Текст книги "Инженю"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 49 страниц)

– Нет, сударь, напротив, будем! Что скажет мой друг господин Мерсье, объявивший меня самым добродетельным из людей?

– Ну что ж, согласен! Давайте поговорим немного об этом господине Мерсье! Вот еще один так называемый моралист – человек, который ничего не щадит, считает, что господин Расин и господин Депрео загубили французскую поэзию, а сам сочиняет трагедии в прозе! Кстати, вы читали его последнее произведение, добродетельнейший сударь? Это «Карл Второй, король Англии, в некоем месте»! Тут уж ничего не скажешь! Черт побери, сударь, вы, должно быть рады иметь своим другом господина Мерсье, и я очень завидую вашей радости!

– Господин Оже!

– Вы правы, наш разговор – это дело, и дело серьезное, а посему не будем прибегать к той риторической фигуре, которая именуется иронией; впрочем, дорогой господин Ретиф, задумайтесь хорошенько: ведь я пришел по-доброму просить вас согласиться на то, на что вполне можно было у вас не спрашивать разрешения.

– Как так?

– А вот так, очень просто… Я не говорю вам, что я пришел по поручению вельможи, то есть человека всесильного; пожелай мой вельможа отнять у вас дочь, и вы убедились бы, требуется ли для этого ваше разрешение!

Услышав эти опрометчивые и опрометчиво сказанные слова, Ретиф сорвал с головы свою бархатную ермолку и, топча ее ногами в порыве гнева, вскричал:

– Отнять у меня мою дочь!? Пусть только посмеют! О разодетые сеньоры, вельможи, о угнетатели и тираны!

– Успокойтесь, дорогой господин Ретиф, успокойтесь, – насмешливо заговорил Оже, – вы впадаете в общие места: все это было сказано и написано сотни раз, начиная с Ювенала и кончая Жан Жаком Руссо, начиная с Дидро и кончая Тацитом. Берегитесь, дорогой господин Ретиф, берегитесь!

– Я позову на помощь соседей! – вскричал Ретиф.

– А мы арестуем вас как нарушителя общественного спокойствия.

– Я напишу памфлет против вельможи.

– А мы отправим вас в Бастилию.

– Когда-нибудь я выйду из Бастилии и тогда…

– Полноте! Вы старый, а Бастилия переживет вас.

– Как знать, – ответил Ретиф таким тоном, который заставил Оже вздрогнуть.

– Значит, вы отказываетесь пойти на то, чего домогались наши знатные вельможи во времена нашего возлюбленного короля Людовика Пятнадцатого.

– Я ведь не знатный вельможа!

– Итак, вы предпочитаете, чтобы ваша дочь досталась первому встречному хаму, вместо того чтобы отдать ее вельможе?

– «Жена угольщика достойна большего уважения, нежели любовница принца».

– Это известно, – возразил Оже, – но разве Руссо, когда он написал эту фразу в книге, посвященной госпоже де Помпадур, не был тем, кем он часто бывал, – чудовищно грубым, глупым и мрачным животным?! Ну, а с вами случится вот что: женой принца ваша дочь не станет, а будет любовницей жалкого угольщика.

– Прочь, искуситель!

– Все это пустые фразы! Поверьте же, спросите об этом вашу дочь: ведь если не я, то другой обольстит вашу дочь, и клянусь вам, с меньшей для нее выгодой. Итак, я подвожу итог: предлагаю вельможу, всемогущество вельможи, богатства этого вельможи, личные достоинства вышеназванного вельможи, способные пленить юную особу без того, чтобы я приложил к этому руки и даже вопреки вам; это тайна, надежность, счастье без огласки! Одним словом, сплошная выгода без сожалений и неприятностей, защита для ваших произведений, которым больше не будет грозить риск быть сожженными рукой палача, пенсионы, награды, теплые местечки… К примеру, если вам нравится путешествовать…

– Ничего из этого мне не нравится! Вы слышите, господин сводник?

– Черт возьми! Вы очень несговорчивы! Чего же вы хотите?

– Я хочу, чтобы моя дочь честно вышла замуж.

– Именно к этому мы и придем по усыпанной цветами дороге.

– Ну-ну! – промолвил Ретиф.

– Никаких «ну-ну»! Ваша дочь выйдет замуж, в этом я даю вам слово.

