Текст книги "Змеелов в СССР (СИ)"

Автор книги: Александр Дорнбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Знаю.

– А «там» был?

– Нет.

– А я был. И больше не хочу. Впрочем, твоей беде легко помочь. Всякая частная торговля процветает в условиях конкуренции. Даже подпольно-уголовные сделки нуждаются «в рынке», то есть в нескольких продавцах и покупателях. В Киеве много людей занимаются куплей-продажей старательского золота. И кооператор Цукерман, и дамский парикмахер Ахмедов Ислам, и богомольный артельщик Фроимов, что выпускает специальные «освященные» свечи для старообрядцев. Можно вспомнить еще часовщика Сулиму, работника артели «Точмех», чей ларек около магазина потребкооперации на улице Баумана и прочих… Скупщиков и продавцов валюты, золотых вещей и контрабанды. Ведь где одно – там и другое. Деньги и шмотки. Связи на Западной Украине и в Прибалтике. И этим обстоятельством неизбежно заинтересуются резиденты иностранных разведок в Варшаве и Риге. Поспросят о пустяковой услуге, посылочку передать или человечка приютить, накормить и обогреть. Коготок увяз – всей птичке пропасть. И как ты думаешь, племянничек, долго ли НКВД позволит виться этой веревочке?

Что-то это мне напоминает… Анналы НКВД, операция «Трест», проводимая чекистом Артузовым, свободным от предрассудков. Так что я бодро ответил родственничку:

– Думаю что недолго. Не удивлюсь, что за ними уже присматривают. Отрабатывают все связи.

– А ты, малой, не такой уж дурак, каким кажешься на первый взгляд. Узнаю себя в молодости. Может и будет из тебя толк. Надеюсь, ты понимаешь, что как только твоего поставщика возьмут, он тебя с ног до головы дерьмом перед органами обмажет. Приплетет чего было и чего не было. И поедешь ты «По тундре, по железной дороге, где мчит курьерский Воркута – Ленинград…»

– И что же делать?

После на десятиминутной, первый взгляд незначительной беседы, заключающейся в вопросах и ответах, дядя сменил гнев на милость.

– Ладно, уговорил. Нравишься ты мне малой. Узнаю Тельферовскую породу. «Цэ дило треба розжувати». Дам я тебе несколько бесплатных советов. Бери у одного поставщика, редко и много. Желательно чтобы цепочка с прииска была минимальной. И людей в этом деле было засвечено раз-два и обчелся. Для начала рекомендую тебе зубного врача Гольдмана. Он вроде наш дальний родственник, так что можно надеяться, что сразу не сдаст. Но, правда, он довольно жаден. А в таких вещах веры нет даже родне, тем более такой дальней.

Кухарук ненадолго замолчал. Чувствовалось, что его мозг гудит как трансформатор. Чапай думу думает. Я почтительно внимал родственнику, ожидая продолжения.

И дядя ожидаемо продолжил:

– Хорошо. Я в это дело все равно влазить не собираюсь. А тебе может пригодится. Проследил я как-то скрытно за Гольдманом, стараясь определить его источник. В трех кварталах от его зубного кабинета, на улице Ленина, есть частный дом. В котором проживают Сомовы. Но это не муж и жена. А близкие родственники. У Степаниды муж как раз на прииске работает. И ежемесячно ей посылочку по почте присылает. А там, среди какого-нибудь таежного меда или варенья из лесных ягод, грамм пятьдесят внутри шлиха положено. Даже военная цензура не досматривает сплошь все почтовые посылки. В мирное же время почтовые отправления граждан неприкосновенны.

– Пятьдесят грамм? – переспросил я. – Так это же мелочь. Считай пять стандартных пуль по девять граммов.

– Не скажи! – ответил мне Кухурук. – Степанида продает металл по 24 рубля за грамм, и получает с этого комиссионные. По два рубля с грамма. Вот в месяц выходит и чистая зарплата молодого специалиста, вроде тебя, только окончившего институт. Считай муж ежемесячно ей так высылает пособие на детей. А их у Степаниды двое. Кроме того, сам Захар ежегодно приезжает в отпуск. И уж тогда привозит с собой металла немало.

