355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Дюма » Госпожа де Шамбле » Текст книги (страница 15)
Госпожа де Шамбле
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 00:08

Текст книги "Госпожа де Шамбле"


Автор книги: Александр Дюма



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

XXVI

К тому же я должен был съездить в Париж. Необычайная проницательность г-жи де Шамбле, в чем мне довелось лично убедиться, вызывала у меня сильную тревогу. Вы помните, как однажды в разговоре графиня произнесла: «Предчувствие говорит мне, что вам суждено спасти меня от страшной опасности».

Что это была за опасность? Возможно, Эдмее удалось бы отчетливо увидеть ее во время магнетического сна, но как-то раз она сказала мне: «Никогда не усыпляйте меня, если только я вас об этом не попрошу». Будучи в Жювиньи, графиня сама послала за мной, чтобы я ее усыпил; вероятно, тот же ангел-хранитель, пробуждавший в ней сверхъестественные ощущения, в свое время предупредит ее о приближающейся беде.

Госпожа де Шамбле предвидела, что мне суждено спасти ее от некоей опасности; поэтому мне следовало быть начеку, чтобы отразить любой удар.

Откуда же исходила или, вернее, должна была исходить угроза? Я не имел представления об этом, но моя интуиция, в свою очередь, подсказывала мне, что источником опасности может стать аббат Морен или г-н де Шамбле.

С помощью чего обычно предотвращают почти всякую угрозу, за исключением смертельной? С помощью денег.

Итак, я решил отправиться в Париж, чтобы собрать там довольно крупную сумму – тридцать – сорок тысяч франков в банковских билетах и столько же в переводных векселях, действительных в Лондоне, Нью-Йорке и Новом Орлеане, а затем всегда держать эти деньги при себе в бумажнике. По воле случая мой нотариус также проживал на Паромной улице, в доме № 42, то есть почти напротив нотариуса г-на де Шамбле; я надеялся, что он сможет раздобыть для меня некоторые сведения о состоянии графа. Я уже достаточно видел, чтобы понять, что все треволнения в семье г-жи де Шамбле проистекают из-за денег, и Альфред мне это подтвердил.

На этот раз я не стал скрывать от друга цели своей пот ездки и рассказал ему обо всем, кроме пророчества, заставившего меня собраться в дорогу. Альфред предложил мне воспользоваться его кошельком: его тетки, точнее, парки, как он их величал, всегда держали для племянника наготове сотню тысяч франков.

Я поблагодарил друга, вежливо отказавшись, но сказал при этом, что, возможно, мне еще придется прибегнуть к его услугам.

Перед самым отъездом из Рёйи мне доложили, что некий молодой человек из Берне желает меня видеть. Я был один (Альфред уже уехал в префектуру). Предполагая, что пришел Грасьен, я велел Жоржу впустить гостя и в то же время вышел ему навстречу.

Мы встретились у дверей обеденной залы; стол был уже накрыт, и я попросил поставить второй прибор.

Молодой человек долго отказывался от чести позавтракать со мной, но в конце концов согласился.

Поездка в Париж не была такой уж срочной, и я мог отложить ее до вечера или даже перенести на следующее утро, так мне не терпелось поговорить с Грасьеном о г-же де Шамбле.

Он пришел по ее поручению и принес мне письмо следующего содержания:

«Друг, не хотите ли преподнести мне бесценный подарок, не представляющий для Вас особого значения? Не позволите ли Вы Грасьену забрать из Жювиньи мою маленькую Богоматерь с венком и букетом флёрдоранжа? Я благоговейно верую и хотела бы, чтобы она хранила меня в этой жизни и на том свете. У меня есть для нее часовня, где я хотела бы провести с Вами вечность.

Вы можете оставить себе венок и букет флёрдоранжа в качестве возмещения за убытки, если считаете, что оно необходимо.

Венок и букет принадлежат только мне, и я могу отдать их своему брату целиком – вплоть до последнего лепестка.

Признательная Вам
Эдмея».

Я поднес письмо к губам – мне смертельно хотелось расцеловать буквы, написанные рукой графини.