– Как?! Неужели моя дочь выйдет замуж после того, как вельможа ее обесчестит?

– Почему вы по-прежнему пользуетесь этим нелепым словом?

– Я пользуюсь им потому, что лишь оно выражает мою мысль.

– Бросьте, милостивый государь! Это свидетельствует о том, что ваша мысль почти столь же нелепа, как и само слово. Милости принца крови оказывают честь, а не бесчестят – вы слышите? – таких девушек, как мадемуазель Инженю. Итак, тот, кто не сочтет за честь взять в жены вашу безродную и нищую дочь, будет весьма польщен на ней жениться после того, как она будет обласкана блестящим общением с сильным мира сего и получит, по крайней мере, тридцать тысяч полновесных ливров приданого… Отвечайте же! Не затыкайте уши, подобно спутникам Улисса, не желавшим слышать пение сирен. Знайте же, милостивый государь, что во время царствования нашего возлюбленного короля Людовика Пятнадцатого папаши и мамаши не желали слышать никакого другого пения, кроме этого, и прекрасно к нему привыкли. Это вам говорю я, кто видел в руках господина Лебеля, – в свои молодые годы я имел честь его знать, и он дал мне первые советы насчет того, как вести себя в жизни, – кто сам видел письма дворян и кавалеров ордена Святого Людовика, просивших его как о великой милости допустить их дочерей в приятный монастырь, именуемый Оленьим парком, и у них было лишь одно опасение: как бы их дочери не оказались недостаточно красивыми, чтобы быть туда принятыми. Но вам нечего бояться за мадемуазель Инженю: она очаровательна.

– Сударь, все, что вы мне тут говорите, к несчастью, правда, – заметил Ретиф. – Франция пережила эру развращенности, во время которой у сильных мира сего, казалось, закружилась голова от позора! Да, мне известно, что, когда ваш так называемый возлюбленный король, этот тиран Людовик Пятнадцатый, взял в любовницы госпожу д'Этиоль из среды буржуазии, а госпожу Дюбарри – из народа, дворянство открыто потребовало себе привилегию поставлять любовниц королю; но, слава Богу, эти времена миновали: Людовик Пятнадцатый умер так же, как и жил, а мы, благодарение Небу, встали на путь возрождения! Поэтому перестаньте меня искушать, что вы и делаете, господин Оже, ибо искушение это бесполезно и обернется лишь вашим конфузом; к тому же мне хотелось бы поведать вам одну истину и дать один совет: истина эта заключается в том, что вы занимаетесь гнусным ремеслом, господин Оже; совет же состоит в том, что вы поступили бы правильно, сменив эту профессию на другую и став честным рабочим вместо того, кем вы теперь являетесь, – вы слышите? – а именно орудием погибели, слез и бесчестья! Вот что я хотел вам сказать в ответ, милостивый государь Оже; после этого мне остается добавить лишь одно: поскольку вас здесь больше ничто не удерживает, а вы никогда мне и не были нужны, самое лучшее для нас – это расстаться.

– С превеликим удовольствием, дражайший господин Ретиф, ибо, поистине, вы не более забавны, когда читаете проповеди, чем когда пишете, но наше расставание, если прибегнуть к вашему выражению, вынуждает меня кое о чем вас уведомить.

– О чем же?

– О чем-то прискорбном!

– Говорите, я жду.

– Дело в том, что я объявляю вам войну…

– Объявляйте!

– И по примеру генералов, предъявляющих крепости требование сдаться, с этой минуты я рассматриваю вас как человека, кому надлежащим образом предъявлено подобное требование.

– Пусть так.

– Но если я организую осаду мадемуазель Инженю или, вернее, ее дома…

– … мы будем защищаться!

– Мне вас жаль!

– А вы мне не страшны.

– Тогда прощайте! Теперь я займусь непосредственно девушкой.

– Извольте.

– Я найму старух, которые будут приходить сюда.

– Я старик, и мы поговорим по-стариковски.

– Я буду присылать своих агентов.

– Я сам буду открывать им дверь.

– Придет принц.

– Я лично открою ему.

– И дальше что?

– Я заставлю принца устыдиться его любви.

– Каким образом?

– Своими речами, которых он нигде более не услышит, как и вы, господин Оже.