– Сколько?

– Шлих довольно тяжел. В стандартную поллитровую бутылку водки его входит восемь килограммов. Вот примерно столько в нательном поясе Захар Сомов ежегодно с прииска и привозит. Такой поясок фигуры не портит. Золотой песок тяжел и для перевозки гораздо удобнее пухлых пачек сторублевых билетов.

– А на прииске разве не обыскивают? Сразу же обнаружат.

– Так прииск же находится в глухой тайге. Смысл там обыскивать? От него немало надо до обитаемых мест на лодке и пешком топать. И золото можно заранее спрятать и в пути взять. Кроме того, золото он привозит не свое личное, а артельное, общественное. Так что ему его человек может и в пути передать. А уже на железной дороге или на пароходной пристани людей толпится разных без счета. Там уже всех обыскивать не будешь. Да и зачем? Прииск же далеко. А деньги не пахнут и лучшая гончая собьется с извилистого следа.

Я, привыкший в будущем к рамкам с металлодетекторами на каждом шагу, лишь промолчал.

А дядя продолжал:

– Вот тогда и начинается основная страда. И Степанида и брат Захара, Савелий, что в доме в Киеве проживает, трудятся без отдыха. Такое количество золота раскидай. Отсюда оно даже на Кавказ уходит. Тебе бы племянник к этой Степаниде втереться. Скажешь, что Гольдман тебя прислал как родственника, наверное прокатит. Впрочем, начинать тебе надо с малого. А уж потом если пойдет можно и туда соваться.

Кухарук подумал и махнул рукой:

– Была, не была. Есть у меня заначка. Для себя берег, но раз такое дело, тебя как раз хватит обучиться. Я смотрю на золото с кулацкой простотой – штанов из него не сошьешь, черту оно нужно! Так что начнем.

И началась учеба. И пожестче, чем старый, стреляный, травленый волк учит поспешно-смелого от неразумия волчонка. Вот так иногда фортуна любит помогать тем, кто сам много для этого старается, причем необычными ходами.

Дядя покопался в своем хламе и достал достал плоскую аптечную склянку.

– Учись студент. Пока дядя добрый. Смотри! Тут тридцать шесть чешуек и крупинок. Крупинка в среднем тянет на один грамм, чешуйка – на половину. Итого ровно двадцать грамм – как в аптеке. На коронку для зуба идет от одного до полутора граммов, литые золотые зубы делают редко с тех пор, как появилась нержавеющая сталь. Корпус часов на руку требует пятнадцати-двадцати граммов. Обручальное кольцо – еще меньше, женское кольцо с камнем – совсем немного.

И тут же были откуда-то вытащены аптечные весы и тяжелые крупинки, ссыпанные в чашку, вытянули как раз двадцать грамм.

Затем, достав с полки глубокое фаянсовое блюдце, Кухарук выпустил на него тяжелую струйку песка. На полках, среди красок, нашелся пузырек с кислотой, а среди разных инструментов – сильная лупа. Испытав драгоценный металл по всем правилам, добровольный учитель, проинструктировал меня и заключил:

– Смотри, студент. Сибирское, грязноватое. Зимней добычи.

– Грязноватое?

– Это только так считается. На самом деле в этом высокопробном шлихе девяносто частей чистого золота, семь частей серебра и три части примесей других металлов. А сколько чистого золота в государственных изделиях?

Я, вспомнив самую ходовую 585 пробу, сразу отрапортовал:

– Менее 60 процентов?

– Верно, студент. Верь дядюшке Иосифу, можешь далеко пойти, если по правильной дороге станешь шагать. То есть из этих двадцати грамм можно почти сорок сделать. Добавляя лигатуру. То есть медь или серебро.

Кухарук еще немного меня поучил распознавать высокопробное золото, рассказал, что каждый прииск дает определенный тип метала, который могут определить эксперты прямо как почтовый адрес. Дядя увлекся, вспоминая былое, по ходу дела на сцене появился графинчик с водочкой. К графину как из под земли явилась глубокая хрустальная рюмка. Натюрморт органично дополнила фаянсовая миска с чищенным на дольки чесноком, черный хлеб и солонка

Но у меня уже от информации пухла голова. Заметив это, Кухарук стал заканчивать лекцию.