Грасьен заметил мое движение и понял, какое желание я пытаюсь превозмочь.

– О господин Макс, – проговорил он с улыбкой, – вы можете поцеловать письмо, не обращая на меня внимания. Смелее! Мы с Зоей прекрасно знаем, что вы любите графиню и…

– Что? – спросил я.

– И… ладно, ничего не поделаешь, придется сказать! Я не думаю, что это будет для вас новостью: госпожа графиня тоже вас любит.

Мое сердце затрепетало от радости, и я поднес письмо к губам.

– Ты знаешь, о чем просит меня графиня? – спросил я Грасьена.

– Наверное, речь идет о маленькой Богоматери из Жювиньи, – ответил он.

– Верно.

– Вот именно, наша бедная дорогая госпожа очень ею дорожит. Она столько раз говорила Зое: «О! Если бы со мной была моя маленькая Богоматерь!» – что та не выдержала и сказала: «Что ж! Попросите у него вашу маленькую Богоматерь, и он отдаст ее вам с радостью, зачем она ему?» Но госпожа лишь покачала головой. «Может быть, – произнесла она, – эта статуя значит для него больше, чем тебе кажется». – «Хотите, я схожу к нему и попрошу ее от вашего имени? – предложила Зоя. – Я уверена, что, если приду к нему по вашему поручению, он мне не откажет». – «Нет, – отвечала госпожа графиня, – я лучше ему напишу». Надо сказать, что, когда речь идет о вас, никто не называет вас «господин Макс» или «господин де Вилье», а все просто говорят «он».

– Милая Эдмея! – прошептал я, пожимая огромную руку Грасьена.

– Так вот, графиня сказала: «Я лучше напишу ему, так как, видишь ли, Зоя, если его застанут в Рёйи и если он согласится…» – «О! Он согласится, госпожа, – сказала Зоя, – он готов отдать за вас жизнь, так что ему стоит отдать маленькую Богоматерь?» – «Ну что ж, – продолжала госпожа графиня, – если он согласится, Грасьен сразу же отправится в Жювиньи в хорошем экипаже, запряженном резвой лошадью, и, поспешив немного, сможет вернуться сегодня же вечером». Именно поэтому, а также потому, что мне неловко садиться за ваш стол, я отказывался позавтракать вместе с вами.

– Но ты, наверное, еще не ел?

– Ну да, зато я мог бы купить хлеб с колбасой и – погоняй, кучер! – перекусить по дороге, но, признаться, вы были так добры, что я не решился вам отказать. Это меня немного задержит, но, в конце концов, если поторопиться, я еще могу поспеть в Берне к одиннадцати часам вечера. Графиня сделает завтра утром то, чего не сможет сделать сегодня вечером.

– Ты вернешься в Берне в девять, мой мальчик, – сказал я.

– Ах, это невозможно, господин Макс! – воскликнул Грасьен. – Видите ли, сейчас полдень, а мы только завтракаем, не так ли? Судя по всему, завтрак продлится полчаса; еще полчаса потребуется, чтобы найти двуколку – так пройдет целый час. Я поехал бы верхом, но тогда мне пришлось бы проскакать семь добрых льё со статуей Богоматери в руках, а для этого я недостаточно хороший наездник. Так вот, я сказал: один час, прибавим еще полчаса, чтобы запрячь лошадь, и у нас получится полтора часа. Два с половиной часа нужно, чтобы доехать до Жювиньи; итого – четыре часа, не так ли? Еще два часа на то, чтобы взять голубушку Пресвятую Деву и упаковать ее, а также поговорить с мамашей Готье, покормить возницу, дать отдохнуть лошади – итого шесть часов. Шесть часов вечера, а я все еще в Жювиньи, и лошади предстоит проскакать семь добрых льё, хотя она уже одолела почти шесть. Ну вот, надо относиться к животным так же справедливо, как к людям. Лошади потребуется четыре часа на обратный путь; значит, я вернусь в десять или в пол-одиннадцатого, но никак не в девять. Стало быть, я был прав, когда говорил, что госпожа сделает завтра утром то, чего не сможет сделать сегодня вечером.