– Вы нагоните на него скуку.

– Именно! И он отстанет от нас.

– Пусть так, господин Ретиф, вы человек остроумный, победить вас в споре будет заслугой.

– Ах! – вздохнул Ретиф с тем самодовольством, что

было очень свойственно философам той эпохи. – Ах, вы даже не знаете, как сильно я хочу сохранить чистой эту девушку!

– Для кого?

– Да для себя, черт побери!

– Вот как!? Уж не намерены ли повторить вашу любовь с вашей дочерью Зефирой? Если так, то предупреждаю вас, что мы шепнем пару слов начальнику полиции.

– Нет, сударь, я люблю мою дочь и берегу ее для себя потому, что невинность девушки – самое дорогое сокровище отца.

– Довольно, вы опять повторяетесь, мой добрый друг, и мне больше не доставляет удовольствия выслушивать вас. До свидания!

– Прощайте.

– О нет! Мы еще увидимся и очень скоро… Вот, слышите этот звон…

– Какой звон?

– Звон того, что лежит у меня в кармане.

И, погремев в кармане жилета золотыми монетами, Оже вытащил полную горсть золота, и перед глазами трепещущего от негодования старика заискрились сверкающие отблески соблазнительного металла.

Ретиф содрогнулся.

Эта дрожь не ускользнула от внимания искусителя.

– Смотрите, – сказал он, – вот то, что господин Бомарше – сей господин обладает почти такой же высокой моралью, как и вы, но ума у него побольше, чем у вас, дорогой господин Ретиф, – называет нервом войны. Прекрасная картечь, не правда ли?.. И благодаря ей мы сумеем пробить широкую брешь в добродетели мадемуазель Инженю!

Высказав эту страшную угрозу, Оже попятился к двери, ухмыляясь и держа перед глазами Ретифа полную ладонь золота.

Этот ловко разыгранный уход больше всех угроз и обещаний посланца принца навел Ретифа де ла Бретона на размышления, которые вызвали у него страх.

Когда Оже удалился, он продолжал стоять в задумчивости и, грызя ногти, говорил про себя:

«Он отнимет у меня дочь, и он прав… Это случится, если не сегодня, то завтра».

Потом, патетически воздев к небу руки, Ретиф воскликнул:

– Что за страшное время, когда отец вынужден выслушивать подобные вещи от имени соблазнителя, не смея выставить за дверь того, кто их высказывает, боясь час спустя быть заточенным в Бастилию! К счастью, мой друг Мерсье утверждает, что все изменится.

Затем, подумав еще немного, он сказал самому себе:

«Ладно, Инженю – девушка благоразумная и честная, спросим ее».

Он, действительно, позвал Иженю и, усадив ее рядом с собой, рассказал дочери об ослепительных предложениях Оже, нисколько не скрывая тех страхов, что они у него породили.

Инженю рассмеялась в ответ.

Ведь в глубине сердца у нее таилось оружие, которое было сильнее всех соблазнов, – юная и подлинная любовь.

– Ты просто храбришься! – заметил смеющейся дочери Ретиф. – Но что придает тебе такую уверенность? С помощью какого талисмана ты надеешься победить и злобу, и порок, и власть, и дурную судьбу? Какими силами ты можешь отвергнуть любовь этого принца? Скажи!

– С помощью трех слов, отец.

– Каких?

– Я люблю другого.

– Хорошо! Тогда мы непобедимы! – воскликнул Ретиф де ла Бретон, разжимая кулак, в котором продолжал держать свинцовые литеры, и с радостью торопясь вставить эту фразу и этот эпизод в роман о своей жизни.

XXVI. ПРОСТОДУШИЕ ИНЖЕНЮ

Набирая фразу своей дочери то шрифтом цицеро, то антиквой, то боргесом, смотря по тому, какие буквы попадались под руку, Ретиф, делая оттиск, размышлял над ней.

Раздумье, которому предавался романист, очень успокаивало его насчет того активного участия, какое могла бы принять Инженю в замыслах Оже, но в то же время оно сильно беспокоило его в отношении сердечного состояния девушки. В самом деле, девушка, способная столь чистосердечно объявить «Я люблю другого», не может не обладать некоей решительностью, с какой каждый отец семейства должен считаться.