– Вот этого металла тебе для затравки вполне хватит. Отдаю, но не в долг. Деньги мне в течении двух дней привезешь.

– Сколько?

– Считай сам. Менее чем за 24 рубля грамм у нас цены нет. С тебя я возьму по-родственному по 25. Если мне золото понадобится, то я смогу за эту цену себе еще достать. Так что тащи, племяш, пятьсот рублей и мы с тобой в расчете.

Однако. Это моя студенческая стипендия за десять месяцев. Придется у родителей занимать. Но я согласился и сделка была совершена.

Дело идет на лад.

Этим же вечером я с ходу отправился на вокзал. И поехал в Белую Церковь. Там я быстро оббегал всех родственников и везде занимал деньги. Бабушки дали мне общим счетом 160 рублей. Сестра – 60. Брат расщедрился на сотню. Родители мне выделили 250. Итого хватило и дяде и мне на обновки. На следующий день я в Киев не поехал. Работы – валом.

Все разошлись на службу. А я первым делом занялся золотом. Его так мало, что нет особого смысла прятать. Я нашел у отца в сарае старую ступку и использовал ее в качестве тигля. Разжег костер, нагрел ступку расплавил шлих и вылил золото в металлическую ложку. В слиток с краю присобачил кусочек проволочки, свернутый петелькой. Когда все застыло, то покрасил сверху свинцовым суриком и получилось на вид обычное свинцовое грузило. На донку или на удочку.

Еще с собой возьму мои рыболовные принадлежности и никто ничего не заподозрит. А палку для удилища я себе и на месте найду. Так всем и буду говорить. А пока я все спрятал и стал бегать по делам. Изображая из себя электровеник. Во-первых, купил давно заказанную знакомому отца, заготовщику «Заготживсырье», мокросоленую шкуру крупного рогатого скота. То есть коровью. Товарный голод, ничего не поделаешь, приходится крутиться.

А все почему? Давят частника, давят индивидуальщика. Раньше тебе сапожник за десять дней такие кожаные сапоги сошьет, что ты всю жизнь их с радостью носить будешь. А сейчас на ленинградской фабрике «Скороход» почетный стахановец, перетяжчик Николай Сметанин за одну смену 1400 пар ботинок перетянет, при норме 680. Но качество… И кто такие ботинки потом носить будет? Нет пока и такие разметут, будут ругаться и носить. Так как никакого выбора нет. Во-первых выбирать не из чего, а во-вторых снабжение идет по разнорядке. А через 15 лет? А через 30? Тогда к ним никто и на пушечный выстрел не подойдет.

Во-вторых, пошел делать заказ мастеру. Чтобы переделать мешок для змей в рюкзак. Сельского «класса элита-премиум». У меня был нарисован гибрид наспинного ранца наполеоновского солдата, рюкзака и вещмешка. Тонкая жесть должна была защитить мою спину от змеиных укусов. Ее хватило и на две боковины. Рюкзак получился многослойным. Кроме жести от состоял из слоя брезента, синтетической «чертовой кожи» внутри и сверху слоя обычной кожи. Узел затягивался веревкой как на вещмешке, но сверху был предусмотрен еще и предохранительный клапан на ремнях, как на рюкзаке.

В принципе, ядовитая змея может прокусить и толстый слой кожи. Многие знают байку о «сапогах мертвеца». И что их никогда не надо надевать. Кто не знает – поясню. В Индии как-то раз вдова продавала на базаре сапоги покойного мужа. Покупатель, который купил себе эту обновку вскоре тоже умер. История повторилась. Новая вдова и новый покупатель. И снова смерть.

Стали разбираться. Оказывается кобра попыталась прокусить сапог. И сломала ядовитый зуб. Он торчал в коже и потихоньку царапал ногу владельцев обуви. Отправляя их, как на конвейере, на тот свет. Но многослойную кожу не одна змея не прокусит.