– А что она хотела сделать сегодня вечером, Грасьен?

– Этого я не могу вам сказать. Вы уж простите, господин Макс, это секрет госпожи графини.

– О дружище, избави Бог расспрашивать тебя еще!

– Очень любезно с вашей стороны не задавать больше вопросов: видите ли, вы такой добрый, что я бы наверняка проговорился. Да, честное слово, я бы не удержался.

– Забудем об этом, Грасьен.

– Да, забудем об этом, господин Макс.

– Поговорим о чем-нибудь другом, дружок.

– О чем вам угодно, господин Макс; если вы станете говорить о том, что мне известно, я вам отвечу; если же ваши речи будут мне непонятны, это меня чему-то научит.

– Так вот, я говорил тебе, что ты вернешься в усадьбу в девять часов, так оно и будет.

– Ах! Это было бы немудрено с лошадьми господина префекта – как говорят, они прибыли сюда прямо из Англии, а с нашей местной клячей это невероятно. Ведь господин префект наверняка не одолжит мне своих лошадей.

– А вот в этом ты ошибаешься, Грасьен, он тебе их одолжит.

– Мне? Грасьену Пикару? Никогда! Что за сказки вы мне рассказываете, господин Макс! – воскликнул добрый малый, уже слегка разгоряченный вином Альфреда. – Ну и ну, вы хотите посмеяться надо мной!

– Нет, я не собираюсь над тобой насмехаться, и в доказательство…

Я обернулся к слуге, подававшему на стол, и сказал:

– Передайте Жоржу, чтобы он запрягал гнедого коня в тильбюри.

Слуга вышел, и Грасьен посмотрел ему вслед.

– Доказательство, – повторил он, – что еще за доказательство, господин Макс? Честное слово, я ничего не понимаю.

– Вот какое доказательство, дружок, – сказал я, – я сам отвезу тебя из Жювиньи в Берне и завтра оттуда поеду на почтовых, вместо того чтобы отправляться на них отсюда. Теперь тебе ясно?

– Да, ясно.

– Я надеюсь, ты не откажешься?

– Нет, господин Макс, ведь я понимаю, что вы делаете это ради нее, а не ради меня.

– Черт возьми, Грасьен, а ты, оказывается, ясновидящий.

– Нет, но я не робкого десятка: когда я был влюблен в Зою – правда, я и сейчас в нее влюблен – я хотел сказать, что когда я еще не был мужем Зои, я переплыл бы реку, лишь бы на пять минут ускорить исполнение любого ее желания.

– Переплыть Шарантон?

– О нет, мне ничего не стоит перепрыгнуть через этот ручей, я имею в виду Сену – Сену, что течет в Руане, Вилькье и Онфлёре. Я переплыл бы и пролив Ла-Манш от Дувра до Кале.

Грасьен допивал второй бокал шампанского, и для него уже не было ничего невозможного: он мог бы переплыть даже океан от Гавра до Нью-Йорка ради Зои и, разумеется, отчасти ради графини и меня.

Десять минут спустя нам сообщили, что лошадь запрягли, и экипаж ждет.

Мы вышли из дома; в самом деле, у крыльца стояло тильбюри, и Жорж держал коня за поводья.

Грасьен посмотрел с опаской на два узких сидения в экипаже.

Он обошел вокруг лошади и тильбюри, повторяя:

– Гм-гм!..

– Ну, что тебя смущает, Грасьен? – осведомился я.

– Еще бы, господин Макс, не в обиду вам будет сказано: в экипаже только два места, а нас трое, и ни впереди, ни сзади нет ни одного сидения.

– Во-первых, нас всего лишь двое, мой милый Грасьен. Жорж будет ждать меня в Берне. Вы слышите, Жорж? Вы поедете в Берне без ливреи в наемном экипаже и будете ждать меня в гостинице «Золотой лев». Мы вернемся завтра.

– Ладно, от господина Жоржа вы избавились, а как же я?

– Ты?

– Да, я, куда мне садиться?

– Черт возьми, рядом со мной.

