Текст книги "Инженю"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 49 страниц)

– Не уверяйте, ничто не поможет… Разве вы не поняли все, о чем я вам сказал?

– Разумеется, понял, но позвольте и мне высказаться.

– Зачем?

– Не годится справедливому человеку делать себя судьей и защитником собственного дела! Не годится романисту, так глубоко изображающему чувства, не понимать чувство другого! Позвольте мне сказать.

– Говорите, раз вы так настаиваете.

– Сударь, если ваша дочь питает ко мне хотя бы незначительную склонность, неужели вы хотите сделать ее несчастной? Я ничего не рассказываю вам о себе, однако я, может быть, стою того, чтобы мы поговорили об этом.

– Ах! – вскричал Ретиф, ухватившись за слово «стою» (этого он только и ждал). – Ах да, вы стоите… стоите… Но Бог знает, не за это я вас упрекаю! Вы стоите слишком дорого, скажем так.

– Умоляю вас, не надо иронии.

– Полно! Я говорю без иронии, милостивый государь! Вы знаете мои условия, мой ультиматум, как говорят в политике.

– Повторите его мне, – воскликнул опечаленный молодой человек.

– Рабочий и торговец будут теми единственными претендентами, кому я соглашусь отдать мою дочь.

– Но я же рабочий… – робко заметил Кристиан. Однако Ретиф, повысив голос, повторял:

– Это вы рабочий? Это вы торговец? Посмотрите на свои руки, сударь, и убедитесь сами!

С этими словами Ретиф, запахнув величественным жестом свой плохонький сюртук, поклонился молодому человеку с таким видом, который больше не допускал ни возражений, ни дальнейших реплик.

XXIV. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПОДОЗРЕНИЯ РЕТИФА ПРИСКОРБНЫМ ОБРАЗОМ ПОДТВЕРЖДАЮТСЯ

Кристиан, кого демократ, потомок императора Пертинакса, почти выгнал из дома, снова прошел мимо столика, на который, в ту минуту когда ее отец и ее возлюбленный скрылись в соседней комнате, облокотилась опечаленная Инженю, дрожа от волнения и трепеща сердечком.

Кристиан волновался не меньше, и его сердце билось так же учащенно, как и у той, которую он любил.

– Прощайте, мадемуазель, прощайте! – воскликнул он. – Ведь господин ваш отец – самый жестокий и самый неуступчивый из людей!

Инженю поднялась так стремительно, как будто ее заставила встать скрытая в ней пружина, и устремила на отца живые, ясные глаза, в которых, хотя и не выражался вызов, все же светился самый решительный протест.

Ретиф повел плечами, словно желая стряхнуть обрушившуюся на него беду, вывел Кристиана на лестничную площадку, вежливо ему откланялся и закрыл за молодым человеком дверь не только на ключ, но и на все задвижки.

Вернувшись в комнату, он застал Инженю на том же месте, где и оставил: выпрямившись, она стояла неподвижно перед подсвечником и молчала.

Ретифу явно было не по себе: тяжело отцу причинять дочери неприятности, но гораздо труднее отречься от своих предрассудков.

– Ты на меня сердишься? – после недолгого молчания спросил он.

– Нет, – ответила Инженю. – У меня нет на это права.

– Почему у тебя нет на это права?

– Разве вы не мой отец?

Инженю произнесла эти слова почти горестным тоном и сопроводила их почти иронической улыбкой.

Ретиф вздрогнул: впервые Инженю говорила с ним подобным тоном и так улыбалась.

Он подошел к окну, открыл его и увидел, как молодой человек вышел на улицу, а затем, опустив голову, медленно закрыл за собой наружную дверь.

Каждое движение Кристиана свидетельствовало о сильнейшем отчаянии.

На миг Ретифу пришла мысль, что он ошибся и что молодой человек, которому он отказал в руке дочери, действительно рабочий; но он снова подумал о его изысканной речи, о его белых руках, о том духе аристократизма, который источала вся его особа. Такой возлюбленный не мог быть резчиком, если только он не был резчиком, подобным Асканио у Бенвенуто Челлини; это, пожалуй, был дворянин.