Остаток коровьей шкуры должен был нашит на мой рабочий плащ змеелова и на жестко поднятый воротник. Который цеплялся на пуговицах. Отец мне выделил свои сапоги из толстой свиной кожи, благо у нас с ним был уже один размер, так что я заказал обувщику пришить к ним сверху еще дополнительного материала, превратив их в кожаные ботфорты. Достигающие до половины моей ляжки. Мало ли, докуда среднеазиатские змеи могут допрыгнуть? В общем, денег я на экипировку не жалел. Они текли как вода сквозь пальцы.

Сейчас, спустя почти двадцать лет после революции на толкучках можно было купить все, что угодно. Были бы деньги. Торговали даже оружием. На рынках, в скобяных развалах, среди старых гвоздей, мятых котелков армейского образца, кусков олова для паяния и лужения, ржавых скоб, связок ключей, замков, слесарных и столярных инструментов, побывавших в работе, иной раз валялась позеленевшая латунная гильза от стреляного патрона трехлинейки, нагана, браунинга, парабеллума, обрывок пулеметной ленты. Игрушка? Нет. Своеобразная рекламная вывеска: здесь торгуют оружием и патронами.

Следовало только присесть, порыться в «товаре», посмотреть одно, другое, прицениться – словом, обнюхаться, развязать язык безразлично-сумрачному хозяину всей этой малоценной дряни. Поговорив о том, о сем, о ценах на муку, на сукно, о решениях Культпросвета, о недостатках протекционной системы, о том, что заготовки древесной коры для голодающих Советской властью снова пущены на самотек и о том, что зимой-то уже наверное что-то стрясется, можно было перевести разговор на дело – сначала обиняками, потом и напрямик.

Дело не простое. Если удавалось не спугнуть продавца, то личность покупателя проверялась. Если человеку верить было можно, совершалась сделка, не на базаре, конечно, а где-то в городе, иногда в пригородном селе, порой на довольно отдаленной железнодорожной станции. В общем, за каких-то 25 рублей при желании можно было достать ржавый, но вполне рабочий пистолет или обрез…

Но мне пока с оружием связываться было рано. К тому же, в Туркмении с этим делом еще проще. Граница рядом. И Советская власть еще разрешает кочевать племенам по обе стороны границы. И так же пропускает по традиционным путям торговые караваны. Банды бы не шастали и довольно.

Вечером, разместив заказы, я поехал в Киев. На следующее утро отдал долги «дяде и еще успел наведаться в университет, где меня уже "потеряли».

Глава 6

Как я и предполагал, оформление моей поездки затянулось. Вот уже и конец апреля, а я еще не тронулся в путь. Да, топали деньки за деньками. Как солдат в походе – пять километров в час. Можно было бы уже поискать под Киевом гадюк, но я так уже забегался, задолбался, одурел от советских чинуш-бумагомарателей, что уже решил не дергаться. Будь – что будет. Да и на природе: «Чистейший воздyх тyт и там воняет жyтким перегаром, в полях прошел пастyх Иван и надышал своим yгаpом…»

Какая уже разница, начинать ловить змей здесь или в Туркмении? Если не смогу себя пересилить, то там хотя бы у местных мальчишек прикуплю каких-нибудь малоядовитых или неядовитых змей, чтобы командировку закрыть. А уже на последнем курсе плавно отойду от темы пресмыкающихся.

Но пора ехать. Все готово. Завтра отправляюсь в неизвестность. Зачем я только ввязался в этот блудняк?

Накануне отъезда я забежал в университет. Надо было проститься с друзьями – однокурсниками и профессором Артоболевским.

Профессор меня напутствовал не совсем оптимистично:

– У меня к вам имеется просьба, – трагически молвил он, понизив голос, и в нем послышалась теплая отеческая нотка. – Просьба очень убедительная: не горячитесь. Будьте осторожны. Помните: змеи никогда не упускают случая, чтобы отомстить за свой плен.

Нечего сказать – приободрил! Так приободрил. Хоть сразу панихиду себе заказывай!

На следующий день, на перроне Киевского вокзала, куда я приехал на извозчике, была сутолока, как на базарном толчке. Хватай мешки – вокзал отходит! Ошалевшие люди хаотично метались по перрону, сталкиваясь друг с другом, разбрызгивая растоптанную жидкую грязь. У кого-то – мешок за плечами, у другого – баул или чемодан в руке, или же обернутая рогожкой пила.