– Рядом с вами, в этой куртке и соломенной шляпе? Помилуйте!

– Уж не хочешь ли ты, чтобы я дал тебе платье префекта и шляпу с перьями?

– Ну да, представляю, как я смотрелся бы в таком костюме… Ах! Зоя умерла бы со смеха, увидев меня в платье префекта и шляпе с перьями, да и госпожа графиня тоже, хотя наша бедная госпожа редко смеется! И все же она стала веселее с тех пор, как вернулась из Жювиньи.

– Ладно, – сказал я, – садись!

– Но, господин Макс, что скажут люди, когда увидят меня сидящим рядом с вами?

– Они скажут, что ты мой друг, Грасьен, – ответил я, протягивая парню руку, – и не ошибутся.

– О! – воскликнул Грасьен. – Это уж слишком! Я даже не захватил своих свадебных перчаток, чтобы выказать вам почтение, господин Макс. Я такого не ожидал; к тому же, мои бедные перчатки приказали долго жить, – продолжал он со смехом, характерным для человека, довольного собой, – вы же знаете, господин Макс, что на свадьбах перчатки рвутся.

– Ну же, садись скорее, болтун!

– Дело в том, что я не очень-то умею править экипажем, а у вашего коня – вернее, у коня господина префекта – чертовски удалой вид.

– Не волнуйся, Грасьен, я сам буду править.

– Как! Вы не только меня повезете, но вдобавок еще будете править! Значит, мне остается сидеть сложа руки? Ладно, так и быть, это неплохое занятие.

– Ты уселся, наконец?

– Да, господин Макс.

– Что ж, тогда поехали!

Я отпустил поводья, и мы двинулись в путь ускоренной рысью, позволявшей нам делать три льё в час.

XXVII

Два часа спустя мы прибыли в Жювиньи. Я не хотел изматывать лошадь, так как был уверен, что в девять часов мы уже доберемся до Берне.

Когда мы входили в парк, было около трех часов пополудни.

Я оставил тильбюри с лошадью в конюшне гостиницы, где останавливался во время своего второго приезда (если помните, мой нынешний визит в Жювиньи был третьим по счету).

Приезжая сюда, я всякий раз чувствовал себя все более счастливым.

Я прошел мимо скамейки, где мы сидели с Эдмеей, а также мимо дерева, возле которого она положила голову мне на грудь. Я мысленно приветствовал скамейку и послал воздушный поцелуй дереву.

Вскоре мы подошли к дому, поднялись по лестнице, миновали зеленую гостиную и вошли в девичью комнату, куда позвала меня Эдмея, чтобы я усыпил ее.

Маленькая Богоматерь по-прежнему стояла там с венком на шее, и рядом с ней лежал букет.

Я взял венок с букетом и положил их в одну из чаш севрского фарфора.

– Во что ты завернешь Мадонну? – спросил я Грасьена, оглядываясь вокруг в поисках какой-нибудь легкой ткани, которую можно было бы использовать.

– О! Не беспокойтесь, – заверил меня он, – у меня есть то, что нужно нашей доброй маленькой Богоматери, и если ей это не понравится, значит, она очень разборчива.

Молодой человек тут же достал из своего большого кармана какой-то сверток в бумаге. В нем лежало покрывало, нечто вроде алтарного покрова из расшитого муслина, украшенного валансьенскими кружевами. Добрый малый очень бережно развернул его, и не потому, что знал цену кружеву, а потому, что, как он потрудился мне сообщить, графиня сама вышивала муслин и вязала кружево.

Я сказал Грасьену, что заверну статую, а он тем временем может сходить к мамаше Готье и передать ей привет от дочери.

Я попросил его вернуться через час.

Молодой человек понял, видимо, что я хочу остаться один, и ушел без возражений, пообещав вернуться через час.

Он достал из кармана большие часы и посмотрел на них, как бы заверяя меня, что будет точен.

