Текст книги "Госпожа де Шамбле"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

XXXVII

Пять дней спустя, 9 сентября, я получил от своего нотариуса г-на Лубона письмо, в котором он извещал меня, что оформление покупки поместья в Берне закончено и ему удалось найти для г-на де Шамбле двести тысяч франков наличными, не прибегая к чьей-либо помощи.

Что касается остальной суммы, нотариус оставил ее у себя, как это было решено, чтобы законным путем освободить имение от закладной.

Еще через день я получил от Эдмеи следующее письмо:

«Господин де Шамбле уезжает сегодня вечером в Хомбург. Завтра, в пять часов пополудни, я буду в Жювиньи.

Твоя Эдмея».

Моя возлюбленная сдержала слово, первой сделав шаг мне навстречу.

Как видите, Эдмея не просила меня принять меры предосторожности – возможно, она считала, что вправе распоряжаться собой, заплатив за свою свободу семьсот тысяч франков.

Однако я все же счел уместным действовать осмотрительно и решил отправиться в Жювиньи верхом, в одиночестве, причем ехать ночью, чтобы прибыть туда до рассвета.

Таким образом, если, как я и предполагал, не выходить за пределы усадьбы, никто, кроме Жозефины, не узнает, что я нахожусь в Жювиньи.

Я сообщил Альфреду о своем недавнем приобретении и с огромным трудом убедил его не включать меня в состав генерального совета. Мой друг утверждал, что если я соглашусь на это назначение, то, безусловно, стану одним из светочей департамента. К сожалению, такая перспектива не прельщала меня.

Альфред уже привык, что я внезапно появляюсь в Рёйи и исчезаю в самую неожиданную минуту, поэтому я не собирался предупреждать его о предстоящем отъезде. К тому же я не надеялся что-либо утаить от его вездесущих шпионов, но рассчитывал на молчание друга.

Вечером, когда мы ужинали, Альфред вдруг сказал:

– Как жаль, что ты не игрок!

– Ты так считаешь? – спросил я.

– Да.

– Почему же?

– Я всегда жалел тех, кому неведома эта страсть, ведь она придает жизни такую остроту, что забываешь обо всем на свете.

– Что же случилось бы, если бы я был игроком?

– Ты бы поехал в Хомбург и встретил там достойного партнера.

– Господина де Шамбле?

– Верно; он только что должен был туда отправиться. Впрочем, кажется, это для тебя не новость, не так ли?

– Да, – улыбнулся я. – Мне это уже известно.

– И ты даже не удосужился сообщить, что по вине графа мы скоро расстанемся на несколько дней, неблагодарный друг?

– Разве мы должны расстаться?

– А как же! Всякий новый владелец поместья, будучи таким собранным человеком, как ты, должен посетить свои приобретения, а если он к тому же и светский человек, вроде тебя, он, конечно, деликатно подождет, когда уедет прежний хозяин, и лишь затем направится туда.

– Может быть, ты еще собираешься дать мне очередной дельный совет, если я туда отправлюсь? – спросил я с улыбкой.

– Разве ты находил плохими те советы, что я давал тебе до сих пор?

– Нет, напротив! Поэтому-то я снова прошу их у тебя.

– Я не думаю, что тебе сейчас следует чего-то опасаться – господин де Шамбле будет в Хомбурге до тех пор, пока не растратит все свои деньги. В тот день, когда его двести тысяч улетучатся, он совершенно неожиданно явится в Берне. Я говорю «в тот день», но ты понимаешь, что это может случиться и ночью. Так вот, человек, только что израсходовавший двести тысяч франков, обычно бывает не в духе, хотя ему предстоит проиграть еще четыреста тысяч франков, и лучше держаться от него подальше. Сколько времени граф может оставаться в Берне после продажи имения?

– Он попросил полгода, но я согласился на год и готов продлить этот срок, насколько он пожелает.