Во всяком случае было очевидно, что этот дворянин влюблен в Инженю до такой степени, что мог бы попытаться овладеть ею силой или в приступе отчаяния покончить с собой.

Если дело дойдет до этого, то упрекать во всем Ретифу придется самого себя! И это не считая тех опасностей, которым он, наверняка, подвергнется, оставшись один на один с гневом и местью переживающей горе семьи. Какие страшные угрызения совести для чуткого сердца, для филантропической души, для друга г-на Мерсье – самого чувствительного сердца и самой человеколюбивой души после Жан Жака Руссо!

Что станут говорить и думать о романисте, способном так злоупотреблять отцовской властью?

Ретиф, по крайней мере, желал, чтобы его не тяготила мысль, будто Кристиан мог оказаться рабочим; эта мысль особенно мучила его, ибо – скажем это в похвалу нашему романисту – страх перед опасностью (о ней мы уже говорили), которой ему могла угрожать оскорбленная или отчаявшаяся знатная семья, был лишь вторичен.

Вследствие этого Ретиф, приняв внезапное решение, взял трость и шляпу, лежавшие в углу, и стремительно пошел к лестнице. Инженю, либо потому что она поняла происходившее в душе отца, либо потому что ее доброе сердце было неспособно таить злость, улыбнулась Ретифу.

Ободренный улыбкой дочери, Ретиф бросился вниз по ступенькам с проворством пятнадцатилетнего рассыльного.

Прежде всего уверившись, что Кристиан его не видел и не слышал, он пошел за ним следом, прижимаясь к стенам, готовый остановиться и спрятаться в тень, если молодой человек обернется.

Ночь была темная, улицы были совершенно пустынны, и оба этих обстоятельства благоприятствовали замыслу Ре-тифа.

Кстати, молодой человек продолжал идти своей дорогой, ни разу не бросив взгляд в сторону улицы Бернардинцев, хотя на ней и осталась его жизнь.

Ретиф следовал за ним шагах примерно в пятидесяти; он видел, как Кристиан вышел на мост Сен-Мишель, приблизился к парапету и занес над ним ногу.

Старик, по-прежнему идя за ним по пятам, собрался было закричать, чтобы помешать молодому человеку броситься в воду, что, как он предполагал, тот и намеревался сделать; но в эту минуту крики, доносившиеся с площади Дофина, стали громче и их перекрыл грохот страшного взрыва.

Этот двойной шум заставил вздрогнуть обоих мужчин, один из которых следил за другим, и, вероятно, вынудил того, кто собирался броситься в воду, изменить решение.

Кристиан отошел от парапета и быстро побежал в сторону площади Дофина, то есть навстречу выстрелам.

«Он изменил свое решение, – подумал Ретиф, – и теперь ищет пули; совершенно очевидно, что он дворянин: ведь он не захотел утопиться».

После этого Ретиф пустился бегом вслед за тем, кто желал стать его зятем: тот стрелой проскальзывал между беглецами, мчащимися ему навстречу, а также среди групп сильно возбужденных людей, которые, яростно крича, метались взад-вперед, размахивая ружьями и саблями.

Пришло время рассказать читателю о том, что же случилось после первого залпа, данного по толпе господами солдатами городской стражи.

Мятежники, разъяренные тем, что самые пылкие из них остались лежать на мостовой убитыми или раненными, заметили, что, дав залп, всадники несколько рассеялись, и отважно кинулись на них, осыпая камнями, ударами железных прутьев, молотов и палок.

Странно и любопытно наблюдать, как во время мятежа все мгновенно становится оружием, причем оружием смертельным.

Итак, завязалась рукопашная схватка, страшная борьба, стоившая жизни многим кавалеристам; ибо надо во весь голос сказать, к чести народа 1789 года, который слишком часто путали с чернью 1793 года, что он в первых бунтах Революции дрался храбро и честно, хотя и сражался не на равных.

Мятежники, завладев пистолетами, карабинами, саблями побежденных, раненых и погибших, обратили в бегство дозор стражников и, гордые первым успехом, немедленно атаковали пост солдат пешей стражи, которые во время боя не защитили своих товарищей, хотя им было бы совсем легко зажать толпу между двух огней и рассеять ее в несколько минут, поскольку они стояли у статуи Генриха IV, а командир стражников Дюбуа из глубины площади Дофина гнал в их сторону лавины мятежников.