Как только удалявшиеся шаги Грасьена затихли, я запер дверь и встал на колени перед Пресвятой Девой, испытывая при расставании с ней смешанное чувство радости и грусти. Я попросил ее хранить Эдмею, а затем, постепенно перейдя от слов к благочестивым грезам, со страстной верой в сердце простоял на коленях примерно четверть часа. Несмотря на то что я родился и живу в безбожное время, влияние, оказанное благочестивой матушкой на мое воспитание, по-прежнему велико, и всякая сильная радость или великая скорбь окрыляют мою душу, заставляя ее обращаться к Богу.

Помолившись, я с благоговением взял в руки статую, поцеловал ее голые ступни, на которых, как мне казалось, запечатлелся след губ Эдмеи, а затем завернул ее в покрывало и положил на канапе.

Теперь мой взор упал на букет и венок флёрдоранжа; тут же я припомнил слова из письма Эдмеи относительно одной подробности, о которой она упомянула, когда рассказывала мне о своей жизни. Эти слова тревожили меня все сильнее, так как я не мог понять, что хотела сказать г-жа де Шамбле в своем письме и во время нашей беседы.

В речах графини была сокрыта непостижимая тайна; их смысл казался мне настолько невероятным, что я постарался отбросить все мысли об этом, не желая теряться в бредовых догадках.

В последний раз оглядев комнату, я задержал взгляд на венке и букете флёрдоранжа, а затем взял цветы, судорожным движением поднес их к губам и поцеловал, но отнюдь не так, как недавно целовал ноги Богоматери. На миг мне захотелось прижать цветы к груди и унести их с собой, но я подумал, что они должны остаться в этой комнате, где находились уже в течение семи лет, и взять цветы с алтаря было бы кощунством.

Поэтому я оставил венок и букет в фарфоровой чаше и унес с собой лишь маленькую Богоматерь. Закрыв дверь, я оставил статую в прихожей и направился в сад, собираясь посетить уголки, описанные Эдмеей в ее бесхитростном и вместе с тем красочном рассказе.

Я посидел у ручья, возможно на том самом месте, где не раз сидела графиня и где однажды отыскал ее г-н де Монтиньи. Как ни странно, мое сердце забилось сильнее при воспоминании об этом человеке, и я снова почувствовал, что ревную Эдмею к покойному мужу сильнее, чем к живому.

Берега ручья с кристально чистой водой были усеяны незабудками; я догадывался, что эти цветы, столь часто упоминаемые в немецкой поэзии, должно быть, особенно дороги Эдмее. Я нарвал букет незабудок, смочил его в ручье, чтобы цветы сохранили свежесть как можно дольше, и положил их к ногам Богоматери.

Грасьен, вернувшийся по истечении часа, застал меня на крыльце. За это время он не только посетил мамашу Готье, но и сколотил у одного из своих деревенских приятелей небольшой ящик, чтобы положить туда Мадонну. Мы нарвали целую охапку полевых цветов – васильков, лютиков и ромашек – и положили их поверх статуи, заполнив цветами все промежутки.

И тут перед моим мысленным взором возникло видение, от которого сердце пронзила сильная боль, как будто внутри меня что-то оборвалось: закрыв глаза, я видел Эдмею: подобно Пресвятой Деве, завернутой в роскошный белый покров и на цветах покоящейся в ящике, она возлежала на цветах в гробу, одетая в белое, как и Мадонна.

Видение промелькнуло с быстротой молнии и погасло.

Я открыл глаза и поднес руку ко лбу, по которому струился холодный пот, настолько сильное и острое ощущение вызвала у меня эта картина.

Тряхнув головой, я быстро зашагал к ограде, стараясь отогнать от себя мысли, вернее, избавиться от одной навязчивой мысли, но вскоре стал смеяться над самим собой и никак не мог остановиться.

Лошадь отдыхала уже полтора часа; было начало шестого. Я попрощался с Жозефиной Готье; старушка сказала мне всего несколько слов, но не забыла спросить, как дела у доброго аббата Морена. В довершение паломничества я поднялся в гостиничную комнату, за оконными шторами которой меня видела проезжавшая мимо Эдмея.

Затем мы тронулись в путь; я правил лошадью, а Грасьен почтительно держал на коленях ящик, где лежала маленькая Богоматерь.