– Я понимаю: тебя устраивает, что господин де Шамбле будет жить неподалеку от Жювиньи (я полагаю, что отныне это твоя любимая усадьба), ведь новый хозяин всегда найдет, о чем спросить прежнего владельца, и тот даст ему какой-нибудь полезный совет, если они сохранят хорошие отношения. Теперь, коль скоро ты можешь превозмочь свою неприязнь, помирись с аббатом Мореном – по-моему, вы с ним не очень-то ладите, – если только ты не силах раздавить его как гусеницу. В этом я тебе помогу. У меня имеются кое-какие сведения относительно монастыря урсулинок, которые пригодятся на суде и вызовут всеобщее возмущение. К тому же одна из моих теток – двоюродная сестра его высокопреосвященства архиепископа Парижского.

– Право, дорогой Альфред, я заранее благодарю тебя за заботу, – ответил я, – даже если бы ты читал мои мысли, ты не понял бы меня лучше. Я действительно не люблю аббата Морена и полагаю, что и он меня ненавидит. Но разве этот человек может мне навредить?

– Дружище, есть такая пьеса некоего Мольера… Я не знаю, читал ли ты ее, она называется «Тартюф». Там идет речь об одном святоше, который домогается любви госпожи Эльмиры, жены своего покровителя, и ради этого устраивает всякие пакости – я уже не помню, какие именно. Если ты их тоже позабыл, возьми в моей библиотеке сочинения Мольера и перечитай «Тартюфа» на досуге – это неплохое занятие. До свидания!

С этими словами Альфред поднялся и вышел, предоставив мне свободу действий.

В одиннадцать часов вечера я направился в конюшню и оседлал коня. В два часа ночи я приехал в Жювиньи, разбудил Жозефину и расположился в зеленой комнате, попросив старушку никому не рассказывать о моем приезде.

Целый день я гулял по парку, узнавая места, которые упоминала г-жа де Шамбле. По-моему, я уже говорил Вам, что странным образом сильнее ревновал графиню к покойному г-ну де Монтиньи, нежели к живому г-ну де Шамбле, и та пора ее жизни беспокоила меня не на шутку.

Я предупредил Жозефину, что г-жа де Шамбле приедет к обеду, и попросил как следует принять ее крошку, как она называла Эдмею.

Славная кормилица несказанно обрадовалась.

В четыре часа я уже стоял у ограды, устремив взгляд вдаль, на дорогу.

В половине пятого показался наемный экипаж, двигавшийся настолько быстро, насколько этого можно было добиться от тощей лошади, которую возница подстегивал с удвоенной силой.

В вознице я узнал Грасьена; в глубине кареты виднелась женщина, закутанная в черную мантилью.

Я бросился было навстречу Эдмее, но подумал, что наша встреча произойдет тогда посередине деревни и это привлечет к нам с Эдмеей ненужное внимание.

Уверенный в том, что графиня меня тоже заметила, я, напротив, вернулся за ограду и стал ждать.

Пять минут спустя Грасьен въехал в ворота и, увидев меня, остановился. Я вскочил на подножку кареты и заключил Эдмею в объятия.

От ограды до крыльца дома было пятьдесят шагов, а от ограды до массива деревьев всего два шага. Я увел Эдмею за деревья и прижал к себе.

В минуты волнения слова бессильны передать наши чувства, и лишь молчание, прерываемое вздохами и радостными возгласами, молчание, призванное выразить острейшие переживания, способно рассказать о том, что мы испытываем.

Я помню, что каждый из нас беспрестанно повторял дорогое ему имя и шептал «люблю тебя»; я помню, как мы смотрели друг на друга, все еще не веря собственному счастью. Наши соприкасавшиеся сердца трепетали, и бесконечная радость разливалась по нашим жилам – вот и все, что я помню, но не в силах описать это.

Мы стояли, возможно, с четверть часа и бормотали нечто бессвязное, а затем каким-то образом оказались на скамейке в объятиях друг друга и здесь, наконец, смогли вздохнуть.

Не стоит и пытаться рассказать бесстрастным людям о том, что чувствуешь в такие минуты, когда горячая кровь бешено стучит в висках; тем же, кому довелось это испытать, не надо ничего объяснять – они и так никогда этого не забудут.