Вследствие этого Ретиф постепенно замедлил свою работу и, сжав губы, жестикулировал правой рукой, изредка произнося: «Гм-гм!»; он решил выяснить, как ему быть с любовью Инженю и с человеком, что был предметом этой любви.

Потому он снова пришел к дочери; она в глубокой задумчивости сидела у окна, обрывая серебристые листья ломоноса, стебель которого дрожал за окном под первым легким ветерком осени.

Ретиф пододвинул стул и сел рядом с Инженю, заранее вооружившись для предстоящей беседы с ней всеми средствами своей дипломатии.

– Душа моя, – обратился он к ней (так Ретиф называл дочь), – значит, ты понимаешь, что такое любовь, поскольку сию минуту сказала мне, что любишь другого?

Инженю устремила на романиста большие голубые глаза, потом с улыбкой ответила:

– Думаю, что да, отец.

– Но откуда ты знаешь о любви? Кто мог тебя этому научить?

– Во-первых, отец, вы забываете, что сами очень часто читали мне отрывки из ваших книг.

– Ну и что?

– А то, что в ваших книгах всегда есть любовь.

– Это верно, – согласился Ретиф, – но я выбираю лучшие отрывки, чтобы читать тебе.

– Лучшие? – спросила Инженю.

– То есть самые невинные, – пояснил Ретиф.

– Разве любовь не всегда бывает невинной? – заметила Инженю с очаровательной наивностью, в которой не было ничего притворного.

– Прелестно! Прелестно! – воскликнул Ретиф. – Постой, дочь моя, я запишу эту фразу: она ведь служит соответствием твоей фразы «Я люблю другого» и вносит в нее поправку.

И, подняв с пола обрывок бумаги, он карандашом записал на нем фразу Инженю; эта бумажка прибавилась к сотням подобного рода заметок, хранящихся в его просторном кармане, откуда Ретиф извлекал их по мере надобности.

Инженю тем временем по-прежнему пребывала в задумчивости.

– Ты сказала: «Во-первых, отец», – продолжал Ретиф. – Следовательно, есть и «во-вторых»?

– Я не совсем вас понимаю.

– Я хочу сказать, что ты узнала о существовании любви не только из моих книг.

Инженю улыбалась, но хранила молчание.

– Пусть так! – сказал Ретиф. – Где и каким образом ты убедилась, что любишь?

– Я не знала, люблю ли я, отец, но, встретившись с человеком, который мне не понравился, сразу догадалась, что мое сердце принадлежит другому.

– А ты встретилась с человеком, не понравившимся тебе?

– Да, отец.

– Когда?

– В вечер перестрелки.

– И кто это был?

– Красивый молодой мужчина.

– Каких лет?

– Лет двадцати шести-двадцати семи.

– Ну ты же мне об этом не рассказывала, дитя мое! – воскликнул Ретиф,

– Конечно, рассказывала, отец; по-моему, я говорила вам, что, потеряв вас и заблудившись на перекрестках, я, дрожа от страха, приняла руку незнакомца, проводившего меня до дома.

– Увы! Увы! Как много красивых молодых людей вмешивается в наши домашние дела, бедная моя Инженю!

– Я в этом не виновата, отец, – простодушно возразила девушка.

– Да, конечно, дитя мое, это не твоя вина… Ты говоришь это был красивый мужчина лет двадцати шести-двадцати семи? Щегольски одетый?

– Очень щегольски, отец.

– Это он! У него красивые глаза, он высокий, худой… И у него чуть отвисшая нижняя губа?

– Не могу вам этого сказать.

– Постарайся вспомнить.

– По-моему, да.

– Это принц!

– Ах, возможно! – воскликнула Инженю.

– Почему возможно?

– Потому что он, успокаивая меня, – я боялась человека, который шел за нами, – сказал: «Не пугайтесь, это мой человек!»

– Всюду козни! Ловушки! – вскричал Ретиф. – Горе мне! В моем доме нет больше покоя… О сильные мира сего, о народ, о свобода!.. Ну, хорошо, теперь, когда ты мне сказала о том, кто тебе не нравится, скажи мне о том, кто тебе нравится.

– Но вы прекрасно знаете того, кого я люблю, отец.

– Неважно, назови мне еще раз его имя.

– Это господин Кристиан.