Поэтому после своей победы народ, приняв, вероятно, бездействие пехотинцев за слабость, бросился на штурм поста, и тот, вынужденный теперь защищаться, оборонялся плохо и, бросив ружья, искал спасения в бегстве, вызвавшем гибель большинства солдат.

В первые минуты гнева, опьянения успехом или восторга, что следуют за его победами, народ – мы это уже видели – разрушает или поджигает; не желая мстить за причиненное ему зло, воздавая злом живым существам, народ мстит за себя неодушевленным предметам – это доставляет ему такое же удовлетворение, но наносит ущерб лишь камням и деревьям.

Именно в эту минуту народного торжества и опьянения Кристиан с Ретифом появились на месте событий.

Но хмель победы уже начал рассеиваться.

Срочно присланные на Гревскую площадь отряды встретили победителей таким сильным и плотным огнем, что треть из тех, кто возвращался этой дорогой, скосили пули! Именно эту перестрелку Кристиан и Ретиф слышали с моста Сен-Мишель, а эхо донесло ее до площади Дофина, куда так быстро бежал Кристиан. По набережной Морфондю он выбежал к горевшему посту – его пламя освещало всю реку до самого Лувра: это было и путающее, и великолепное зрелище.

Но на этом горевшем посту поджигатели забыли ружья солдат.

Все эти ружья были заряжены.

Кристиан появился на площади в ту минуту, когда крыша маленького строения поползла и рухнула вниз, словно кратер, из пекла которого вдруг послышался треск, раздалось два десятка разрывов; на них ответило восемь или десять криков, и опять на мостовой осталось лежать четыре-пять окровавленных тел.

Забытые на посту ружья стражников, разогревшись и взорвавшись, поразили в толпе победителей человек восемь – десять, ранив их более или менее серьезно.

Следствием этого стали громкие крики, окровавленные и валяющиеся на мостовой раненые. Первым упал на землю Кристиан: пуля попала ему в бедро.

Ретиф так ничего не понял бы в этом падении, если бы не множество людей, которые с невероятным усердием подбирали раненых, оказывали им первую помощь и жалели их.

К этому доброму делу толпу побуждал огромного роста мужчина с выразительным лицом, чье безобразие скрадывалось твердой волей, под влиянием волнения воодушевлявшей его сердце, и отблесками пожара, приукрашивающими его черты.

Он бросился на помощь Кристиану с одной стороны, тогда как с другой поддержать юношу кинулся Ретиф.

Оба, оказавшись ближе всего к Кристиану, услышали первые слова юноши. Они задавали ему вопросы, хлопотали над ним, спрашивали, как его зовут и где он живет.

Почти без чувств, с трудом перенося боль, Кристиан даже не заметил, что среди тех, кто оказывал ему помощь, был Ретиф де ла Бретон.

– Меня зовут Кристиан, – сказал юноша, – я паж господина графа д'Артуа… Отнесите меня в конюшни графа, там должен быть хирург.

Ретиф вскрикнул; в этом вскрике романиста наряду с состраданием прозвучало торжество, ибо подтвердились его подозрения, но, поскольку семь-восемь человек взялись нести раненого домой и он убедился, что окружавшие люди бережно ухаживают за Кристианом, который, несмотря на рану, жив; поскольку человек, на чьи руки упал Кристиан, поддерживаемый одновременно Ретифом, обещал не оставлять юношу до тех пор, пока тот не попадет к упомянутому им хирургу, отец Инженю медленным шагом пошел к дочери или, вернее, к себе домой, спрашивая себя, следует ли ему сообщить девушке печальную новость или лучше дать едва народившемуся чувству постепенно угаснуть в забвении разлуки (отцам семейства, к счастью для них, всегда удается последняя маленькая хитрость, если они имеют дело с любовью, а заодно и с самолюбием).

Теперь покинем ненадолго Кристиана, которого в надежном сопровождении несут в конюшни графа д'Артуа, и Ретифа де ла Бретона, который в одиночестве возвращается домой, чтобы там в общих чертах запечатлеть слегка наметившиеся контуры первого эпизода нашей гражданской войны.