На рожах следы похмелья, в буркалах ненависть ко всему миру вокруг. Перед глазами так и мелькали в круговороте кепи, ушанки, буденовки, собачьи воротники, кожаные куртки, серые солдатские шинели, армяки и зипуны.

Истеричные крики:

– Куда прешь, стерва⁈ Зашибу!

И на меня:

– Чо вылупился? Студентишко, интеллихент сраный!

Тот еще паноптикум с кунсткамерой. При Советах подобную публику звали «лимита». Прошло то время, когда таких вот красавцев периодически пороли на конюшне в позе «а ля рак». Теперь же подобный стиль общения в советском обществе является нормой жизни.

Это – отдельная песня. Везде по объявлениям требуются вальщики леса со своим лесом. Сейчас, по программе индустриализации, во многих районах страны разворачивались крупные стройки, и люди, этакие Микулы Селяниновичи с гербовыми серпами, покинув насиженные места, торопились втиснуться в вагоны, панически боясь отстать от поезда или остаться без места. А без места никак нельзя.

У всех пассажиров дальние дороги: кто едет на Урал, кто – в Сибирь, Среднюю Азию или на Дальний Восток. Широка страна моя родная…

Носит людей по стране, точно ветер поднял разный мусор – кульки и бумажки. А надо давать пятилетку в четыре года. Плюс вызубрить назубок политграмоту. Равняйтесь на Стаханова! И избежать участия в этом коммунистическом забеге не получится.

Сразу скажу, что это я такой закоренелый циник. Потому, что наперед знаю, чем все это закончится. Власти же действуют не в лоб, а намного тоньше. Берут людей на слабо. Создан и всячески поддерживается героико-романтический миф о великой перестройке мира, со всей сопутствующей ему романтикой самоотверженного труда. А так же арктических полетов, освоение пустынь, строительства нового быта и прочего…

Этим героическим мифом сейчас был полон воздух эпохи: им живут, ему верят, о нем поют песни. Везде брызжет неподдельный энтузиазм и устремленность в будущее. Надежда через тернии построить новую жизнь.

Я тоже немало побегал вместе со всеми, отчаянно боясь, что мне выдали «неправильный билет», измучился пока нашел свой московский поезд и вагон. Станционные пути были густо заняты составами различных поездов. Какая-то сутолока путей, паровозов, вагонов, людей. Посадка проходила стихийно, люди навьюченные узлами, мешками, баулами рвались в вагоны как в последний бой, у тамбуров кипели водовороты, гвалт стоял как на базаре. Даже дети сгибались под гнетом огромных мешков.

Добираться до места в невесть какую губернию мне добрых полмесяца с двумя пересадками. В Москве и Ташкенте. Перегоны дальние. В России и до революции железные дороги были удобны для пассажиров длиннейшими беспересадочными сообщениями.

А потом на местной узкоколейке мне предстоит пилить до Мары. Это древний Мерв или Марг. В сущности сейчас толком населена только восточная Туркмения – древняя Маргиана. Область более старая, чем персидское царство Ахаменидов.

Маргиана еще достаточно богата водой, стекающей с отрогов гор. Памира и Копетдага. Каракумского канала нет еще и в проекте и живительная вода еще не напоила грозные пески Каракумов. Эту ужасающую пустыню смуглокожие туземцы так и называют "Черные (то есть Страшные) пески. А Ашхабад еще только недавно был обычным маленьким кишлаком. А сейчас превратился в городской поселок.

Пробившись в вагон мимо безбилетных забулдыг, я занял полку, оставил свои вещи и вышел на перрон. Успею еще все бока отлежать. Чемодан мой, рюкзак-вещмешок и негабаритный сачок и «пинцет» – груз необременительный, с ним всюду пройдешь. А золотое грузилко пока без самонадеянного верхоглядства полежит в кармане.

Устроившись, я даже немного повеселел и теперь, словно сторонний зритель, наблюдал картины советского быта.

Шик! Блеск! Красота! Над влажным изумрудом вокзальной башенки, над темным острым шпилем ее, славя наступившую весну, то и дело вспархивали крикливые галочьи стаи. Их крики мешались с отрывистыми гудками паровозов, пассажиров и провожающих.