– Я в этом не сомневался, – пробормотал Ретиф и склонил голову на грудь.

Несчастный романист, в самом деле, оказался в большом затруднении, не зная, как сделать так, чтобы едва зародившийся роман дочери пошел по тому пути, на который Ретиф желал его направить.

Он снова попал в то положение, в каком оказался на набережной, когда молодой человек упал на землю, то есть когда никак не мог решить, рассказать или нет Инженю о том несчастье, что случилось с ее возлюбленным.

Дурное чувство взяло верх, как почти всегда бывает у мужчины, когда он задумывается: Ретиф, подобно всем отцам, слегка ревновал дочь; он обходился с ней как с героиней, созданной собственным воображением; он не хотел, чтобы его дочь, которой он дал имя Инженю, перестала быть воплощением простодушия, ибо это разрушило бы его драматические литературные комбинации и испортило бы тот образец, над которым он каждый день работал, создавая своим пером этакие головки Грёза.

Он предпочел ни о чем не говорить. Признаться, что Кристиан ранен, означало усилить интерес, а следовательно, и любовь, что питала к юноше Инженю; наоборот, оставить Инженю в неведении означало заронить в ее сердце сомнения.

– Увы, господин Кристиан… – начал он.

– В чем дело? – спросила девушка с той осторожной сухостью, которая предвещала в будущем, лет через пятнадцать, тридцатилетнюю жену, непоколебимо преданную добродетели. – Что вы имеете против господина Кристиана?

– То, что он лжец, – продолжал Ретиф.

– Он?

– То, что этот мужчина, подобно всем прочим, стремится соблазнить тебя.

– Почему вы так говорите?

– Потому, что господин Кристиан уверял тебя, будто он рабочий, не правда ли?

– Да.

– Никакой он не рабочий.

– Я это знаю.

– Как!? Ты знаешь?

– Да, это легко понять.

– И ты поняла?

– Сразу же… И что из этого следует?

Эти с такой горечью сказанные слова задели Ретифа.

– Как что следует? – спросил он.

– Конечно, что из этого следует? – с той же твердостью повторила Инженю.

– Следует то, – ответил романист, – что мы подумаем, сможет ли мадемуазель Инженю Ретиф де ла Бретон, отказывающая в любви принцу, принять любовь негодяя-пажа.

– Пажа! – воскликнула Инженю с оттенком испуга в голосе, что не ускользнуло от Ретифа.

– Пажа принца, только и всего! – повторил Ретиф, удачно усиливая то впечатление, что ему удалось произвести на дочь; это было заметно по бледности Инженю, ведь о господах пажах на всем пространстве французского королевства шла дурная слава.

Если бы Инженю стояла, она, конечно, упала бы; но девушка сидела и, потупив голову, лишь повторила:

– Паж!

– Паж господина графа д'Артуа, – прибавил Ретиф, – то есть слуга развратника!

Потом, словно испугавшись вырвавшихся у него слов, он понизил голос и произнес:

– Ведь мы можем утверждать это со всей искренностью, с той благородной искренностью, что свойственна неподкупному сердцу и свободному человеку.

Он говорил так тихо, что дочь, к которой он обращался, едва его слышала.

– Ведь мы вправе утверждать, что господин граф д'Артуа – отъявленный развратник, обольститель девушек, повеса, которому было предназначено продолжать подвиги времен Регентства!

– Пусть так, – прервала отца Инженю, несколько пришедшая в себя, – но что общего с ним у господина Кристиана?

– Что у него общего с графом? Но, по-моему, ты знаешь пословицу: «Каков господин, таков и слуга». Надеюсь, мы с тобой не будем представлять себе, будто господин Кристиан – образец добродетели!

– Почему же нет? – еле слышно прошептала Инженю.

– Это невозможно, ибо в таком случае он не служил бы у его королевского высочества.

– Ох, отец, не преувеличиваете ли вы? – воскликнула девушка.

– И кстати, я подумал, – неожиданно вскричал Ретиф с решительностью, которую он черпал в своей победе, – не приходил ли к тебе этот подлец с той же целью, что и другой?

– Кто другой, отец?

– Ну этот Оже… Несомненно, черт возьми, ясно, как день! Господин Кристиан – тайный посланец того же принца; таково развитие этой интриги. Граф д'Артуа посылает к тебе своего пажа; так как пажу помешали, граф подослал Оже.