Борьба, начатая властью слабыми силами и с верой в свое обычное превосходство, продолжалась еще несколько часов благодаря напряженному мужеству отчаяния.

Она возобновилась на следующий день, не прекращалась и на третий день. Но сила в конце концов осталась за войсками короля. Самой большой катастрофой для горлопанов, превратившихся в мятежников, стала атака расположенного на улице Меле дома командира городской стражи; атака натолкнулась на ружейный огонь солдат, и те, взяв смутьянов в клещи и с двух сторон приканчивая их штыками, устроили побоище бунтарей и зевак, окрасивших своей кровью всю улицу!

Мятеж прекратился, но началась Революция.

XXV. ИСКУСИТЕЛЬ

На следующий день после всей этой пальбы, имевшей столь роковые последствия для нашего юного пажа и едва зародившейся любви Инженю, один человек – накануне мы видели, как он прятался в воротах дома Ретифа де ла Бретона, – засветло вошел в дом романиста.

Этому мужчине, появляющемуся здесь, словно те загадочные персонажи, что выходят на сцену в конце второго акта, чтобы изменить ход начавшейся драмы, бы– ло лет тридцать – тридцать пять; он был похож на лакея без ливреи, весь его невыразительный облик и наглый вид представлял собой тип тех великих лакеев прошлого века, которым удалось перешагнуть в следующий век, но порода которых начала угасать, пережив пору своего расцвета, и больше даже не заслуживала почестей виселицы.

Одет он был в темно-серый сюртук, а это платье не указывает на род занятий человека. Его можно было принять за буржуа, судебного исполнителя, принарядившегося по случаю воскресенья, или письмоводителя нотариуса, ищущего приглашение на свадьбу.

Инженю, по-прежнему ожидавшая какого-нибудь известия от Кристиана, смотрела в окно, когда этот мужчина, отвесив ей поклон и послав снизу улыбку, переступил порог темного прохода, выводящего к винтовой лестнице, и, преодолев шестьдесят ступеней, оказался перед квартирой Ретифа де ла Бретона.

Сначала Инженю очень удивилась поклону незнакомого мужчины, но предположила, что тот идет к отцу, и, сочтя его каким-то неведомым другом ее родителя, приготовилась пойти открывать, если к ним постучатся.

В дверь постучали.

Инженю открыла без всякого недоверия.

– А господин Ретиф де ла Бретон? – спросил незнакомец.

– Он живет здесь, сударь, – ответила девушка.

– Я это знаю, мадемуазель, – заметил человек в темно-сером сюртуке. – Однако соблаговолите мне сказать, могу ли я сию же минуту поговорить с ним.

– Сомневаюсь, сударь. Мой отец сочиняет, а он не любит, когда ему мешают работать.

– Меня и в самом деле очень огорчило бы, если бы я ему помешал… Но, тем не менее, мадемуазель, я должен сообщить ему нечто чрезвычайно важное.

Сказав эти слова, незнакомец осторожно стал наступать на Инженю и, проникнув в прихожую, обнаружил намерение не уступать первому отказу, положив на стол шляпу и поставив в угол трость.

После этого он, заметив кресло, расположился в нем, достал из кармана носовой платок и, крякнув от удовольствия, вытер платком лоб с видом человека, чье выражение лица означает: «А знаете ли вы, мадемуазель, что живете вы очень высоко?»

Инженю следила за пришельцем, и в глазах ее промелькнуло удивление. Было очевидно, что она наполовину уже нарушила приказ, полученный от отца.

Казалось, бесцеремонный посетитель понимает, что происходит в душе Инженю.

– Кстати, мадемуазель, – начал он, – все, о чем я должен говорить с господином Ретифом де ла Бретоном, я могу сказать и вам.

– Хорошо, сударь, говорите, потому что мне очень хотелось бы, если возможно, не беспокоить отца.

– Конечно, конечно, – согласился незнакомец, бросив на Инженю взгляд, который, хотя она и не знала почему, заставил девушку потупить глаза. – Разумеется, будет даже лучше, если я поступлю таким образом; ведь, в конечном счете, дело, что привело меня сюда, легко уладить между нами, ваш отец, в крайнем случае, может даже об этом ничего не знать.