Словно белопарусные корабли, каравеллы и бригантины, куда-то вдаль уплывали облака. И не было им никакого дела до людской суеты, суетных земных страстей и тревог. В проемы между облаками, словно в громадные окна, проглядывала небесная лазурь – по-весеннему густая и бездонная.

Кроме родственников, меня провожала Сима, в качестве моей официальной невесты. Последнее время я от нее сильно отдалился. Но был прощен. Еще бы! Ведь я фактически отправляюсь в чужие края на верную смерть. Путешествие в один конец. А девушки таких героев, мучеников за дело победы пролетариата, не бросают. Ибо подобное чревато. Общество не поймет и не простит. Заклюют! Одни комсомольцы чего стоят! Так пропесочат на собрании, что взвоешь!

Я вообще обалдеваю от контингента нынешнего Киевского Университета. Будто кино смотрю. Все готовые стойкие оловянные солдатики. В вариации а-ля матрос Железняк.

По макушку набитые заезженными лозунгами, которые пока для них имеют пьянящий элемент новизны. Уровень интеллекта у большинства – минусовой, все похожи друг на друга как хомуты в сельпо и искренне по-детски считают себя хозяевами новой жизни. Верят в победу коммунизма во всем мире. Иллюзии застят глаза…

То же мне новая советская элита. Ну, претендуешь ты на место в партере, так лишний раз рожу свою протри, портянки простирни. И смех и грех…

Не эти ли белозубые советские комсомольцы «чистили» ряды своих товарищей за «есенинщину», судили за галстуки и позорили за шелковые чулки? Тех, кто «насаждал есенинщину» не допускали к экзаменам. Тут уже комсомольские собрания называют за глаза не иначе, как «собрание бездарей и пошляков». Но считается, что «они же дети!» Мол, у них еще все впереди, вырастут и повзрослеют вместе со страной.

Впрочем, я как галантный кавалер, предложил своей невесте отправляться вместе со мной в Туркмению. В гости к змеям и каракуртам. И там преодолевать все трудности семейного быта. Но мое великодушное предложение было почему-то вежливо отклонено.

Вслед за мной, вместе с группой однокурсниц, Сима должна была уехать на горные курорты Кавказа и там собрать материал для своей дипломной. Ловить своих любимых бабочек. Как говорится: каждому – свое!

Я взглянул на часы. Пора прощаться. Времени до отхода поезда оставалось совсем немного. Людская толпа на перроне заметно поредела и мы почувствовали себя свободней. Но говорили мало, больше молчали. Я взял руку Симы и – один за другим – поцеловал ее пальцы.

– Мой дорогой, я желаю тебе удачи, только удачи… – отвечала мне девушка, при этом голос Симы трагически дрогнул, – будь счастлив, мой милый!..

Желая подавить минутную слабость, она резко тряхнула головой, и из ее красивых глаз упало несколько крупных, как горошины, слез. Одна из них, еще теплая, упала мне на руку, остыла и начала холодить. К чему это?

Что это с нею? – думал я о Симе, так как до этого я никогда не видел ее такой расстроенной.

Наконец, она подняла свои глаза, полные слез, и заговорила снова, но так сбивчиво, так бессвязно…

– Прости… Я не могу сдержать себя… Я плачу, – тихо, сквозь слезы, сказала она. – Но у меня такое предчувствие, как будто мы расстаемся навек.

Отлично! Приободрила так приободрила. Мало того, что я сам этих змей боюсь до усрачки и до печеночных колик, так еще и эта кликуша, словно черный ворон, пророчит мне неминуемую гибель. Бабы, – они такие. Я тоже копчиком чувствую, что это затея мне вылезет боком, но вида не показываю, улыбаюсь как Гуимплен. А тут! Вот же баба – труслива, что заяц! Тряпка! Распустила слюни!..

– Навек? – я почувствовал холодок тревоги и обнял Симу за плечи. – Такого просто быть не может. – Вздор! Всегда люди на Руси были пытливы и смелы. Не боялись ни бога, ни черта!