Слово «помешали» Ретиф произнес с очень странной, такой радостной интонацией, что Инженю живо встрепенулась.

У нее зародилось смутное подозрение, но не насчет несчастья, случившегося с Кристианом, а насчет некоей преграды, воздвигнутой отцом между ней и юношей.

– Почему помешали? – спросила она. – Что вы хотите сказать?

Ретиф, поняв совершенную им оплошность, покраснел.

– Ну, конечно, – возразил он. – Разве я не помешал ему, когда доказал, что он не рабочий?

– Это правда, – согласилась Инженю. – Но каким образом вы узнали, что он паж?

– Очень просто, черт побери!

– А все-таки?

– Пойдя за ним.

– Вы пошли за ним?

– Ты же сама видела.

– Значит, он вам сказал, что служит пажом графа д'Артуа?

– Этого он мне не говорил, – ответил Ретиф, не посмевший лгать до конца.

– Но как же вы тогда это узнали?

– Я видел, как он вошел в Конюшни; я пропустил его вперед, а когда он прошел во двор, спросил у швейцара: «Кто этот молодой человек?» Он ответил мне: «Паж при конюшнях его светлости графа д'Артуа, а живет здесь же».

– О, так значит, он квартирует в конюшнях графа д'Артуа? – переспросила Инженю.

– Да, – неосторожно подтвердил Ретиф.

Девушка снова потупила головку, однако на этот раз под тяжестью необычной мысли, зародившейся в ее мозгу. Ретиф все понял; он испугался, что наговорил лишнего.

– Пустяки, – заметил он, ничем не выдавая своего волнения, – в этом ты можешь быть спокойна, со всем этим покончено!

– С чем покончено?

– Просто он больше не вернется.

– Но кто больше не вернется?

– Господин Кристиан, черт возьми!

– Неужели господин Кристиан больше не вернется? – со страхом спросила Инженю.

– Нет.

– Почему?

– Потому, что он взбешен своей неудачей. Соблазнитель никогда не прощает себе поражения.

– Но вы же говорите, что он приходил по поручению другого, не по своей воле…

– Это еще один довод против него, и, поскольку к нам приходил господин Оже, значит, Кристиан отступился.

Уныние, изобразившееся на лице Инженю при этом уверении, встревожило Ретифа.

– Хорошо, дитя мое, неужели у тебя нет гордости? – спросил он.

– Есть, конечно.

– Разве ты можешь допустить, чтобы тебя презирал мужчина?

– Нет, разумеется.

– Так вот, тот, кто приходил, чтобы купить тебя для другого, презирает тебя.

– Это господин Оже?

– Нет, паж… Мне прекрасно известно, что тебе не нравится господин Оже, черт меня побери!

– Господин Кристиан никогда не хотел меня купить, – покачав головой, возразила Инженю.

– Что заставляет тебя верить в это?

– Он ни разу не говорил, что приходит ко мне ради другой особы.

– Пусть и не говорил, но все-таки это правда. Инженю снова, в знак несогласия, покачала головой и заметила:

– Это был бы странный способ ухаживать за мной ради другого – заставить полюбить себя.

Эта простая и четкая логика раздавила Ретифа.

– О, не верь этому, бедная моя Инженю: у соблазнителей в запасе множество хитростей! – пролепетал он в ответ.

– У господина Кристиана нет ни одной, – решительно возразила девушка.

– Соблазнители подстраивают ловушки.

– Никакой ловушки господин Кристиан мне не устраивал.

– Но откуда ты можешь об этом знать?!

– Как мне не знать, я знаю! Мужчина, устраивающий ловушки, не вел бы себя так, как Кристиан, не был бы нежным, обходительным, послушным, покорным любому моему желанию.

– Наоборот, наоборот! – вскричал Ретиф. – В этом и состоит вся их хитрость.

– Он не обходился бы со мной столь почтительно, как Кристиан.

– Ну да, ведь он берег тебя для другого.

– Если бы он берег меня для другого, – сказала Инженю, – он не целовал бы меня.

– Он тебя целовал? – спросил совершенно ошеломленный Ретиф.