– Но в чем все-таки дело? – робко осведомилась Инженю.

– В вас, мадемуазель.

– Во мне? – с удивлением воскликнула девушка.

– Несомненно. Мне кажется, для этого вы достаточно красивы.

Инженю покраснела.

– Простите, сударь, я желала бы знать, с кем имею честь говорить, – сказала она.

– О мадемуазель, мое имя вам ничего не скажет, ибо, я уверен, оно вам не известно.

– Это неважно, сударь.

– Моя фамилия Оже, мадемуазель. Инженю ответила ему легким кивком. Фамилия Оже, действительно, ни о чем ей не сказала.

Но девушка выглядела такой простодушной, что незнакомец, хотя и казался человеком маловосприимчивым к подобному, продолжал молча разглядывать Инженю.

Это молчание выглядело странным, ибо было хорошо заметно: незнакомцу есть о чем сказать, что все это у него на губах, но, тем не менее, заговорить об этом он не осмеливается.

– Слушаю вас, сударь, – рискнула начать Инженю.

– Черт возьми! Дело в том…

– Вы не решаетесь?

Оже протянул к Инженю руку, что заставило ее сделать шаг назад.

– Черт возьми! – повторил он. – Сказать об этом нелегко.

Инженю снова покраснела.

Краска смущения, казалось, стала преградой, которую не смели преодолеть слова незнакомца.

– Право же, я предпочитаю говорить с вашим отцом, чем с вами, мадемуазель! – неожиданно воскликнул он.

Инженю поняла, что есть лишь одна возможность избавиться от этого человека, и, рискуя вызвать недовольство отца, предложила:

– Тогда, сударь, подождите меня здесь. Я пойду предупрежу отца.

И девушка вошла в комнату романиста.

В то время Ретиф де ла Бретон публиковал «Ночи Парижа» и был занят работой над этим произведением.

С правой стороны перед его столом находилась наборная касса, до которой он легко мог дотянуться: по установившейся привычке Ретиф не писал, а набирал свой текст. Он находил в таком способе сочинительства двойную экономию – экономию времени и денег.

Подробности сочиняемой книги вызывали у него улыбку, свидетельствующую, что он очень собой доволен: ошибиться в этом было невозможно.

Ретиф был великий труженик и, подобно всем великим труженикам, когда их слишком часто отрывают от работы, громко возмущался тем, что ему мешают; но, если дверь в его комнату оставалась закрытой часа два-три, ему нравилось, если его беспокоят, хотя при этом для вида он неизменно слегка ворчал.

– Извините меня, отец, – обратилась к нему Инженю, – но незнакомец, некто господин Оже, просит поговорить с вами по важному делу.

– Господин Оже? – переспросил Ретиф, роясь в памяти. – Я не знаю такого.

– Вот и хорошо, милостивый государь, значит, мы познакомимся, – послышался голос из-за спины Инженю.

Ретиф де ла Бретон повернулся в ту сторону, откуда донесся голос, и увидел голову, выглядывавшую из-за плеча дочери.

– И что же вам угодно? – осведомился он.

– Сударь, не будете ли вы столь добры выслушать меня наедине? – ответил Оже.

Ретиф де ла Бретон взглядом велел дочери удалиться; Оже провожал девушку глазами до тех пор, пока за ней не закрылась дверь, и, когда они остались вдвоем, с облегчением вздохнул.

– Ах, признаться, теперь я чувствую себя свободнее! Невинный вид этого очаровательного создания словно замораживал мой язык.

– Но почему же, сударь? – спросил Ретиф не без удивления, которому в ходе всего последующего разговора предстояло возрастать.

– По причине того вопроса, что я хочу вам задать, милостивый государь, – ответил незнакомец.

– И каков этот вопрос?

– Располагает ли собой мадемуазель ваша дочь, сударь?

– Что вы имеете в виду? – изумился Ретиф. – Что значит располагает? Я не понимаю вас.

– В таком случае попытаюсь сейчас объяснить.

– Вы окажете мне услугу.

– Я имею честь спросить вас, сударь, есть ли у мадемуазель Инженю муж?

– Нет, конечно.

– А любовник?