Мы пришли в себя, лишь заслышав шаги Жозефины, позвавшей нас к обеду.

Старушка позаботилась накрыть стол на двоих не в столовой, а на первом этаже в небольшом будуаре, выходящем в сад; его окно было буквально закупорено завесой из розовых кустов, смягчавших свет заходящего солнца, так что лишь редкие лучи могли проникнуть в комнату сквозь заслоны из цветов и листьев.

Обед стал для нас еще одним дивным воспоминанием: помнится, мы менялись бокалами, ели из одной тарелки, откусывали поочередно от одного и того же плода, вместе вдыхали аромат цветов, то и дело забывали о еде и смотрели друг на друга, держась за руки, – все это знакомо тем, кто пережил весну любви и майскую пору жизни.

Между тем стало смеркаться; стоял один из тех чудесных сентябрьских вечеров, когда прохладный осенний ветер впервые примешивается к знойному дыханию уходящего лета. Мы спустились в сад, и вскоре стало так темно, что мы едва видели друг друга во мраке, который казался еще более густым из-за нависавших над нами платанов.

Я медленно отвел Эдмею к скамейке, на которой во время нашей предыдущей встречи в Жювиньи она поведала мне о своей жизни. Указав на скамейку, я спросил, не хочет ли она продолжить рассказ и коснуться той таинственной части своей судьбы, какая, как она сказала, ей не принадлежит. Но моя возлюбленная лишь улыбнулась и, шутливо касаясь своими локонами моего лица, ответила:

– Сегодня вечером, мой любимый Макс, у меня больше не будет от тебя никаких секретов. Хотя я рассказала то, что тебя интересует, лишь наполовину, об остальном ты догадаешься сам.

Мы долго сидели под платаном – я прислонился к дереву и прижимал Эдмею к своей груди.

Между тем начал отбивать часы колокол сельской церкви; отсчитывая его удары, я осыпал поцелуями лоб и глаза Эдмеи.

Колокол пробил десять раз.

– Не пора ли нам домой? – спросил я.

– Когда захочешь, любимый, – ответила она.

– Куда тебя отвести?

– В мою девичью комнату.

– Она будет заперта изнутри?

– Да. Разве я не говорила, что хочу сама прийти к тебе?

– А где я буду ждать свою Эдмею?

– В зеленой комнате.

– О Боже, Боже! – воскликнул я. – Не умру ли я до тех пор от счастья?

Мы вошли в дом и поднялись наверх. Эдмея взяла подсвечник и удалилась в свою комнату, закрыв за собой дверь, а мне сказала:

– Подожди здесь.

Мои ноги так дрожали, что я был не в силах стоять и опустился в кресло. Я не отводил от двери Эдмеи страстно горящего взора, будучи не в силах поверить, что она когда-нибудь откроется и передо мной предстанет восхитительное создание.

И тут меня охватило такое неистовое волнение, что я закрыл глаза и, приложив руку к груди, принялся едва ли не против своей воли тихо повторять:

– Эдмея! Эдмея! Эдмея!

Очевидно, мой призыв прозвучал, как заклинание, так как почти тотчас же дверь открылась с легким скрипом и на пороге появилась моя возлюбленная в белом платье, с венком на голове и букетиком флёрдоранжа, приколотым к груди.

Я вскрикнул от удивления, радости и восхищения и, не решаясь произнести ни слова, протянул руки к этому воплощению невинности.

– Теперь ты понимаешь, мой любимый Макс, – спросила Эдмея, – почему священник выдал меня замуж за господина де Шамбле?

– Нет, нет, – воскликнул я, – объясни!

– Так вот, – продолжала Эдмея, – он выбрал этого человека, чтобы я могла предстать перед моим единственным возлюбленным супругом в белом платье и головном уборе невесты.

– Эдмея! Эдмея! – воскликнул я, протягивая к ней дрожащие руки.

– Вот я, возьми меня, – сказала она и упала в мои объятия.

XXXVIII

Мы провели необычайно упоительную неделю.