– Конечно, – простодушно ответила девушка. Ретиф, скрестив на груди руки, с трагическим видом заметался по своей комнатке, бормоча:

– О природа!

– В конце концов, объясните мне все, о чем вы говорите, – попросила Инженю, которая безжалостно преследовала любую мысль отца.

– Я ничего не объясняю, – проворчал Ретиф, – я лишь повторяю, что господин Кристиан развратник, раз он тебя целовал.

– О, простите, я тоже целовала его, – воскликнула девушка, – но ведь я не развратница, отец!

Неподражаемая интонация, с какой были произнесены эти слова, растопила гнев романиста: он почувствовал, что должен снова собрать свое хладнокровие и хитрить с этой бесподобной невинностью.

– Тогда, дитя мое, мне остается сказать тебе лишь одно, – прибавил он.

– Говорите, отец, я слушаю вас.

– Если господин Кристиан не развратник и любит тебя с чистыми намерениями, он, несмотря на то что я его выгнал, вернется.

– Конечно, я в этом уверена!

– Ну, а если не вернется…

Ретиф с нерешительности замолчал, ибо почувствовал, что совершает дурной поступок.

– И что будет, если он не вернется? – спросила Инженю, нахмурив брови.

– Если он не вернется, поверишь ли ты, наконец, что ошиблась в отношении него и что он из каприза или по распущенности лишь покушался на твою добродетель?

– Отец!

– Поверишь ли ты в это?

– Конечно!

– Признай же свою ошибку! Ведь ты, поистине, пугаешь меня своим упрямством: ты кажешься мне женщиной без сердца.

– Неужели? – улыбнулась девушка.

– Отвечай.

– Ну что же, я признаюсь, что, если господин Кристиан не вернется, это сильно меня удивит.

– Ха-ха! Это тебя только удивит. Ты слишком добра! ,

– Это также вызовет у меня подозрения в отношении него!

– Подозрения в том, что он, как и господин Оже, был подослан принцем.

– Нет, в это я никогда не поверю! – возразила Инженю.

– Но в чем же будут состоять эти подозрения?

– В том, что вы отсоветовали ему приходить сюда, что вы его запугали, что вы помешали ему любить меня так, как он того хотел.

– И как же он того хотел?

– Откуда мне знать? Может быть, он не хотел на мне жениться.

– О, я снова узнаю мою дочь! – обрадовался Ретиф. – Прекрасно, хочешь, я заключу с тобой пари?

– Отец, пожалуйста, не шутите, – с очевидной мукой на лице попросила Инженю, – вы огорчаете меня.

Но Ретиф не слушал ее или не хотел слушать.

– Держу пари, что через две недели, нет, двух недель мало… – продолжал он, – держу пари, что и через месяц господин Кристиан больше не появится.

– Почему он не придет именно через месяц? – спросила Инженю, снова попав в уязвимое место Ретифа. – Почему, если он перестанет приходить сюда, это должно произойти через две недели или через месяц? Почему не навсегда?

– Я говорю месяц, как ты понимаешь, в том смысле, как если бы я сказал через полгода, год, как если бы я сказал, что никогда, – смутившись, пояснил Ретиф. – Откуда мне это знать?

– Ну что ж, значит, я хитрее вас, отец! – воскликнула Инженю.

– Ты?

– Да, я.

– Но что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, – повторила Инженю, – что, если Кристиан не придет через месяц, значит, он не вернется никогда.

– Разумеется.

– Но я хочу еще прибавить, что, если он не придет завтра, значит он не придет и через месяц.

– Прекрасно, милая, замечательно! – воскликнул Ретиф, обрадованный тем, что Инженю разделяет его мнение.

«Через месяц произойдет так много событий, – подумал романист, – что они заставят Кристиана забыть Инженю или Инженю забыть Кристиана!»

Этот почтенный писатель, великий Гомер героев любви, строил свои расчеты, не принимая во внимание молодость, которая побеждает судьбу, и пренебрегая судьбой, которая почти всегда покровительствует молодости.

Поскольку Инженю была уверена, что сегодня вечером или завтра, вблизи или издали ей предстоит снова увидеть Кристиана, лицо девушки вновь приняло спокойное выражение и она стала ждать.

Ретиф, запыхавшись от этой ожесточенной схватки с дочерью, пошел набирать свои «Ночи Парижа».