В половине девятого, когда стало смеркаться, мы добрались до Берне и остановились в гостинице «Золотой лев».

Грасьен получил от меня четкое указание не говорить, что я сопровождал его до самого Берне и поселился в здешней гостинице. Мне хотелось проверить, узнает ли графиня благодаря своему необычно развитому шестому чувству, о котором она рассказывала и в котором мне довелось убедиться лично, что я нахожусь в Берне.

Грасьен пообещал молчать и ушел прежде чем распрягли лошадь. До усадьбы можно было дойти за шесть-восемь минут.

Хозяин, уже считавший меня старинным и добрым знакомым, вышел навстречу и отвел меня в третий номер – лучшую комнату гостиницы, куда по его приказу тотчас же подали ужин.

Я дошел примерно до середины трапезы, когда дверь открылась и на пороге появилась Зоя.

Протянув ей руку, я воскликнул со смехом:

– А! Как видно, Грасьен меня выдал?

– Напротив, он молчал, и госпожа графиня как следует его отчитала!

– За что же?

– За то, что он не сказал, что вы приехали.

– Простите, но кто же в таком случае ей это сказал?

– Госпожа видела, как вы оба выходили из тильбюри у дверей гостиницы «Золотой лев», а я в это время стояла рядом с ней. Она на миг закрыла глаза, а потом сказала: «Они приехали и привезли мою милую маленькую Богоматерь – она лежит среди цветов. Боже мой! До чего же Макс добр и как любит меня! Он решил проводить Грасьена до Жювиньи и привез его сюда, чтобы я получила то, что хотела, на час раньше». Затем госпожа умолкла и ничего не говорила до тех пор, пока не пришел Грасьен. Он придумал какую-то историю об экипаже и вознице и начал было рассказывать, но графиня посмотрела ему прямо в глаза, и он смешался. Тогда госпожа рассмеялась и сказала мне: «Ступай в гостиницу «Золотой лев» и скажи господину де Вилье, что он может зайти ко мне ненадолго сегодня вечером. Ты найдешь его в третьем номере, можешь ничего там не спрашивать». Никто не видел, как я подошла к гостинице; ни о чем не спрашивая, я прошла через главные ворота, поднялась по боковой лестнице, и вот я здесь. Вы готовы?

– Конечно, готов! – воскликнул я, отбросив салфетку, и взял свою шляпу. – Пойдем, Зоя.

Она спустилась по той же лестнице и вышла через главные ворота, так что ее снова никто не видел. Я же прошел через общий зал, наказав, чтобы в гостинице не ложились спать и ждали меня, в том случае если я немного задержусь.

Простите меня за столь подробное изложение, друг мой; возможно, мой рассказ покажется Вам растянутым и скучным, но дело в том, что, вновь проходя путем прежних радостей и печалей, я испытываю чувство неземного блаженства, когда делаю по дороге остановки и вижу на ней следы своих шагов.

Данте сказал, точнее вложил в уста Франчески да Римини следующие слова:

 
Nessun maggior dolore
Che ricordarsi del tempo felice
Nella miseria. [9]9
Тот страждет высшей мукой,Кто радостные помнит временаВ несчастии… (ит.)  («Божественная комедия», «Ад», V, 121–123. – Пер. М. Лозинского.)


[Закрыть]

 

Я же сказал бы так: «Нет большей радости, чем вспоминать о временах злосчастных, когда ты счастлив».

А сейчас я настолько счастлив, друг мой, что хотел бы воскресить в памяти ту пору не только вплоть до каждого дня, но и поминутно.

Я шел так быстро, что Зоя едва поспевала за мной и вскоре запыхалась.

Она хотела пройти в дом первой, чтобы доложить о том, что я пришел, но г-жа де Шамбле сама встретила меня на крыльце.

– Вы все так же добры! – промолвила Эдмея, протягивая мне руку.

– А вы все так же прекрасны! – вздохнул я в ответ.