Эдмея сказала дома, что едет в Париж якобы для того, чтобы внести исправления в купчую мужа. Отъезд графини не должен был вызвать каких-либо подозрений, так как никто не знал, что она подписала документ в ночь, когда с графом случился приступ эпилепсии.

На седьмой день нашего пребывания в Жювиньи Грасьен приехал в усадьбу в другом экипаже, нанятом в Эврё. На обратном пути г-жа де Шамбле собиралась добраться до Эврё, пересесть там в дилижанс, следовавший из Парижа в Шербур, и сойти в Берне, как будто она приехала из Парижа.

Мы были так счастливы, что нам не хотелось расставаться, хотя мы не сомневались, что скоро снова увидимся; было решено, что Эдмея задержится в Жювиньи еще на один день.

Однако на следующее утро я увидел, что моя возлюбленная чем-то обеспокоена; на мой вопрос она ответила, что ей нехорошо – такое тягостное чувство всегда предвещает беду. Я предложил ввести ее в магнетический сон.

Эдмея согласилась.

Она уже не ставила мне никаких условий, так как всецело доверяла мне, и у нас не было больше секретов друг от друга.

Теперь Эдмея заснула даже быстрее, чем в первый раз.

– Ах! – воскликнула она. – Подожди! Положи руки мне на голову и прикажи видеть; я должна смотреть в сторону Берне!

Я выполнил ее просьбу.

Графиня продолжала:

– В усадьбе все спокойно: Зоя сидит в моей комнате и складывает кружева. Дом пуст – слуги в буфетной либо на конюшне.

Казалось, она старается что-то разглядеть.

– Ты что-то ищешь? – спросил я.

– Я ищу… ищу Натали. Я отчетливо вижу, как ее дочь играет на лужайке с ньюфаундлендом, но где же сама Натали?

– Постарайся увидеть; я уверен, что тебе следует опасаться именно этой женщины.

– Это так, поэтому я и пытаюсь ее разыскать… иду по ее следам… я так и знала! – внезапно вскричала графиня.

– Что там? – спросил я после недолгой паузы, во время которой веки Эдмеи судорожно подрагивали, выдавая ее напряжение.

– Ну да, эта женщина пришла к нему, – сказала она, отвечая на мой вопрос.

– К кому?

– К священнику.

– Вот как! Значит, угроза может исходить от него?

– Может быть… Подожди, подожди, я сейчас узнаю…

Эдмея прислушалась.

– Ах, какая злодейка, – пробормотала она, – ведь я всегда делала ей только добро!

– Ты слышишь, о чем они говорят?

– Нет, но я догадываюсь об этом по движениям их губ. Натали рассказывает аббату, что я вовсе не в Париже, что в тот день, когда я сообщила о своем отъезде, Грасьен нанял в Берне экипаж и вернулся лишь на следующий день; скорее всего он отвез меня в Жювиньи, а теперь его снова нет – значит, он отправился за мной.

– А что говорит священник?

– Ничего. Он сидит с поджатыми губами, бледный как полотно, и смотрит потухшим взором. Вероятно, аббат обдумывает какое-то решение.

– Какое?

– Он еще не сказал. Не волнуйся, я не выпускаю его из виду. Вот он отсылает Натали, дав ей денег. Женщина уходит. Аббат продолжает сидеть неподвижно. Вероятно, он никак не может на что-то решиться… Нет, он уже решился и теперь зовет слугу и приказывает ему запрячь лошадь в кабриолет. Он возвращается в столовую и завтракает второпях. Экипаж уже ждет у входа. Священник садится в кабриолет один, берет поводья и кнут и трогается с места.

– Посмотрим, куда он направляется.

– Именно это я и пытаюсь увидеть… Ах, Боже мой!

– Что!

– Он не посмеет!

– Что он делает?

– Сворачивает на дорогу в Жювиньи и едет сюда.

– Как! Ко мне?

– О да, в этом можно не сомневаться. Он выехал в восемь часов утра, а сейчас – десять; через час священник будет здесь.

– Ему нельзя тебя здесь видеть, милая Эдмея.