«Расстаемся навек». Вот так выдала! Бодрящее напутствие. Мысль об моей гибели казалась мне до того нелепой, противоестественной, что она совершенно не укладывалась у меня в голове. Молодой, здоровый, полный несокрушимой веры в прекрасное будущее, я не очень-то задумывался над тем, что человека подстерегает несчастный случай, болезнь, смерть. Поэтому Симиной тревоге я не придал глубокого значения. Только суеверно три раза сплюнул через левое плечо, чтобы отвести неудачу.

– Дорогая, успокойся, ради бога, – гипнотически спокойно сказал я ей. – Ты просто утомилась. Поверь, пройдет месяц, другой, ну, от силы – три и мы встретимся снова. А потом никогда разлучаться не будем. Не будем же?

В знак согласия Сима тряхнула головой и вытерла слезы.

Зазвенел колокол. Острой болью отозвался в моем сердце его резкий звук. Прижавшись ко мне, Сима, смахнув всю паутину этикетов, несколько раз торопливо поцеловала меня в губы и щеки. Отстранилась. Посмотрела в глаза и тихо сказала: «Ступай».

А потом пророчески прибавила:

– Чует мое сердце: одного из нас ждет судьбинушка горькая… Прощай навек!

Поезд уже тронулся, когда я вскочил на подножку вагона. Ускоряя шаг, Сима шла рядом, махала замшевой перчаткой и грустно улыбалась. Теперь я видел ее как бы со стороны, и клянусь, она никогда не была такой красивой, как сейчас, в этот короткий прощальный миг. Когда поезд набрал скорость, девушка отстала и скрылась из виду. Душераздирающая сцена!

Отчего-то вспомнились строки старинной песни: «Сердце будто забилось пугливо, пережитого стало мне жаль. Пусть же кони с распущенной гривой, с бубенцами умчат меня вдаль».

Чувство оторванности я изведал тотчас, едва выехал за пределы города, но было в нем нечто окрыляющее и безразличное. Я вспомнил тысячи безыменных людей, «плавающих и путешествующих», когорты авантюристов, проникающих в неисследованные места, безумцев, возлюбивших пустыню, детей труда, кладущих основание городам в чаще первозданных лесов. Прорвемся!

Поезда в эти годы ходили так медленно и так безнадежно выбивались из графика, что до Туркмении мне пришлось добираться чуть ли не три недели! Вот же канитель. Преодолеть тысячи километров в железнодорожных вагонах – не шутка. Приходилось утешаться пословицей: Тише едешь – больше командировочных.

В моем жестком вагоне, который за всю дорогу ни разу не проветривался, стоял крепкий запах махорочного дыма, селедки, каменного угля и несвежих портянок. Не говоря уже об легких оттенках ароматов дерьма и блевотины. Это настоящая симфония запахов, которая раскрывается с каждым сделанным вздохом.

Окна наши проводники специально не открывали, чтобы проезжающие пассажиры ненароком (или же умышленно) не плевали в местных аборигенов.

То и дело слышались патриотические песни: «Наш паровоз, вперед лети! Коммуна – остановка…»

Место я занимал боковое, у окна. От безделья не знал, куда себя деть. Разухабистый стук колес, качка. Жаркая вонючая духота, и мысль: «Скорее бы приехать!»

Играл с попутчиками в карты – наскучило. Да и я не мастак в этом деле. Я постоянно забывал кто с какой карты ходил, и благодаря этому у меня постоянно возникали недоразумения.

Пытался читать безграмотную брошюрку «Существуют ли чудеса?», которую мне продали тут же в поезде, но вагон так трясло, что пришлось мне оставить это занятие до лучших времен.

Впрочем, сколько я потом не читал тут книг, все они на один манер. Советские писатели пишут как под копирку, радуя единым комплексом текстов с повторяющимися реалиями «про широкую реку, в которой прыгают караси, про солнечный размах, про ветер и про полевую силу, про гармонь». Про смычку города и деревни, индустриализацию народного хозяйства, электрификацию деревни… А самое лучшее, что выбивалось из этого ряда, я уже не раз прочитал в прошлой жизни.

А поезд все стучал и стучал по просторам плодороднейших в мире, несравненных черноземов, вполне безразличный к начавшимся трудам по включению этих черноземов в новое, «колхозное» изобилье.