– Помилуйте, сударь! – воскликнул Ретиф, словно вырастая на несколько дюймов.

– Да, я понимаю, – с невероятной наглостью возразил Оже, – на первый взгляд вопрос кажется нескромным, но, тем не менее, таковым он не является.

– Вы в самом деле так считаете? – ответил потрясенный Ретиф.

– Несомненно! Ведь вы хотите, чтобы ваша дочь была богатой и счастливой?

– Разумеется. Это желание любого отца, имеющего дочь таких лет.

– Так вот, сударь, мадемуазель Инженю упустила бы свое счастье, если бы не была свободна.

Ретиф подумал, что человек в темно-сером сюртуке пришел просить у него руки дочери, и смерил его с ног до головы пронзительным взглядом.

– Ну и ну! – пробормотал он. – И каковы же ваши предложения?

– Вот именно, сударь, предложения! – подхватил Оже. – Как вы полагаете распорядиться юной особой?

– Сделать ее честной женщиной, сударь, подобно тому как я сделал ее честной девушкой.

– Понятно, вы намерены отдать ее замуж за какого-нибудь механика, за какого-нибудь художника, за какого-нибудь беднягу-поэта или журналиста.

– Вы правы, – ответил Ретиф. – И что из этого?

– Как что? Я предполагаю, что вам, должно быть, уже делали немало подобного рода предложений.

– Не далее как вчера, сударь, мне было сделано одно предложение, причем из самых достойных.

– Надеюсь, вы отказали?

– Почему, скажите, пожалуйста, вы на это надеетесь?

– Потому, что сегодня я пришел предложить вам кое-что получше.

– Получше?! Но вы же не знаете, что мне предлагали.

– Это совершенно неважно.

– Однако…

– Мне нет нужды знать это, если учесть, что в одном я уверен.

– В чем же?

– В том, что, как я уже сказал, сегодня я пришел предложить вам кое-что получше того, что вам предлагали вчера.

«Ага! – подумал Ретиф. – Инженю идет с торгов. Отлично!»

– Кстати, я знаю, вернее, догадываюсь…

– Кто был претендент?

– Бедный молодой человек!

– Да.

– Без гроша в кармане!

– Не уверен.

– Без прочного положения!

– Извините, он называл себя резчиком.

– Вот как! Он так себя называл…

– Да, сударь, хотя на самом деле оказался дворянином.

– Дворянином?

– Именно, сударь, дворянином!

– Прекрасно, но я-то пришел предложить вам кое-что получше, господин Ретиф.

– Хорошо!

– Я пришел предложить вам вельможу.

– Который женится на моей дочери?

– Клянусь честью, да!

– Вы шутите?

– Нисколько.

– Вельможу?

– Ну да, выбор за вами.

Сомнение начало закрадываться в сердце Ретифа, а лицо его невольно стало краснеть.

– Вы говорите, что он хочет жениться? – недоверчиво спросил он.

– Да.

– Разве вельможа женится на бедной девушке?

– Полно! Я же не говорю вам, что он обвенчается с ней в соборе Богоматери, – нагло ответил Оже, ободренный добродушием и долготерпением Ретифа.

– Тогда, сударь, где же он вступит с ней в брак? – пристально глядя на собеседника, спросил Ретиф.

– Хватит, – фамильярно опустив свою большую ладонь на плечо романиста, сказал Оже, – хватит шутить и давайте откровенно обсудим вопрос, дорогой господин Ретиф. Вельможа увидел вашу дочь и влюбился в нее.

– Что за вельможа? – ледяным тоном спросил Ретиф.

– Что за вельможа, что за вельможа? – повторил Оже, несколько растерявшись, несмотря на свое нахальство. – Черт побери! Очень большой вельможа, безмерно богатый! Принц!

– Сударь, я не знаю, что выражают ваши улыбки, – возразил романист, – но они обещают мне слишком много или совсем мало.

– Прежде всего позвольте мне сказать, господин Ретиф, что они вам обещают, это деньги, много денег, огромные деньги!

Ретиф закрыл глаза, скорчив гримасу столь очевидного отвращения, что Оже тотчас спохватился:

– Почему я говорю о деньгах?! Мне кажется, их в вашей жизни было очень мало, вы даже не знаете, что они собой представляют, господин Ретиф.