– О! Равно как и встречаться с Жозефиной, ведь от нее он узнает все. Бедняжка считает аббата святым.

– Хорошо, пока ты не проснулась, подумай сама, что тебе следует предпринять.

– Да, ты прав, я думаю… Мне надо уехать и взять с собой Жозефину; править я буду сама. Аббат рассчитывал встретить меня с Грасьеном на дороге из Жювиньи в Берне либо застать здесь. Я же отправлюсь в Эврё с Жозефиной и оставлю тебе Грасьена. Если кормилицы здесь не будет, священник ничего не узнает, а если он придет к тебе…

– Он не посмеет.

– О! Аббат тебя люто ненавидит. Если он к тебе явится, ты знаешь, что ему ответить.

– На этот счет можешь быть спокойной.

– А теперь разбуди меня и расскажи все.

Я так и сделал.

Эдмея на миг задумалась, а затем произнесла:

– Должно быть, я не ошиблась. Давай поступим так, как будто мы в этом уверены.

– Может быть, у нас есть другой выход, помимо того, что ты назвала во сне?

– По-моему, нет.

И тут вошла кормилица.

– Жозефина, – обратилась к ней графиня, – я уезжаю и беру тебя с собой.

– Насовсем? – вскричала старушка, сияя от радости.

– Нет, на несколько дней. Разве тебе не хочется повидаться с Зоей?

– О, конечно! А как же господин Макс?

– Я оставлю ему Грасьена. К тому же господин Макс тоже, вероятно, сегодня либо завтра уедет.

– А когда мы едем?

– Немедленно.

– Как! Ты так спешишь, что не позавтракаешь, моя крошка?

– Можешь подоить корову и принести мне чашку молока.

– Это я мигом.

– Скажи Грасьену, чтобы он запрягал лошадь и подъехал к крыльцу.

– Все будет сделано.

Славная женщина со всех ног поспешила прочь, невзирая на свой почтенный возраст.

– Что же мы теперь будем делать? – спросил я Эдмею. – Как нам снова встретиться и где?

– Дай мне подумать, любимый… Я подробно напишу тебе обо всем.

– И как скоро я получу это письмо?

– Я отправлю его, как только вернусь в Берне.

– Благодарю.

Мы замолчали и сидели, обнявшись, до тех пор пока не послышался шум подъезжающего экипажа.

Вскоре вошел Грасьен со словами:

– Ну вот! Все готово.

– Уже? – пробормотал я.

– Ты же знаешь, что мы расстаемся ненадолго, не так ли? – ответила Эдмея.

– О! По крайней мере, я на это надеюсь.

– А я в этом просто уверена.

И тут появилась Жозефина с чашкой пенистого парного молока.

– Держи, крошка, – сказала она.

Эдмея взяла чашку, отпила половину и протянула мне остальное.

Затем, взяв меня за руку, она промолвила:

– Я чувствую, что он уже близко. Мне пора ехать.

Приподняв Эдмею, я усадил ее в экипаж; она поцеловала меня в лоб, обхватив мою голову руками.

Жозефина села рядом с графиней.

Я обошел карету, чтобы подержать на прощание руку любимой.

– Если ты все же решишь встретиться с аббатом, – сказала она, – принимай его на первом этаже. Я не хочу, чтобы этот человек заходил в зеленую гостиную или в мою комнату.

– Ты права, – ответил я, – первая – это неф храма, а вторая – дарохранительница. Нельзя пускать нечестивых людей в святые места.

– Скорее, скорее! – воскликнула Эдмея. – Он уже въезжает в деревню. Грасьен, открывай ворота, выходящие на Эврё.

Послав мне на прощание воздушный поцелуй, графиня подстегнула лошадь и двинулась в путь в ту минуту, когда аббат Морен подъехал к воротам усадьбы со стороны деревни.

Пока он, выйдя из кареты, привязывал лошадь к одному из столбов при входе в парк, я успел вернуться в дом и прошел в гостиную.

