю.

Жуаез успокоился.

– Хорошо, признаю, – сказал он. – Но нет такого человека, который не отдал бы кому-нибудь своего сердца.

– Это другое дело!

– А сделал ли ты что-нибудь, дабы эта бесчувственная красавица отдала тебе свое сердце?

– Я убежден, Анн, что сделал все от меня зависящее.

– Послушайте, граф дю Бушаж, да вы просто спятили! Перед вами женщина, которая скорбит, сидит взаперти, плачет, а вы становитесь еще печальнее, проливаете еще больше слез, то есть оказываетесь еще скучнее, чем она! Она одинока – бывайте с нею почаще; она печальна – будьте веселы; она кого-то оплакивает – утешьте ее и замените покойного.

– Невозможно, брат мой.

– А ты пробовал?

– Для чего?

– Да хотя бы для того, чтобы попробовать. Ты говоришь, что влюблен?

– Нет слов, чтобы выразить мою любовь.

– Так вот, через две недели она будет твоей женой.

– Брат!

– Даю тебе слово Жуаеза. Ты, надеюсь, не отчаялся?

– Нет, ибо никогда не надеялся.

– В котором часу ты с ней видишься?

– Я же говорил тебе, брат, что никогда не вижу ее.

– Даже в окне?

– Даже в окне.

– Что представляет собой ее дом?

– Три этажа, крыльцо, на втором этаже терраса.

– Можно проникнуть в дом через эту террасу?

– Она не соприкасается с другими домами.

– А что находится против ее дома?

– Другой дом, только повыше.

– Кто в нем живет?

– Какой-то буржуа.

– Добродушный или злой?

– Добродушный; иногда я слышу, как он смеется даже один в ответ на свои собственные мысли.

– Купи у него дом.

– А кто тебе сказал, что он продается?

– Предложи ему двойную цену.

– А если дама увидит меня там?

– Ну так что же?

– Она опять исчезнет. Если же я не буду показываться, то, надеюсь, рано или поздно опять увижу ее…

– Ты увидишь ее сегодня же вечером.

– Я?

– Пойди и стань под ее балконом в восемь часов.

– Я буду там, как бываю ежедневно, но по-прежнему без всякой надежды.

– Кстати, скажи мне ее точный адрес.

– Между воротами Бюсси и дворцом Сен-Дени, почти на углу улицы Августинцев, шагах в двадцати от большой гостиницы под вывеской «Меч гордого рыцаря».

– Отлично, так в восемь встретимся.

– Что ты собираешься делать?

– Увидишь, услышишь. А пока возвращайся домой, нарядись как можно лучше, надень самые дорогие украшения, надуши волосы самыми тонкими духами: нынче же вечером ты вступишь в эту крепость.