– Но, сударь, поистине мне непонятно, сплю я или бодрствую, – возразил Ретиф. – Если я не сплю, то, по-моему, понимаю вас очень хорошо.

– Выслушайте меня, господин Ретиф, вы от этого ничего не потеряете, ибо узнаете мое определение денег…

О, вы умеете нанизывать фразы одну за другой, так взвесьте-ка их истинную цену. Деньги, дорогой господин Ретиф…

– Сударь…

– Ах, вот вы сразу же перебиваете меня в начале моего определения. Ретиф огляделся вокруг себя с таким видом, словно хотел убедиться, нет ли в комнате кого-нибудь, кто помог бы ему вытолкать Оже за дверь; но в одиночку он был неспособен справиться с таким крепким молодым мужчиной, как Оже.

Поэтому он решил терпеть.

Впрочем, будучи наблюдательным социальным писателем, живописующим нравы, он не находил этот разговор неинтересным для себя и хотел понять, что еще уцелело от вельможной наглости в том новом обществе, которое чувствовало расположение к философии и жаждало свободы.

Но Оже, который не был способен угадать, что же действительно творилось в сердце Ретифа, и который, кстати, считал, что люди почти всегда заслуживают презрения, и привык их презирать, продолжал:

– Деньги, дорогой мой господин Ретиф, – это квартира в другом, а не в таком, как у вас, доме, на другой, а не такой, как ваша, улице; это обстановка в квартире – вы прекрасно понимаете, что под обстановкой я разумею нечто иное, отличное от ваших трухлявых столов и колченогих стульев: под обстановкой я имею в виду кресла, обитые мягким утрехтским бархатом; мебель розового дерева; портьеры из узорчатого шелка; мягкий ковер зимой; полы, до блеска натертые летом… и, дайте мне, черт возьми, сказать, слугу, который натирает полы и надевает чехлы на кресла; на камине красивые часы в стиле буль или из позолоченной бронзы; шкафы с фарфоровой и серебряной посудой; погреба с бургундскими винами для тех дней, когда вы будете отдыхать, и с бордо для тех дней, когда вам предстоит работать.

– Перестаньте, сударь! – взмолился Ретиф, у которого от этого перечисления начинала кружиться голова.

– Но дайте же мне закончить, черт побери! Под обстановкой я разумею и хорошую библиотеку, а не те книжки, что я вижу у вас на необструганных и сколоченных вами досках, а красивые и добрые, вернее, злые книги – ведь именно их предпочитаете вы, господа романисты, господа поэты, господа журналисты! – господина де Вольтера в переплетах, Жан Жака Руссо с золотым обрезом, всю «Энциклопедию», тысячу томов! В вашем сарае никогда не кончаются дрова из королевских лесов; в вашей кладовой хранятся неиссякаемые запасы ламп и горы свечей; в вашем платяном шкафу висит по паре каждой вещи, то, чего вы никогда не имели, например: два фрака, два сюртука, два жилета, две пары кюлот, два шелковых, подбитых ватой шлафрока для зимы, два ситцевых халата для лета, кружева, рубашки из тонкого полотна, трость с позолоченным, украшенным чеканкой набалдашником, – целый гардероб, который сделает вас моложе лет на пятнадцать и приведет к тому, что женщины станут оборачиваться вам вслед.

– Женщины?

– Да, как и тогда, когда вам было двадцать пять лет и вы совершали свои прекрасные прогулки влюбленного Геркулеса с мадемуазель Жинан и еще тремя девушками! Ну вот, как видите, я читаю ваши книги, господин Ретиф де ла Бретон, хотя они очень плохо напечатаны, и поэтому нам известно о ваших неприятностях: нам знакома драма «Новобрачная». Итак, вы получите все то, о чем я вам говорил, господин Ретиф де ла Бретон: у вас будет особняк, обстановка и деньги; вы будете иметь все это и даже больше, а в противном случае я, Оже, опозорю свое имя!

– Но все-таки, каков вывод из сказанного вами?

– А вывод из сказанного мною таков, что вельможа, вступая в брак с вашей дочерью, даст все эти вещи ей в приданое.