Как и предвидела Эдмея, священник сначала направился к домику Жозефины, но вскоре вышел оттуда с разочарованным видом. Несомненно, он рассчитывал на словоохотливость славной женщины, чтобы иметь против нас оружие.

Затем аббат направился к дому по аллее платанов; он оглядывался по сторонам, надеясь увидеть кого-нибудь, кто мог бы доложить о его приезде.

В это время Грасьен, проводив Эдмею до ворот, направлялся к дому.

Лицо священника озарилось недоброй улыбкой: присутствие столяра давало повод надеяться, что графиня в Жювиньи.

Аббат принялся расспрашивать молодого человека; глядя из окна, я не мог слышать, о чем они говорят, но понял по жестам Грасьена, что он все отрицает.

Аббат продолжал настаивать, и Грасьен повел его к крыльцу.

Тотчас же я услышал приближавшиеся шаги, и затем раздался стук в дверь.

– Войдите, – сказал я.

Дверь открылась, и на пороге показалась тщедушная фигура священника; Грасьен лукаво улыбался за его спиной.

По моему знаку он закрыл дверь, и мы с аббатом остались наедине.

Я сделал шаг ему навстречу и с наигранной любезностью, в которой сквозила насмешка, произнес:

– Не угодно ли вам присесть, господин аббат. Я вас ждал.

– Вы меня ждали?

– Да.

– Могу ли я узнать, как давно вы меня ждете?

– С восьми-девяти часов утра.

– С восьми-девяти утра! – вскричал изумленный священник.

– Да. С той самой минуты, как к вам пришла Натали, чтобы доложить, что госпожа де Шамбле уехала с Грасьеном в Жювиньи. Затем вы решили приехать сюда, чтобы лично проверить, так ли это… Да садитесь же, господин аббат; вы так устали или взволнованы, что, кажется, едва держитесь на ногах.

Священник опустился, вернее рухнул, на диван. Я принес кресло и сел напротив него.

– Вы сказали, что Натали приходила ко мне сегодня утром?

– Да, господин аббат, в девять часов. Вы принимали ее в столовой и, проговорив около получаса, велели запрячь лошадь, сели в кабриолет и поспешили в Жювиньи. Вы так подгоняли бедное животное, что проделали весь путь быстрее, чем за три часа.

– У вас отличные шпионы, сударь.

– До ваших им далеко: мои сообщают мне лишь о том, что было на самом деле, а ваши доносчики рассказывают о том, чего не было.

– Значит, графини здесь нет?

– Ищите, господин аббат, я разрешаю вам осмотреть весь дом и парк.

– Значит, она уехала?

– Спросите у Натали.

– Но я уверен, что она сюда приезжала.

Я посмотрел на священника в упор и спросил:

– Даже если она приезжала, господин аббат, какое вам до этого дело?

– Сударь, с самого детства мадемуазель де Жювиньи я был ее духовным отцом.

– Я это знаю, сударь, и не ваша вина, что вы не стали ее мирским наставником.

Священник встрепенулся, как гадюка, которой наступили на хвост, и его маленькие, глубоко посаженные глаза засверкали яростью.

– Что вы хотите этим сказать, сударь? – спросил он.

– Я хочу сказать, сударь, что вы изволили интересоваться мной, и я тоже ради любопытства собрал кое-какие сведения, хотя мне не было нужды за вами шпионить. Поэтому, я знаю о вас многое, что, как вы полагаете, известно вам одному.

– А если я попрошу вас изложить эти факты?

– Почему бы нет? Я честный враг.

– Вы признаете, что являетесь моим врагом?

– Вы меня ненавидите, так почему же я должен вас любить?

– Хорошо! Если это так, то не могли бы вы рассказать, что вам известно?

– Охотно, господин аббат. Во-первых, я знаю о возмутительном случае в ризнице в день первого причастия мадемуазель де Жювиньи, когда от чрезмерного волнения она погрузилась в состояние каталепсии и вы остались с ней наедине.

– Если мы были в ризнице наедине, откуда вы знаете, что там произошло?

– Я обещал рассказать вам лишь о том, что знаю, а не о том, каким образом об этом узнал, господин аббат.