Без мысли и без любопытства я ощущал коловращение жизни и движение людских масс, потоки людей чужих, незнакомых, с которыми мне больше никогда не увидеться.

В поезде находились старожилы, настоящие железнодорожные гуру, которые, хорошенько вытряхнув свои портянки, учили новичков, громко сообщая вслух, на какой станции нужно покупать пирожки, где продаются на перроне прославленные огурчики, где славятся яблочки, а где – рыбцы…

Ночами, пока во вздрагивавшем над дверью фонаре, оплывая, горела свеча, я смотрел в окно на глухие, без единого огонька, бескрайние российские просторы. Зеленоватый поля, залитый лунным сиянием, сверкали загадочными отблесками. И нескончаемой чередой уплывали назад стойкие телеграфные столбы. Лишь иногда, в качестве разнообразия, моим глазам удавалось различить в темноте несколько тусклых огней, равных по силе впечатления целой коронационной иллюминации

Я тупо, до одури, смотрел в окно, ожидая, когда же на горизонте покажутся далекие волшебные страны и засыпал только под утро. Колгота! Мне казалось, что я разучился навеки ходить по земле.

Каждая вторая-третья станция носит имя Ленина. И везде висят одинаковые лозунги:

"Поведем непримиримую борьбу с буржуазными агентами!

Сорвем маски с классовых врагов!

Смерть контрреволюционерам и заговорщикам!"

Словом, путешествие мое, сверх ожидания, было утомительным и однообразным, если не считать одного казусного случая где-то под Куйбышевым. Проснувшись ранним утром, я ощутил глубокую тишину. Я глянул в окно: сливаясь с серым облачным небом, до самого горизонта расстилались поля. Озимых и люцерны. В это время рядом со мной раздался унылый голос проходившего по вагону проводника.

– Мужики, встаньте, помогите «Максиму». Застрял, окаянный, сдвинуться с места не может.

Эти слова проводник повторял в каждом купе. И мужики – в одном нательном белье, наскоро всунув ноги кто в сапоги, кто в галоши, кто в ботинки – выскакивали из вагона, упирались в него плечом, руками, помогая слабосильному поезду подняться на скользкий от недавнего дождя пригорок. Под ритмичные крики: «СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ – САМАЯ ЛУЧШАЯ В МИРЕ!»

Чем дальше я подвигался на юг, тем все больше теплела погода, светлее и выше становилось небо. Долго ехал я по широко распахнутым степям Казахстана, кое-где покрытыми обильными хлебными всходами.

После Голодной степи вокруг царило уже настоящее лето. Да и приближался конечный пункт моего путешествия. Так что я заметно повеселел.

Я сидел у окна, негромко пел бесконечную восточную экзотическую песню и ритмично, в такт, легонько хлопал себя ладонями по коленям:

Вот барашек поднял крик,

Это блеет мой шашлык.

Помидор совсем в соку,

Это соус к шашлыку.

Голос мой был несильный, но довольно приятный. Так что другие пассажиры не возражали. Первые три часа. Наконец, устав слышать одну и ту же песню о горькой судьбе бедного барашка, они взмолились:

– Молодой человек! Ну сколько можно! Смените пластинку!

Я не стал спорить. Сменить, так сменить. Нам песня строй пережить помогает… Поэтому сразу начал другую песню. Почти на ту же мелодию и на тот же ритм.

Цветет урюк под грохот дней,

Залит зарей кишлак,

И средь арыков и полей,

Идет гулять ишак!

Через какое-то время и ишак впал в нашем вагоне в немилость. Особенно после того, как я посильней открыл рот, чтобы взять верхнее си-бимоль, из-за чего неблагодарный попутчик швырнул в меня свое полотенце.

Как же прекрасно жить в России! Тут никто не постесняется при случае обложить тебя матом. Не то, что в этой сраной Америке. Где все друг другу улыбаются стандартной улыбкой «Джокера». А все почему? Никто не знает, у кого имеется за пазухой заряженный револьвер. Который вот-вот пустят в ход. Вот и лыбятся бедолаги друг другу, как сумасшедшие, не желая спровоцировать массовую кровавую бойню!