– Вот в чем дело! – вскричал разъяренный Ретиф, поправляя на голове черную бархатную ермолку. – Вы либо смеетесь надо мной, либо явились серьезно и бесстыдно предложить мне эту гнусную сделку?

– Вы правы, дорогой мой господин Ретиф, я пришел предложить вам сделку, но вы ошибаетесь в определении: эта сделка не гнусная, а превосходная, она выгодна вам и вашей дочери!

– Но понимаете ли вы, сударь, что явились сюда просто-напросто предложить мне опозорить мою дочь?

– Кто вам говорил о позоре? Вы с ума сошли?

– Похоже, черт возьми, схожу…

– Позор? Ладно! Что позорного для мадемуазель Инженю Ретиф, внебрачной дочери, в том, что она полюбит вельможу?! Честное слово, я уже ничего не понимаю! Неужели вы принимаете всерьез ту генеалогию, согласно которой вы ведете свой род от императора Пертинакса?.. Разве была опозорена Одетта де Шандивер? Разве была опозорена Агнесса Сорель? Может быть, по-вашему, была опозорена Диана де Пуатье? Или Мари Туше? Разве мадемуазель де Лавальер была опозорена? Разве госпожа де Монтеспан, госпожа де Ментенон, госпожа де Парабер, госпожа де Фа-лари, госпожа де Сабран, госпожа де Майи, госпожа де Вентимий, госпожа де Шатору и госпожа де Помпадур – разве все они покрыли себя позором, ответьте мне?! Оставьте, дорогой господин Ретиф, вы с ума сошли, напуская на себя важный вид! И заметьте хорошенько, я предлагаю вам великолепную партию и даже мысли не допускаю, что ваша дочь могла бы стать госпожой де Фонтанж.

– Но кто этот человек?! – вскричал Ретиф с возрастающим изумлением. – Неужели король?

– Почти.

– Это господин граф Прован…

– … не будем называть имен, дорогой господин Ретиф! Это его королевское высочество принц Деньги! Какого черта вам еще угодно знать? И если вельможа, вроде того, о ком я говорю, стучится в дверь, то мое мнение заключается в том, что необходимо перед ним эту дверь распахнуть настежь.

– О нет, я отказываюсь, отказываюсь! – воскликнул Ретиф. – Уж лучше нищета!

– Это очень благородно, – спокойно заметил Оже. – Но поистине, милостивый государь, вы уже так бедны, что больше не можете терпеть подобную нищету! Вы с трудом набираете книги, которые не всегда хороши; получаете вы за них мало, зарабатываете вы все меньше и меньше, и чем больше вы будете стареть, тем меньше станете зарабатывать; вы носите один сюртук двадцать лет! Не отрицайте, вы сами писали об этом в «Сорокалетнем». А у мадемуазель Инженю, которой я предлагаю полмиллиона, почти нет платьев, и, если бы в дело не вмешался господин Ревельон, она вообще осталась бы раздетой.

– Сударь, – сказал Ретиф, – занимайтесь, пожалуйста, тем, что вас касается.

– Именно это я и делаю.

– Как это понять?

– Да, меня касается, чтобы мадемуазель Инженю, будучи красивой, стала элегантной, и ни на ком, я уверяю вас, не будет так хорошо сидеть шелковое платье, когда она будет идти по улице в сопровождении лакея!

– Возможно, но я отказываюсь.

– Это глупо!.. Почему вы отказываетесь?

– Прежде всего потому, сударь, что вы меня оскорбляете, и я швырнул бы вам в лицо эту горсть свинцовых литер, не будь у меня недостатка в букве Т… Но я сейчас позову Инженю, и пусть она сама вам ответит.

– Не стоит, ибо это будет еще глупее. Если вы ее позовете, держу пари, что я сумею ее убедить.

– Как вы смеете? Вы хотите развратить мое дитя? – вскричал Ретиф.

– А для чего, черт побери, вы думаете я дал себе труд прийти к вам?

– О ужас! – сделав жест, исполненный театрального величия, вздохнул романист.

– Прежде всего потому, что вельможа, от чьего имени я говорю, очень мил, – продолжал Оже.

– Тогда это не господин граф Прованский, – простодушно заметил Ретиф.

– Не будем говорить об этом.