В самом деле, всякий раз, когда я встречался с графиней, мне казалось, что ее красота, пронизанная глубочайшей грустью, становится все более ослепительной; эта красота, во власти которой я неизменно пребывал, заставляла меня трепетать не только от любви, но и от жалости.

– Я видела, как вы вернулись, – сказала Эдмея, – и решила не ждать до утра, чтобы поблагодарить вас, ведь завтра вы собираетесь уехать? У меня такое чувство, словно вы уже уехали, удаляетесь от меня и огромное расстояние между нами все возрастает.

– В самом деле, сударыня, – ответил я, – завтра я собираюсь в Париж, но всего на два дня.

– Я принимаю вас в спальне, – сказала графиня, – мы с Зоей здесь работали, и я подумала, что вы извините меня, если я не стану зажигать свечи в гостиной. Англичанка, – прибавила Эдмея с улыбкой, – не допустила бы подобной оплошности.

Я ничего не ответил, жадно вдыхая странный аромат, который уже дважды поражал меня, вызывая головокружение.

Я огляделся – комната была обита персидским атласом с рисунком в виде цветов и птиц; очевидно, это была ткань эпохи Людовика XV, сочетавшая в себе холодный синий, розовый и серебряный тона. Наддверия были декорированы Буше; вся мебель, отделка, а также камин относились к тому же времени.

Признаться, в заключение я задержал взгляд на кровати.

Она была точно такого же размера, как и та, что стояла в маленькой комнате в Жювиньи, – узкая кровать пансионерки или юной девушки.

Невероятно! От этой молодой и красивой, дважды выходившей замуж женщины исходил аромат непорочной чистоты.

– Неужели это ваша комната? – спросил я, выражая недоумение вслух.

– Конечно, – ответила Эдмея.

– Не может быть!

– Почему же?

И графиня устремила на меня большие, ясные и бездонные, как лазурное небо, глаза.

– Вы таите в себе загадку любви и целомудрия, сударыня, – сказал я. – Счастлив тот, кому вы откроете ковчег своего сердца!

– Если бы вторая половина моей жизни принадлежала мне, подобно первой, этим счастливцем стали бы вы, Макс. В любом случае я обещаю, что никто, кроме вас, никогда не удостоится моей любви, – произнесла она с улыбкой.

– Эдмея, – сказал я, – вы, наверное, посвящены в тайны ангелов и, следовательно, можете проникнуть в замыслы самого Бога. Объясните же, почему наш мир так устроен, что люди всегда встречаются в нем либо слишком рано, либо слишком поздно.

– Верите ли вы в другую жизнь, Макс?

– Разве я уже не говорил вам, что не смею верить, а лишь уповаю на это?

– Стало быть, благодаря вере вы могли бы понять, чем вызваны наши беды. Природа, сотворенная Господом, развивается согласно законам материи и не сразу достигает совершенства. Разве ученые не говорят о шести-семи периодах, последовательно сменявших друг друга на нашей планете? Разве они не утверждают, находя останки древних растений и ископаемых животных, что лишь путем проб и ошибок, впоследствии исправленных великим мастеровым, единый Творец создал человека и животных, ныне населяющих землю? Так вот, друг мой, быть может, наш мир, который мы, кичливо считаем венцом творения, является переходным – словом, лишь попыткой создания мира? Люди, брошенные здесь на произвол судьбы, встречаются, сближаются и расходятся, движимые симпатией или антипатией, но лишь Всевышний просеивает нас, отделяя хорошие семена от плевел – добрые и справедливые остаются вместе, а дурных, как более легковесных, уносит ветер. Давайте же, Макс, постараемся быть добрыми и справедливыми, чтобы остаться вместе на земле и встретиться в мире ином.

– Вы говорите весьма убедительно, Эдмея.

– Потому что я в это верю, друг мой.

И графиня печально улыбнулась.