– Продолжайте.

– Затем был случай в исповедальне, когда вы срочно приехали из Берне, чтобы убедить мадемуазель де Жювиньи в том, что если она станет женой еретика, то погубит свое тело и душу.

– Сударь, я лишь выполнял долг истинного пастыря, который боится, что его овцы собьются с истинного пути. Это все?

– О господин аббат, если бы я знал так мало, не стоило бы беспокоиться… Вскоре еще одна сцена разыгралась здесь, наверху, в зеленой комнате, а вы тем временем прятались за занавеской у старушки Жозефины и подбрасывали через нее записки под статую Богоматери, сначала – утром, потом – вечером. Эти записки сыграли роковую роль, господин аббат, вследствие чего ваша подопечная разбила себе голову, упав с лестницы, а молодые супруги, которые, без сомнения, жили бы счастливо, если бы вы им не помешали, были вынуждены расстаться. Наконец, именно вы виновны в добровольном изгнании и гибели господина де Монтиньи, так как, если бы не вы, он не уехал бы из Франции и был бы счастливым и уважаемым человеком.

– Разве я мог оставить свою воспитанницу во власти человека, который в первую же брачную ночь зверски разбил ей голову, сбросив с лестницы?

– Поэтому вы и упрятали мадемуазель де Жювиньи в монастырь урсулинок в Берне, в келью с зарешеченными окнами, чтобы она не смогла убежать и снова разбить себе голову, упав с другой лестницы. Ведь это вполне могло бы произойти однажды ночью, когда Зоя отлучилась, а вы явились к своей воспитаннице с потайным фонарем и хотели открыть ее дверь отмычкой, но, к счастью, дверь была заперта на засов.

– О! Да как вы смеете, сударь, – вскричал мертвенно-бледный аббат, вскакивая с места и утирая вспотевший лоб, – как вы смеете!..

– Это чистая правда, как и все остальное, что я сказал. Бог нас слышит и когда-нибудь рассудит, ибо он знает, кто из нас лжет или пытается лгать. Садитесь же и наберитесь терпения, так как я еще не закончил… Наконец, сударь, когда вы поняли, что вам не попасть в запертую келью вашей воспитанницы и поэтому бесполезно держать ее в монастыре, вы решили выдать ее за грубого человека, эпилептика и игрока, который постепенно обобрал жену до нитки. Но главное состоит в том, что господин де Шамбле вообще не способен быть чьим-либо мужем, и вы знали об этом заранее, будучи любителем покопаться в чужом грязном белье.

У аббата вырвался возмущенный крик.

– Вот что, сударь, – заявил он, – в отличие от вас, я знаю только одно: вы любовник госпожи де Шамбле, согласитесь, и я пользуюсь у графа, которого вы презираете, таким авторитетом, что могу отправить его жену в монастырь с куда более строгим уставом, чем монастырь урсулинок в Берне. Вы не посмеете отрицать, глядя мне в глаза, что являетесь любовником госпожи де Шамбле.

– Я ждал этого вопроса, сударь, – ответил я, а затем стал перед священником на колени и сказал со смирением: – Отец мой, я готов признаться вам, под секретом исповеди, что госпожа де Шамбле, дважды выходившая замуж, но остававшаяся до недавних пор мадемуазель де Жювиньи, моя любовница.

Затем я поднялся и продолжал угрожающим тоном:

– Теперь вы знаете то, что хотели узнать. Каким бы дурным священником вы ни были, все-таки вы священник и, следовательно, обречены хранить эту тайну, которая будет терзать вашу душу. Попробуйте хотя бы намекнуть на то, в чем я вам признался, господину де Шамбле либо кому-нибудь другому, и я подам на вас жалобу архиепископу Парижскому. Теперь мы хорошо узнали друг друга и нам больше нечего сказать, не так ли? Пойдите же прочь; в тот день, когда это имение стало моим, я поклялся, что буду принимать здесь только порядочных людей.

Второй Тартюф ушел посрамленным, как и его литературный предшественник, даже не посмев сказать: «Я отомщу!»