– Я была очень несчастной, – продолжала она, – настолько несчастной, что зачастую, не желая смерти явно, считала, что она несет нам конец страданий и покой. Однако, в дальнейшем, размышляя, я пришла к выводу, что смерть с ее концом страданий и покоем – всего лишь случайность, а не награда и ей следует быть или воздаянием за наши добродетели, или возмездием за наши грехи, чтобы Господь в равной мере проявлял милосердие и вершил кару. Именно тогда я поверила в это и стала относиться к смерти как к одному из темных подземных переходов, что ведут из мрака к свету. Тогда же я сказала себе, что, чем раньше нас ждет могила, тем лучше, ибо зачастую мы покидаем на земле нелюбимых людей, чтобы встретиться на небе с теми, кого любили.

– Вы по-прежнему так считаете, Эдмея? – вскричал я. – Страстное стремление к смерти все еще живет в вашем сердце?

Графиня посмотрела на меня и сказала:

– Вы требуете от меня признания, Макс, и я открою вам свое сердце. Я желала смерти, когда была чрезвычайно несчастной. Тогда мы еще не познакомились и, стало быть, новые чувства, что вызвала у меня встреча с вами, еще не возникли. Родство душ, Макс, дает нам ощущение полноты жизни. Я знаю, что мы отделены друг от друга, но наши души слиты воедино, поэтому моя жизнь, еще недавно всецело объятая мраком тоски, ныне имеет и темную, и светлую стороны. Светлая сторона появилась лишь благодаря вашей нежной и дружеской заботе обо мне. Я люблю вас, Макс, и, возможно, люблю сильнее, чем позволяют правила приличия. Так вот, это новое чувство необыкновенно приятно, даже если оно не делает меня до конца счастливой. До сих пор моя жизнь напоминала зимний сад – иными словами, землю, засыпанную снегом, и деревья, покрытые инеем. Теперь же земля начинает не скажу возрождаться, но пробуждаться. На ней уже появились и расцвели подснежники; раскрылись и благоухают фиалки; зазеленела трава, расстилаясь у моих усталых ног пушистым ковром; воздух становится мягким и ласкает мое лицо, а не щиплет его, как прежде. Для меня, милый Макс, настала весна, пора обещаний и надежд, и моя жизнь, которая при обычных обстоятельствах должна была бы уже достичь лета, едва вступила в апрель. Признаться, с тех пор как мы встретились, мне хочется пережить свою весну, хотя бы три солнечных месяца, отпущенных Богом всякому растению и цветку. Не это ли вы желали услышать? Да, с тех пор как мы встретились, я боюсь умереть.

Радостный возглас вырвался из моей груди. Я упал к ногам Эдмеи и стал целовать ее колени сквозь муслин пеньюара.

Она положила руки на мою голову и сказала:

– Разве я не могу благословить вас? Я буду благословлять вас и здесь, и на том свете.

От прикосновения ее рук по моему телу пробежала дрожь.

Я был уже не в силах этого вынести – мне хотелось осыпать поцелуями не только колени, руки и лоб Эдмеи, но и целовать ее в губы, чтобы она вдохнула в меня новую жизнь.

Я приподнял голову: мои глаза сверкали, лицо пылало и волосы растрепались.

Я был готов взять свою возлюбленную на руки и унести ее… Куда? Бог весть! В какую-нибудь пустыню, где ни люди, ни закон не смогли бы нас разлучить.

Но графиня посмотрела на меня со спокойствием богини, прикоснулась губами к моему лбу, обняв мою голову руками, а затем встала и сказала:

– Следуйте за мной, Макс; сейчас вы узнаете, почему я попросила вас вернуть мою милую, точнее, друг, нашу милую Богоматерь.

Она подала знак Зое.

Я все еще стоял на коленях и осыпал поцелуями одну из рук графини, орошая ее слезами.

Меня охватило такое исступление, что чувства должны были излиться в виде криков и плача; если бы я был один, то, наверное, стал бы кататься по ковру, не владея собой, за что мы столь опрометчиво упрекаем женщин.

– Идите сюда, Макс, – повторила графиня, – на воздухе вам станет лучше.

Я встал, качаясь и прикрывая руками глаза; комната показалась мне морем огней, и кровь, ударившая в голову, бешено стучала в висках.

– Куда мы пойдем? – спросил я.

Эдмея протянула мне руку с улыбкой и сказала:

– Слушать, как поет соловей.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю